Текст книги "Автономное плавание"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

Герасименко был один. Втолкнув Юзека в его кабинет, Люся еще с порога начала:

– Товарищ секретарь, когда же прекратится это безобразие? Третий раз возвращают и, по существу, ничем не мотивируют...

Остап Григорьевич улыбнулся:

– Простите, как ваша фамилия?

– Казакова. А что?

– Здравствуйте, товарищ Казакова.

– Ой, извините, я, кажется, не поздоровалась. Здравствуйте, товарищ Герасименко.

– Меня зовут Остапом, по батьке Григорьевич.

– Очень приятно. Понимаете, Остап Григорьевич, он бывает иногда совершенно беспомощным.

– Простите, а кто этот молодой человек? – опять прервал ее Герасименко.

– Это Юзек. Шварц. Сварщик в моей бригаде.

– Вот теперь я начинаю кое-что понимать. Вы – бригадир, а это сварщик Юзек Шварц. Садитесь, пожалуйста. И как можно спокойнее объясните: первое в чем состоит упомянутое вами безобразие; второе – что именно возвращают в третий раз и но мотивируют по существу; и, наконец, третье кто бывает иногда совершенно беспомощным и в чем мы ему можем помочь.

Спокойный тон секретаря парткома почему-то окончательно вывел Люсю из себя. И она сердито ответила:

– Первое: вышеупомянутое безобразие состоит в том, что начальник БРИЗа Гаврилов зажимает предложения рабочих. Второе: в третий раз возвращают рационализаторское предложение Шварца. Третье: сам Шварц об этом никому никогда не скажет. Вот почему вам докладываю я.

Она сделала ударение на слове "докладываю", намекая Герасименко на его недавнюю службу и рассчитывая уязвить его тем, что в делах завода он плохо разбирается. "Ишь ведь какая ершистая!" – подумал Герасименко. Он понял ее намек, но не обиделся. Отчасти потому, что в ном была доля правды – он еще не успел вникнуть во все стороны жизни завода. Отчасти же по другой причине: ершистых людей он любил больше, чем покладистых.

– Ну что ж, будем разбираться, – сказал он.

– А сколько будете разбираться? – спросила Люся – Месяц, два?

Герасименко внимательно посмотрел на нее, потом заглянул в лежавший под стеклом план. С работой БРИЗа он должен был знакомиться только через неделю. Придется, видимо, заняться сегодня. И он спокойно ответил:

– Зачем же месяц? Сейчас и разберемся.

Он встал, по привычке одернул китель и предложил:

– Пойдемте-ка к Гаврилову.

Бюро рационализации и изобретательства располагалось в небольшой полутемной комнатке, где едва помещались стол, шкаф и два стула. За столом сидел Гаврилов. Это был щупленький старичок с голым черепом и бородкой клинышком, в потертом пиджаке, обсыпанном пеплом. Нагнув голову, точно собираясь боднуть Герасименко, Гаврилов посмотрел на него поверх больших очков в роговой оправе и спросил:

– Чем могу служить?

– Я бы хотел ознакомиться с предложением товарища Шварца, – сказал Герасименко.

Гаврилов поочередно оглядел Люсю и Юзека, и в его умных глазах мелькнула добродушная усмешка.

– Извольте, – он открыл шкаф и, вынув из него папку, протянул ее Остапу Григорьевичу.

Герасименко взял папку, взвесил ее на ладони и положил пород Гавриловым.

– Вы, очевидно, знаете, что я не специалист. Поэтому я попрошу вас популярно объяснить суть дела.

Гаврилов рассказал о предложении Шварца. Спросил Юзека:

– Я ничего не упустил?

– Нет, все точно.

– Так вот, предложение это никакими теоретическими и техническими расчетами не обосновано. Я это сейчас докажу. Идите сюда, Шварц.

Юзек подошел к столу.

– Идите и вы, – пригласил Гаврилов Люсю. Он положил перед ними чистый лист бумаги:

– Пишите.

Люся взяла карандаш. Гаврилов стал диктовать какие-то формулы. Герасименко ничего в них не смыслил, но Люся и Юзек, судя по всему, разбирались в них.

Наконец Гаврилов, откинувшись на спинку стула, спросил:

– Что мы имеем в итоге?

– Ничего, – растерянно сказала Люся.

– Вот именно ничего, – подтвердил Гаврилов.

– Да, но практически, может быть... – начала было Люся.

– Ничего не может быть! – сказал Гаврилов и выдвинул ящик стола. Он стал извлекать из него металлические пластины и стержни, электроды, куски угля.

– Вот, извольте полюбоваться. Посмотрите хотя бы на этот шов.

Люся взяла стальную плиту, внимательно рассмотрела шов.

– Шов хороший. Даже красивый.

– Спасибо. Но красота эта обманчива. Вот данные лаборатории, – Гаврилов протянул Люсе листок.

– Да, хуже не придумаешь.

– А вот еще. – Гаврилов положил перед Люсей еще несколько листков.

Люся перечитала их, поинтересовалась:

– Скажите, кто все это проверял?

– Ну, это не важно.

– Но ведь это месяц работы, притом кропотливой.

– Ошибаетесь. Я затратил на нее семнадцать дней.

– Вы хотели сказать – ночей.

– Это не имеет значения.

– Нет, имеет! – Люся подошла к Гаврилову, неожиданно обняла его. Дорогой наш товарищ Гаврилов! Вы извините нас. Мы совершенные идиоты. Юзек, идем!

Люся схватила Юзека за руку и вытащила из комнаты.

Гаврилов вынул платок и сделал вид, что протирает очки. Но Герасименко заметил, что глаза старика влажные.

– Вы действительно сами все проверяли?

– Видите ли, этот Шварц – парень с головой. У него необычен ход рассуждений. И мне вдруг подумалось: а что, если в этом что-то действительно есть? Может быть, я отстал? И потом, знаете: новое всегда непривычно. Вот я и решил проверить.

– Почему же вы им не сказали? Шварц мог бы вам помочь.

– Шварц? Нет, он совсем непригоден для практической работы. Он прирожденный фантазер. Я третий раз возвращаю ему работу, и каждый раз он предлагает новый вариант. Может быть, двадцатый или тридцатый вариант окажется открытием. А эта девушка, что же, вам жаловалась?

– Да.

– Замечательная девушка.

– Она вас здорово ругала.

Гаврилов засмеялся:

– Они думали, что сидит тут старый гриб, копается в бумажках и душит их молодую пылкую мысль. Н-да. Но бумажек, к сожалению, у меня действительно много. Я имею в виду – ненужных.

– Знаете, – сказал Герасименко, – уж коли я зашел к вам, то мне хотелось бы подробнее ознакомиться с работой БРИЗа, с предложениями рабочих. Не сочтите это за проверку. Просто мне хочется посмотреть, много ли предложений, кто их вносит, насколько они характеризуют возросший технический уровень рабочих. И действительно ли растет этот уровень, или мы только говорим об этом.

– Почту за честь, – Гаврилов поклонился. – Знаете, всерьез работой нашего БРИЗа никто не занимался с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. И я буду очень рад ознакомить вас. Уверяю, что вы почерпнете довольно любопытные сведения.

Весь день Герасименко просидел с начальником БРИЗа.

– Как видите, предложений много, большинство их внедрено в производство, – говорил Гаврилов. – С одной стороны, это хорошо, ибо свидетельствует о действительно возросшем техническом уровне рабочего. Но позвольте высказать еще одну крайне тревожащую меня мысль. Вот по этому станку рабочие нашего завода внесли тридцать шесть усовершенствований. А вот еще, – Гаврилов вынул из шкафа пачку журналов. – Я специально поинтересовался этим станком. На других заводах, по опубликованным в печати сведениям, внесено еще около сотни усовершенствований. Хорошо ли это? В журналах и газетах буквально хвастаются этими цифрами. А ведь это очень плохо! Что значит полторы сотни усовершенствований? Они значат, что в серийное производство был запущен никуда не годный станок. Эти усовершенствования говорят не столько о творческой мысли рабочих, сколько о безответственности, а может быть, и бездарности, и технической безграмотности конструкторов станка. Вы понимаете, о чем я говорю?

Гаврилов понравился Остапу Григорьевичу. Работа у него была налажена образцово, но видно было, что она его не удовлетворяет. "Не дают старику оперативного простора, – подумал Остап Григорьевич. – Тесновато ему тут".

16

Лодка возвращалась из Ленинграда. До базы оставалось не более трех часов хода, когда получили радиограмму комбрига. В. ней предписывалось зайти в полигон и провести зачетную стрельбу. Сам комбриг находился на тральщике, который должен служить целью.

К этой стрельбе готовились долго и тщательно. Но потом началась подготовка к параду, покраска, обнаружилась прорва дел, связанных с переходом в Ленинград, и стрельба неизбежно отодвинулась на второй план. Правда, во время стоянки в Неве торпедисты занимались, но им то и дело мешали экскурсанты, которых через каждые два часа перевозил с берега на лодку рейдовый катер. Поэтому сейчас, прочитав радиограмму, Крымов озабоченно потер щеку и вызвал на мостик Семена Пронякова. Когда тот поднялся, Крымов протянул ему радиограмму и, выждав, пока Проняков ее прочтет, спросил:

– Готовы?

– Готовы, – уверенно ответил Семен.

– Проверьте все лично.

– Есть! – Семен нырнул в рубочный люк.

Начали поиск цели. Через двадцать минут акустик доложил, что слышит шум винтов. Но это был всего лишь рыболовный траулер. Потом им встретился большой транспорт, идущий курсом к Ленинграду. Наконец они обнаружили в третьем квадрате тральщик.

– Боевая тревога! Торпедная атака!

Прежде чем послать Крымову радиограмму, Уваров запросил по радио, вышел ли торпедолов. Из базы сообщили, что торпедолов вышел полчаса назад. Продиктовав шифровальщику радиограмму, Уваров приподнялся над обвесом мостика, оглядел горизонт и озабоченно сказал стоявшему рядом командиру тральщика капитан-лейтенанту Баскакову:

– Как бы не потерять торпеду. Ветер крепчает.

Шторм все усиливался, море было усеяно белыми барашками, ветер срывал с их верхушек крупные хлопья пены.

– Потерять не потеряем, а поднимать торпеду будет трудно, – сказал Баскаков.

Тральщик шел малым ходом, лагом к волне, и его валило с борта на борт. Волны захлестывали палубу, разбиваясь о надстройки, окутывали корабль светло-оранжевым туманом брызг. Уварову принесли плащ, но он уже не согревал – китель успел промокнуть насквозь. Баскаков, оставив за себя на мостике помощника, пригласил Уварова пить чай, и они спустились в кают-компанию.

Когда они снова поднялись на мостик, Уваров спросил у помощника командира тральщика:

– Торпедолова не видно?

– Никак нет.

Уваров посмотрел на часы. Торпедолов должен был давно прийти.

– Запросите через оперативного базы его место.

– Есть!

На посланную радиограмму долго не отвечали. Наконец передали, что по приказанию командира бригады траления торпедолов вернулся в базу. В тот же момент акустик доложил, что слышит шум винтов.

– Приготовить гранаты! – приказал Уваров. Он хотел немедленно поднять лодку.

Но было уже поздно: акустик слышал шум винтов торпеды. Ее след тотчас же обнаружили сигнальщики.

Торпеда прошла точно под тральщиком в районе трубы и вскоре всплыла кабельтовых в трех по левому борту.

– Молодцы! – похвалил подводников Баскаков. Уваров промолчал, хотя и сам, оценив атаку как отличную, мысленно похвалил Крымова. Комбриг был сейчас озабочен тем, что делать с торпедой дальше. Вряд ли удастся на такой волне поднять ее на борт тральщика. "Какого черта он вернул торпедолов?" – с досадой подумал Уваров о командире бригады траления.

Когда лодка всплыла, ей передали радиограмму: "Торпеда прошла под целью, всплыла у вас по курсу в трех кабельтовых. Прикройте ее с наветренной стороны, буду брать торпеду на буксир".

Развернувшись, лодка прикрыла от ветра плясавшую на волне торпеду. Тральщик зашел с подветренной стороны. Отпорным крюком удалось зацепиться за рым зарядного отделения торпеды и завести трос.

К тому времени совсем стемнело, на тральщике и на лодке включили прожекторы. Их тонкие жала скрестились на едва выступавшей из воды головке торпеды.

О том, чтобы поднять торпеду на борт тральной лебедкой, не могло быть и речи, и Уваров приказал буксировать ее малым ходом. Но не прошли они и двух миль, как были вынуждены отказаться от этой затеи. Волна стала еще круче, тральщик бросало из стороны в сторону, создавалась опасность нарушить герметичность торпеды и утопить ее. Оставалось отдать трос и, удерживая торпеду в луче прожектора, ждать торпедолова.

Тральщик лег в дрейф, лодке было приказано идти в базу. Уваров снова запросил у оперативного дежурного место торпедолова. Вскоре тот сообщил, что торпедолов вышел, и передал командиру тральщика приказание комбрига немедленно следовать на базу.

– Но ведь это же нелепо! – воскликнул Баскаков. – Торпедолову идти сюда не меньше двух часов.

"Это не только нелепо, это просто чудовищно!" – подумал Уваров. Оставить торпеду – значит потерять ее. Вернуть лодку? Но у нее слабый прожектор, она через десять минут все равно потеряет торпеду. Да и оставлять лодку одну в надводном положении нельзя.

Уваров приказал связаться с командиром бригады траления Самохиным и доложить ему обстановку. Но Самохин лишь подтвердил свое приказание. Чем он руководствовался, отдавая это приказание, Уваров не знал и не мог даже представить, какие причины заставляют Самохина принять решение, нелепость которого совершенно очевидна.

"Неужели он мстит?"

После случая, когда по вине Самохина упустили зашедшую в наши воды чужую лодку и Самохин был предупрежден о неполном служебном соответствии, он разговаривал с Уваровым сквозь зубы. Очевидно, полагал, что тогда Уваров должен был, выгораживая его, свалить всю вину на Дубровского.

Однако надо было что-то предпринимать. И Уваров приказал лодке вернуться.

Слабый луч прожектора едва пробивал десять – двенадцать метров темноты и ложился на воду небольшим бледно-желтым пятном, в котором клокотало и пенилось море. Нет-нет да и выталкивало оно из кипени волн темную головку торпеды. Удерживать ее в свете прожектора было трудно, то и дело приходилось подрабатывать электромоторами.

Инженер-механик доложил Крымову, что плотность электролита мала и, если торпедолов задержится, они окончательно "посадят" аккумуляторные батареи. Крымов приказал лечь в дрейф и следить за торпедой радиолокатором. Но радиолокационный контакт был ненадежен: шторм усиливается, и поймать на экране такую точечную цель было невероятно трудно. Матвей Стрешнев, поднявшись на мостик, замерил направление и силу ветра и нанес на карту вектор дрейфа.

Теперь оставалось только ждать подхода торпедолова. Крымов разрешил команде ужинать и сам спустился в кают-компанию. На мостике остались Вадим Сенцов, Матвей Стрешнев, рулевые-сигнальщики Бодров и Широков.

Матвей молча курил одну папиросу за другой и никак не мог подавить в себе поднимавшегося раздражения. Его, как и всех на корабле, радовал успех атаки. Но все, что делалось после этого, было непонятно и особенно досадно. Почему ушел комбриг с тральщиком? Матвей не знал, что так распорядился Самохин, и всю вину сваливал на Уварова. Его уважение к Уварову поколебалось. Конечно, и начальство может ошибаться. Но разве все, что сейчас делается, просто ошибка? Ведь любому мало-мальски грамотному моряку ясно, что логичнее всего было бы оставить с торпедой тральщик.

Хорошо еще, что с тральщика догадались сбросить буй. Парусность у него больше, чем у торпеды, его отнесет, но он все-таки хоть приблизительно будет указывать место.

Погас прожектор.

– Что там? – спросил Матвей.

– Опять замыкание, – ответил Широков.

Это было уже в третий раз. Где-то, видимо, пробило кабель, а волна то и дело захлестывает мостик. Широков, подсвечивая фонариком, осматривал кабель. Потом спустился в боевую рубку и долго возился там. Матвей тоже спустился в рубку и присел рядом с матросом. Широков покосился на него и ничего не сказал. Последнее время матрос стал угрюм и неразговорчив, сторонился товарищей.

– Что это вы грустите? – спросил Матвей. Матрос усмехнулся:

– Вы ведь, товарищ лейтенант, меня уже спрашивали об этом.

Только теперь Матвей вспомнил, что действительно спрашивал Широкова, и, кажется, не раз, но так и не узнал, в чем дело.

– Так что же у вас все-таки приключилось?

– Ничего интересного. Так, мелочи жизни, – уклонился от прямого ответа Широков.

Матвей вдруг подумал, что совсем не знает этого матроса. То есть знает, что со своими обязанностями он справляется хорошо, исполнительный, умелый специалист. И только. А как человек? А что у него на душе, что он любит, о чем думает?

Что он мог сказать сейчас о Широкове? А о других? Может быть, несколько лучше он знал только Бодрова.

Видимо, матросы замечали его привычку уходить в себя. Это, наверное, обижало их. Вот и Широков не доверяет ему. Значит, Матвей не сумел расположить его к себе.

Что же происходит с матросом? Неприятностей по службе у него не было, ни с кем вроде не ссорился. Может, в городе? Но Широков редко ходит на берег. А почему? Да, ведь он женат. Единственный из его подчиненных женатый матрос. Может быть, дома что-нибудь случилось?

– Видимо, мне вы еще не доверяете, – сказал Матвей. – Но поверьте, мне хочется вам чем-то помочь. Может быть, дома у вас что-нибудь неладно? Что пишет жена?

Кажется, он угадал. Широков, быстро взглянув на Матвея, потупился. Потом тихо сказал:

– В том-то и дело, что она ничего не пишет.

– Как же так?

– А вот так. Не пишет, и все. И на мои письма не отвечает.

– Может, вы ее чем-нибудь обидели?

Широков долго колебался: рассказывать или нет? Наконец заговорил:

– Не знаю, товарищ лейтенант, может, я в чем-то виноват. Только все это не так просто, как кажется. Словом, такое дело. Мы поженились с. Галей за два месяца до того, как мне пойти служить. Жили эти два месяца у моих родителей. Галины родители в другом городе, и она до свадьбы в общежитии жила. Когда меня призвали, Галя хотела вернуться в общежитие, но я настоял, чтобы осталась у моих родителей. Сказать по правде, я ревнивый. Ну, думаю, с родителями все какой-то догляд над ней будет. Ведь не на один месяц ухожу на четыре года. А потом они не поладили с матерью. Чего они там не поделили – не знаю. Галя вообще-то старалась угодить. Но матери угодить трудно, характер у нее тяжелый. Одним словом, ушла Галя. Написала мне, что не может больше так жить. А потом пришло письмо от матери. – Матрос достал из кармана конверт, вынул из него исписанный корявым почерком тетрадный листок, протянул: – Вот, почитайте это место.

Матвей взял листок.

"Живет она теперь у Насти Поляковой. Сам знаешь, кто такая Настя, о ней весь поселок говорит. Нашла себе подругу! У них там гулянки каждый день. И наверно, совсем она тебя забыла. Так вот, сынок, получилось как. Но ты не кручинься. Девок хороших много, найдешь себе другую, как вернешься со службы. А ей, беспутной, и не пиши вовсе, не стоит она тебя".

Матвей вернул матросу письмо. Тот аккуратно свернул его, вложил в конверт, тяжело вздохнул.

– После этого я написал Гале. Сами понимаете, сгоряча написал много такого, чего она, может, и не заслуживала. Особенно меня взбесила ее дружба с Настей, о которой по всему поселку дурная слава идет.

– И что же вам ответила Галя?

– А ничего. Потом еще несколько раз писал. Ни ответа ни привета. Не знаю, как теперь и быть, товарищ лейтенант.

Матрос замолчал. Он, наверное, ждал, что посоветует лейтенант. А что он мог посоветовать? Матвей и сам в таких делах был неопытен. Утешать матроса было бесполезно.

– А что, если вам самому поехать туда и во всем разобраться?

Широков усмехнулся:

– Кто же меня пустит? До отпуска мне еще целый год ждать.

– Ладно, что-нибудь придумаем, – пообещал Матвей, решив ходатайствовать перед командиром о предоставлении матросу краткосрочного отпуска.

17

В дверь постучали. К Курбатову заглянул рассыльный.

– Товарищ старший лейтенант, вас просит комдив.

В каюте командира дивизиона кроме самого Астахова сидели водолазный врач капитан Савин и какой-то штатский мужчина. Астахов представил его:

– Председатель рыболовецкого колхоза Федор Тимофеевич Котов. Просит у нас помощи.

– Да уж выручайте, – подтвердил Котов. – А то у нас водолазы-то не шибко обученные.

Астахов пояснил, в чем дело. Три месяца назад у Черной банки затонул рыболовецкий сейнер. Колхозники решили его поднять. В колхозе был старенький водолазный бот, удалось раздобыть и понтоны. Нашлось и несколько водолазов из бывших военных моряков. Но как поднимать сейнер, никто толком не знал. Вот Котов и обратился за помощью к Астахову.

– Алексей Петрович и не такие суда поднимал, – сказал Астахов. – Вот он и будет руководить работами. На всякий случай пойдет и врач.

– Спасибо, – поблагодарил Котов и пожал Астахову руку. – Мне этот сейнер во как нужен.

– Когда выходить? – спросил Алексей.

– Хорошо бы сейчас и выйти. Я ведь на боте и пришел за вами, – сказал Котов.

– Через час я буду готов. Только забегу домой.

– Как сынишка? – спросил Астахов.

– Богатырь!

– Серафима Петровна управится с ним одна?

– Еще бы!

Алексей забежал домой, наскоро собрал чемоданчик и через час вместе с Савиным и Котовым вышел в рыболовецкий колхоз.

Бот был дряхлый, оборудование устаревшее, собрано по частям из списанного. Осмотрев рекомпрессионную камеру, Савин спросил у Котова:

– Где вы ее откопали?

– А что? – встревожился Котов. – Не годится?

– Годиться-то годится, но такими камерами пользовались еще в первую мировую войну.

– Что поделаешь, другой нет, – вздохнул Котов.

Алексей тоже осмотрел камеру и покачал головой. Действительно, старушка. В ней одно отделение, и если придется кого-то посылать на рекомпрессию, то только в одиночку.

Водолазы тоже оказались не ахти какими специалистами. В колхозе они очищали корпуса сейнеров, освобождали винты, если на них наматывались сети. На больших глубинах работать им не приходилось.

Работы шли успешно, и уже через неделю к подъему сейнера было почти все готово. Оставалось только завести буксирный трос, чтобы выдернуть из толщи ила корму сейнера.

Под воду пошел водолаз Григорий Спиридонов. После него Алексей намеревался сам проверить, все ли хорошо подготовлено к подъему. Он уже был в готовности, оставалось только надеть шлем. Страхуя Спиридонова, Алексей следил за манометром, переговаривался с водолазом по телефону.

Вот Спиридонов опустился на сорок метров.

– Как самочувствие? – спросил Алексей.

– Нормально.

Алексей слышал в трубке ровное дыхание Григория. Пятьдесят метров... шестьдесят... И вдруг дыхание водолаза оборвалось. Стрелка манометра с отметки шестьдесят пять сразу прыгнула на семьдесят четыре.

– Воздух! – крикнул Алексей мотористам. И в трубку: – Гриша, ты меня слышишь? Что случилось?

Слабый-слабый голос в трубке ответил:

– Упал... шланг запутался... воздух!

– Выбирать шланг-сигнал! – приказал Алексей.

Но ни воздушный шланг, ни сигнальный конец не выбираются. Значит, где-то там их зажало. Спиридонов без воздуха. Алексей вопросительно смотрит на Савина.

– Идите, Алексей Петрович, – тихо сказал врач. Быстро завинчивают шлем. Алексей отталкивается от трапа и скользит вниз по спиридоновскому шлангу идти по спусковому концу некогда. Вот он стремительно летит вниз. В телефоне слышится голос страхующего его Глазкова: "Тридцать метров... пятьдесят... семьдесят..." Сейчас будет дно. Но на дне Спиридонова нет. Его шланг-сигнал уходит под понтонный трос и снова поднимается вверх.

Спиридонова он находит на палубе сейнера, почти у самой рубки. "Как он попал сюда?" – думает Алексей. По манометру было видно, что Григорий упал на дно. А потом, наверное, дали много воздуха, водолаз не успел стравить его через головной клапан, и его выбросило наверх. Теперь, чтобы подняться на поверхность, надо снова спуститься вниз и пройти под тросом понтона.

Алексей подошел к Спиридонову. Тот лежал на палубе, уцепившись за кнехт. Алексей легонько постучал по его шлему и прижался к его иллюминатору. Так они могли слышать друг друга.

– Идемте вниз! – крикнул Алексей.

– Голова болит... Запутался... Умру я... – хрипел водолаз.

"Упал духом. Как же это? Из всех колхозных водолазов Спиридонов – самый опытный. Что он еще бормочет?" – Алексею не слышно, но там, наверху, все слышат. К телефону подошел Савин:

– Алексей Петрович, у Спиридонова шоковое состояние.

Видимо, началось наркотическое действие азота. При работе на глубине свыше шестидесяти метров это случается. Тогда у водолаза появляется беспричинный смех, говорливость, затем начинается головокружение, теряется ориентировка и сообразительность, начинаются зрительные и слуховые галлюцинации.

– Вставай! – прокричал Алексей Григорию.

Но тот по-прежнему лежал. Может быть, у него нет сил? Алексей взял водолаза за плечи. Но оторвать его от палубы не мог – Григорий еще сильнее уцепился за кнехт. Алексей попытался разжать его руки, но и это не удалось. Тогда он ударил по правой руке водолаза. Спиридонов на мгновение разжал пальцы, но тут же снова ухватился за кнехт. Алексей понял, что ему не справиться с водолазом, – страх удвоил его силы.

Оставалось одно.

– Перекройте Спиридонову воздух! – попросил Алексей.

– Ясно! – донеслось в телефоне. – Перекрываем.

Алексей, увидев, что Григорий обмяк, разжал ему руки и рывком поставив на ноги, крикнул в телефон:

– Провентилировать!

Но как только Спиридонову дали воздух и он пришел в себя, ухватился за леер. И опять Алексей не смог оторвать его.

– Перекройте еще раз воздух и ему и мне, – попросил Алексей.

– Вас понял. Перекрываю, – донеслось сверху. Алексей обхватил Спиридонова. Перекрыли воздух, оба они сразу потяжелели и покатились по палубе вниз.

Когда в скафандры снова хлынул свежий воздух, они были уже на дне. Оставалось протащить Спиридонова под тросом, чтобы освободить шланг-сигнал. Но теперь Алексей никак не мог заставить Спиридонова лечь, чтобы проползти под тросом. Григорий норовил перешагнуть через трос. Но тогда шланг-сигнал захлестнется вокруг троса, и они уже не смогут подняться.

Алексей попробовал силой заставить Спиридонова лечь. Он подошел к водолазу сзади и опрокинул его на спину. Но из этого ничего не вышло: Григорий тут же встал и намертво вцепился в трос. Пришлось снова прибегнуть к уже испытанному методу: перекрыть воздух. Алексей с трудом протащил Григория под тросом. Теперь шланг-сигнал был свободен, можно было выходить наверх. Но для этого надо добраться до спускового конца, закрепленного за корму сейнера. Алексей опасался, что ему и туда придется тащить водолаза, но Спиридонов стал вдруг покорным и послушно пошел к корме.

Савин по телефону передал график подъема. Первая остановка должна быть на глубине сорок пять метров. Затем выдержки шли через каждые три метра. Алексей и Григорий пробыли на глубине больше нормативного срока, и теперь им придется выходить на поверхность почти десять часов.

Сверху спустили беседку на первую выдержку. Алексей сообщил об этом Спиридонову и нагнулся, чтобы проверить крепление спускового конца. Когда он поднялся, Спиридонова рядом не было. "Неужели ушел?" Светлые пузырьки стравленного воздуха пунктиром обозначали путь водолаза.

Алексей набрал в скафандр избыток воздуха и пошел вверх вслед за Спиридоновым. Вот и первая остановка – в воде свободно висит беседка. Григория на ней нет. "Что он, с ума спятил? Ведь это верная кессонка!"

– Спиридонова на выдержке нет! – сообщил Алексей по телефону.

– Он здесь, – ответил Глазков.

– Но это же...

– Он пошел без выдержки, и его схватила кессонная.

– Надо было снова вниз послать.

– Не захотел. Кричит от боли, а вниз идти не хочет. Пришлось качнуть воздуха, его выбросило. Сейчас он в барокамере.

– Жив?

– Пока жив. Но дело его плохо. Он там один не вытянет.

Да, один Спиридонов не вытянет, за ним нужен уход. Возможно, потребуется идти в базу. Но бот не сможет уйти, пока он, Алексей, здесь. "Надо выходить", – решил Алексей. Он понимал, что идет на большой риск. Но ведь там человеку грозит смерть.

– Приготовьтесь, выхожу наверх, – сообщил Алексей по телефону.

– Что вы, товарищ старший лейтенант! – испугался Глазков.

– Надо! Прошу приготовиться. Иду на выход!

Его выбросило у самого трапа. Теперь нельзя терять ни одной десятой доли секунды. Раздеваться некогда – кессонная болезнь ждать не будет. Его моментально поднимают на борт, вспарывают ножом водолазную рубаху, и он, вывалившись из скафандра, в два прыжка оказывается у барокамеры, но кессонка намертво схватывает его. Кажется, что он попадает в жернова мельницы и его начинают ломать и переламывать. Задохнувшись от нестерпимой боли, он валится на палубу, но его подхватывают и вталкивают в люк камеры.

Стальная бочка камеры напряженно гудит. Это компрессоры гонят сжатый воздух. За тонкой стальной стенкой слышатся чьи-то голоса. Но вот включили громкоговорящий телефон, и Савин спрашивает:

– Как себя чувствуете, Алексей Петрович?

– Немного лучше. Плечи чуть ноют, а ноги болят.

– Как Спиридонов?

– Плох.

– Следите за ним.

– Ладно.

Компрессоры накачивают сжатый воздух до восьми атмосфер, потом постепенно будут снижать давление до нормального, имитируя выход со дна. Гудит в ушах. Лежать неудобно. Кушетку занял Спиридонов. Алексей лежит на полу, на деревянной решетке. Он прислушивается к боли во всем теле и вспоминает признаки кессонной болезни. Обычно сначала появляется зуд, кожная сыпь, незначительные боли в суставах и мышцах. Но это лишь в легкой форме. В средней форме это острые боли во всем теле и так называемый меньеровский синдром. И, наконец, тяжелая форма – параличи, синюшность, одышка, поражение легких, потери сознания.

Боль отступает медленно. Она лишь чуть-чуть поутихла в плечах, ноги же по-прежнему нестерпимо жжет. Может быть, скоро утихнет и боль в ногах. Но Алексей знает, как коварна кессонная болезнь. Она может затаиться где угодно – ив суставах, и в крови, и в легких. И выгонять ее надо постепенно и наверняка. Может показаться, что она уже ушла, но стоит выйти из камеры, как она нанесет смертельный удар. Поэтому надо особенно внимательно наблюдать за всеми признаками болезни и информировать о них врача – только тогда он может назначить соответствующий режим лечения.

Савин приказывает:

– Делайте массаж.

И Алексей делает массаж сначала Спиридонову, потом себе. Водолаз лишь тихо постанывает. Потом он молча глотает несколько витаминизированных таблеток, предусмотрительно запасенных в камере. Через систему вентилей и задвижек им передают лекарства и грелки. Почти все грелки Алексей отдает Спиридонову.

Разомлев от тепла, тот зевает:

– Спать хочется.

– Нельзя! – строго предупреждает Алексей. – При кессонной болезни сон страшный враг. Стоит заснуть, и уже не проснешься. Ты попробуй петь.

Но Григорий упрямо повторяет:

– Спать, спать...

Алексей начинает колотить его ребром ладони по ногам, по спине. Григорий недовольно мычит. И едва Алексей перестает его тормошить, Спиридонов засыпает.

– Не спите!

Но водолаз уже не слышит. Алексей снова трясет его.

– Спать, спать, – шепчет Григорий. А сил уже нет, чтобы бороться с ним.

И вдруг совсем близко загремела музыка. Духовой оркестр играл марш. "Что это? – Алексей приподнялся и заглянул в стеклянный глазок камеры. Вплотную к камере стоял патефон. – Молодцы ребята, хорошо придумали".