Текст книги "Автономное плавание"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Каков, а? Шесть часов рядом со смертью был, а ему, видите ли, рубаху жаль! Не заметил даже, что подвиг совершил. Пишите-ка представление к награде...

6

Город еще спал, когда лодка отошла от пирса. Несколько минут хода, и густой грязный туман проглотил многоточия якорных огней, заглушил тяжелое дыхание гавани. Прощально мигнул огонь входного маяка, и лодку плотно окутала сырая темень. В ней как-то неожиданно громко и торопливо прозвучал сигнал боевой тревоги. Почти тотчас же из отсеков начали поступать доклады:

– Первый готов!

– Второй готов!

– По местам стоять! К погружению!

Матвей нанес на карту место погружения и сделал запись в журнале. Дальше придется идти по счислению, и это потребует особенно тщательного ведения прокладки.

Лодка ушла на глубину. Умолкли дизеля, сразу стало тихо. Только из рубки акустика слышались посылки гидроакустической станции, похожие на крик чайки. Казалось, что лодка стоит на одном месте, внутри нее никого нет, и лишь чайки кричат где-то над морем.

Но вот корабли эскорта ушли. Теперь лодка пойдет одна. По предварительным расчетам она должна быть в назначенном районе через восемнадцать часов. И все это время придется идти в подводном положении. Значит, все время по счислению. И от того, насколько точно будет вестись прокладка курса, во многом зависит успех выполнения задачи. Матвей только сейчас понял, какая ответственность на него ложится, и неожиданно почувствовал, как к нему начинает подкрадываться страх. "А вдруг ошибусь? Ведь точность прокладки зависит не только от меня, а и от того, хорошо ли будет держать лодку на курсе рулевой, правильно ли определена поправка компаса, исправно ли работает лаг".

Прошло всего двадцать семь дней, как он прибыл в бригаду, а вот уже пришлось работать самостоятельно. Командир пока не вмешивается в его действия. Это успокаивает. Если бы все время дергали, было бы хуже. Крымов, видимо, вообще старается дать больше самостоятельности офицерам. Но и требует с них строго. Матвею вспомнилось, как вчера командир принимал у него зачет по устройству лодки и организации службы. За четыре года в училище Матвей сдал по меньшей мере полсотни экзаменов и зачетов, но никогда их не принимали с такой строгостью. Хорошо еще, что Матвей обе стажировки проходил на лодках этого класса. Да и в отведенные ему на изучение лодки три недели занимался часов по пятнадцать в сутки. Словом, Крымов остался доволен, хотя и сказал, что надо еще полазить по кораблю. В этом он тоже прав. Матвей чувствовал, что многое ему еще не вполне ясно. Придется после похода основательно взяться за изучение механизмов, попросить помощи у Андрея Бутова.

Доверие командира было приятно Матвею. Он слышал, как перед выходом комбриг предложил взять в поход флагманского штурмана, но Крымов отказался.

– Вам виднее, – заметил комбриг, впрочем, не очень одобрительно.

И теперь Матвею не хотелось бы подводить Крымова.

Началась полоса сильных глубинных течений. Матвей остро отточенным карандашом нанес на карту векторы скоростей, рассчитал путь и курс. Доложил командиру, и тот приказал лечь на новый курс.

К столику подошел Дубровский, склонился над картой.

– Что-то очень большой снос получается у вас, товарищ лейтенант, сказал он, недоверчиво рассматривая карту.

– Вот, проверьте, – Матвей подвинул Дубровскому транспортир, линейку и циркуль. – Течение триста двадцать градусов, скорость два узла...

Дубровский проверил расчеты и, ничего не сказав, отошел. Проверить прокладку – неоспоримое право старшего помощника командира корабля. Даже обязанность. Тем более, что Матвей впервые самостоятельно ведет корабль. И все же Матвей никак не мог подавить в себе неприятного чувства. Что-то настораживало его в Дубровском.

Акустик доложил, что слышит шум винтов по курсовому сто шестьдесят пять.

– Определите, что за корабль, – приказал командир.

Матвей знал, что в кормовых курсовых углах классифицировать контакт трудно: мешает шум винтов своей лодки. Поэтому он думал, что акустику потребуется немало времени, чтобы определить класс идущего сзади корабля. Но не прошло и минуты, как акустик доложил:

– Эсминец, курсовой сто шестьдесят три!

Эсминец догонял лодку. Командир спросил у стоявшего вахтенным офицером Вадима Сенцова:

– Ваше решение?

– Уклоняюсь от преследования, – доложил Вадим.

– Действуйте.

Вадим приказал изменить курс и скорость. Матвей отложил их на карте. Как раз на госэкзамене ему достался вопрос: "Уклонение от преследования". Матвей хорошо помнил, как оно производится. Поэтому он очень удивился, когда Вадим решил отвернуть вправо, тогда как правила уклонения предписывали левый поворот. Неужели он ошибся? Матвей быстро набросал на листе бумаги чертеж и под предлогом сличения показаний репитеров гирокомпаса подошел к Вадиму. Стараясь, чтобы Крымов не заметил, показал ему чертеж.

Командир окликнул Матвея:

– Вам что-нибудь не ясно?

"Заметил!" – Матвей показал чертеж Крымову. Тот внимательно посмотрел и улыбнулся:

– Что ж, учили вас правильно. Только вы не учитываете обстановки. Вадим Алексеевич, объясните штурману, почему вы отвернули вправо.

Оказывается, Матвей не учел, что, отвернув влево, лодка может попасть в зону действия гидроакустических станции "противника".

– Теперь вам ясно? – спросил Крымов. – Вот и хорошо. Правильно сделали, что высказали свои сомнения. Но давайте договоримся, Матвей Николаевич, что впредь вы их будете высказывать вслух. Так у нас принято.

Матвей покраснел. Командир хоть и в деликатной форме, но упрекнул его за нелепую попытку подсказать Вадиму. "Действительно глупо получилось. Как школьник вел себя, даже шпаргалку заготовил и пытался подсунуть незаметно. Командир боевой части и... шпаргалка. Стыд!"

В атаку выходил Дубровский. Крымов сидел на складном стульчике и ни во что не вмешивался, лишь внимательно следил за показаниями торпедного автомата стрельбы.

Матвей вел боевую прокладку. Атака шла хорошо. Дубровский выходил в точку залпа уверенно, команды отдавал четко. Так же бодро и четко докладывали с боевых постов, приподнятое настроение старпома передалось экипажу.

– Пли!

Лодка вздрогнула. Тотчас же из носового отсека доложили:

– Торпеды вышли!

Послезалповое маневрирование было сложным: корабли охранения, обнаружив торпеду, начали поиск лодки. Матвей едва успевал прокладывать курсы. Наконец лодке удалось оторваться, и вскоре от комбрига, находившегося на корабле "противника", было получено сообщение, что торпеды прошли точно под целью. Крымов поздравил Дубровского с успешной атакой.

Поздравляли старпома и другие офицеры, находившиеся в центральном посту. Матвей, пожав Дубровскому руку, сказал:

– Знаете, очень здорово у вас получилось!

Дубровский похлопал его по плечу:

– У нас на лодке все должно здорово получаться, лейтенант. Постарайтесь привыкнуть к этому.

Не дойдя до базы миль десять, лодка всплыла. Как только показались маяки, Матвей несколько раз определился по ним, уточнив место лодки. Когда до поворотного буя оставалось полторы мили, он снова поднялся на мостик, чтобы определиться по трем пеленгам. Но едва успел взять один пеленг, как объявили срочное погружение. Вслед за сигнальщиком Матвей нырнул в рубочный люк.

Лодка ушла на глубину двадцать метров. Не прошло и десяти минут, как рулевой доложил:

– Вышел из строя гирокомпас!

Сначала Матвей подумал, что это очередная вводная. Но, взглянув на репитер гирокомпаса, увидел, что картушка крутится. Матвей вышел из-за выгородки. Штурманский электрик старшина второй статьи Корнейчук осматривал матку гирокомпаса.

– В чем дело, старшина?

– Не ясно. Должно быть, замыкание.

Проверив цепь, старшина доложил:

– Замыкание где-то наверху.

Командир приказал всплыть. Корнейчук первым выскочил наверх. Вскоре он вернулся и набросился на рулевого-сигнальщика старшего матроса Бодрова:

– Растяпа! Почему не закрыл крышку репитера?

– А ты разберись сначала.

И тут Матвей вспомнил, что это он забыл закрыть крышку.

– Погодите, Корнейчук, – остановил он распалившегося старшину. – Бодров тут ни при чем. Это я не закрыл крышку.

– Вы? – старшина смущенно потупился. Потом спросил: – Разрешите наверх?

– Идите.

– Н-да, – протянул Дубровский, когда старшина ушел. – Этак вы однажды и рубочный люк забудете задраить, утопите всех нас. Хорошо еще, что не во время атаки произошло. Сорвали бы мне атаку...

Наверное, он долго еще продолжал бы в том же духе, но Крымов сказал:

– Идите-ка, Матвей Николаевич, помогите Корнейчуку.

7

Моросил мелкий холодный дождь. Немощеные тротуары раскисли, и Матвей шел по щиколотку в грязи. Он шел, не замечая ничего вокруг. Наверное, если бы сейчас перед ним возникла пропасть, он шагнул бы в нее.

Нет ничего противнее, чем сидеть и выслушивать соболезнующие высказывания и ловить на себе сочувственные взгляды.

Хорошо еще, что Крымов не стал задерживать. Что-то он скажет завтра на разборе?

Отвратительный вы тип, лейтенант Стрешнев. Вас учили, воспитывали, вас хорошо приняли, вам доверяли. А вы оказались просто растяпой. Корнейчук это подметил верно. Где-то в глубине души вы радовались, что вам сразу доверили боевую часть, пусть временно, но доверили. Вы думали о широких перспективах, которые открывались с первого дня. И оказались перед перспективой стать всеобщим посмешищем!

Может быть, Соня права – человек должен беречь те маленькие радости, которые предоставляет судьба? Ведь вам предлагали остаться в Ленинграде, но вы, видите ли, не захотели. Конечно, у вас нет опыта, в научно-исследовательском институте вы были бы просто мелким служащим, чиновником, никакую науку никуда не смогли бы двинуть. Вы это отчетливо сознавали и поэтому отказались идти в институт. Может быть, все же зря отказались? Пусть чиновник, пусть ничего не значащий исполнитель чужой воли. Но ведь Ленинград! Сейчас в Мариинке, наверное, идет "Лебединое озеро"...

Взвизгнули тормоза. Кто-то вскрикнул, кто-то дернул Матвея за рукав. Машину занесло и развернуло поперек дороги. Шофер открыл дверцу и длинно выругался. Так умеют теперь ругаться только шоферы, они дадут десять очков вперед любому нынешнему боцману.

– Может быть, вы все-таки поможете мне выбраться? Матвей оглянулся. Люся стояла рядом, в канаве.

– Извините. – Матвей протянул ей руку и помог выбраться из канавы.

– Как я испугалась!

– Он вас чуть не задавил?

– Да не меня, а вас! Я шла вам навстречу, вы посмотрели на меня и даже не заметили. Я пошла за вами. Что с вами?

Матвей молчал. Люся взяла его за рукав и, внимательно посмотрев в глаза, сказала:

– Я так напугалась, Матвей!.. За вас.

Матвей уловил в ее голосе тревогу и мягко сказал:

– Пойдемте-ка, Люсенька, в "Шторм"!

– Никуда я вас не пущу! Идите со мной.

Матвей покорно пошел за ней. Они шли долго. Люся ни о чем больше не спрашивала. Матвей тоже молчал.

Она привела его к себе домой. В коридор вышла ее мать. Матвей молча поклонился, а Люса попросила:

– Мамочка, согрей, пожалуйста, воды.

Люся проводила Матвея в маленькую комнатку, усадила на стул и приказала:

– Разувайтесь.

Она принесла таз с водой и, увидев, что Матвей еще не разулся, сказала:

– Ну что мне вас упрашивать, что ли? Ведь промокли же! Разувайтесь быстрее, а то вода остынет.

– Спасибо, но...

– Не спорьте, я не люблю, когда мне противоречат. Потом, порывшись в шкафу, достала носки.

– Попробуйте натянуть вот эти, они, кажется, побольше.

Носки были безнадежно малы, они едва прикрывали ступню.

– Ладно за неимением лучшего сойдет и так. А теперь садитесь вон туда, к батарее. – Люся взяла его носки, таз и вышла.

Матвей сидел и разглядывал висевшие на стене эстампы, портрет пожилого мужчины в форме моряка торгового флота. У него были такие же большие и строгие глаза, как у Люси. "Отец, – догадался Матвей. – Где он сейчас? В плавании?"

Матвей спросил об этом, когда Люся вернулась в комнату.

Она коротко ответила:

– Он погиб.

– В войну?

– После. Подорвались на мине.

– Кто-нибудь спасся?

– Почти все. Погибли трое. Он, помощник и механик. Отец был капитаном. А вы ведь знаете святое морское правило: капитан покидает судно последним.

– Да, знаю.

Она сидела, опустив голову. Матвей смотрел на нее и не знал, что сказать: он онемел от неожиданного радостно-щемящего волнения. И Матвей осторожно тронул ее за руку. Люся подняла голову, взглянула на него все еще отрешенно, потом удивленно и вдруг смутилась и покраснела. И Матвей понял, что она догадалась. Может быть, не обо всем, но инстинктивно почувствовала, что с ним происходит. И должно быть, испугалась этого, встала, отошла к окну и уже оттуда попросила:

– Ну а теперь рассказывайте.

– О чем?

– Что у вас приключилось? Неприятности по службе?

– Да.

– Большие?

– Не знаю.

– А все-таки?

– Несколько оплошностей. Но дело не в этом. Я, кажется, начинаю жалеть, что приехал сюда.

– А разве вас сюда не послали?

– Нет, я попросился сам. Меня оставляли в Ленинграде, в научно-исследовательском институте.

– Тогда все это просто противно.

– Что противно?

– А то, что вы киснете, Матвей! Это ужасно противно. Я вас сейчас просто ненавижу. – Но она произнесла это совсем даже не строго и в таком несоответствии смысла слов и интонации, что у Матвея опять защемило в груди, его опять охватило чувство радостного наполнения. Наверное, это чувство отразилось и в его взгляде, потому что Люся тихо сказала:

– Не смотрите на меня так.

Потом вдруг спросила:

– Скажите, Матвей, для чего вы живете?

– Я?

– Да, вы. И я, и другие. Вообще – для чего человек живет?

Матвей задумался. В самом деле, для чего? Его никогда никто не спрашивал об этом, он и сам никогда не думал. И сейчас просто не знал, что ответить.

Так для чего же вы живете, лейтенант Стрешнев? Может быть, только для того, чтобы жить в достатке, работать от и до, иметь уютную квартиру, покладистую жену? Ведь вы думали об этом.

Оказывается, вы, лейтенант Стрешнев, просто обыватель. Вам, видите ли, нужна уютная квартира, тихая жизнь, преферанс, кофе в постели... Вы просто с ума сходите по всему этому. Вы распустили слюни, представив, как все это было бы здорово. Вы, конечно, были бы довольны!

Нет, вы не были бы довольны. Вы не сможете работать от и до. Вы просто не выдержите, если будете работать от и до. Вы будете довольны, если станете работать по шестнадцать часов в сутки. Вы будете просто счастливы, если удастся работать по восемнадцать часов. И вам совсем не хочется кофе в постели. Вам более приятен кипяток, который неведомо где раздобудет в три часа ночи подвахтенный сигнальщик. Вы будете страдать бессонницей в мягкой постели рядом с теплой женой. Но вы отлично засыпаете на холодном кожаном диване в кают-компании.

– Так для чего же? – нетерпеливо спросила Люся.

– Ответить каким-то одним словом я не могу. Я знаю, чувствую, а вот сказать коротко не умею. А почему вы меня об этом спросили?

– Мой отец об этом спрашивал, когда хотел узнать человека. Я тоже об этом многих спрашивала. Есть у нас один инженер. Карьерист, демагог, какой-то скользкий. Он сказал: "Все мы живем для того, чтобы построить самое светлое общество – коммунизм". Слова правильные, а звучали кощунственно. Сам-то он меньше всего думает о коммунизме. А есть у нас один старый рабочий Комов. Так он сказал: "Человек живет для того, чтобы работать. Задумал одно дело – сделал. А потом выше лезь, потому что ты есть человек, творец и не можешь остановиться!" Мне кажется, у Комова больше, чем у того инженера, понятия о коммунизме. Один к нему сам ступеньки прокладывает, а другой только разглагольствует о сияющих вершинах и норовит до них на скоростном лифте подняться, не работает, а выжидает, когда комовы построят коммунизм...

Матвей слушал Люсю с радостным удивлением. Все, что она говорила, было созвучно его мыслям. Он тоже не любил людей, жонглирующих громкими фразами, его раздражало то, что ими нередко пользовались ловкачи, приспособленцы.

– Вы меня не слушаете? – спросила Люся и усмехнулась: – Со стороны, наверное, покажется смешным – он и она сидят и философствуют. Давайте-ка пить чай.

Люся вышла и вскоре вернулась вместе с матерью, Надеждой Васильевной. Они стали накрывать на стол. Матвею следовало встать, чтобы не мешать им, но он сидел, стыдливо пряча ноги под стол.

За чаем говорили Матвей с Надеждой Васильевной, Люся почти не принимала участия в разговоре. Она исподволь наблюдала за Матвеем, видела, что и матери он понравился.

И все-таки странно, что вот так внезапно все это произошло. А может, это именно так и бывает? Как это в песне поется: "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь..." А может, это вовсе и не любовь? Ведь было же у нее однажды увлечение, еще в десятом классе. Правда, тогда все быстро прошло. А если и сейчас пройдет?! "Надо быть осторожнее, во всяком случае, не показывать, что он мне нравится", – решила Люся.

Когда Матвей прощался, Надежда Васильевна пригласила:

– Заходите, когда будете свободны. Правда, Люся по вечерам учится, но я всегда дома.

– Спасибо, зайду непременно.

Люся молча протянула руку и вопросительно посмотрела ему в глаза. Матвей окинул взглядом комнату, задержался на портрете. Старый моряк строго смотрел на него с фотографии, как бы спрашивая: "Для чего ты живешь?"

Матвей сказал тихо:

– Все в порядке. Капитан покидает судно последним. Люся кивнула.

* * *

Чаще всех письма получал Семен. Почтальон почти ежедневно приносил ему ответы из редакций газет и журналов с советами учиться у классиков. Однако это не останавливало Семена – он с еще большей настойчивостью продолжал писать стихи. Он сочинял их по любому поводу и в любое время, поодиночке и целыми циклами, записывая их не только в тетради, но и на клочках бумаги, на папиросных коробках и графиках дежурств. Иногда он по ночам вскакивал с постели, шлепая босыми ногами, подбегал к столу, зажигал настольную лампу и что-то торопливо писал в толстую тетрадь в коричневом ледериновом переплете. Стихи, собранные в этой тетради, относились к циклу лирических, и обитатели каюты холостяков называли их "произведениями на босу ногу".

А сегодня Семен получил сразу два отказа и, огорченный, ушел в Дом офицеров, как он заявил, "разлагаться". Это значило, что весь вечер он будет танцевать до изнеможения, чтобы, вернувшись в каюту, заснуть мертвецким сном.

Сенцов и Бутов были на вахте, и Матвей остался в каюте один. Это было весьма кстати, можно без помех позаниматься. Матвей открыл лоцию и стал изучать подходы к островному району. Но не прочел и двух страниц, как в каюту постучали и вошел Елисеев:

– Не помешал?

– Нет, что вы! Садитесь, пожалуйста. – Матвей подвинул стул.

Елисеев сел, оглядел каюту, спросил:

– Не скучаете по Ленинграду?

– Пока нет.

– А я скучаю. Люблю Ленинград и каждый свой приезд туда переживаю как большой праздник. Говорят, что у городов, как и у людей, у каждого свое лицо. Пожалуй, это верно. Ленинград – город неповторимый.

– Вы ленинградец?

– Нет, я костромской. Ленинград знаю с войны. С блокады. После войны учился там, в политическом училище. А сейчас редко приходится бывать – один раз в два-три года. – И без всякого перехода спросил: – Как настроение?

– Не кисну.

– Ну и правильно. Между прочим, Крымов не рассказывал вам, что он, будучи штурманом, однажды тоже забыл закрыть крышку репитера?

– Нет. Наверное, не успел, я ведь, как вернулись, так сразу в город ушел. А с ним тоже случалось такое?

– С кем не случается на первых порах...

8

Все произошло внезапно. Кок Афонин закладывал в котел мясо, когда в уши ворвался резкий свист. Афонин обернулся, и в лицо ему ударила струя пара. Закрыв лицо руками, матрос бросился к двери, но не добежал – упал без сознания. Хорошо, что в тот момент, когда лопнул паропровод, на камбузе был один Афонин, и никто из коков больше не пострадал.

Но Афонин оказался в тяжелом состоянии. В госпитале, куда сразу же отвезли матроса, определили, что поражено ожогами первой, второй и третьей степени восемьдесят процентов поверхности тела. Главный хирург, осмотрев пострадавшего, молча покачал головой. На вопрос Крымова, выживет ли матрос, он долго не отвечал, потом тихо сказал:

– Случай тяжелый. Но больной должен выжить. Сделаем все, чтобы выжил.

Утром в госпиталь отправился Елисеев. Пробыл он там недолго, вернулся встревоженный.

Крымов, встретив его у казармы, спросил:

– Плохо?

– Очень. Почти безнадежно.

Они вошли в каюту Крымова. А вскоре туда был вызван дежурный, и по кубрикам рассыпались трели боцманских дудок и торопливые голоса дневальных:

– Личному составу двадцать шестой – большой сбор!

Когда Матвей, на ходу застегивая китель, выбежал в коридор, Дубровский уже выравнивал строй. Матвей занял свое место на правом фланге, где стояли офицеры. Из каюты командира вышли Крымов и Елисеев. Дубровский, скомандовав "смирно", побежал им навстречу докладывать, но Крымов жестом остановил его. Выйдя на середину коридора, командир сказал:

– Друзья! Вы знаете, что вчера с нашим коком, матросом Афониным, произошло несчастье: лопнул паропровод, и его сильно обожгло. Положение Афонина тяжелое. Ему нужно сделать пересадку кожи, переливание крови. Надо очень много кожи. Операция эта мучительная, но без нашей помощи Афонин не выживет. – Крымов сделал небольшую паузу, обводя строй внимательным взглядом. – Кто желает помочь товарищу, дать ему свою кровь и кожу – прошу выйти из строя.

На миг воцарилась тишина. Матвей видел, как на бледном лбу командира собираются складки, слышал, как стучит собственное сердце. "Неужели никто?" – с тревогой подумал Матвей и покосился налево.

И вдруг строй дрогнул, матросы шагнули вперед. Все до единого.

– Спасибо, товарищи, – поблагодарил Крымов. – Я рад, что никто из вас не пожалел себя ради спасения товарища. Это по-нашему, по-матросски. Еще раз спасибо вам, моряки! Сами понимаете, что кровь или кожу будут брать у самых крепких из тех, у кого совпадает группа крови.

Строй распустили. Офицеры молча разошлись по каютам. Матвей пошел в кают-компанию. Обращение командира не относилось к офицерам, они стояли отдельно. Но что-то толкнуло Матвея встать в матросский строй. Из офицеров он один вызвался помочь Афонину, и теперь им овладело беспокойство. "Почему другие офицеры не вышли?" – думал он, шагая по узкой тропинке к корпусу, где размещались столовые.

"Неужели я поступил неправильно? Но ведь помочь попавшему в беду человеку – долг каждого, в том числе и офицера. Или я чего-то недопонимаю? Впрочем, сейчас все должно проясниться. Да, сейчас, в кают-компании..."

Офицеры собирались по одному и молча прохаживались в коридоре, стараясь не смотреть друг на друга. Наконец появился Крымов и пригласил всех к столу.

Первым заговорил Дубровский.

– По-моему, вы, лейтенант, не совсем правильно поступили, – сказал он, обращаясь к Матвею. – Что вы этим хотели доказать?

– Как доказать? – удивился Матвей. – Ничего я не хочу доказывать. Просто хочу помочь Афонину.

– А разве мы не хотим? – Дубровский обвел сидящих за столом взглядом, ищущим поддержки. Но все сосредоточенно смотрели в тарелки. – Мы тоже хотим помочь. Но не забывайте, что Афонин матрос, а вы офицер.

– При чем тут это? Он прежде всего человек. Человек, попавший в беду. И я человек. Помочь ему – просто человеческий долг. Я вас не понимаю.

– Не понимаете, – спокойно подтвердил Дубровский. И назидательно продолжал: – Вы еще многого не понимаете, офицер вы еще молодой.

– Тогда объясните, в чем я не прав.

– И объясню. Вы просто хотели выделиться, показать матросам: вот, мол, я какой, лучше всех...

– Что?! – Матвей побледнел и поднялся. Кто-то положил руку ему на плечо. Матвей оглянулся. Елисеев смотрел на Матвея, как бы говоря: "Погоди, не горячись". Матвей опустился на стул.

– Николай Федорович, – обратился Елисеев к Дубровскому. – Вы не ответите на один вопрос? В прошлом году, когда вас смыло, главный старшина Проценко бросился за борт и спас вас. О чем вы тогда думали, если не секрет?

– Если это вас интересует, извольте, – согласился Дубровский, не понимая еще, куда клонит замполит. – Я, разумеется, был очень благодарен Проценко и считал, что он с честью выполнил свой воинский долг.

– И только? – Обычно хрипловатый голос Елисеева вдруг стал звонким, в нем появились угрожающие нотки. Это было так непривычно, что все насторожились. Кажется, только Дубровский не уловил этой перемены и спросил с обычной усмешкой:

– А что еще?

– Ну а если бы не вас, а Проценко смыло за борт? Вы бросились бы его спасать?

– Я принял бы все меры к спасению.

– Нет, вы прямо скажите: сами, лично, вы бросились бы за ним за борт?

– Все зависело бы от ситуации. Если бы это был единственный выход...

– Так! – Елисеев гневно посмотрел на Дубровского. – Значит...

– Позвольте мне высказать свое мнение, – прервал замполита молчавший до этого командир, видя, что разговор может накалиться до предела. – Лейтенант Стрешнев поступил правильно. И с точки зрения человеческого долга, и с точки зрения долга воинского. Когда матрос жертвует жизнью ради спасения командира, вы считаете это нормальным. А если матросу угрожает опасность, вы не считаете нужным рисковать ради его спасения. Почему? Откуда у вас взялось такое мнение, Николай Федорович? – Теперь командир обращался не к одному Дубровскому, а ко всем. – Это мнение глубоко ошибочно, и проистекает оно от неуважения к людям. Формально моя просьба не относилась к вам, и в этом, может быть, моя ошибка. Я уверен, что многие из вас готовы помочь Афонину. Лейтенант Стрешнев поставил вас в неловкое положение. Но порыв его по-человечески понятен.

Крымов умолк и поочередно оглядел всех сидящих за столом. Офицеры сидели, мрачно потупившись. Семей задумчиво водил вилкой по пустой тарелке. Молчание становилось тягостным. Первым не выдержал Андрей Бутов.

– Мне очень стыдно, товарищи, – сказал он. – Я даже не знаю, почему я не поступил так, как Стрешнев.

– И мне стыдно, – признался Семен. – Надо было сообразить и поддержать Матвея. И зря вы, товарищ командир, обошли нас. Нам надо быть ближе к матросам.

– Куда уж ближе? На лодке и так повернуться негде, – заметил Дубровский.

– Но это совсем не означает близости, – возразил Семен. – Я говорю о другом – о душевной близости.

– Правильно, – поддержал Семена Андрей Бутов. – У нас еще много ненормального во взаимоотношениях с матросами. Взять случай с Бодровым. Матрос увидел, что пьяный пристает к девушке, и заступился за нее. Попал в комендатуру за драку. Ну ладно, пусть в комендатуре не разобрались. А ведь мы-то могли разобраться, если бы поверили матросу, выслушали его. А мы его и слушать не захотели, потому что так уж повелось: если человек попал в комендатуру, то он безусловно виноват. Не доверяем мы еще людям. А напрасно! Они и сегодня показали, что заслуживают доверия и уважения.

– Я считаю, что у нас есть необходимость более обстоятельно поговорить об этом, – сказал Крымов. – После завтрака прошу всех быть на своих местах. Возможен выход в море.

* * *

Афонину стало хуже. В госпиталь срочно отправили группу отобранных врачом моряков.

Кровь взяли лишь у матроса Файзуллина и главного старшины Проценко. Кожу отдали матросы Ивонин, Шаров, Василенко, старший матрос Катрикадзе, старшина второй статьи Шухов и лейтенант Стрешнев.

Кожу брали с бедер. Рана заживала медленно, и почти две недели Матвей ходил с палочкой. Лодка ушла в море, и оставшиеся на берегу в первые дни с утра до вечера "забивали козла". Но скоро это всем надоело, и матросы заскучали. Матвей, оставшийся за старшего, не знал, чем их занять.

Кто-то принес в кубрик слух: в связи с сокращением флота часть лодок будет законсервирована.

– Брехня все это, – категорически заявил Проценко. – Что угодно будут консервировать, только не лодки. Ну, скажем, старые миноносцы или другую какую посуду, вроде "стотонников", но только не лодки. Это было бы просто глупостью.

– Не скажите, товарищ главный старшина, – возразил Ивонин. – Если всеобщее разоружение, то и лодки не нужны. Вон даже крейсера начали резать...

– Вы что же думаете, они там, – Проценко махнул рукой, – будут вооружаться, а мы одни будем разоружаться?

– А вот придет у них к власти новый президент, и они, может быть, согласятся на разоружение.

– Я в этом не уверен. Империалисты есть империалисты.

– Товарищ лейтенант, – обратился к Матвею матрос Ивонин, – а с тех кораблей, которые на консервацию поставят, матросов домой отпустят?

– Вам что, тоже домой захотелось? – спросил Матвей.

– Да ведь как сказать. Я – подводник, а мы еще нужны, парторг тут верно заметил, что глупо было бы нас распускать. Тут уж хочется нам или не хочется, а служить надо. Так что я про себя и не говорю. Я про других спрашиваю.

– А вы и про себя скажите, – попросил Матвей.

– Так ведь я уже сказал, товарищ лейтенант. Надо, – значит, надо.

– Я не о том. Домой-то хочется?

– Тянет, конечно. Руки вот, – Ивонин показал свои ручищи, – по работе истосковались. Я ведь по гражданской специальности – каменщик. Самая ходовая теперь специальность.

– Нынче всякая специальность ходовая, – заметил Проценко.

– Нет, не всякая, – возразил Ивонин. – Взять, к примеру, кондукторов. Выходят они из моды, автобусы-то нынче без кондукторов. Или – магазины без продавцов. А каменщики завсегда будут. Даже при коммунизме. Потому что заводы, дома и прочее строительство всегда будет.

– Скоро и дома из металла и пластмассы начнут строить. Сборные, легких конструкций.

– Когда это еще будет. На мой век работы хватит. А не хватит переучусь...

Прислушиваясь к разговору матросов, Матвей подумал, что все они, в сущности, люди глубоко мирные. Но "надо, – значит, надо" – и служат. Хорошо, честно.

В дверь просунулась голова дневального:

– Товарищ лейтенант, вас к телефону!

Звонила палатная сестра, ухаживающая за Афониным.

– Что случилось? – встревоженно спросил Матвей.

– Ничего не случилось, не волнуйтесь, – успокоила сестра. – Ему немного лучше. Но, видите ли, какое дело: ему сейчас надо принимать очень много жидкости, а он почти не пьет. В таких случаях рекомендуется пиво. А пиво, сами понимаете, не предусмотрено нормами снабжения госпиталя. Я хотела сама купить, но в городе пива нет. Говорят, что бывает в вагон-ресторане ленинградского поезда.

– Когда он приходит?

– В девятнадцать пятьдесят.

– Хорошо, я вечером приду.

Матвей позвонил начальнику политотдела, но того не было – ушел в море. Комбриг оказался на месте и, выслушав Матвея, сказал:

– Возьмите мою машину. Шофер вам поможет. Передайте Афонину, что я к нему часов в десять заеду – раньше никак не смогу.

До прихода поезда оставалось более часа и Матвей решил заехать к Люсе. Все эти дни, оставшись за старшего, он никак не мог вырваться в город.