Текст книги "Автономное плавание"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

У Люси был свободный от занятий вечер, она оказалась дома.

– Вы? – удивилась она, открывая дверь.

– Не ожидали?

– Признаться, нет. Но рада вас видеть. Проходите.

– Извините, некогда. Я спешу на вокзал. Поедемте вместе, а то боюсь, что у нас другого времени не будет, а в ближайшую неделю я не смогу выбраться в город.

– Но я не одета.

– А, пустяки. Идемте.

Когда шли к машине, Люся, заметив, что Матвей прихрамывает, спросила:

– А что у вас с ногой?

– Так, пустяки. Растяжение. Как поживает чета Курбатовых?

– А вы у них давно не были?

– С тех пор как мы с вами там встретились.

– Так вы ничего не знаете? Алексей получил орден. Правда, не говорит, за что.

– Надо будет зайти поздравить.

– Завтра у Симы свободный вечер, и Алексей, вероятно, будет дома.

– А вы там будете? Я очень хочу, чтобы вы тоже пришли.

– Ну, если очень, – Люся улыбнулась, – то, может, и приду. Но вы же говорили, что не сможете еще целую неделю выбраться.

– Ну, ради такого случая постараюсь.

– Ради какого? – Она внимательно посмотрела на Матвея.

– И ради ордена и ради вас, – ответил он прямо. – Честно говоря, я скучал без вас.

– Не надо об этом, – тихо попросила она.

– Вы мне не верите?

– Я бы хотела вам верить. Но боюсь.

– Чего?

Она не ответила. То ли не захотела, то ли не успела: они уже подъехали к вокзалу.

Вскоре подошел поезд. Директор ресторана, молодой розовощекий верзила, долго не соглашался продать ящик пива. Матвей терпеливо объяснял ему, что пиво нужно для лечения. Директор не хотел верить такому объяснению, но тут подошла официантка и спросила:

– Ожог?

– Да.

– При ожогах пиво действительно полезно, иногда даже необходимо.

Оказалось, что официантка раньше работала медсестрой. Директор приказал буфетчице отпустить ящик пива и даже сам отнес его в машину.

* * *

...Белый-белый сверток. Только две щели: одна для глаз, другая для рта.

Афонин похож на новорожденного: забинтованный с головы до ног, беспомощный. Сестра с ложечки кормила его манной кашей. Увидев Матвея, Афонин попытался улыбнуться.

Сестра пожаловалась, что больной плохо ест. Матвей открыл пиво и заставил Афонина выпить целую бутылку Ц доесть кашу.

– Ну вот и молодец, – похвалил он матроса.

Сестра осторожно поправила подушку. Афонин слабым голосом поблагодарил ее. Ему больно было даже говорить" Матвея охватило острое чувство сострадания.

Как-то Матвей обжег утюгом палец. Он долго дул на палец, прикладывал его к холодной спинке кровати, опускал в холодную воду, а боль все не утихала. На пальце образовалось пятнышко скоробившейся кожи. Пятнышко. А здесь – все тело. Почти без кожи. Живое мясо. Раз в неделю Афонину должны делать перевязку. Матвей представил, как отмачивают присохшие к телу бинты, и содрогнулся.

Он сказал Афонину, что лодка ушла в море, что вечером его собирается навестить комбриг. Потом Матвей вспомнил, что привез матросу письмо, – оно пришло сегодня.

– Прочитать? – спросил Матвей, доставая письмо.

– Покажите, – попросил матрос.

Матвей поднес к его лицу конверт. Афонин пробежал глазами адрес и попросил:

– Положите под подушку, я потом прочитаю.

Матвей сунул конверт под подушку. Подумал, что матрос сам не сможет достать письмо и распечатать – руки у него забинтованы. "От девушки, и он стесняется", – догадался Матвей. Афонин смотрел в потолок. Может быть, сейчас он думал о том, как отнесется к его беде девушка. Он был сильным и красивым парнем. И уже никогда не будет прежним его лицо, здоровым и сильным его тело.

"Обидно будет, если девушка его предаст, – подумал Матвей. – Да, обидно. А как поступил бы Афонин, случись такая беда с его девушкой? Неизвестно, как. Может, бросил бы ее. Женщины великодушнее и самоотверженнее в любви. И все-таки надо будет написать этой девушке".

Матвею захотелось как-то утешить матроса, и он сказал:

– Ничего, не в этом красота человека.

Афонин покосился на него и промолчал. Когда Матвей уходил, матрос попросил:

– Домой ничего не сообщайте, я потом сам напишу. А вместо меня на камбуз пусть назначат матроса Варосяна, он к нам недавно пришел. Небось сейчас плохо кормят? "Удивительные все-таки люди у нас", – думал Матвей, возвращаясь в гавань.

9

Лодка вернулась утром. Дубровский, оставшийся за командира, уехавшего в отпуск, приказал всем отдыхать. Весь день матросы спали. Перед ужином Дубровский подвел итоги похода, сделал несколько замечаний. Впрочем, замечания были несущественные. В целом лодка задачу выполнила, стрельбу провели с оценкой "отлично".

После ужина к Матвею подошел старший матрос Бодров:

– Товарищ лейтенант, я бы хотел с вами поговорить.

– Пожалуйста.

Они зашли в каюту. Увидев, что Матвей не один, Семен вышел, чтобы не мешать. Таков был их неписаный закон.

– Я вас слушаю, Бодров.

Неожиданно матрос спросил:

– Товарищ лейтенант, есть у нас правда?

– Что вы имеете в виду?

– Уж на службе-то, думал, все по справедливости делается, а теперь вижу, что и тут обман.

– Да вы объясните толком, в чем дело. О каком обмане вы говорите?

– А вот последняя стрельба. Вас, правда, не было в этом походе. Когда мы отстрелялись, старпом стал выводить оценку. Что-то там подсчитал, и у него, видно, не вышло отличной оценки. Тогда он говорит мне: "Напиши, Бодров, что обе торпеды прошли в районе трубы". Я во время стрельбы был на корабле – цели, в группе записи, видел, что торпеды прошли под кормой. Ну, приказ есть приказ, я написал, что в районе трубы. Вот и вышла отличная оценка...

Что ему ответить? Матвея беспокоил и сам подлог, и в особенности настроение матроса. До этого все казалось просто: есть офицеры, которые отдают приказания, и есть матросы, которые их исполняют. И все зависит от того, насколько тактически грамотно и правильно мыслит офицер и насколько умело и быстро исполняют его приказания матросы. Если они хорошо обучены и дисциплинированны, значит, все в порядке.

Но теперь он вдруг увидел, что все не так просто. Анализ и оценка действий проводятся не только в кают-компании. В матросских кубриках идет свой суд, свое обсуждение этих действий. Что сейчас думают матросы? Моральная травма нанесена не одному Бодрову. Наверное, есть и другие матросы, у которых поколебалась вера в справедливость. Как они будут действовать завтра? Офицеры проявляют поистине трогательное участие к Афонину, получившему большую физическую травму. А можно ли отмахнуться от Бодрова, от других, которые травмированы морально? Ведь от этого зависят их работоспособность, настроение.

Может быть, оставить все это на совести Дубровского? Может быть, на лодке были и другие подобные факты и о них знают? Что ты знаешь, ведь ты служишь тут без году неделю? Имеешь ли ты право вмешиваться, не сочтут ли тебя выскочкой?

А разве важно, что о тебе подумают, а не то, что ты обязан сделать? Если даже не только Дубровский, а и все остальные будут против тебя, ты должен поступить так, как подсказывает совесть.

– Вот что, Бодров. Я не знаю, как все это было. Я вам верю. Да, это обман, ложь. Этого не опровергнешь, факт – упрямая вещь. Но это лишь отдельный факт. Очень хорошо, что вы рассказали мне о своих сомнениях. Я не знаю, что я сделаю, но я сделаю все, что смогу. Досадно, что я сам не был в походе.

– Товарищ лейтенант, вы можете ссылаться на меня, я не боюсь.

– Хорошо, Бодров. А почему вы пришли именно ко мне?

– Я на это не сразу решился. Конечно, можно было бы пойти к замполиту, к Петру Кузьмичу. Он бы тоже правильно все рассудил. Не потому, что должность его такая, а потому, что человек он настоящий. Но я пошел к вам, потому что ведь нам с вами вместе служить.

– Спасибо за откровенность. Я постараюсь не обмануть вас, Бодров.

– Разрешите идти? – весело спросил матрос.

– Идите.

Бодров вышел.

Матвей взволнованно шагал по каюте. Что теперь ты должен предпринять, лейтенант Стрешнев? Пойти к Елисееву? Но это мог сделать в Бодров. Однако он пришел к тебе. Он ждет от тебя не сочувствия, а действий. Каких?

Пожалуй, Матвей никогда не нуждался в совете так, как сейчас. Но ни Вадима, ни Андрея не нашел ни в казарме, ни на лодке, наверное, они ушли в город.

"А почему, собственно, не спросить у самого Дубровского, не высказать ему прямо в глаза все, что я думаю по этому поводу, не потребовать от него объяснений? Пусть он старший по званию и по должности, но ведь мы оба коммунисты..."

Дубровский выслушал его спокойно и, помолчав, холодно спросил:

– У вас все?

– Да. Но я хотел бы знать, почему вы это сделали.

– Потому что мне дорога честь лодки, на которой мы служим. Правда, вы-то служите без году неделю, а я подольше.

– Но если вы заботитесь о чести лодки, то почему же решили оберегать ее столь бесчестным способом? Вряд ли экипаж согласится таким образом отстаивать честь.

– А вы не говорите за весь экипаж.

– Я верю в порядочность наших людей.

– А в мою, значит, не верите?

– Извините – не верю, – твердо сказал Матвей.

В глазах Дубровского мелькнуло сначала удивление, потом вспыхнула злость. Но Дубровский сумел подавить ее и сказал совершенно спокойно:

– Вы, товарищ лейтенант, просто еще не понимаете многого. Ничего, служба обломает вас.

– Служба или вы? – усмехнувшись, спросил Матвей. Дубровский внимательно посмотрел на него и заметил:

– Однако дерзости вам не занимать. Ну да ладно, по молодости и это простить можно. Но вот вам мой добрый совет: не лезьте не в свое дело. У вас своих забот хватит, а если не хватит, я вам их добавлю. А с моими позвольте мне самому разобраться. А сам не сумею – вышестоящие начальники помогут. Кстати, они обо всем знают, вы тут не сделали открытия. Что касается вашего личного мнения, то оставьте его при себе. Все, можете идти, – сухо закончил Дубровский и начал перебирать Лежавшие на столе бумаги.

Стрешневу не оставалось ничего другого, как выйти. "Ну и чего я добился? Если Дубровский сам доложил обо всем начальству, то мне действительно нечего соваться в это дело..." Эта мысль хотя и не принесла Стрешневу удовлетворения, но все-таки он испытывал облегчение от того, что все высказал Дубровскому.

В тот же вечер Стрешнева вызвал замполит. Елисеев открыл ящик письменного стола, достал оттуда телеграмму:

– Читайте.

Матвей развернул телеграмму:

"Ваш запрос положении семьи Катрикадзе сообщаю все живы здоровы справка тяжелой болезни матери фиктивная райвоенком Логинов".

Матвей свернул телеграмму и положил ее на стол.

– Что скажете? – спросил Елисеев.

– А что тут скажешь? – Матвей провел ладонью по волосам. – С одной стороны, обман. А с другой – тот же Катрикадзе отдал кожу Афонину. Причем, заметьте, в тот самый день, когда собирался в отпуск. Что теперь с ним прикажете делать? Наказать за обман, конечно, надо.

– Надо, – подтвердил Елисеев.

– И самоотверженный поступок Катрикадзе нельзя не отметить.

– Совершенно верно, – согласился замполит.

– Выходит, его надо одновременно и наказать и поощрить?

– Если подходить к делу формально – да.

– А мы не имеем права отнестись к этому формально. Так ведь? – спросил Матвей.

Елисеев рассмеялся:

– Вы что, Матвей Николаевич, интересуетесь моим мнением? А я хочу сначала выслушать ваше.

– Я думаю, что дело тут не просто в наказании или поощрении. Но ни то ни другое сейчас применять нельзя.

– Верно. Так как же поступить с Катрикадзе?

– Надо подумать.

– Давайте вместе и подумаем. – Елисеев вышел из-за стола и сел рядом с Матвеем. – Чем особенно вреден поступок Катрикадзе? Тем, что он подрывает у нас с вами доверие к другим матросам. Сегодня обман Катрикадзе раскрылся. Этот случай, безусловно, насторожит всех офицеров. И может случиться так, что у кого-то из матросов действительно случится несчастье. Что будем делать? Опять посылать запрос в военкомат? А нам ответят через неделю. Представляете, какое настроение будет у матроса в течение этой недели? А дальше: отпустим мы матроса в отпуск, приедет он домой, а мать уже похоронили. Горько ему станет? Очень. И эта горечь останется на всю жизнь. Ну а о том, как дальше пойдет у матроса служба, говорить не приходится. Значит, что же получается? Кому больше всего навредил Катрикадзе? Своим товарищам. По служебной линии мы его, разумеется, накажем. А вот что делать с ним как с комсомольцем, пусть они решают сами. Я думаю, что такие, как Бодров, решат правильно.

– Значит, вы предлагаете обсудить это на собрании?

– Да, надо, чтобы его хорошенько пропесочили. Но чтобы и не отпугнули от коллектива.

Елисеев встал и прошелся по каюте. Стрешнев, наблюдая за ним, молчал. Он уже догадывался, что замполиту уже известно о разговоре с Дубровским, наверное, и телеграмму Елисеев показал не случайно именно сейчас. Интересно, что он скажет?

Однако Елисеев не торопился. Он еще несколько раз прошелся по каюте, сел за стол и выжидательно посмотрел на Стрешнева. Но тот молчал, и Елисеев заговорил сам:

– Мне импонирует ваша непримиримость и прямота. Пожалуй, горячность тоже. Не люблю слишком осторожных и подозрительно благоразумных. Этим иногда прикрывается трусость. Однако сами по себе осторожность и благоразумие не такие уж плохие качества, вам они, во всяком случае, не повредили бы. Будьте сдержаннее. Но упаси вас бог отступиться от принципов. Вы меня поняли?

– Да, спасибо.

– И не считайте, что сегодня вы попусту бились лбом об стену.

Матвей покраснел, вспомнив, что после разговора с Дубровским у него действительно было ощущение бесполезности этого разговора. "Но как Елисеев догадался об этом?" – недоумевал он.

* * *

Алексея еще не было. К огорчению Матвея, и Люси не было. Сима что-то шила. Она поднялась навстречу Матвею.

– Проходите, раздевайтесь. Алеша скоро должен прийти. Что это у вас с ногой?

– Так, пустяки.

– Садитесь вот сюда. Вы не возражаете, если я буду шить?

– Что вы, пожалуйста!

Сима снова взялась за шитье. Матвей увидел, что она шьет детскую распашонку.

– Кому это вы? – спросил он.

Сима улыбнулась:

– Алешке.

– Нет, серьезно?

– А я серьезно и говорю: нашему сыну Алешке.

– Ну? Это же здорово! А когда он?..

– Долго еще ждать, – вздохнула Сима. – В июне.

– Не так уж долго.

– Это – со стороны. А нам кажется, что очень долго. Вот женитесь узнаете.

Стремительно вбежала Люся.

– Собирайтесь, идем на концерт! – еще с порога крикнула она, размахивая билетами. – Здравствуйте, Матвей! А где Алексей?

– Еще не пришел.

– Опоздает – пусть пеняет на себя. Едва удалось достать билеты. Да одевайтесь же!

– Что здесь за шум и что тому причиной? – спросил Алексей, входя в комнату. – О, здесь, я вижу, все спешат куда-то.

– Поздравляю тебя с наградой! – пожимая руку Алексею, сказал Матвей.

– Спасибо, я тебя тоже поздравляю. Молодец! Как твоя нога?

– Хожу. А ты откуда знаешь?

– В газете прочитал.

– Где?

Газеты приходили в Синеморск вечером, и Матвей еще не успел просмотреть их.

– А ты не видел? Вот, смотри. – Алексей вытащил из кармана газету, развернул. На первой полосе под крупно набранным заголовком "За жизнь товарища" были помещены фотографии всех, кто отдал Афонину кожу и кровь. Первой была фотография Матвея, снятого в парадной форме. Наверное, эту фотографию взяли из его личного дела.

Люся, вырвав у Алексея газету, пробежала текст и с усмешкой спросила:

– Значит, "растяжение"?

Начали расспрашивать о подробностях, но Матвей напомнил:

– Мы опоздаем на концерт...

Мороз расстелил на ночь по улицам белые холодные простыни, и они крахмально похрустывали под ногами. Люся взяла Матвея под руку, поежилась:

– Холодно.

– Зима здесь всегда такая?

– Нет, морозы случаются редко. Чаще всего бывают дожди и туманы.

– Обычный приморский климат.

– Морозы все-таки лучше, чем сырость. Со снегом как-то уютнее. Я бы запретила в городах убирать его с улиц. А то никакого ощущения зимы.

– А я думал, вы любите только тепло.

Люся рассмеялась. Потом вдруг серьезно спросила:

– Вы и в самом деле так обо мне думаете?

– Примерно.

– Мне абсолютно безразлично, что вы обо мне думаете.

– Неправда.

– Нет, правда!

Их догнали Алексей и Сима.

– О чем спор? – спросила Сима.

– Так, о погоде, – уклончиво ответила Люся.

– Абсолютно неизбежная тема при первом знакомстве, – заметил Алексей. Мы с Симой тоже с этого начинали.

– Верно, верно, – подтвердила Сима.

– Что вы этим хотите сказать? – насторожилась Люся.

– Когда молодой человек начинает говорить с девушкой о погоде, назидательно поднял палец Алексей, – это может привести или к мелодраме со счастливым концом или к несчастью: если девушка красива, это грозит стихийным бедствием.

– А ну вас, – отмахнулась Люся. – Вы мне надоели, Алексей. Вечно вы что-то изрекаете. Вот именно – не говорите, а изрекаете.

– Я требую сатисфакции! – Алексей бросил к ногам Люси перчатку и стал в позу фехтовальщика.

– Послушайте, мы опаздываем, – взмолилась Сима.

До начала концерта оставалась одна минута, они уже не успевали.

Контролер, поворчав для порядка, все же впустил их в зал. Свои места им пришлось разыскивать в полумраке. На них зашикали. Матвей наткнулся больной ногой на стул и еле доковылял до своего места. Должно быть, тонкая кожица, затянувшая рану, лопнула: Матвей почувствовал, как теплая струйка крови потекла по ноге. Он обхватил руками ногу, пытаясь остановить кровотечение, но это не помогло.

– Что с вами? – встревоженно спросила Люся.

– Я, пожалуй, выйду. У меня, кажется, открылась рана.

– Подождите. – Люся что-то шепнула Симе и поднялась. – Обопритесь на мое плечо!

– Я сам. Вы оставайтесь.

Но Люся взяла его руку, положила себе на плечо, и они пошли к выходу. На них опять зашикали, а сидевшая в последнем ряду женщина пристыдила:

– Если уж напился, так сидел бы дома. И как только не стыдно. А еще офицер!

Оставив Матвея в вестибюле, Люся куда-то убежала и вскоре подъехала на такси. Она помогла Матвею сесть в машину и сказала шоферу:

– В госпиталь, пожалуйста.

– Что вы! – запротестовал Матвей. – Из-за такого пустяка в госпиталь. Я сам перевяжу, надо только купить в аптеке бинт.

Но машина уже мчалась по заснеженной улице к госпиталю.

Дежурный врач, осмотрев бедро, заметил:

– Надо было еще дня три-четыре полежать. Рано вы встали.

Люся ждала в такси.

– Ну что? – спросила она.

– Я же говорил, что пустяки.

– Я знаю, что это не смертельно. Но если уж вы "растянули" ногу, так будьте добры выполнять предписания врачей. Садитесь, я отвезу вас в гавань.

Почти всю дорогу они молчали. Люся забилась в угол машины. Матвей тоже сидел неподвижно и смотрел в ветровое стекло на мелькавшие огоньки домов, на смутные фигурки редких прохожих. Наконец Матвей сказал:

– Нехорошо получилось. Из-за меня вы не послушали концерт.

– Не велика беда.

– Теперь когда еще приедут из Большого театра?

– Перестаньте!

Матвей взял ее руку, поцеловал пахнувшую духами ладонь и потерся о нее щекой.

– Не надо, – Люся осторожно высвободила руку. Они уже подъезжали к гавани.

10

Погода была не по-осеннему тихой, ярко светило солнце. То и дело снизу доносилось:

– Товарищ вахтенный офицер, разрешите подняться наверх?

На мостике и так уже было тесно, но Вадим Сенцов, стоявший вахтенным офицером, разрешал подниматься наверх. Лодка долго будет в подводном положении, пусть матросы подышат свежим воздухом. На полигоне находится сейчас заводская лодка, оборудованная новейшей гидроакустической аппаратурой, и двадцать шестая будет работать с этой лодкой.

До полигона оставалось около четырех миль, когда радиометрист доложил:

– Малая цель, правый борт, сто двадцать!

Все находившиеся на мостике смотрели в этом направлении, но никто ничего не видел. Вадим поднес к глазам бинокль и тотчас воскликнул:

– Перископ!

Дубровский взял бинокль, несколько минут смотрел, но перископа не увидел.

– Ничего там нет, да и не может быть. В море сейчас вместе с заводской три лодки. И все они в полигоне.

– Может, из базы еще какая-нибудь вышла?

– Дали бы оповещение.

В это время акустик доложил:

– Слышу шум винтов, правый борт, сто двадцать пять. Сомнений не оставалось, это была лодка. Но чья? Почему о ней не дали оповещения?

– Боевая тревога! Право на борт! Акустику удерживать цель!

С мостика всех точно ветром сдуло. Остались только Дубровский, Сенцов и рулевой.

– В радиорубке! Дать оповещение по флоту!

У комбрига шло совещание, когда оперативный дежурный доложил об обнаружении подводной лодки.

– Что за черт! Все наши в полигоне. Дубровский не путает?

– Никак нет, он продолжает удерживать контакт с обнаруженной лодкой.

– Поднимите все лодки в полигоне!

Совещание прервали. Уваров перешел в комнату оперативного дежурного, склонился над большим планшетом с черными макетиками всех кораблей и судов, находящихся в море.

Лодки, работавшие в полигоне, всплыли. Все они были на своих местах. Двадцать шестая продолжала удерживать контакт с неизвестной подводной лодкой. Из базы вышла поисково-ударная группа малых противолодочных кораблей. К месту обнаружения лодки шел тральщик. На ближайшем аэродроме готовился к вылету вертолет противолодочной обороны.

Первым подошел тральщик, на борту которого находился командир бригады траления капитан первого ранга Самохин. Акустик установил контакт с лодкой. Командир тральщика капитан-лейтенант Баскаков приказал:

– Акустики, удерживать контакт!

– Что вы намерены делать? – спросил Самохин.

– Как что? – удивился Баскаков. – Принудить лодку к всплытию. В наших территориальных водах любая чужая лодка может находиться только в наводном положении.

Самохин досадливо поморщился:

– А вы уверены, что это не наша?

– Не было оповещения.

– Может, и было, а ваши радисты не приняли.

– Вот этого никак не могло случиться, товарищ капитан первого ранга. Радисты у меня хорошие.

В это время акустики доложили, что лодка увеличила ход и направляется за пределы территориальных вод.

– Ну и черт с ней, пусть уходит, – отмахнулся Самохин. – Ложитесь на курс в базу.

На двадцать шестой, увидев, что тральщик повернул на обратный курс, недоуменно переглянулись.

– Что они делают? Это же идиотизм! – воскликнул Дубровский.

– Может, это наша лодка? – сказал Вадим, наблюдавший за тральщиком в бинокль. – На борту тральщика комбриг, ему виднее. Посмотрим, может, еще всплывет.

Но лодка не всплывала. Штурман доложил, что она идет к границе территориальных вод.

– Уйдет! – Дубровский с досады выругался. У него не оставалось сомнений, что лодка чужая, и не будь здесь тральщика, он вынудил бы ее всплыть. Но поведение комбрига сбивало его с толку. Может, командир бригады траления лучше знает обстановку и у него есть основания сомневаться? Конечно, Дубровский формально не подчинен Самохину. Но тот был сейчас старшим и был вправе отдавать распоряжения.

– Передайте на тральщик: "Контакт с лодкой имею, готов принудить к всплытию".

Когда Самохину доложили об этом, он нахмурился. "Пожалуй, нам самим надо было сделать это. Но время уже упущено".

– Что ответить командиру двадцать шестой? – спросил Баскаков.

– Ничего не отвечать, – сказал Самохин и подумал: "Да, так, пожалуй, лучше".

– Что тральщик? – спросил Дубровский.

– Не отвечает.

– Может, не приняли?

– Никак нет, приняли, дали квитанцию.

– Ясно! – Дубровский на несколько секунд задумался и решительно бросил: – Приготовить гранаты!

Но было уже поздно. Неизвестная лодка вышла за пределы территориальных вод...

...Двадцать шестая возвращалась в базу. На мостике правил Сенцов, Дубровский ушел в каюту. Елисеев посмотрел прокладку и постучался к старпому. Не получив ответа, толкнул дверь. Дубровский сидел за столом, подперев кулаками виски. На замполита он не обратил внимания. Елисеев присел на диван, сказал:

– Не расстраивайся, Николай Федорович. Твоей вины тут нет.

– Какой черт принес этот тральщик? Ведь не будь там комбрига, я бы принудил лодку к всплытию. Такая возможность представлялась! Ты понимаешь, замполит, как прогремела бы тогда двадцать шестая?

– И Дубровский.

– А что? И Дубровский! Я не хочу лицемерить, мне это было бы лестно.

Елисеев нахмурился:

– Не о том думаешь, Николай Федорович. Действовал ты правильно, и я верю, что не из тщеславия, а из более высоких побуждений. А сейчас, извини, глупости городишь. Не об этом думать надо. Лодку-то упустили. Не важно, по чьей вине, важно, что упустили. Значит, где-то у нас обнаружилась прореха. Пусть не на нашей лодке, но в нашей базе, в нашем флоте. Вот что горько! И люди сейчас угнетены этим.

– Что же, прикажете утешать их?

– Не утешать, а объяснить мы обязаны.

– Ну это уж ваша обязанность, а меня увольте. Не гожусь в утешители.

Елисеев покачал головой и вышел.

Как только лодка вернулась в базу, его с Дубровским вызвали в штаб. В кабинете комбрига помимо самого Уварова и Герасименко находились командир базы, командир ОВРа, капитан первого ранга Самохин и капитан-лейтенант Баскаков. Когда Дубровский доложил о прибытии, Уваров сказал:

– Теперь все. Разрешите начинать, товарищ адмирал?

– Начинайте, – разрешил командир базы.

Первым докладывал Дубровский. Он разложил на столе карту, кальку маневрирования, вахтенный и навигационный журналы. Коротко доложил, как все было. Оба адмирала внимательно просмотрели документы. Командир базы спросил:

– Когда вы приняли решение об атаке?

– Как только убедился, что тральщик прекратил преследование лодки. Командир бригады траления не счел нужным даже ответить на мои запросы. Тогда я решил сам принудить лодку к всплытию.

– Ваше решение было правильным, – сказал командир базы.

– К сожалению, было уже поздно, лодка ушла за пределы территориальных вод.

– У вас все?

– Все.

– У кого будут вопросы к товарищу Дубровскому? Приподнялся Самохин. Но сразу же сел, так и не спросив ничего.

Следующим докладывал Баскаков. Его доклад был еще короче.

– Как оцениваете свои действия? – спросил командир охраны водного района.

– Я не мог действовать самостоятельно, – уклонился от прямого ответа Баскаков. – У меня на борту находился командир бригады.

– Почему не ответили на последнюю радиограмму командира лодки?

– Таково было приказание комбрига.

– Вы его считали правильным?

– Нет. Поэтому и дал квитанцию, чтобы командир лодки убедился, что мы его радиограмму получили, и мог принять самостоятельное решение. Что он и сделал.

– Так. Прошу садиться. Товарища Самохина мы послушаем позже. Есть предположение, – продолжал он, – что появление чужой лодки в наших водах не случайно совпало с испытаниями новой акустической аппаратуры. Видимо, приход в нашу базу заводской лодки, оснащенной этой аппаратурой, не остался в секрете. Поэтому я хотел бы обратить внимание командиров на усиление бдительности...

Когда вышли от комбрига, Баскаков протянул Дубровскому руку:

– Рад, что познакомился с вами.

– И я рад. Спасибо за объективный доклад. Надо полагать, вам не поздоровится. Комбриг вам еще припомнит квитанцию.

– Вряд ли. Ведь он понимает, что был не прав.

– Ну, как говорится, ни пуха, ни пера, – Дубровский протянул Баскакову руку.

– Если вы, Николай Федорович, не возражаете, я тоже пойду в город, сказал Елисеев.

– Пожалуйста. Только не забудьте, что утром выход.

– Я вернусь сегодня.

– Ночуйте уж дома.

– Собственно, я не домой. По делу.

Елисеев и в самом деле шел не домой. Уходя с лодки, он невольно подслушал разговор главного старшины Проценко с мичманом Алехиным. Разговор происходил в моторном отсеке.

– Что это ты, Степан Сидорович, вроде бы домой не собираешься? спрашивал Проценко у мичмана.

– Некогда мне, Федя. Масляный насос что-то капризничал в море, перебрать надо. Не ровен час, объявят срочный выход, а насос не в порядке.

– Без тебя переберут.

– Лучше уж самому, а то матросы у меня все молодые, за ними еще догляд нужен.

– Да у тебя жена на сносях! – упрекнул Проценко.

– По срокам вроде бы еще недельку должна походить.

– Кого ждешь-то?

– Мне теперь все равно: сын есть, дочь тоже, кто будет третий значения уже не имеет.

– Сына все же лучше бы.

– Это почему? – поинтересовался Алехин.

– Надежнее. С девками мороки больше: уродится в тебя, попробуй выдать замуж.

Через открытый люк до Елисеева донесся мелкий, как рассыпавшаяся дробь, смешок Алехина. Елисеев тоже улыбнулся, вспомнив, что у мичмана широкое скуластое лицо с крупными чертами, с большим, слегка сплющенным носом и толстыми бесформенными губами.

Зная характер мичмана, Елисеев понял, что Проценко не убедит его пойти сегодня домой. "Надо, пожалуй, мне наведаться, – решил Елисеев. – Жена мичмана забеспокоится, когда узнает, что лодка пришла, а муж домой не является".

Алехины жили на окраине города, в той его части, где небольшие финские домики окружены аккуратными палисадниками, сейчас наполовину занесенными удивительно чистым снегом. Такой снег можно увидеть только в этой части города, удаленной от гавани и лежавшей в стороне от проезжих дорог.

Алехины жили на втором этаже. Из полутемного коридора первого этажа к ним вела крутая, почти отвесная, узкая и скрипучая лестница. На скрип ступенек вышла жена мичмана Мария Алексеевна.

– Осторожнее, – предупредила она. – У нас тут темно.

Узнав Елисеева, радостно воскликнула:

– Петр Кузьмич! Проходите, пожалуйста, милости просим.

Она пропустила Елисеева в комнату с низким, скошенным в одну сторону потолком. Посредине стоял стол, вдоль стен, почти вплотную друг к другу, стояли три кровати – одна полутораспальная с горой подушек и две – детские. У стены, где стояла большая кровать, приткнулся шкаф. "Тесно, – подумал Елисеев. – А младенец родится, куда его девать?" Он еще раз обвел взглядом комнату, примериваясь, куда бы можно было втиснуть еще одну кроватку, и не нашел ей места. "Надо будет сходить к начальнику политотдела, может быть, дадут мичману хотя бы две комнатки", – решил он.

– Да вы садитесь, – предложила Мария Алексеевна. – Сейчас я чайку поставлю.

– Спасибо, я только на минутку.

– Минутку не минутку, а с чаем-то все веселее. – Она открыла дверь и крикнула вниз: – Андрейка! Поставь-ка чайник!

Елисеев вспомнил, что Андрейка – это старший сын Алехиных, ему, наверное, уже лет двенадцать – тринадцать. Быстро растут ребятишки.

– А где младшая-то? – спросил Елисеев.

– Внизу, на кухне. Помогает Андрейке санки чинить. Сейчас прибежит. Они ведь, ребятишки-то, очень любят, когда в доме гости.

И верно, не прошло и минуты, как в комнату вошла девочка лет четырех с льняными волосами и светлыми, как у матери, широко расставленными глазами. Она несколько секунд рассматривала Елисеева, будто решала, стоит к нему подойти или нет. И, решив, видимо, что бояться не надо, подошла к нему, ухватилась за пуговицу кителя.

– Ты кто?

– Дядя Петя, – ответил Елисеев, усаживая ее на колени.

– А я Лена. У меня папа тоже моряк.

– Ну, раз у тебя папа моряк, значит, ты должна любить конфеты. Елисеев достал шоколадку.

Девочка, изучив обертку, осторожно сняла ее.

– Как там наш отец? – спросила Мария Алексеевна.