Текст книги "Автономное плавание"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

Не спуская глаз с панели, Стрешнев успевал все-таки каким-то боковым зрением следить за работой моряков у приборов и механизмов, за всем, что происходит в центральном посту. Командующий тоже следил за приборами, по выражение лица у него было непроницаемое. У члена Военного совета, вместе с Комаровым вернувшегося в центральный пост перед самой атакой, лицо было тоже непроницаемым. Но глаза под густыми темными бровями жили на этом лице своей обособленной жизнью: перебегая с одного предмета на другой, с одного человека на другого, они замечают все – и то выражают внимание и любопытство, то становятся строгими, то улыбаются одобрительно.

Выражение лица Комарова мрачное, вероятно, он за что-то получил нагоняй от Голубева.

Капитан-лейтенант Горбатенко склонился над автопрокладчиком. Этот углублен в свое дело и не замечает происходящего вокруг. Действует он спокойно, уверенно и так буднично, словно лодка не собирается в ракетную атаку, а стоит на базе.

И боцман обрел спокойствие, только выражение лица у него торжественное, соответствующее моменту...

А на квадратном пульте перемигиваются лампочки, над самым ухом Стрешнева пощелкивают приборы, гудят сельсины.

Вот приборы выработали все данные для стрельбы, и Стрешнев откидывает колпачок над кнопкой с надписью "Пуск". Успевает отметить, что пальцы дрожат, внутренне собирается и успокаивает эту дрожь. Все это занимает какое-то мгновение, палец уже спокойно лежит на кнопке, и Стрешнев вдавливает ее до отказа.

Лодка сильно вздрагивает. С ревом вырывается из лодки ракета.

– Полный вперед! Курс сто двадцать.

Потом он еще несколько раз меняет курс, зигзагами уходя от места старта. Истекает время полета ракеты, самолет должен сообщить результаты стрельбы.

Радист включает трансляционную сеть, и в отсеках отчетливо слышен скрип радиопомех. Но вот сквозь них прорывается ликующий голос летчика:

– Вижу прямое попадание!

11

Свадьбу справляли в базовой столовой, в офицерской кают-компании.

Еще утром на совещании офицеров базы командующий зачитал приказ министра обороны о досрочном присвоении капитану третьего ранга Стрешневу воинского звания "капитан второго ранга" и приказ главнокомандующего Военно-Морским Флотом о присвоении очередного звания "капитан третьего ранга" Дубровскому.

Сразу же после совещания командующий и член Военного совета зашли к жениху и невесте, поздравили их, выразили сожаление, что не смогут присутствовать на свадьбе. Они и в самом деле тотчас вылетели в Москву.

Стрешнев и Дубровский решили заодно "обмыть" свои звездочки, внесли в свадебный фонд дополнительный пай, и стол получился на славу.

Хотя в поселке не было ни дворца бракосочетаний, ни даже загса, обряд обручения прошел торжественно и по всем правилам. Были и цветы, и музыка, и золотые кольца, видимо, загодя припасенные молодоженами. Председатель поселкового Совета произнес речь и вручил молодоженам ордер на комнату, что вызвало восторженные крики "ура". Особенно долго аплодировали молодые офицеры. Правда, ни комнаты, ни того дома, что обозначен в ордере, ни даже улицы еще не существовало. Но все знали, что прибыли строители, значит, скоро построят и дом и улицу.

Было весело и непринужденно, много пели, танцевали, смеялись. Лишь командир боевой части-пять – инженер-капитан второго ранга Гречихин был хмурым; и многие, поглядывая на него, недоумевали, что у него случилось; обычно Гречихин общителен. И только Стрешнев знал, в чем дело.

Утром у них произошел довольно бурный разговор. Иванов пригласил на свадьбу двух матросов, вместе с ним обслуживающих реакторный отсек. Гречихин, узнав об этом, пришел к Стрешневу и заявил, что категорически возражает.

– Почему? – спокойно спросил Стрешнев.

– Они же подчиненные лейтенанта Иванова.

– Ну и что же? Лейтенант Иванов тоже подчинен нам с вами, тем не менее мы идем на свадьбу и не видим в этом ничего предосудительного.

– Мы офицеры, а они матросы.

– Какое это в данном случае имеет значение? Они товарищи по службе, работают с Ивановым в одном отсеке, разделяют с ним все тяготы и радости этой работы, имеют на его расположение и дружбу большее право, чем мы с вами. В конце концов это сугубо личное дело Иванова, кого приглашать, а кого не приглашать на собственную свадьбу.

– Это, конечно, так, а все же они матросы.

– Ну и что? Или вы не хотите садиться с ними за один стол? Что у вас, кастовые предрассудки появились?

– Какие там кастовые, я сам в прошлом пас овец в колхозе! Я ничего не имею против этих матросов, наоборот, могу лишь отметить, что оба они старательные, дисциплинированные и хорошие специалисты. Но я боюсь, как бы после этого не пошли разговоры о том, что у нас на лодке офицеры пьянствуют с матросами и как бы это вообще не уронило авторитет Иванова в глазах подчиненных.

– А вы не бойтесь, авторитет Иванова от этого не пошатнется. А что касается того, что какой-нибудь дурак скажет о пьянке, так ведь, как говорится, "на чужой роток не накинешь платок". И вам тут опасаться нечего, раз при сем присутствую и я, то на меня и ляжет вся ответственность.

Вот это было, наверное, лишним, Гречихин обиделся:

– А почему вы думаете, что я боюсь ответственности? – с вызовом спросил он.

– Потому что вы сами заговорили об этом. Гречихин окончательно обиделся и спросил официальным тоном:

– Разрешите идти?

– Пожалуйста.

На том и разошлись. У обоих от разговора остался неприятный осадок, и сейчас, глядя на Гречихина, Стрешнев жалел, что отпустил его тогда, надо было сразу же выяснить все до конца. "А может быть, это и к лучшему, пусть попереживает и подумает. Неспроста же он завел этот разговор, значит, все-таки чего-то не понимает".

В общем-то, они зря погорячились. Но Матвей по собственному опыту знал, как бывает тяжело, когда тебя не понял или обидел начальник, особенно если этому начальнику и невдомек, что он кого-то обидел. Еще хуже, когда начальник, зная, что обидел человека, вовсе не считает нужным извиниться.

Сейчас начальником был он, Стрешнев, и он считал, что должен извиниться первым. Выбрав момент, когда все пошли танцевать и Гречихин остался один, Стрешнев подсел к нему.

– Скучаете, Валерий Николаевич?

– Нет, просто задумался.

– Это зря, на свадьбе надо веселиться. Может быть, вам подпортил настроение наш разговор утром? Я тогда погорячился и хочу принести вам свои извинения. Не обижайтесь.

– Так ведь и я тоже погорячился. И вижу, что был неправ. Смотрите, как резвятся матросы.

Зырянов танцевал с Люсей, а Цхакая – с невестой. Жених шутливо грозил ему пальцем, Цхакая улыбался.

– Смотрите, Анатолий, украдет у вас Цхакая невесту, – шутливо заметил Стрешнев. – У абхазцев есть такой обычай.

– Тогда объявим кровную месть и начнем рэзать друг друга. – Иванов чиркнул пальцем по горлу и засмеялся.

Цхакая, слышавший этот разговор, сделал зверское лицо и схватился за воображаемый нож.

– Хороший парень этот Цхакая, – сказал Гречихин. – Веселый, находчивый.

– Вот и нам надо веселиться. Давайте-ка по обычаю выпьем мировую, предложил Стрешнев и наполнил рюмки. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Согласны?

– Вполне.

Они выпили. Танец кончился, все опять потянулись к столу. Люся, усаживаясь рядом с Зыряновым, напротив Матвея, попросила:

– Ну-ка налейте и нам, а то спиваетесь в одиночку. Небось скучно?

Матвей потянулся было к бутылке, чтобы налить, но раздумал и предложил Гречихину:

– Давайте вы, Валерий Николаевич, вы инженер, у вас глазомер более точный.

Гречихин с укором посмотрел на него и, вздохнув, потянулся к бутылке.

– Мне красненького, бортового, – предупредил Зырянов. – Как-то привычнее.

– Ну и мне вашего бортового, – попросила Люся.

Во время похода матросам на лодке перед обедом выдавали портвейн. Случалось, не уследит старшина, и они сливают в одну кружку две-три порции, пьют по очереди: сегодня один, завтра другой. За это их строго наказывали, потому что портвейн им полагался в чисто медицинских целях, чтобы они ели с аппетитом консервированную пищу, так как свежей на весь поход не запасешься.

– За тех, кто в море, – предложила Люся.

– И за тех, кто их ждет на берегу, – добавил Зырянов.

Люся благодарно улыбнулась ему и спросила:

– А у вас есть девушка, которая ждет вас?

– Девушка-то есть, а вот ждет ли, не знаю, – вздохнул матрос.

– А вы ей поверьте.

– Стараюсь, но иногда, знаете, сомнение берет. Слышишь, одного не дождалась, у другого замуж выскочила – вот и сомневаешься.

– Напрасно, людям надо верить, особенно тем, кого любишь.

– Так-то оно так, – согласился Зырянов. Хотел что-то еще добавить, но, посмотрев на офицеров, умолк.

– Пойдемте, Валерий Николаевич, покурим, – предложил Стрешнев.

Когда они с Гречихиным ушли, Зырянов сказал:

– Хороший у вас муж. Деликатный.

– Вы же его, наверное, и не успели узнать как следует. Он у вас совсем недавно.

– Как говорится, птицу видно по полету.

– Спасибо, я очень рада, что он вам понравился. Знаете, всегда приятно слышать, если о близком тебе человеке говорят хорошо. Вы когда-нибудь слышали, как говорят о вашей девушке? – Она старалась вернуть разговор в прежнее русло, полагая, что матросу хочется поделиться с ней своим сокровенным.

– Слышать-то слышал, – усмехнулся Зырянов.

И умолк, нить разговора оборвалась: видимо, у матроса были причины больше об этом не говорить. Люся предложила:

– Пойдемте еще потанцуем. Вы очень хорошо водите.

Во время танца, неожиданно для Люси, он сам вернулся к этому разговору:

– О моей девушке в журнале "Огонек" статья была и даже портрет ее поместили. Это когда она стала чемпионкой страны по плаванию брассом на двести метров. А вообще-то она учится в институте на втором курсе.

– Ну и разве вам не приятно было читать о ней?

– Очень даже приятно, я всем друзьям показывал этот журнал, хвастался так, будто сам стал чемпионом. Неприятности начались позже.

– Какие?

– Письмами ее засыпали. А в них триста двадцать одно предложение руки и сердца.

– Это забавно!

– А я вот ревную. Даже к корреспонденту, который о ней статью написал.

– Извините, но это, по-моему, глупо.

– Может быть, и глупо, а вот ревную и ничего с собой не могу поделать...

Танец кончился, Зырянов проводил Люсю к столу и попрощался: у него истекал срок увольнения, пора было возвращаться в казарму. Впрочем, и офицеры уже начали расходиться, им тоже надо было вставать рано, чтобы успеть к подъему флага.

Всех удивило, что среди приглашенных на свадьбу лейтенанта Иванова не оказалось замполита. Уж кому-кому, а ему как будто и по должности положено быть не только участником, а и организатором такого рода событий. И Комаров глубоко переживал, что лейтенант Иванов не счел нужным пригласить его. В самый последний момент они поссорились.

А виновницей ссоры была знакомая матроса Зырянова, чемпионка по плаванию.

Выполняя указание члена Военного совета больше интересоваться настроением людей, Комаров вечером заглянул в матросский кубрик. Там в это время было людно, матросы только что вернулись с ужина. Комаров потолкался среди них, попытался заговорить с одним, с другим, но матросы неохотно шли на разговор, у каждого находились какие-то неотложные дела. Комаров догадывался, что эти дела они придумывали специально, чтобы отделаться от разговора. Вот и Зырянов тоже придумал повод:

– Извините, товарищ капитан третьего ранга, у нас сегодня игра с командой базы, мне надо переодеться.

Зырянов действительно выступал за сборную команду лодки по волейболу, сегодня и в самом деле была встреча со сборной базы, но начнется она только через полтора часа, можно бы и не торопиться. Но Зырянов уже доставал из рундука кеды, Комаров собрался отойти, когда заметил, что на дверце рундука с внутренней стороны наклеена фотография девушки в купальнике. Заглянув глубже, Комаров увидел, что и стенки рундука оклеены фотографиями девушек в купальниках.

– Коллекционируете? – иронически спросил Комаров.

Зырянов захлопнул дверцу и спросил:

– А разве нельзя?

– Вам кроме этого больше нечего коллекционировать?

Матрос покраснел, но ответил сдержанно:

– Это, между прочим, из журнала "Огонек". Тут, как говорится, и комар носа не подточит.

– А Комаров тем более, – заметил кто-то, и за спиной Комарова прыснули. Это его обидело, он рывком распахнул дверцу рундука, собственно, не зная даже зачем, может быть, только для того, чтобы убедиться в принадлежности фотографии "Огоньку"...

В это время и зашел в кубрик лейтенант Иванов.

– Вот видите, чем ваши подчиненные увлекаются, – сказал ему Комаров.

– Красивая девушка, – одобрил лейтенант.

– Товарищ Иванов, зайдите ко мне, – строго сказал Комаров и направился к выходу. Иванов пожал плечами и пошел за ним.

В кабинете Комаров прошел за стол, сел, переложил с одного края на другой какие-то бумаги и снял телефонную трубку, назвал номер.

– Алло! Валерий Николаевич? Зайдите ко мне. Через десять минут. Хорошо, я жду.

Положив трубку, он кивнул:

– Садитесь.

Иванов сел. Комаров, выдержав паузу, сказал:

– Я решил поговорить с вами в присутствии командира боевой части потому, что разговор касается не только вас, а вообще всех нас. Речь идет об усилении идейного воспитания, о том, что мы должны лучше изучать людей, знать их настроение. Вот вы не видите ничего особенного в том, что Зырянов коллекционирует подобные фотографии. Между тем моральный облик человека складывается из многих факторов.

– Простите, – прервал его Иванов. – Я физик и хочу к этому подойти по-научному. В научных спорах зачастую, прежде чем приступить к дискуссии, договариваются о терминологии. Вот и мы давайте договоримся. Что вы понимаете под "подобными фотографиями"? А что вы _ скажете о Венере Милосской?

– Послушайте, Иванов, бросьте эту демагогию!

– Вот кстати еще один термин. Что вы вкладываете в это понятие?

– Вы что, издеваетесь?

– Никак нет, просто хочу подойти к решению столь заботящей вас проблемы более научно.

В это время в кабинет вошел Гречихин. Поздоровавшись с Комаровым, он покосился на Иванова и спросил:

– В чем дело?

– Да вот решил я побеседовать с товарищем Ивановым в вашем присутствии и, кажется, правильно сделал. Наедине у нас разговора не получается. Вот уже десять минут товарищ Иванов воспитывает меня, вместо того, чтобы выслушать и принять к сведению мои замечания.

Гречихин вопросительно посмотрел на Иванова, тот вздохнул, но ничего не сказал. А Комаров между тем продолжал:

– Поводом для нашего разговора послужило поведение матроса Зырянова. Я случайно обнаружил в его рундуке фотографии некой девицы в неглиже...

– А вы не считаете, что, говоря о незнакомой вам девушке в таких выражениях, вы оскорбляете ее? – вмешался Иванов. – Как же так можно, ведь вы политработник!

– А-а, сидите вы со своей терминологией, – отмахнулся Комаров и, повернувшись к Гречихину, собрался продолжить рассказ.

Но Иванов вскочил и твердо сказал:

– И со мной я не позволю разговаривать в таком тоне.

– Сядьте, Анатолий Степанович, – примирительно сказал Гречихин. Давайте спокойно выслушаем друг друга. Не пристало нам, офицерам, так разговаривать между собой.

– Вот именно, – подтвердил Комаров.

Иванов усмехнулся, но на этот раз сдержался и промолчал.

Комаров теперь говорил медленно, осторожно подбирая выражения. Изложив суть дела, спросил Гречихина:

– Как вы считаете, Валерий Николаевич, есть у меня основания беспокоиться о моральном облике матроса Зырянова?

Гречихин ответил не сразу. Принять сторону Иванова значило не только обострить конфликт, а и самому влезть в него. Этого Гречихин не хотел. Встать же на сторону Комарова он не мог. И поэтому ответил уклончиво:

– Вопрос этот сложный, нужно время, чтобы во всем глубоко разобраться. К матросу Зырянову по службе у меня претензий нет. Что касается его морального облика... Словом, я сам должен побеседовать с Зыряновым. Давайте вернемся к разговору дня через два.

Комаров, хотя и неохотно, согласился. Разумеется, Гречихин не собирался беседовать с Зыряновым, и так было все ясно. Он просто надеялся, что за два дня страсти поутихнут, Комаров остынет и сам не захочет возвращаться к этой нелепой истории. Иванова же Гречихин предупредил:

– Не лезьте на рожон, Анатолий Степанович. Сами видите, что убеждать Комарова бесполезно.

Валерий Николаевич в душе не одобрял своей осторожности, но отнюдь не считал ее излишней. В свое время он тоже был горяч и упрям, отчасти из-за этого совершил оплошность и получил строгий выговор по партийной линии. Этот выговор "висел" на нем уже второй год, сейчас Гречихин подал в партийное бюро заявление, на днях его должны рассмотреть. Раздувать конфликт в такой момент, а тем более обострять отношения с замполитом было бы по меньшей мере неразумно.

А тут еще и свадьба. Комаров, конечно, узнает, что на нее приглашен и Зырянов. Надо полагать, что это еще больше обидит замполита, он постарается раздуть "персональное дело".

Стрешнев же, ничего не зная о стычке Иванова с Комаровым, заметив, что на свадьбе не было замполита, не придал этому значения. В конце концов, личное дело Иванова кого приглашать, а кого нет.

Комаров вел себя так, будто ничего не случилось. Он даже не напомнил Иванову и Гречихину об истории с Зыряновым. И на партийном бюро, когда снимали выговор с Гречихина, промолчал об этой истории.

А Иванов решил, что Гречихин поддерживает замполита. Лейтенанта это особенно обидело, он написал рапорт с просьбой перевести его в другую базу или уволить в запас и понес его командиру лодки.

Стрешнев был один, Иванов поздоровался, подошел к столу и положил рапорт. Командир покосился на рапорт и кивнул на диван.

– Садитесь.

Но Иванов остался стоять. Стрешнев удивленно посмотрел на него. Вид у лейтенанта был вызывающий. Стрешнев отложил недочитанный документ и подвинул к себе рапорт. Пробежав его взглядом, сказал:

– Ах, вот что! Но я не понимаю, чем вызвана такая просьба. Объясните хотя бы устно.

Иванов коротко пояснил, в чем дело.

– Почему мне сразу не доложили о разговоре с замполитом?

– А зачем? – Иванов пожал плечами.

– Значит, и мне не доверяете. – Стрешнев усмехнулся. – Ну что же, идите. Я разберусь.

– А что тут разбираться? И так все ясно.

– Вам – может быть, а мне – пока нет. Впрочем, я не уверен, что и вам все ясно. Боюсь, что вы делаете опрометчивый шаг, требуя перевода в другую базу и даже собираясь уйти в запас. Подумайте еще два-три дня. – Стрешнев протянул лейтенанту рапорт.

Но Иванов отступил на шаг и твердо сказал:

– Извините, товарищ командир, я не возьму его обратно. Я обращаюсь к вам официально и прошу дать ответ по существу.

Стрешнев еще раз внимательно посмотрел на лейтенанта и понял, что тот слишком взвинчен сейчас, разговаривать с ним, пожалуй, бесполезно.

– Хорошо. – Стрешнев встал, открыл сейф и положил туда рапорт. – Через три дня вы получите официальный ответ. Я мог бы вам отказать сразу, я имею на это право. В конце концов вас пять лет учили на полном государственном обеспечении. Даже если бы вы окончили гражданский институт, вы обязаны были бы три года отработать по месту назначения. Как видите, и основания для отказа у меня есть. Но я не стану вас удерживать, если сумею убедиться, что вам действительно необходимо уйти. Это я вам твердо обещаю. Однако дайте мне сначала самому во всем разобраться. Подождите дня три.

– Есть, подождать, – без особого воодушевления согласился лейтенант. Разрешите идти?

– Пожалуйста.

Уже переступив порог, лейтенант обернулся, хотел, видимо, что-то еще сказать, но передумал и закрыл дверь.

А Стрешнев долго еще смотрел на эту дверь. Он вспомнил, как сам в свое время жалел, что не остался в Ленинграде. Вспомнил тот вечер, когда под дождем бродил по улицам Синеморска и чуть не угодил под машину, если бы не Люся... Да, тогда он впервые пришел к ней, и с портрета на него строго смотрел Люсин отец. "Капитан покидает судно последним"... Он и сейчас произносит эту фразу как заклинание в те минуты, когда приходится особенно трудно, когда надо собрать в себе все душевные силы, собрать в кулак волю.

Иванов тоже ершист, может, именно этим он и привлекает Стрешнева. И вот, к его огорчению, спасовал, просит даже списать в запас. "Пусть успокоится, потом поговорим", – решил Стрешнев.

В Иванова он верил и был за него спокоен.

Тревожило Стрешнева другое.

За годы службы на атомных подводных лодках Стрешнев убедился, что люди здесь особенные. Не потому, что они сюда специально отбираются и готовятся. В конце концов, какими бы физическими и моральными данными они не обладали, они все же обыкновенные люди, одни лучше, другие хуже, каждый со своими достоинствами и недостатками, со своими привязанностями, привычками и увлечениями.

Но общая атмосфера службы на атомной подводной лодке такова, что на каждого члена экипажа накладывает особый отпечаток. В стальном чреве лодки бушует ядерная реакция, трудится укрощенный человеком атом. И те, кто служит на лодке, никогда не забывают об этом. У них нет страха перед атомом, они знают, как с ним обращаться. И все-таки постоянно ощущают его присутствие здесь, рядом, за стеной биологической защиты. Они достаточно осведомлены, чтобы не бояться, но они достаточно грамотны, чтобы понимать необходимость всех мер предосторожности.

Может быть, вот это постоянное ощущение опасности заставляет их снисходительно относиться к житейским мелочам, они мыслят категориями куда большими, чем человек, живущий обычной земной жизнью. У них особенно обострены чувства ответственности, патриотизма, взаимной выручки, готовности к самопожертвованию.

Эту чистую атмосферу духовной спаянности коллектива должен поддерживать в первую очередь замполит. А Комаров не умеет влиять на людей, не пользуется у них авторитетом.

Это особенно огорчительно сейчас, когда предстоит длительный арктический поход. О нем намекнул перед отъездом командующий. А в море успех выполнения задачи, а порой и жизнь экипажа зависят не только от умения, но и от настроения каждого матроса.

Видимо, состояние партийно-политической работы на лодке беспокоило не одного Стрешнева. Политотдел соединения прислал на лодку инструктора. Перед тем как подвести итоги проверки, он зашел к Стрешневу.

– Комаров явно не тянет, – прямо сказал инструктор.

– Тут, наверное, и моя вина есть, не так уж много я ему помогал.

– Вы, Матвей Николаевич, ни при чем. Что он мальчик, первый год на политработе? Да и когда было вам его опекать, если вы только приняли лодку.

– Так-то оно так, но все-таки...

– Не надо, Матвей Николаевич, его защищать. У каждого из нас свои обязанности, и Комаров выполняет их плохо. Дело не в каких-то отдельных упущениях – у кого их нет? Дело в принципе. Комаров, несмотря на свой опыт, сегодня принципиально непригоден. Нет в нем тех душевных качеств, которые нужны политработнику сегодня. Согласны?

Разумеется, Матвей был согласен. "Толковый парень этот инструктор. Вот такого бы мне замполита, но этот этап для него уже пройденный".

Но Стрешнев еще надеялся, что Комарову можно помочь, и поэтому сказал:

– Может, Комаров сделает для себя нужные выводы и как-то выправится.

– Вряд ли. Однако я выскажу ему все, что о нем думаю.

И он действительно выложил Комарову все прямо. Стрешнев ожидал, что Комаров признает ошибки, пообещает исправиться, но тот неожиданно взъерепенился и напустился на инструктора:

– Я понял, что вы просто хотите меня выжить, вот и понадергали фактиков.

– Иван Севастьянович, нельзя же так! – попробовал осадить его Стрешнев, но Комаров уже закусил удила:

– Не вам меня учить, у меня опыт не меньше вашего...

Инструктор посмотрел на Стрешнева и только пожал плечами. Тогда Матвей жестко сказал:

– Вот что, товарищ Комаров, вы ведете себя отвратительно: не пристало нам, коммунистам и офицерам, разговаривать так друг с другом. Я вынужден прекратить этот, разговор и сообщить обо всем члену Военного совета.

– Это ваше право.

Телеграмму отправили тотчас же.

12

Дверь "люкса" была распахнута настежь, матрос Баринов утеплял окно, стамеской запихивая в щели куски пакли.

– А где Лида? – спросил Иванов.

– Не знаю, товарищ лейтенант. Минут двадцать назад за ней зашла Стрешнева, а куда они отправились и надолго ли – не сказали.

– Давайте я помогу, – предложил лейтенант.

– Не надо, я уже заканчиваю. Теперь не так будет дуть, хотя ватой заткнуть было бы лучше. А еще лучше – поролоном. Да где его тут возьмешь?

– Ничего, сейчас не зима.

– А все-таки холодно, особенно когда ветер. Лейтенант опустился на пуфик и некоторое время молча наблюдал, как Баринов, стоя на подоконнике, ловко орудует стамеской. Потом неожиданно спросил:

– Баринов, что вы считаете самым главным в службе?

Матрос обернулся, сверху вниз внимательно посмотрел на лейтенанта и весело сказал:

– По-моему, самое главное – не терять чувства юмора.

Иванов поднял голову, посмотрел на улыбающегося матроса и горько усмехнулся:

– Легко сказать. А если твое человеческое достоинство унижено, если тебя оскорбили? И тут прикажете улыбаться?

Баринов спрыгнул с подоконника, подошел к Иванову и с упреком сказал:

– Эх, товарищ лейтенант! Я в этом случае рассуждаю так: тот, кто груб, себя же больше и унижает. Его и надо жалеть, а не себя, потому что человек он и в самом деле жалкий!.. Во всяком случае, пасовать не стоит.

– А кто пасует? – настороженно спросил Иванов.

– Это я вообще говорю. В конце концов плохих людей не так уж много: раз-два и обчелся.

"Знает. Знает о моей стычке с Комаровым", – подумал лейтенант.

– Отступать нельзя, – продолжал матрос. – Нырнуть в кусты – это проще всего...

"Неужели и о рапорте знает? Но откуда? Нет, просто догадывается"...

– Что же вы предлагаете? – спросил Иванов.

– Вот я и предлагаю не терять чувства юмора. – И, собрав остатки пакли, Баринов вышел.

Иванов растерянно посмотрел ему вслед. Потом встал, подошел к зеркалу, посмотрел на свое отражение и нравоучительно заметил:

– Вот так-то, лейтенант Иванов!

И потом долго мерил шагами комнату, изредка поглядывая на часы и прислушиваясь, не идет ли Лида. Но ее все не было. Иванов вышел в коридор, но Баринова тоже не было, – должно быть, ушел ужинать. Лейтенанту и самому захотелось есть, но идти в кают-компанию сейчас не стоило.

Он порылся в столе, достал банку тушенки, открыл ее, вытряхнул мясо на сковородку.

В это время пришла Лида.

– Ты уже дома? Извини, я не думала, что ты так рано придешь. – Она взяла у него сковородку и ушла на кухню. Кажется, она не заметила его состояния, что-то напевала у плиты. А он, чтобы окончательно успокоиться, пошел в умывальник, стянул тельняшку и подставил спину под холодную струю.

Когда вернулся, стол был уже накрыт, вкусно пахло мясом и хлебом.

– Знаешь, Толик, я решила не уезжать, – сказала Лида, когда они сели за стол.

– А как же институт? Тебе же всего год остался!

– Окончу заочно.

– Ты с ума сошла! Да тут даже учебников нет.

– Это не беда, – пришлют.

– А смысл?

– Видишь ли, к первому сентября здесь должны открыть школу, а учителей пока нет.

– И тебя уговорили?

– Меня никто не уговаривал, я сама решила. Если, конечно, возьмут без диплома. И потом... – Она подошла к нему, обняла. – Есть еще одна причина: я люблю тебя.

– И не хочешь оставлять одного?

В это время в коридоре послышался топот, и Баринов, отвечая на чей-то вопрос, громко сказал:

– Товарищ лейтенант дома.

"Командир!" – догадался Иванов и встревоженно посмотрел на Лиду.

В дверь постучали.

– Гостей принимаете?

– Да, да, входите, Матвей Николаевич. – Лида засуетилась, зачем-то переставляя тарелки.

Стрешнев, перехватив умоляющий взгляд лейтенанта, согласно кивнул.

– Собственно, я на минуту. Думал, у вас Люся.

– Полчаса назад она была дома. Разве сейчас ее нет? – спросила Лида.

– А я и не заходил домой. Мне Баринов сказал, что видел вас вместе, вот я и зашел.

– Тогда садитесь, поужинайте с нами.

– Спасибо, я только что из кают-компании.

– Хотя бы чаю выпейте.

– Ну, чаю еще можно.

Наливая ему чай, Лида сказала:

– Я решила остаться здесь. Институт буду кончать заочно. Одобряете?

– А муж одобряет? – Стрешнев многозначительно посмотрел на Иванова. Тот отвел глаза и пробормотал, краснея:

– Да, да, конечно.

Лида недоверчиво посмотрела на него и усмехнулась. Он заметил эту усмешку и уже твердо, как клятву, произнес:

– Да, одобряю и, если хотите, рад.

"Тут, кажется, все в порядке", – подумал Стрешнев и сказал:

– Ну и правильно, я в этом не сомневался. – Он снова многозначительно посмотрел на Иванова. Тот выдержал взгляд и кивнул.

– Матвей Николаевич, хотите, я сбегаю за Люсей? – предложила Лида.

– Нет, не нужно, я действительно заглянул на минутку. Мне еще в штаб базы надо успеть.

Ему и в самом деле надо было повидать Дубровского, договориться насчет катера: завтра его надо послать за членом Военного совета. Стрешневу только что сообщили об этом, он догадывался, что Голубев, получив телеграмму, решил сам во всем разобраться.

Иванов, провожая командира, уже на крыльце сказал:

– Спасибо, Матвей Николаевич. А рапорт я завтра заберу.

– Ну, я еще подумаю, отдавать ли его вам. Может, сохраню на память.

– Лучше не надо. Не та память.

– Ладно, идите, а то еще простудитесь. Вон какой ветер.

Ветер и в самом деле крепчал, бухта покрылась рябью, и Стрешнев озабоченно подумал: "Как бы адмиралу не пришлось куковать на аэродроме".

Но к утру ветер стих так же неожиданно, как налетел. Дубровский пошел на катере встречать адмирала, Стрешнев тоже собирался идти с ним, но в самый последний момент раздумал: нечего навязываться, может, адмирал захочет сначала поговорить с Комаровым.

13

За тридцать с лишним лет службы вице-адмиралу Голубеву всего второй раз пришлось разбирать случай, когда командир "не сработался" со своим замполитом. Первый раз это было вскоре после войны. Командир был боевой, опытный, но слишком уверовал в свою непогрешимость и зарвался. Пришлось ставить его на место.

Вот и сейчас Голубев опасался, как бы случай не оказался аналогичным. Стрешнев еще молод, горяч, командует лодкой, как говорится, без году неделю, все может быть. Перед отъездом Голубев ознакомился с его "личным делом", и в одной из аттестаций прочитал, что "лейтенант Стрешнев иногда проявляет вспыльчивость и невыдержанность, доходящую до грубости со старшими". Хотя Голубев и слышал что-то о его стычке с Дубровским, но было это не здесь, а на Балтике, да и давненько, кто из них там оказался прав, Голубев не помнил. "Характер у людей ломается трудно, может, у Стрешнева вылезла наружу эта черта?" – думал Голубев.

О Комарове он знал больше. Комаров сначала плавал на "морском охотнике", потом на дизельной лодке, сюда пришел год назад. Особых взлетов у него не было, но и срывов не замечалось. Аккуратен, даже несколько педантичен, работящ. Правда, при последнем посещении лодки и Голубев отметил в Комарове душок формализма, собирался поглубже вникнуть в его работу, но помешал неожиданный вызов в Москву.