Текст книги "Автономное плавание"

Автор книги: Виктор Устьянцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– Кто?

– Папа римский.

– Почему?

– Потому что ежедневно, приходя на работу, он видит своего начальника распятым.

– Слышал бы это наш Сливкин!

– Ну и что? Он не лишен чувства юмора.

Заговорили об адмирале Сливкине. Многие из присутствующих плавали с ним еще в те годы, когда Сливкин сам был командиром подводной лодки, знали его давно и отзывались о нем с неизменным уважением. Такое единодушие бывает редко, особенно по отношению к начальству, обязанному и взыскивать с подчиненных за те или иные упущения в службе. Кое-кому из сидящих за столом тоже попадало от адмирала Сливкина, но сейчас они вспоминали об этом весело.

– Однажды я прозевал поворотный буй, так он мне будильник купил, рассказывает Воронин, служивший на лодке у Сливкина штурманом. – До сих пор храню...

– Это что, мне он как-то неделю домашнего ареста отвалил. В первый же вечер зашел в каюту, спрашивает: "Скучаешь? Давай в шахматы сыграем". Так всю неделю в шахматы по вечерам и резались. До сих пор не знаю, пожалел ли он меня тогда, или приходил выяснить, что я за личность и с чем меня едят. Во всяком случае, за неделю я вывернулся перед ним наизнанку, незаметно, между делом, но вывернулся...

– А вот еще случай был...

Наверное, они сидели бы еще долго, но вот Воронин посмотрел на часы и сказал:

– Ого, уже одиннадцать! Моя благоверная наверняка уже отрепетировала все, что она скажет мне завтра утром.

Все знали, что жена у Воронина действительно ревнива, но расценили его замечание как приказ расходиться.

Воронин же и отвез Матвея домой, все на той же адмиральской машине. Вероятно, так предписывал ритуал.

Поднимаясь по лестнице, Матвей заглянул в почтовый ящик, нашел там письмо, но вскрывать не стал, хотя по почерку на конверте догадался, что письмо от Симы Курбатовой. Письмо адресовано Люсе, она, конечно, потом непременно даст почитать его и Матвею, но таково уж у них правило: письма сначала вскрывает и читает тот, кому они адресованы.

Люся, видимо, не ждала его, они спали с Иришкой на одной кровати. Как они утверждали, вдвоем им было не так страшно спать. Тем не менее спали они чутко, и как ни старался Матвей не шуметь, обе проснулись. Иришка сразу же занялась куклой, а Люся, накинув халатик, пошла в кухню и загремела там посудой.

– Если ты хочешь покормить меня, то я уже поужинал, – сказал Матвей, вешая тужурку на плечики. – Вот, можешь поздравить. – Он ткнул пальцем в силуэтик лодки.

Люся уже разбиралась в знаках отличия, сразу все поняла и встревоженно спросила:

– Куда?

– К сожалению, в другую базу. Извини, но так уж получилось, я не мог отказаться...

Она молчала, опустив голову. Наверное, она думала сейчас о том же, о чем думал он тогда, в кабинете главкома. И Матвей, обняв ее, успокаивающе сказал:

– Ничего, как-нибудь и там устроимся. Живут же там другие.

– Да, конечно, – рассеянно согласилась Люся, все еще думая о чем-то своем.

– А ты знаешь, Сима прислала письмо.

Он стал искать письмо, обшарил все карманы, но не нашел его. Осмотрел прихожую, выглянул даже на лестничную площадку – не обронил ли, когда доставал ключи? Но письма и там не было. За поиски принялись и Люся с Иришкой, перевернули все, пока не нашли конверт на книжном шкафу. Матвей и не помнил, когда он его туда положил.

Письмо было коротенькое, Сима лишь сообщала, что Надежду Васильевну они встретили, что она уже скучает по Иришке, жалеет, что уехала, целыми днями возится с маленьким Алешкой. Кстати, Алешка теперь не такой уж маленький, заканчивает первый класс, учится хотя и не блестяще, но, по крайней мере, без "троек". Старший Алексей по-прежнему служит на учебно-тренировочной станции, Сима работает все на том же заводе. Зовут вместе провести отпуск, поехать куда-нибудь на юг...

– С отпуском у меня теперь ничего не получится, – грустно сказал Матвей. – Сама понимаешь, не могу же я сразу поехать, едва приняв корабль. Разве что в конце года, что-нибудь в декабре.

Люся вздохнула:

– Жаль.

Иришка уже спала в обнимку с куклой. Им было явно тесновато, головка у Иришки скатилась с подушки Люся осторожно вынула куклу, поправила подушку и сказала:

– Давай и мы спать, а то мне утром на работу.

Но до утра они так и не уснули. Решили, что Матвей поедет пока один к новому месту службы, а Люся сегодня же подаст заявление об увольнении, доработает положенные в таких случаях две недели, потом отвезет Иришку к бабушке, поживет там несколько дней и прямо из Синеморска поедет к Матвею.

– А может быть, тебе действительно поехать с Курбатовыми на юг? предложил Матвей. – Я ведь обещал Иришке. И вообще ее надо обязательно вывезти в Крым. У нее слабые легкие, ей надо больше быть на солнце, а это, он кивнул на окно, – это слишком холодное.

За окном действительно светило солнце, оно не заходило вот уже неделю: начался длинный полярный день. Тоненький лучик, пробившись сквозь щель между занавесками, упал на тужурку Матвея, и возле правого лацкана холодно блеснул серебряный силуэтик подводной лодки.

5

Берег, нахмурив скалистый лоб, мрачно смотрел на море. В гранитных складках гомонили птицы. Их были тысячи, они кричали и переругивались между собой, точно торговки на базаре. Вероятно, поэтому и назвали эти поселения "птичьими базарами".

На самой макушке скалы стояла стотридцатимиллиметровая орудийная башня. В войну здесь размещалась береговая батарея, она прикрывала вход в бухту. Именно этим орудием был потоплен немецкий миноносец. Сейчас на шаровой краске башни пламенела звезда. Батарею давно уже пустили в переплавку, а эту башню оставили как боевую реликвию, к ней водили молодых матросов на экскурсию, и сейчас снег вокруг башни был плотно утоптан. Ствол пушки был низко опущен, казалось, он настороженно обнюхивал нерастаявшие следы людей.

За поворотом открылась вся бухта. С двух сторон ее обрамляли грозно нависшие над водой скалы, с третьей – небольшая сопка, покрытая редкими кустиками карликовых берез и серыми островками только что пробившегося ягеля. К пологому скату сопки, обращенному к морю, прилепилось десятка полтора одноэтажных домиков. Глядя на них, Матвей подумал, что с жильем здесь будет туго. Ему-то как командиру лодки, наверное, что-нибудь дадут, а женатые лейтенанты опять будут жить в общежитии или у отпускников, может быть, и их дети будут спать в чемоданах. А потом и здесь построят город, наверное, более красивый, чем тот, откуда он уехал. К тому времени лейтенанты станут капитанами третьего ранга, и кто-то из них поедет обживать новые места, начинать все сначала. Такова жизнь...

Катер застопорил ход, прошел по инерции метров двадцать и, шаркнув бортом о привальный брус, прильнул к причалу. Мотор, громко чихнув, заглох, и стало слышно, как старшина катера распекает нерасторопного матроса, опоздавшего повесить кранцы.

Выйдя из кормовой каретки, Матвей обогнул рубку, выскочил на причал и лицом к лицу столкнулся с... Дубровским.

– Стрешнев? Какими судьбами? – удивился Дубровский.

– Да вот...

– Постой: уж не ты ли новый командир лодки?

– Я.

– Поздравляю. И уже капитан третьего ранга! Обскакал ты меня, а я вот так и хожу в капитан-лейтенантах. – Дубровский грустно усмехнулся. Он заметно постарел, даже в усики пробилась седина. Сильно пополнел, прежний лоск с него слетел. От статного, подтянутого офицера, каким его знал Матвей, мало что осталось. – Да, простите, разрешите представить: капитан второго ранга Кравчук – капитан третьего ранга Стрешнев. Матвей Николаевич.

"Смотри-ка, запомнил!" – удивился Матвей, пожимая руку Кравчуку и стараясь припомнить, как же Дубровского зовут. Но так и не вспомнил.

С первого взгляда никак нельзя было предположить, что Кравчук болен. Высокий, плотный, в плечах косая сажень, лицо свежее, румяное, кажется, так и пышет здоровьем. И взгляд больших темных глаз веселый, приветливый.

– Очень рад. – Голос басовитый, густой, вполне соответствующий всему облику Кравчука. – Как добрались?

– Спасибо, хорошо, если не считать, что двое суток просидел на аэродроме. Не было погоды.

– Здесь это часто случается. Как подует норд, так на неделю, а то и больше. Вам еще повезло, двумя днями отделались.

Дубровский между тем распоряжался:

– Соколов, Сахнюк, чемоданы отнесите в гостиницу, в первый номер, ключи возьмете у Баринова, он там. Старшина, катер перегоните к грузовой стенке.

С катера подали чемоданы Стрешнева, их подхватили двое матросов, стоявших на причале. Один сразу же пошел к проходной, а второй сначала сбросил с кнехта швартовый, потом побежал догонять первого. Катер отошел от причала.

Дубровский спросил:

– Вы как: сначала в гостиницу зайдете или сразу на корабль?

Матвей вопросительно посмотрел на Кравчука, тот сказал:

– Если у вас нет других дел, можно пойти и на лодку.

– Какие у меня могут быть дела?

– Тогда идемте. Но по пути посмотрим, как готовят к загрузке ракеты.

– Ну а я, с вашего разрешения, займусь своими делами, – сказал Дубровский. – А вечерком, если позволите, Матвей Николаевич, загляну к вам в гостиницу.

– Буду рад, Николай Федорович, – Матвей только сейчас вспомнил, как зовут Дубровского. Он действительно обрадовался, что встретил здесь хоть одного старого знакомого. И хотя раньше они не ладили, Матвей решил, что дело это прошлое, не стоит об этом вспоминать.

Дубровский направился к проходной, а Стрешнев с Кравчуком повернули влево.

– Старый знакомый? – спросил Кравчук.

– Да, был когда-то старпомом на дизельной лодке, куда я пришел служить после училища. А здесь он чем занимается?

– Командир береговой базы. Должность, как вы знаете, не сахар. Но Дубровский с ней вполне справляется, им довольны. Очень энергичен, требователен, дело знает.

– Он и подводник был неплохой. Во всяком случае, дело свое знал.

– Что же с ним случилось, почему списали на берег? Здоровьем его как будто бог не обделил.

– Это длинная история, – уклончиво ответил Стрешнев. Кравчук догадался, что дальше расспрашивать не следует, и перевел разговор на другое:

– Экипажу вас сразу представить, или потом, когда все примете?

– Лучше сразу, а то будут гадать, кто да зачем.

– Тоже верно.

* * *

На раздвижной технологической тележке лежало длинное тело ракеты. Пять или шесть человек в синих комбинезонах осматривали ракету, один из них, с каким-то прибором на шее, выглядел несколько солиднее, вероятно, был тут старшим. Вот он нырнул под ракету и крикнул снизу:

– Разъем девяносто восемь!

Ему отозвался сидящий за пультом оператор:

– Разъем девяносто восемь принят. Изоляция в норме.

Кравчук позвал:

– Иван Спиридонович! Можно вас на минутку?

Человек с прибором вылез из-под тележки и неторопливо направился к ним, видимо, не очень довольный тем, что его оторвали от дела. Во всяком случае, он хмурился, а его маленькие острые глаза смотрели из-под светлых, будто выгоревших ресниц не дружелюбно. Подойдя на положенную дистанцию, он остановился, приложил руку к пилотке, собираясь доложить, но Кравчук жестом остановил его и, обращаясь к Стрешневу, представил:

– Инженер-капитан третьего ранга Пашков, наш ракетный бог. А это новый командир лодки капитан третьего ранга Стрешнев Матвей Николаевич.

Матвей протянул руку, но Пашков лишь поклонился:

– Извините, руки у меня грязные.

Матвей поспешно опустил свою руку. Получилось как-то неловко, Пашков покраснел и еще раз извинился.

– Простите. Работа.

– Мы вам не помешаем? – спросил Матвей, чтобы сгладить возникшую было неловкость. И уж никак не ожидал, что Пашков ответит:

– Вообще-то помешаете. – И, перехватив сердитый взгляд Кравчука, пояснил: – Знаете, когда присутствует начальство, у матросов внимание рассеивается, могут что-нибудь пропустить.

"Пожалуй, он прав, матросы будут больше глазеть на нового командира, чем на приборы, и действительно что-нибудь упустят", – мысленно согласился Стрешнев.

– Вы уж извините. – Пашков улыбнулся.

В общем-то, все уладилось, но у Стрешнева остался от этой встречи неприятный осадок.

Должно быть, Кравчук догадался, о чем он думает, и стал хвалить Пашкова:

– Очень хороший специалист и человек он замечательный. Уверен, вы с ним быстро найдете общий язык. Он да еще старпом Осипенко – самые авторитетные люди в экипаже. Хотя, должен заметить, что старпом, пожалуй, мягковат.

Все это он говорил, пока они шли к причалу, где стояла лодка.

Старший помощник командира лодки капитан второго ранга Осипенко встретил их у сходни, возле рубки. Наверное, до него и до остальных членов экипажа дошел слух о том, что прибыл новый командир, несколько пар любопытных глаз с мостика и из люков наблюдали за тем, как по причалу шли Кравчук и Стрешнев. Вот они ступили на сходню, и Осипенко рявкнул так, что у Стрешнева закололо в ушах:

– Сми-и-рна!

– Вольно! – не выслушав доклада, поспешил скомандовать Кравчук.

Осипенко опять рявкнул: "Вольно!" И, не ожидая, когда его представит Кравчук, отрекомендовался сам:

– Старший помощник командира капитан второго ранга Осипенко. – И уж совсем по-штатски и старомодно добавил: – К вашим услугам.

Позднее Стрешнев убедился, что это вовсе не вольность, а привычка, от которой старпом никак не мог избавиться. Даже когда к нему обращались матросы, он неизменно отвечал: "К вашим услугам", – хотя вслед за этим мог и распечь матроса в выражениях, далеких от изящной словесности. Но матросы на него не обижались, зная, что старпом человек, в общем-то, добродушный.

Заместитель но политической части капитан третьего ранга Комаров был крайне сдержан в разговоре, рассказывая о том или ином офицере, старшине или матросе, характеристики давал самые общие, расплывчатые. Сначала Матвея это огорчило, но потом он подумал: "А может, он прав, что не старается мне навязать свое мнение, хочет, чтобы я сам во всем разобрался?"

Разговором Стрешнев остался недоволен, но на Комарова не обиделся за его излишнюю сдержанность.

С остальными офицерами знакомство было пока слишком беглым, чтобы можно сделать какие-то определенные выводы. Но общая атмосфера на лодке Стрешневу показалась вполне нормальной. Он понимал, что к нему самому еще относятся настороженно, долго будут приглядываться, и от него будет зависеть теперь многое. Сколько бы ни говорили о влиянии коллектива, в условиях военной службы нравственную атмосферу этого коллектива определяет командир-единоначальник.

6

Гостиница состояла всего из четырех комнат, одну из них пышно именовали "люксом", в нее-то и поселили Стрешнева. Для "люкса" комната была маловата и обставлена, пожалуй, скромно, однако вполне прилично: деревянная кровать, тумбочка, письменный стол, два стула, платяной шкаф и даже пуфик. Над кроватью висела плохонькая копия с картины Айвазовского "Девятый вал", море в ней больше походило на студень, а мачта корабля – на забытую в этом студне кость. Еще была массивная мраморная пепельница, пластмассовый чернильный прибор и подставка для утюга. Самого утюга не оказалось, хотя в висевшей над столом "Описи инвентарного имущества" он числился.

Телефон и прочие коммунальные удобства располагались в коридоре. Матвей заглянул в соседнюю комнату, там впритык стояли шесть железных коек и стол, покрытый газетами. Один из обитателей этой комнаты спал одетым, не Сняв даже ботинок, подставив сбоку под ноги некрашеную табуретку.

Вернувшись в свою комнату, Матвей еще раз окинул ее взглядом и только теперь по-настоящему оценил ее скромный уют. С благодарностью подумал о Дубровском, простив ему "Опись инвентарного имущества".

Чемоданы стояли в шкафу, Матвей распаковал тот из них, где были сложены самые необходимые вещи, достал мыльницу, зубную щетку, полотенце и пошел умываться. В умывальной комнате матрос драил чистолью водопроводный кран. Уступая Стрешневу место у раковины, он спросил:

– Вам чаю скипятить, товарищ капитан третьего ранга?

– Спасибо, я уже почаевничал в кают-компании. А вы что тут, за смотрителя?

– Так точно. Вообще-то здесь полагается штатная заведующая, да где ее возьмешь? На весь поселок восемнадцать женщин и те с высшим образованием. Вот и мыкаемся сами.

Тем не менее в гостинице, несмотря на тесноту, было чисто, пожалуй, штатная заведующая вряд ли смогла бы поддерживать ее в таком состоянии. Во всяком случае, Стрешнев не обнаружил пылинки даже на полках шкафа, хотя по корабельной привычке провел по ним чистым платком. Распаковав второй чемодан, Стрешнев стал укладывать по полкам белье, полагая, что жить в гостинице ему придется долго.

За этим занятием и застал его Дубровский. Собственно, раньше, чем он появился сам, Стрешнев услышал его голос:

– Ты, Баринов, для чего здесь поставлен?

– Так я же ему говорил: "Разденьтесь, товарищ лейтенант", – а он не послушался. – Матвей по голосу узнал того самого матроса, который чистил кран. – Что я мог сделать?

– Он, конечно, не виноват, – подтвердил, видимо, лейтенант еще хрипловатым спросонья голосом.

– Я не вас, а его спрашиваю, он тут отвечает за порядок. А о вас я доложу новому командиру лодки.

– Пожалуйста, докладывайте.

– Как вы разговариваете, товарищ лейтенант?

– Я-то разговариваю нормально, а вот вы кричите, – спокойно, окрепшим наконец голосом сказал лейтенант.

– А как еще прикажете с вами разговаривать, если вы элементарных вещей не понимаете?

Лейтенант не успел ответить, вмешался матрос Баринов:

– Разрешите идти, товарищ капитан-лейтенант? Мне еще в умывальнике надо прибрать.

– Идите. А потом отправляйтесь на камбуз картошку чистить.

– За что, товарищ капитан-лейтенант? – обиженно спросил матрос. – Мне же с утра в мастерскую.

– А за рассуждения получите еще один наряд вне очереди.

– Есть! – уныло сказал матрос. Стрешнев услышал, как он щелкнул каблуками.

– Мне тоже можно идти? – спросил лейтенант.

– Идите, – разрешил Дубровский и постучал в дверь к Стрешневу.

– Да, пожалуйста, входите, Николай Федорович. Дубровский вошел и, видимо, догадавшись, что Стрешнев все слышал, сказал, оправдываясь:

– Вот, понимаете, приходится шуметь.

– Бывает.

– Ваш, между прочим, подчиненный этот лейтенант Иванов.

– Да? На лодке я его не видел, кажется, он после дежурства?

– Верно, сменился в восемнадцать ноль-ноль. Дежурство ему и в самом деле выпало нелегкое, однако он должен был все-таки раздеться.

– Да, конечно, – согласился Стрешнев. – Садитесь, я сейчас закончу.

– А вы зря так капитально устраиваетесь. Кравчук, как только сдаст вам корабль, так сразу же и уедет. Его квартира достанется вам. Не ахти какая, одна комната, а все-таки отдельная.

– Вы думаете, ее дадут мне?

– Я не думаю, я знаю.

– Спасибо. Я, признаться, не рассчитывал, что так сразу получу. Очень вам благодарен.

– Ну, я тут ни при чем, так решило начальство, – сказал Дубровский, но таким тоном наигранной скромности, который не оставлял сомнений в том, что и его, Дубровского, роль была тут далеко не последней.

Стрешнев стал сбрасывать белье обратно в чемодан, а Дубровский сел на пуфик, закурил и, оглядев номер, заметил:

– А "люксик" мы ничего отгрохали. Я эту мебель вертолетом сюда тащил. И без всякого перехода спросил: – Вы на меня до сих пор обижаетесь?

– Нет, у меня после этого было столько других, куда более серьезных обид, так что ту я совсем забыл и, наверное, ни разу не вспомнил бы, если бы не встретил вас.

– А все-таки вспомнили?

– Вспомнил, – честно признался Стрешнев. – И обнаружил, что, в общем-то, я на вас совсем не сержусь.

– Спасибо. А я вот все еще чувствую себя виноватым перед вами. За это время я многое передумал, многое пересмотрел, по-моему, даже изменился. Надеюсь, к лучшему. И у меня к вам, Матвей Николаевич, будет такая просьба: не говорите никому о той истории. Дело прошлое, а, как гласит пословица, кто старое помянет – тому глаз вон. Обещаете?

– Николай Федорович, за кого вы меня принимаете? – с упреком спросил Стрешнев.

– Ну, извините. И спасибо. Я надеюсь, что теперь мы будем дружить и между собой, и семьями.

"Вряд ли", – подумал Стрешнев, вспомнив, что жена Дубровского так бесстыдно оклеветала его. Впрочем, Люся об этом ничего не знает, возможно, они обрадуются друг другу – все-таки старые знакомые. Тем более что в базе, как доложил матрос Баринов, всего восемнадцать женщин...

– Не так просто опомниться после такого подзатыльника, какой я тогда получил, – сказал Дубровский.

– До сих пор переживаете?

– Нет, подзатыльник этот я давно переварил. Стукнули меня тогда, в общем-то, за дело, я не обижаюсь. Хуже, когда тебе медленно выламывают руки, – Дубровский встал и заходил по комнате. – Вот это, брат, пострашней.

– Видимо, я не совсем понимаю, о чем вы говорите. Кто вам выламывает руки?

– Хорошо, с вами-то я могу быть откровенным. Так вот, после того как меня сняли со старпомов и списали на берег, я многое передумал. Впрочем, об этом я уже говорил. И я честно решил исправиться, как говорят, искупить свою вину. Я старался. Изо всех сил. И еще надеялся, что мне разрешат вернуться на лодку... Я не скажу, что моих стараний не замечали. Замечали, иногда даже отмечали в приказах. Один раз сам командующий флотом благодарность отвалил. Но на мою просьбу перевести на лодку ответил отказом. "Поработай еще год на берегу, а там посмотрим", – сказал он. Сменились командующие, а кадровики до сих пор обещают. А зачем обещают? Я ведь и сам понимаю, что на лодку меня сейчас не назначат. И правильно сделают. Потому что я уже почти все забыл за это время. Да и лодки теперь не те, которые я знал.

Дубровский опять сел, широко расставив ноги, носком ботинка пнул под стол отставшую от подметки грязь. Стрешнев подумал, что Дубровский изменился даже в своих манерах. Раньше он умел держать себя с тем неуловимым изяществом, которое всегда отличало корабельных офицеров. "Скис он тут", заключил Стрешнев.

– А все-таки я не понял, кто вам выламывает руки. Дубровский вынул помятую пачку сигарет, закурил и, пустив в потолок несколько колечек дыма, сказал:

– Для того чтобы понять другого, надо хотя бы мысленно поставить себя на его место. Нет, я не хочу вас упрекать, я просто хочу, чтобы вы постарались меня понять. Я, например, не считаю себя завистливым человеком, а вот увидел вас на пирсе – и мне опять стало обидно. Когда вы, едва вылупившись из курсантской форменки, пришли к нам на лодку, я был уже капитан-лейтенантом. И сейчас тоже капитан-лейтенант, а вы меня обскакали в звании и в должности. И дело тут не в честолюбии, а в том, что во мне, может быть, погиб талант. Талант подводника. Вы можете это понять?

– Стараюсь.

– И за это спасибо. А вот другие даже не стараются понять. А между тем меня сейчас тянет в море, я с болью провожаю каждый уходящий в море корабль, мне ненавистны мои сегодняшние обязанности: завези уголь, обеспечь жильем, проложи дорогу, найди продавщицу в магазин или заведующую вот этим ковчегом. Я понимаю, это нужно, кто-то и этим должен заниматься, но я же моряк! Понимаете: мо-ряк!

– Да, это я понимаю. И сочувствую вам. Но что можно сделать?

– А ничего не надо делать. Все уже произошло само собой. Я уже "плюсквамперфектум" – давно прошедшее. Я это знаю. И, откровенно говоря, в душе уже смирился, что к морю мне путь закрыт. Служба у меня отнюдь не романтическая. Поэтому я работаю, а точнее – вкалываю.

– Я слышал о вас здесь хорошие отзывы.

– Да? Возможно. Наверное, Кравчук вам сказал. Он добрый и тоже мне сочувствует. Однако начальство несколько иного мнения о моей деятельности. В прошлом месяце представляли к очередному воинскому званию, так представление вернули. Нарушений действительно много, хотя матросы приходят более грамотные. Специальность они осваивают быстрее, а вот на дисциплине их образованность что-то не так благотворно сказывается. Рассуждают много. Погодите, и вы еще наплачетесь с этими эрудитами. Ты ему – слово, а он тебе – десять. И упаси бог задеть его самолюбие! Он и начальству пожалуется, а то еще и в газету напишет. Нет, согласитесь, раньше матрос был куда более послушным.

– Ну, с этим я никак не могу согласиться.

– Согласитесь, – убежденно сказал Дубровский. – Жизнь заставит.

– А мне ваши рассуждения, извините, кажутся нелепыми.

– Любопытно послушать: что вы сами об этом думаете.

– Извольте. Мое мнение диаметрально противоположно вашему.

– Даже так? А конкретнее?

– Хорошо, я начну с конкретного примера. Только не обижайтесь. Откровенность за откровенность... Вот я слышал, как вы распекали матроса Баринова. Отбросим в сторону даже то обстоятельство, что вы разговаривали с ним непозволительно грубым тоном. Но вы ведь были неправы по существу. Баринов-то действительно не виноват в том, что Иванов завалился на койку в ботинках. Более того, Баринов предупреждал лейтенанта, наверное, даже в деликатной форме, мол, раздевшись, он лучше отдохнет. Виноват Иванов, его и надо было отчитать. Разумеется, наедине. А вы и его начали распекать при Баринове. Кстати, у матроса хватило такта уйти под предлогом. Как вы думаете: помог ваш разнос укреплению дисциплины или повредил? По-моему, вы лишь озлобили обоих.

– Что же я с ними должен был целоваться? – усмехнулся Дубровский. – Ну, допустим, Баринова я зря отругал. А Иванов?

– Весь вопрос в том, что и как ему надо было сказать. Вот я сейчас вспомнил, как однажды мне в училище сделал замечание начальник строевого отдела. Нам, курсантам, разрешали тогда носить короткую прическу. Не знаю уж, кем это было установлено, но длина волос не должна была превышать толщины двух пальцев... У меня тогда умерла мать, я себя основательно запустил, возможно, командир роты не хотел мне лишний раз делать замечание. А начальник строевого отдела, наверное, не знал о моем горе. Осматривая строй, он увидел мои длинные волосы. Заметьте, он не сделал мне замечание в строю, а лишь после, отозвав в сторонку, спросил: "Товарищ курсант, вы не находите, что у вас слишком толстые пальцы?" Причем спросил весело, с этакой лукавинкой в глазах. И знаете, мне стало стыдно, я тут же побежал в парикмахерскую. Более того, я как бы стряхнул с себя оцепенение, которое охватило меня после смерти матери... К чему я это рассказываю? Недавно мы встречались с однокашниками по училищу, вспоминали. И вот что любопытно: фамилии некоторых преподавателей мы уже забыли, а вот начальника строевого отдела помним все по имени и отчеству: капитан первого ранга Борис Михайлович Сластников. Заметьте, это при его-то должности, которая считается самой "собачьей", как и должность старпома на корабле...

– Ну, я не знаю, за что вы его так любили, этого Сластникова. – сказал Дубровский. – Может быть, его метода загадывать шарады так понравилась?

– Нет, не в этом дело. Борис Михайлович был самым строгим и требовательным офицером в училище, он не оставлял без внимания ни один проступок. Но он был всегда справедлив, а главное – мы всегда ощущали в нем уважение к каждому из нас, к нашему достоинству. Вот вы утверждаете, что образование чуть ли не портит людей, они, видите ли, начинают рассуждать, позволяют обо всем иметь собственное мнение. Но ведь это же хорошо, что они рассуждают, а не слепо подчиняются! Ведь и в Уставе записано, что дисциплина у нас основана на сознании каждым военнослужащим своего воинского долга.

– А я-то думал, что вы мне преподнесете что-нибудь свеженькое, – опять усмехнулся Дубровский. – А вы повторяете старые, да еще и уставные истины.

– Иногда и старые истины неплохо вспомнить. Так вот, эта старая истина сегодня несет в себе – не удивляйтесь – несколько иное содержание. Ибо образованный человек, приходящий сегодня на военную службу, не только сознает необходимость этой службы. Он еще и оценивает свое место и свою ответственность, личную ответственность за судьбу Отечества. У него обострено чувство собственного достоинства. Вот тут-то и возникает противоречие: с одной стороны, вот это обостренное чувство, а с другой сама атмосфера воинской службы, в которой человек несколько нивелируется, потому что всех, независимо от индивидуальных склонностей и талантов, мы заставляем и шагать в строю, и стрелять, и чистить на камбузе картошку, и драить медяшку, ко всем предъявляем абсолютно одинаковые требования. А тут еще приходит агитатор и устраивает громкую читку газет, хотя матросы раньше этого агитатора газеты прочитали. Потом мы строем ведем их в кино, на старый фильм, который они смотрели еще на "гражданке" два года назад. И тут подходит к старшине или к лейтенанту матрос Иванов, который увлекается молекулярной физикой, или матрос Петров, который пишет стихи, и просит разрешения остаться в казарме, чтобы в тишине заняться любимым делом. Но старшина не разрешает, хотя и знает, что Иванов увлекается молекулярной физикой. Старшина рассуждает примерно так: отпустишь Иванова, попросится Петров. А потом заглянет в казарму начальство, спросит, почему люди без дела болтаются, тому же старшине и попадет. Потому что начальник не будет вникать в тонкости, он знает одно: раз по распорядку дня полагается экипажу быть в кино, значит все должны быть в кино. Начальник рассуждает примерно так: там старшина, он проследит за людьми. А оставь Петрова с Ивановым без догляда, неизвестно, чем они займутся, вдруг начнут "соображать на троих"? К сожалению, многие будут рассуждать именно так. Потому что так им, видите ли, спокойнее.

– Пожалуй, – согласился Дубровский. – А как бы вы поступили на месте такого начальника, который уже не один "фитиль" схватил за то, что у него "соображали на троих" ?

– Не знаю. Может быть, пришел бы в казарму и, пользуясь тем, что нам не мешают, поговорил с Ивановым о молекулярной физике или с Петровым – о поэзии. А может, просто не стал бы им сейчас мешать, а поговорил в другой раз. Во всяком случае, не стал бы их насильно заставлять смотреть плохой фильм. И громкие читки газет им не стал бы устраивать.

– И получили бы нагоняй за срыв политических мероприятий.

– Возможно, потому что и среди политработников есть формалисты, цепляющиеся за старые формы работы. Но ведь и им можно объяснить, что на лодке в среднем на каждого матроса выписывается по две газеты и по три журнала. И цепляются-то за старые формы зачастую люди, уже понявшие, что формы эти отжили, но не знающие, чем их заменить. Все, например, признают, что теперь особенно возросло значение индивидуальной работы, но не все знают, как ее вести. Потому что само понятие "индивидуальная работа" весьма растяжимое. Об одном и том же с Ивановым надо разговаривать так, а с Петровым – иначе. А поскольку люди они образованные, начитанные и, вообще, как вы говорите, эрудиты, – мы с вами тоже обязаны быть и эрудитами и педагогами. Согласен, что работать стало труднее, но не потому, что матросы пошли образованнее, подготовленное, чем были раньше. Для того чтобы нас с вами уважали как командиров, мало одной только требовательности. Можно и нужно заставить матроса подчиняться, но нельзя в приказном порядке заставить его уважать нас или любить. Нынче, как никогда, имеют значение правильные взаимоотношения с подчиненными, основанные на уважении и доверии человеку...