Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

5

Страсть к самоописанию вообще подозрительна.

Первые воспоминания о самой себе Екатерина озаглавила «Записки, начатые 21 апреля 1771 года».

Эти «Записки» начинаются такими словами:

«Я родилась 21 апреля (2 мая по новому стилю) 1729 года в Штеттине, в Померании…»

Три тома.

Потом Екатерина пишет «Собственноручные записки императрицы Екатерины II».

Эти «Записки» начинаются такими словами:

«Счастье не так слепо, как его себе представляют».

Но напрасно читатель будет искать в тексте обстоятельных объяснений концепции счастья. Это, как и предыдущие воспоминания, – сага о самой себе. Два тома.

Потом Екатерина пишет еще «Записки».

Эти «Записки» начинаются такими словами:

«Я родилась в Штеттине в Померании 2 мая нового стиля 1729 года».

Очерк.

Потом Екатерина пишет еще «Записки», которые начинаются так:

«Я родилась 2 мая нового стиля 1729 года в Штеттине, в Померании, где мой отец, Христиан-Август, принц Ангальт-Цербстский, был тогда комендантом Прусской крепости…»

Эпическое начало. Но это – лишь первая, фраза. Все остальное – пересказ предыдущих признаний.

Потом она педантично записывает все доброжелательные анекдоты о себе. Потом пишет еще и еще «Записки».

Государыня говорила своему секретарю А. М. Грибовскому:

– Не написавши, нельзя и одного дня прожить.

«Записки»…

Знаменательно, что все воспоминания Екатерина заканчивает задолго до 1762 года. И не без умысла.

Тысяча семьсот шестьдесят второй год положил конец выдумкам – началось царствование.

После 1762 года нужно было писать о своем непосредственном участии в казнях, ссылках, убийствах. Сентиментальное детство, сомнительная юность – прошли.

Началась история, а такую историю уже не напишешь девической акварелькой.

Как описать переворот 1762 года? Как преподнести потомству смерть Петра III?

Екатерина понимает, что факты, которые она может еще кое-как замаскировать в переписке, для мемуаров – лживы, мемуары требуют объяснений, подробностей. Мемуары будут исследовать как судебные документы. Все тайное станет явным. Если есть расплата за радость, то есть расплата и за ложь. Державин писал:

«Я дерзал говорить Екатерине, что она за всякую слезу и каплю крови народа ее, пролитые ею, Всевышнему ответствовать должна».

За всякую слезу и каплю крови.

Вот почему императрица, со свойственной ей в таких случаях скромностью, не пишет ни о чем, что произошло в 1762 году и после.

Но суд все равно состоится, она это знает.

Поэтому исподволь, как будто объективно, репликами и ремарками, она подготавливает будущих судей: чтобы они были снисходительны к ней и осудили ее супруга.

Реплики и ремарки – они настолько специальны, продуманы, что не остается ни малейшего сомнения в том, что ее алиби – несостоятельное.

Вот как, думая перехитрить читателя, государыня пишет о себе и о Петре III.

О Петре.

Даже отец Петра III, Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля шведского, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бледный. Петр III ненавидел Брюммера (воспитателя) и презирал Бергхольца (воспитателя). Кого он любил более всего в детстве, так это Румберга, старого камердинера, шведа. Румберг был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жестокий, из драгунов Карла XII. В раннем детстве у Петра III начали проявляться отрицательные черты характера. С десятилетнего возраста он пристрастился к пьянству. Его приближенные с трудом препятствовали ему напиваться за столом. Он был упрям и вспыльчив, был слабого и хилого сложения. С детства он был неподатлив ко всякому назиданию. Время он проводил в ребячествах неслыханных, то есть играл в куклы.

О себе.

Даже ее родители оба пользовались большой популярностью, были непоколебимо религиозны и любили справедливость. «Отец считал меня ангелом. Меня поручили Елизавете Кардель (воспитательнице) – образцу добродетели и благоразумия. Она имела возвышенную душу, развитой ум, превосходное сердце. Я родилась, будучи при этом одарена очень большой чувствительностью и внешностью очень интересной, которая без помощи искусственных прикрас и средств нравилась с первого взгляда. С ранних лет за мной признали хорошую память. У меня отняли все куклы и другие игрушки, сказав, что я большая девочка. Белоградский меня уверял и внушал всем, что у меня отличное контральто. Граф Гюлленборг сказал, что у меня философский склад ума».

О Петре.

«Стоило величайшего труда посылать его в церковь. Он большей частью проявлял неверие. Он не раз давал почувствовать, что предпочел бы уехать в Швецию, чем оставаться в России. Я поняла, что он не очень ценит народ, над которым ему суждено было царствовать. Он сказал, что ему больше всего во мне нравится то, что я его троюродная сестра. Что, в таком случае, в качестве родственника, он может со мной говорить по душе: что ему хотелось бы жениться на Лопухиной, но что он покоряется необходимости жениться на мне. Я слушала, краснея, эти родственные разговоры».

Она – краснела.

Как будто бы до этого признания Петра и после к этому браку стремился он, а не – она!

Ему «хотелось бы жениться на Лопухиной». Конечно же, для двора это достаточно недалекое и легковесное признание, – накануне женитьбы на Екатерине! – но, так или иначе, оно доказывает юношеское чистосердечие.

Первая мысль о короне появилась в ее мозгу еще в семилетнем возрасте. О чем она, со свойственным ей задором, и пишет:

«Мысль о короне начала тогда бродить у меня в голове».

«Тогда» – 1736 год.

В пятнадцать лет она уже пишет сама себе пророческую записку:

«Предвещаю по всему, что Петр III будет твоим супругом».

Это тот-то, по ее словам, пьяница, который с десятилетнего возраста и вот уже шесть лет как спивается (ему было шестнадцать лет, он родился в 1728 году).

Нет, это не девичьи грезы о любимом человеке. Она уже и тогда его ненавидела.

На какие жертвы только не пошла юная ангальт-цербстская фея!

Всю свою судьбу она подчинила трем пунктам и прокомментировала достаточно точно все эти три пункта – три своих заветных заповеди.

1. Нравиться великому князю.

И Петр, и Екатерина воспитывались при русском дворе Елизаветы Петровны. Петр был наследником престола, а потому – цесаревич, или великий князь; высочество, но еще не величество. Он ее ненавидел и объявлял об этом открыто и ей, и всем. Она его ненавидела, но изо всех сил старалась нравиться. Невеста – лицемерка.

2. Нравиться императрице.

Елизавета Петровна любила Петра, племянника, и не любила Екатерину, постороннюю в России принцессу. Впоследствии Екатерина лгала, что Елизавета перед смертью стала относиться к ней лучше, даже любовней, чем к Петру. Незадолго до смерти Елизаветы Петр заболел оспой. Это было, кажется, где-то на Валдае, во время совместного путешествия с Екатериной и ее тайным любовником Станиславом Понятовским, поляком. Путешествовали в отдельных каретах, и все было как всегда, сообщает Екатерина; они интересовались обычаями и бытом туземцев, расспрашивали простых пахарей, и те раскрывали перед ними русскую душу. А Петр – пил. Пил и заболел. Екатерина струсила: оспа – заразна. Она пересчитала хорошенько все свои вещи, упаковала и увязала, и, не предупредив даже любовника, поскакала в Петербург. Понятовский нечаянно проснулся, подумал спросонья и тоже – поскакал с большой скоростью. Петр остался один. В какой-то безвестной избе, в которой, как пчелы, гудело множество детишек над одним черным чугунком с овсяной болтушкой, в той, как он потом говорил, затаив смертельную обиду, избушке на курьих ножках, единственным украшением которой была икона в уголке, засиженная мухами и спеленутая паутиной. Принцесса даже не попрощалась, даже не оставила ему его же денег. Она и Елизавете сказала не сразу, а подождала несколько дней и сказала, что Петр там умер. Он и умер бы от клопов и от грязной похлебки. Елизавета вообще-то не прославилась добросердечием, но чувствовала честь семьи. Узнав о болезни племянника, она бросила империю и примчалась, загнав несколько десятков лошадей, на Валдай. Она прислуживала Петру, как обыкновенная сиделка, две недели. А уже тогда она была больна, тяжела и только сидела в своей полутемной спальне, завивала и развивала когда-то роскошные, а теперь полуседые и слабые волосы… После излечения Петра Елизавета совсем слегла. Она никому ничего не прощала – не простила она и предательства Екатерине. Императрица не допустила ее к своему смертному ложу, по придворному этикету – акт непризнания и ненависти.

3. Нравиться народу.

Поскольку дело происходило в России, то, конечно же, – нравиться русскому народу. Она мечтала нравиться, но каким образом осуществляла свою мечту – трудно предположить. Вероятнее всего – десятками тысяч виселиц в Киргиз-Кайсацкой орде.

«Поистине, я ничем не пренебрегала, чтобы этого достичь (она комментирует три пункта): угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, – все с моей стороны постоянно к тому употребляемо было с 1744 по 1761 год, то есть в продолжение семнадцати лет. Этот план сложился в моей голове в пятнадцатилетнем возрасте без чьего-либо участия, самостоятельный план. Я смотрю на него, как на плод моего ума и моей души. Вся моя жизнь была изысканием средства, как этого достигнуть. Я, ставившая себе за правило нравиться людям, с которыми мне приходится жить, усваивать их образ действий, их манеру. Я хотела быть русской, чтобы русские меня любили».

Жажда любви: она хотела быть русской, чтобы русские ее любили.

Петр III был уже объявленным наследником престола. Конечно же, этот полурусский принц не упал с небес, как драгоценный подарок для тогдашней империи, но был, в общем-то, законным наследником русского престола.

Екатерина была – никто.

Нищая полупринцесса карликовой области Германии, – она имела три-четыре платья, дюжину рубашек из простейшей материи, она пользовалась простынями матери и сочиняла скучные стихотворения.

Поэтому с маниакальной последовательностью Екатерина разрабатывала и осуществляла планы своего восхождения. В том числе и планы супружества. Она писала:

«Что меня касается, то Петр III мне был безразличен, но не безразлична была для меня царственная корона».

Царственный цинизм.

Она упрекает Петра III в неверии, что по канонам того времени – большой, главный недостаток. Она подчеркивает, что сама она переменила веру (лютеранскую на православную) без колебаний. Конечно. Решение было принято: остаться в России. Со своим уставом в чужой монастырь не суйся. Если бы она попала на таких же условиях в Турцию или в Индию, то с не меньшим успехом приняла бы магометанство или буддизм.

Секретари и вельможи Екатерины старательно искали примеры ее человеколюбия и всепрощения.

Но эти примеры – смехотворны.

Пишет полковник Адриан Моисеевич Грибовский, состоящий при ЕЯ особе статс-секретарем:

«Черты ее человеколюбия были ежедневны. Однажды она мне сказала: «Чтобы не разбудить людей слишком рано, я зажгла сама дрова в камине. Мальчик-трубочист, думая, что я встану не раньше шести часов, был тогда в трубе и, как чертенок, начал кричать. Я тотчас погасила камин и усердно просила у него прощенья».

Грибовский написал о Екатерине книгу. Он пишет о ежедневных чертах человеколюбия, но приводит лишь один пример. Больше он не вспомнил. А ведь он был ЕЯ секретарем много лет.

Несчастные секретари. С какими муками они отыскивали в своей верноподданной памяти прекрасные случаи. Секретарь Державин вспоминает о том, как императрица раздавала деньги заблуждающимся девушкам, Грибовский вспоминает о том, как императрица не зажарила мальчика живьем, как поросенка.

Екатерина любила легенды.

Случайно получив империю, она приписывала себе родство с Елизаветой Петровной, чтобы внушить русским, что она – русская, и – понравиться. Во все манифесты она вставляла такие безошибочно действующие на русское воображение фразы:

«…и наследственный скипетр перешел дочери Петра Великого, возлюбленной тетке нашей, в бозе почивающей императрице Елизавете Петровне».

«Возлюбленной тетке нашей».

Елизавета, к сожалению, не была ни «возлюбленной», ни тем более «теткой нашей» Екатерине. Она была теткой Петра III. Никакая генеалогия Елизаветы не перекрещивается с ангальт-цербстским родом.

О «возлюбленности». Неприязнь была постоянной и взаимной. Елизавета говорила Екатерине:

– Вы воображаете, что никого нет умнее вас. Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются.

Как же реагировала на эти унизительные выговоры независимая и гордая Екатерина Великая?

Она писала:

«Я сказала де ла Шетарди, что в угоду императрице буду причесываться на все фасоны, какие могут ей понравиться».

Она пишет о себе:

«Я была честным и благородным рыцарем, мои советы были всегда самыми лучшими».

О Петре:

«Он приходил в отчаянье. Это с ним часто случалось. Он был труслив сердцем и слаб головою. Он любил устриц. Гулял и стрелял».

Отчаянье для нее – непростительная слабость, отрицательное свойство. Отчаянье – трусость сердца и слабость ума. Она вменяет ему в вину даже любовь к устрицам и стрельбе.

Какие же «самые лучшие советы» Екатерины?

«Его ум был ребяческий. Я была поверенной его ребячеств (он играл со своими слугами в живых солдатиков, как и его дедушка Петр I). Я не мешала ему ни говорить, ни действовать».

То есть она не мешала ему компрометировать себя.

Она писала о своем образовании:

«Я любила читать. Он тоже читал, но что читал он? Рассказы про разбойников, которые мне были не по вкусу».

Она полагала, что ее вкус – самый безошибочный.

Что же, в таком случае, читала она?

Как она читала, просвещенная монархиня Просвещенного Века?

Она проговаривается:

«Я нашла на немецком языке «Жизнь Цицерона», из которой прочла пару страниц, потом мне принесли «Причины величия и упадка Римской республики». Я начала читать, но не могла читать последовательно, это заставило меня зевать. Но я сказала: «Вот хорошая книга!» – и бросила ее, чтобы возвратиться к нарядам. «Жизнь знаменитых мужей» Плутарха я не могла найти. Я прочла ее лишь два года спустя».

Грибовский писал:

«Она знала почти наизусть: Перикла, Ликурга, Солона, Монтескье, Локка, и славные времена Афин, Спарты, Рима, Новой Италии и Франции, и историю всех государств».

Но Грибовский пишет и вот какие штучки:

«Известно, что она никогда не ссылала в Сибирь, никогда не осуждала на смерть».

Оставим на совести полковника первое утверждение, – он мог заблуждаться, как и все, принимая поверхностные цитаты императрицы из словарей и разумных сочинений за следствие глубочайшего образования.

Утверждение второе – сознательная и гнусная ложь.

Никогда – за всю историю государства Российского – даже в свирепые времена Иоанна Грозного и Петра I, даже в мистические, умалишенные времена Анны Иоанновны, – никогда – не было – в России – такого количества заговоров, казней, ссыльных, судебных процессов, преследований и произвола.

По свидетельству самой императрицы, только за один год, предшествующий казни Мировича (подпоручик, он попытался в одиночку освободить из Шлиссельбургской крепости законного императора Иоанна Антоновича), было раскрыто четырнадцать заговоров! Самый серьезный из них – заговор Хрущева (тоже в пользу Иоанна Антоновича) – имел более тысячи сторонников. И эта тысяча не была темной, нерассуждающей массой, – дворяне, офицеры.

Но пропустим эти пустяки (пусть – пустяки!).

Какое кровавое восстание Железняка и Гонты!

Крестьянская война Пугачева!

Польское восстание Тадеуша Костюшко!

А просвещенные, энциклопедические методы расправы! Мировичу публично отрубили голову, чего не случалось в России вот уже двадцать лет. Полководец Суворов привез самозванца Пугачева в клетке, и его четвертовали. Сотни четвертованных и подвешенных за ребро сторонников Пугачева. Тысячи и тысячи виселиц в калмыцких, башкирских, киргизских степях. Тысячи солдат, умерших под палками. Миллионы и миллионы кнутов для солдат и крестьян. Сотни и сотни колесованных уральских работных людей. Треть населения восточных и южных областей империи – с клеймами, как собственный скот, чтобы не эмигрировали.

Но Екатерина поняла механику и демагогию управления.

Она оградила свою персону пресловутым «Наказом», своего рода республиканской крестьянской конституцией, где каждый пункт – счастье и справедливость, где каждый пункт – демагогия и ложь, где каждый пункт – маска, надетая для наивного потомства и для общественного мнения, а также для интеллигенции Запада.

Потому что, облегчив кое-как положение крестьян, Екатерина дала помещикам неслыханные в истории государства права: по своему усмотрению наказывать крестьян и ссылать их «в каторгу». Лишь этот один только пункт «Наказа» практически перечеркивал, исключал все остальные поблажки.

«Наказ» имел и еще одно название.

Екатерина называла его «философией освобождения личности».

Век Просвещения.

Но все вожди русского Просвещения, а и было-то их всего двое, – сидели в тюрьмах. Новиков и Радищев.

Новиков издавал свой журнал, в котором робко и доброжелательно полемизировал с Екатериной в вопросах нравственности государственной. Екатерина тоже издавала свой журнал. Спор двух журналистов закончился Шлиссельбургской крепостью – самым веским и многозначительным аргументом в серии философских доказательств Екатерины. Радищева приговорили сначала даже к смертной казни.

Просвещенный абсолютизм.

Но при дворе не было ни одного просветителя.

Не было мало-мальски грамотного человека.

Просвещенный век и просвещенный абсолютизм. Так называла свое время и собственную особу Екатерина.

Вот что пишет по поводу просвещенного кабинета императрицы тот же Грибовский. Он глуп и постоянно противоречит самому себе. Думая, что пишет правду, он выдает смешные тайны двора.

О Безбородко. При острой памяти и некотором знании латинского и русского языков, ему нетрудно было отличиться легким сочинением указов там, где бывшие при государыне вельможи (да и сама государыня) не знали русского правописания. Благодаря этой относительной грамотности Безбородко достиг первейших чинов (он стал канцлером), приобрел богатейшее состояние и несметные сокровища в вещах и деньгах. Начиная ни с чем, перед смертью императрицы он имел 16000 душ крестьян, соляные озера в Крыму и рыбные ловли на Каспийском море. За правописание Павел подарил ему 12000 крестьян. Итальянской певице Давии он платил 8000 рублей в месяц (годовая пенсия Державина, министра юстиции, – 10 000 рублей. В год – не в месяц). А когда отпустил ее в Италию, подарил ей деньгами и бриллиантами 500000 рублей (пятьдесят лет пенсии министра).

И все эти блага – только и только за то, что Безбородко знал русское правописание, единственный во всем просвещенном кабинете императрицы он умел правильным русским языком изложить все ее всемирно-исторические указы, приказы и наказы.

Нелепо и пошло было бы касаться амурных дел Екатерины. Они анекдотичны и общеизвестны. Они – материал для медицинского исследования, а не для литературы. Они не принесли ей счастья.

Все до единого ее, романтически выражаясь, фавориты были авантюристы.

Были ли вообще это «амурные дела»?

Это были – контракты.

Она была нужна им.

Они были нужны ей.

Она им – по причинам продвижения по службе.

Они ей – по причинам ее бессемейности, императорского одиночества, духовной пустоты и бессилия.

Любовь к императрице – к любой! – всегда имеет подозрительный и скандальный характер.

Любовь к незамужней императрице не только подозрительна, но и двусмысленна. Ведь она была старше чуть ли не всех своих любовников по меньшей мере на пять лет (Орлов), по большей – на сорок (Платон Зубов).

Эта любовь далеко не бескорыстна.

Никто, в конце концов, не имеет никакого морального права ни исследовать эту вереницу любовников, ни осуждать ни их, ни ее.

Но вот как сама Екатерина пишет о своем муже. Вот чего она от него хотела бы. Вот что произошло после свадьбы.

«Его императорское высочество Петр III, хорошо поужинав, пошел спать. Он заснул и проспал очень спокойно до следующего дня. Простыни из каммердука, на которых я лежала, показались мне столь неудобны, что я очень плохо спала. Когда рассвело, дневной свет показался мне очень неприятным. И в этом положении дело оставалось в течение девяти лет без малейших изменений».

Жуткие жалобы.

Конечно же, не простыни из каммердука виновницы ее плохого сна.

Виновница одна – ее немецкая нравственность.

Она ненавидела мужа, имела одновременно трех постоянных любовников (Чернышев, Салтыков и Понятовский), но хотела бы, чтобы муж был мужем.

Для Петра было естественно, уж если его насильно женили, спать с женой по королевскому ритуалу, то есть лежать около, и только. Для остального у него были женщины, которых он любил.

Она – оскорблена. Даже дневной свет показался ей неприятным. Она с пренебрежением, с презрением перечисляет «страстишки» и «шашни» Петра с фрейлиной Карр, с Лопухиной, с Тепловой, с горбатой дочерью герцога Бирона принцессой Курляндской (причем она постоянно и злорадно акцентирует «горбатой»), с Цедерспарр, с Воронцовой.

У него – «страстишки» и «шашни».

У нее – «страсть» и «роковая любовь» с графами Салтыковым, Чернышевым и Понятовским, который в результате этой любви стал королем Польши.

Ее приключения в любовной области настолько нескромны, что описывать их – дурной тон. Она же с чистой совестью пишет о разврате Петра. Шесть женщин у императора! За всю жизнь. И с одной из них, с Елизаветой Воронцовой, он уже несколько лет живет совершенно официально и мечтает на ней жениться. Он и женился бы, но Елизавета Воронцова была слишком молода, чересчур труслива, совсем безлика, – лишь любовница, и только, и ничего больше.

И вот, по мнению Екатерины, Петр – безнравствен.

У нее даже начинается истерика, когда Петр рассвирепел, узнав, что она – беременна, выхватил шпагу и бросился по ступенькам лестницы вверх, в спальню, чтобы заколоть ее, как он выражался, как «блудливую свинью», а потом расхохотался, ушел к себе, напился и пил четверо суток и ни с кем не разговаривал. Когда же он вышел в сад, где было все общество и лакеи наливали в бокалы ликеры, обернув горлышки бутылок батистовыми салфетками, Петр скакал в своем голштинском картузе с козырьком, он пил ликер из всех бокалов, выхватывал бокалы у франтоватых фельдмаршалов и у флиртующих фрейлин, выпивал залпом, запрокинув больное горящее лицо, и хохотал, а когда кто-то случайный, безымянный холуй, кажется, камергерского звания, заискивая, поздравил Петра с беременностью супруги, цесаревны Екатерины (поздравил – некстати! глупо!), Петр махнул легкомысленно рукой и сказал вслух, всем, как-то захлебываясь, чувствуя, что сам в данный момент – пошл, но не сказать был не в силах:

– Бог знает, откуда моя жена берет свою беременность! Я не слишком-то знаю, мой ли это ребенок!

Она потрясена – такая несправедливость!

Все эти отношения с мужем Екатерина называет «нежностью к супругу».

Она сетует и произносит горькие сентенции:

– Обуздывай себя, пожалуйста, насчет нежностей к этому господину. Думай о самой себе, сударыня.

«Насчет нежностей к этому господину».

Вот с какой нежностью был убит Петр III.

Екатерина сообщает в письме к Станиславу Понятовскому в Польшу:

«Я послала под начальством Алексея Орлова, в сопровождении четырех офицеров и отряда смирных и избранных людей, низложенного императора за 25 верст от Петергофа в местечко, называемое Ропша, очень уединенное и очень приятное, на то время, пока готовили хорошие и приличные комнаты в Шлиссельбурге. Но Господь Бог расположил иначе. Страх вызвал у него понос, который продолжался три дня и прошел на четвертый. Он чрезмерно напился в этот день, так как имел все, что хотел, кроме свободы. Его схватил приступ геморроидальных колик вместе с приливами крови в мозгу. Он был два дня в этом состоянии, за которым последовала страшная слабость, и, несмотря на усиленную помощь докторов, он испустил дух. Я опасалась, не отравили ли его офицеры. Я велела его вскрыть. Но вполне удостоверено, что не нашли ни малейшего следа отравы. Он имел совершенно здоровый желудок, но умер от воспаления в кишках и апоплексического удара. Его сердце было необычайно мало и совсем сморщено».

Ее сын, император Павел, тоже умер от апоплексического удара. Этот пресловутый удар– традиционная причина смерти русских императоров. Это довольно распространенный эвфемизм для яда, кинжала, пули, петли и других не менее популярных инструментов насильственной смерти, – этот испытанный апоплексический.

Все ее оправдания – только еще одно доказательство абсурда, по народной поговорке:

 
«Мы собаку покормили,
А потом похоронили».
 

Какое обилие полуласкательных прилагательных!

Оказывается, Орлов не был беспринципным и бездушным легионером, убивающим кого попало. Он был «смирный» и «избранный» представитель России.

Оказывается, тюрьма Ропши совсем и не тюрьма, а «местечко уединенное и очень приятное».

Оказывается, в цитадели зверства, в Шлиссельбурге, Тайная канцелярия готовила для Петра не камеру-одиночку с железными ошейниками, с одним зарешеченным окошком и с одним люком для стока нечистот, а – «хорошие и приличные комнаты».

Оказывается, Петр «чрезмерно напился».

Оказывается, в Ропше Петр имел «все, что хотел». Он хотел, чтобы с ним была Воронцова. Но Воронцову Екатерина не послала в Ропшу. Послать Воронцову в Ропшу Екатерине не позволила нравственность.

Во всем виноват оказался лишь «Господь Бог».

Чего только не наслал господь за эти несколько дней на тридцатичетырехлетнего солдата своего!

Страх.

Понос.

Приступ геморроидальных колик.

Приливы крови к мозгу.

Отливы крови от мозга.

Страшную слабость.

Усиленную помощь докторов.

Опасения императрицы.

Воспаление в кишках.

Апоплексический удар.

И, наконец, счастливое избавление от всего этого немыслимого списка – смерть.

Сердце фехтовальщика, спортсмена, всадника, молодого человека, который ничем никогда не болел, кроме оспы, а оспой тогда болели все, как сейчас гриппом, – сердце солдата оказалось «необычайно мало и совсем сморщено».

Какими помоями она поливает своего мужа только за то, что убила его!

Не нужна никакая судебно-медицинская экспертиза, никакие расследования, чтобы установить, что автор описания смерти Петра – убийца Петра.

Как бы ни называла Екатерина мужа – разгильдяем или бездельником, – убивать его не было никакой насущной необходимости. Он с удовольствием отбыл бы в Голштинию из отвратительной ему России, он никогда бы не посягал ни на престол, ни на супругу. Петр III был взбалмошный, но честный офицер.

Но императрица была еще и труслива. Она боялась любого претендента и предпочитала убить его, чем отпустить с клятвами. Так она убила и юношу Иоанна Антоновича, троюродного брата Петра III, который только за то, что его десятинедельным ребенком короновала императрица Анна Иоанновна, просидел в тюрьмах и в шлиссельбургских казематах-одиночках двадцать три года, а на двадцать четвертом году был убит. Так она казнила и Пугачева. Вождь восстания присвоил себе имя Петра III, а это имя уже имело престол и претендовало на него. Так, только из-за трусости (посягнут на ее драгоценную корону, полученную такими трудами!) она отстранила одного за другим своих верноподданных фаворитов – от братьев Орловых до Потемкина, Зубовых, до последних мальчиков.

О своих умственных способностях она думала и писала в превосходной степени:

«В 1744 году в течение дня я набросала сочинение, которое озаглавила «Набросок начерно характера философа в пятнадцать лет». Я нашла эту бумагу в 1757 году. Признаюсь, я была поражена, что в пятнадцатилетнем возрасте я уже обладала таким большим знанием всех изгибов и тайников своей души».

Императрица писала, что ради русского языка она жертвовала жизнью. А стоило ли?

Ведь она прожила в России еще пятьдесят два года, но так и не знала русского языка.

Грибовский писал выше, что она знала историю всех государств.

Вот ее примечания на книгу аббата Денини:

«Великий избыток народов, разрушивших Римскую империю, о котором говорит автор, принадлежал вовсе не Швеции, а двинулся с Востока и с Юга России. Сами шведы признают, что Один был уроженец Дона. Один был славянин, как показывает самое его имя».

В такие знания истории может завести собственная фантазия и большая императорская любовь к своей России.

Вот примечание археолога Н. Барсукова, большого ученого, далекого от всякой иронии:

«Известно, что Екатерина увлекалась словопроизводствами. Она находила следы славянства даже в Южной Америке и утверждала, что Гватемала есть – гать малая. Но тогда сравнительное языкознание было еще в младенчестве и никто, кроме Екатерины, им не занимался».

Нет, занимались.

Ее поэт. Ее гений. Ее статс-секретарь Державин.

Державин писал:

«По истории известно, что Рюрик завоевал Нант, Бурдо, Тур, Лимузен, Орлеан и по Сене был под Парижем…»

Из всех названий французских городов Державин выбрал самые благозвучные. Удивительно, почему гений остановил воображаемые армии Рюрика под Парижем. При такой основательной стратегической ситуации почему бы не оккупировать и Париж и, музыкальным аллюром пробежав по Испании, почему бы не колонизировать… ну, к примеру, Гренландию?

Эти волшебные вымыслы о приключениях Рюрика и о несчастном Париже Державин без тени стеснения излагает в примечаниях к «Оде на победы французов Суворовым».

Прошло двенадцать лет с тех пор, как солдат Державин написал оду «Фелица», в которой с пылом-жаром непосвященного провинциала восхвалял Екатерину. Он видел ее в отдалении и мечтал служить ей, чтобы восторженно рассматривать этот идеал солдата вблизи.

Но фонтан прекрасен только на расстоянии. Когда голубой воздух и солнце. Если подойти поближе – это всего-навсего вода, которая под давлением выбрасывается вверх из отверстия в каменной чаше.

И вот самая заветная мечта автора «Фелицы» исполнена: он около фонтана. Она полюбила его услужливую и талантливую оду и сделала автора-солдата своим секретарем. Но на Державина ее прозорливости не хватало. Он осмотрелся. Он был умен и не позволил себе стать ни холопом, ни холуем от литературы.

Он искренне огорчен. Он с изумлением пишет:

«Она управляла государством и самим правосудием более по политике, или по своим видам, нежели по святой правде».

Вот чего, оказывается, хотелось бы простодушному поэту и начинающему государственному деятелю: «СВЯТОЙ ПРАВДЫ»!

Оды «Фелица» ей было мало. Ей всего было мало.

Императрица постоянно и недвусмысленно намекала Державину, что если и впредь им не будет написано что-нибудь подобное, то его общественное положение сильно пошатнется.

Ей было мало короны и мантии.

Ей еще нужно было, чтобы весь мир, а Державин был уже всемирно известен, заучивал наизусть рифмы ее поэта, посвященные ее любви к правде, к философии, к народу и так далее и тому подобное.