Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Он вызвал Полидевка и четыре часа обучал его правилам кулачного боя. Он пригласил Орфея и шестнадцать часов разъяснял ему размеры песен, переставляя созвучия. Орфей вышел из дворца бледный и вялый и, не задерживаясь, не оглядываясь, ушел из Спарты в долину Кефиса, к разбойнику Прокрусту. По крайней мере, Прокруст был откровенным разбойником.

Прошло восемнадцать лет. Коллегия эфоров, состоящая из пяти человек, проводила, по обычаю, эту ночь вне дома.

Эфоры сидели возле дворца и наблюдали небо.

Законы Спарты гласили: если в эту ночь падала звезда и ее, падающую, замечало не менее трех эфоров, царь-жрец подлежал неминуемой замене.

Креонт волновался. И – напрасно.

В августе звезды падают семьями.

В эту ночь царь-жрец Лаодок скоропостижно скончался… от болезни сердца.

Богатые похороны устроил Креонт Лаодоку. Городской рынок закрыли на восемь дней. Маляры, столяры, плотники, слесари, гончары, мукомолы – никто не трудился. Тело Лаодока уложили в гроб, любовно залили медом. Периеки, считавшиеся гражданами Спарты, но не допускавшиеся к гражданской жизни страны, в основном – земледельцы, но с изрядной прослойкой ювелиров и золотых дел мастеров, периеки обязаны были сопровождать гроб, и сопровождать серьезными вздохами.

Илотам, крестьянам Спарты, рабам, но без официальных цепей, илотам было крайне необходимо обнаруживать неизбывную скорбь и придавать глазам своим и жестам своим страдальческое выражение, возникала у илотов насущная потребность разрывать на себе бороды и уши, вообще – лица, всхлипывать, выкрикивать пронзительные слова, чтобы не опозориться перед потомками покойного, умытыми ливнями слез, вздымающими вопли так высоко, как не сумели бы вздымать голодные и обиженные вопли семь тысяч свиней, не получающих любимые помои семь тысяч дней, избиваемых семикилограммовыми гвоздями семь тысяч дней, избиваемых семикилограммовыми гвоздями семь тысяч ночей (илотам доложена форма: во все времена года – островерхие шапки из кожи собаки, накидки из козьего меха с дырами для рук; после похорон илотам полагалось определенное количество ударов палкой: не за невыполнение чего-либо – чтобы помнили, что они – илоты).

Остальные спартиаты шли за гробом четырехугольной колонной, авангард – царь и эфоры.

Плечом к плечу с Креонтом шагал молодой человек с выправкой военачальника – Язон. Он шагал плечом к плечу с царем: он пожертвовал царю драгоценное руно и пообещал жениться на горбатенькой дочери царя Главке.

Язон претендовал на звание второго царя Спарты.

– А я? – спросила Медея.

– Что – ты?

– Да, что – я?

– Ты – ничего.

– Как – ничего?

– Да так вот – ничего.

Язон уже занимался увлекательными делами Спарты, он беседовал – царственно.

Приблизительно такой же разговор состоялся у Медеи и с Креонтом, и с горбатенькой Главкой, и с дочерью Майей. Характер дочери был ясен. Она бегала за Язоном, как собачонка, разве не лаяла. Язон мимоходом обронил однажды:

– Майя, это – мама.

И Майя подбежала к горбатенькой Главке и запела обрадованно:

– Мама!

И тогда зашевелилась ненависть.

Медея еще раз остановила Язона.

– Я поняла: я – твое первое увлечение. Наконец, тебя пленила зрелая, горбатенькая любовь…

– Медея! – предостерег Язон.

– Ах, извини! Но согласись: Главка немножко, ну, чуть-чуть, калека, – Медея лицемерно заплакала.

– Медея! – растерялся Язон.

– Я согласна! Я согласна быть твоей официальной любовницей: кто поверит, что можно целовать это горбатенькое тело? Но – оставь меня в прекрасной Спарте. Я буду рассказывать по утрам твоей возлюбленной калеке легенды Колхиды. Оставь меня и оставь Икара.

– И – умница! – сказал Язон серьезно. – А Икара мы определим в агелу. Он будет равным в государстве равных.

Да, нет ни бедных, ни богатых. Все – нищие. Деньги Спарты – железные пластинки – специально вымачивали в уксусе, чтобы хрупкие и ломкие денежные знаки ненадолго задерживались у граждан. Золото и серебро – священная собственность государства. За хранение этих металлов спартиат наказывался казнью.

Все нищие.

Медея прикинула в уме: в Спарте 8000 свободных граждан. В геруссии – совете старейшин (в совет избираются граждане, перешагнувшие за 60 лет), в геруссии – 28 геронтов. Велики семьи геронтов, округленно: семья – 10 человек. 5 афоров и 2 царя – 70 человек. Итого – 350 человек – двадцатая часть населения – существуют отнюдь не в нищете. Они употребляют вина и пищу в размерах желаемых. Их дома из белого камня и возле прудов, чтобы всегда в изобилии – свежая влага и рыба.

Внимательно читайте таблички Спарты и внимайте им.

– Каждый дом каждого спартиата возведен при помощи топора, молотка и пилы.

Мало пахнут свежим деревом дома из белого камня.

Каждый спартиат питается в общей столовой. Три раза в день черная похлебка.

Мало пахнут черной похлебкой копченые кабаны и амфоры с вином и медом.

– Запрещается въезд чужеземцам. Они способны выведать военные тайны Спарты. Расшатают чужеземцы моральные устои, – Спарта!

Страна молотка, пилы и топора!

Страна черной похлебки и общих столовых!

Страна трусов!

Действительно, легендарен корабль «Арго». Были авантюристы – Язон! – но не трусы; мелкие мошенники с лошадиными челюстями – Зет и Калаид! – но не трусы; кровосмесители – Библида! Негодяи – Клитий! Алкоголики – Кастор! Сводницы – Эмпуса! И сообща – убийцы – но не трусы!

Поглядим, Язон, сколько ты поцарствуешь в этой стране со своей горбатенькой зайчихой.

Икара определят в агелу, – воспитание в духе спартанских войн. Познание музыки, – военное хоровое пение прививает мелодику.

Тебя, Икар, обучат законам Спарты.

А законы эти – неисчислимы. Ты будешь участвовать в апеллах и обсуждать законы.

Икара определят в агелу.

Все четыре времени года он будет ходить необутый, в легком хитоне. Он будет засыпать на постели из тростника; тростник нарежет сам. Он будет самостоятельно добывать пищу, обворовывая земли илотов, а попадется – накажут бичом, не за ограбление – чтобы проявлял более хитроумия.

Тебя, Икар, обучат копью и мечу.

Потом переведут в следующую возрастную группу.

Устроят состязания: возмужал? готов к войне? Группу разделят на два отряда. Один – загонят на остров, окруженный рвом с помойной водой, – защитники; другой отряд – нападающие на остров по узким деревянным мосткам.

Применять оружие – запрещено. Бей локтями противника, сбрасывай с мостков и держи за волосы, пока не захлебнется в помойной воде, разгрызи врагу живот и подари кишки агеларху – религиозные реликвии, ожерелья славы, оторви современнику ухо и дуй в дыру, как в мундштук музыкального инструмента, вынимай у сверстников глазные яблоки, набери полный подол этих фруктов, подари агеларху – великолепный десерт после тощей похлебки.

Будь готов к празднику Артемиды.

Тебя будут сечь зелеными лозами ивы, ты не выродишь ни стона, ни полстона, ты будешь улыбаться, иначе – общественное презрение тебе и родителям твоим.

А выпускные экзамены!

Ты покинешь пределы города, будешь добывать пищу изощренным грабежом, отсыпаясь ночью и появляясь днем, как голодный ангел. Ты убьешь илота, хотя бы одного захудалого илота, иначе твое возвращение к родителям будет осыпано пеплом позора и горя.

Потом тебе выдадут кожаную каску, и кожаные поножи, и маленький меч и до шестидесяти лет будут обучать обязательному несению армейской службы.

Где Колхида твоя, Икар?

Ах, Икар, в Колхиде – варвары. Они разрывают печеных баранов пальцами. Они хлебают бочками напитки семидесяти семи дьяволов под воловьи тимпаны певцов. Кровная месть. Воруют жен. Сквернословят.

А тебя обучат правильным грамматическим выражениям. В апеллах ты будешь правильно грамматически выражать свое мнение криком «да!» на таком согласном народном собрании.

Медея рассмеялась.

– Дарю твоей возлюбленной самый красивый пеплос Эллады. Правда, он отравлен, и, надев его, твоя невеста мгновенно умрет.

Язон погрозил пальцем:

– Даришь, а жалеешь, что даришь.

Когда Майя убежала с подарком, Эмпуса беззвучно навалилась на Язона и беззвучно запеленала его. Вошел Икар. Он междометиями попытался выразить свое изумление, но не успел. Медея вонзила ему в горло кинжал.

Одеревенелую, в обмороке, вынесла Эмпуса Медею из дворца.

А над Спартой уже раздавались вопли; страшный пеплос умертвил Креонта, Главку и маленькую Майю.

Мерцало море.

Маячили гигантские стеклянные тучи.

Очертания их были красны.

Медленно звенели цикады.

Напряжение прошло.

Медея легла на песок, на спину.

Она заплакала.

Она плакала очень тихо и очень долго.

Эмпуса вынула занозы, перевязала ноги, надела Медее сандалии.

Очертания стеклянных туч почернели.

Эмпуса вздохнула, подняв кобыльи очи к тучам.

– Где-то мои Диоскуры? Хватает ли Кастору девочек? Вина? Пищи? Не шалит Полидевк?

– Вечно ты об одном и том же, – сказала притихшая Медея.

– Да, вечно, – сказала кормилица. – Ибо ничто не вечно – ни государства, ни расы, ни законы, один человек – вечен; его слезы, его пища, его мудрость.

VI. ГЛАВА ЭПИЛОГА

Государство можно превратить в сад, можно – и в конюшню.

А какой это сад? Кобыльи дрязги эфоров, дискуссии кобыл на тему: кто из жеребцов жарче? И – вереница ломовых лошадей, грузовых тружеников. А скакуны? Грациозны, как вишневые прутики, но кто из них не опадает да ипподромах, влача колесницы, оскаливаясь в сражениях?

Таково было положение в Спарте.

Твое пребывание, Медея, в государстве Спарта было безрассудно, как безрассудно золотое кольцо в носу у свиньи.

Еще недавно земля зазеленела во второй раз. Не очень-то и недавно – в сентябре. Тогда на равнинах раздавалось мычанье скота. Гудели быки; пылая ненавистью, ударяли друг друга рогами; рога стучали, как сучья.

Декабрь.

Кашлял Борей. Снежинки организованно объединялись в огромные сугробы. Крестьяне оказались отрезанными даже от соседей – так богат был декабрь снегами. В прудах затвердела вода, мальчишки проскальзывали по прудам, прогибая пленку льда. Они останавливались посередине прудов, подолгу разглядывали растительность и камни дна: лед был узок и прозрачен.

Земля замерзала.

Она была бледна. Только возле ключей чернела. Снег свисал с деревьев многоугольными тряпицами. Запоют петухи, но не улавливает слух топанья стад, не выглядывают лица из хижин; разведен в хижинах бедный огонь; прядут лен, сушат козью шерсть, мастерят примитивные силки для ловли птиц. Одна забота: мякины на корм быкам положить в ясли, в стойла козам и овцам – сучьев с листвой, свиньям – желудей разных сортов.

Язон потерял все: отца, соратников, предоставивших ему свое товарищество, но эллин расценил товарищество как событие, умаляющее его героизм. Ныне – поздно. Погибли друзья, к живущим – нет возвращения. Поздно Язон задумал проявить нежность к Медее, к Медее, задымленной в домашнем хозяйстве, как медный котел. Язон понял, что потерял Медею, понял – что потерял. Но – поздно понял, к Медее – нет возвращения.

Где Язония твоя, герой? Титул царя Эллады? Как бешеное животное изгнали тебя эпигоны Креонта: твое существование компрометировало честь Спарты.

Честь Спарты. Понял ты, Язон, щепетильность ее, мощно помахивающей бичом, увитым благовонными гирляндами фиалок. Понял, но поздно.

Жители Эллады! Если вы увидите одинокого морехода, направляющего свой парус в Малую Азию, и, опознав Язона, проговорите, богобоязненно сплевывая через плечо: это Язон! – вы поступите несправедливо.

Это несправедливо, что прошлые поступки и помыслы – ключ к дальнейшему пониманию человека.

Северный Ледовитый океан можно испарить, на территории его выращивая цитрусовые и злаки, сооружая жилища для населения. Но неизвестно, что в таком случает произойдет с Африкой. Не превратятся ли джунгли в сугробы, а Сахара – в дремучее море? Потому и существует Земля, что обладает математически правильными соотношениями воды, суши, атмосферы, течений. Эти соотношения – как сообщающиеся сосуды. Вливая влагу в один сосуд, мы вливаем и во второй.

Можно испарить одно качество человека, но неизвестно, в какой мере подействует это на остальные. Человек мало изменяем. Разве в самом отдаленном прошлом испытывали горе или хохотали не таким же образом, как позднее? Правда, бывали государства, запрещающие печаль, прививающие гражданам безграничную бодрость. Такова была Спарта.

Вот почему у Язона из одного сосуда испарились прошлые проступки и помыслы и еще неясно было, насколько влага второго сосуда заполнит первый.

Направляя парус в Малую Азию, Язон хотел взглянуть на корпус корабля «Арго», разлагающийся где-то возле Милета, погрязший в прибрежном студенистом иле.

Царь Соломон обладал перстнем, на котором было выгравировано: «И это пройдет».

Трогательное изречение. Все проходит, но и все остается. Рана заживает, но рубец – остается. Слезы исчерпываются, но рубцы от слез остаются, невидимые, они – из разряда внутренних рубцов. Изможденный организм откормить – возможно, только памятует организм об измождении и напомнит.

Медея омолодила Эсона.

Но память семидесяти прожитых лет Эсон – сохранил, это она, память, принудила Эсона повеситься.

Вот почему отказался от омоложения Скиф. Человеку положена одна жизнь, вторая – не под силу. Когда человек ощущает, что утратил самое ценное в жизни, а прозябать – не под силу, он обязан расстаться с жизнью.

Блуждая вдоль побережья, невдалеке от Милета, Язон созерцал побережье. Человек действия, он внезапно утратил интерес к действию. Он созерцал раковины, обломанные раковины моря. Перламутр переливался. Многие раковины содержали пурпур. Если бы Язону сообщили: в одной из раковин жемчужина – это не взбудоражило бы в нем инстинкта искателя, как раньше. Угрюмый, небритый, размышляющий ни о чем, Язон созерцал побережье. Чайки блаженно покрикивали, утоляя утробу рыбой.

Вдруг взгляд Язона задержался на какой-то надписи на песке. Неуверенными, задыхающимися буквами кто-то начертал на песке: «Мой милый». Средней величины буквы.

Язон содрогнулся.

– Мой милый!

Чья рука начертала эти два слова, трогательных и банальных, как напевы цыган?

– Мой милый!

Кому посвящены эти слова, задыхающиеся наивные вопли? Чья рука чьей женщины опубликовала тайну несчастья? Это не рука неимущей женщины, принадлежащей к «едокам рыбы», так как рыба – важнейший продукт питания бедноты: бедные женщины не обучены грамоте. Это – знатная рука, сословия «едоков мяса».

Что же ты, Язон, «едок мяса», блуждаешь вдоль побережья? Чья рука поднимется начертать «мой милый» для тебя?

Может, в жизни все проще, и даже для «едоков мяса» имеет первичное значение простейшее сочетание слов:

– Мой милый!

Так обнажается истинная сущность двух: один – любит, второй делает вид, и тот один удаляется на побережье, вычерчивая на песке:

– Мой милый!

Задыхающиеся буквы, их необходимо уничтожить. «Едоки мяса» обязаны поглощать свое безмятежное мясо; эти слова предоставьте нам, «едокам рыбы». Это наша обязанность: блуждать по побережьям, вычерчивая единственное – «мой милый!». Наш внутренний мир не развит, это мы, люди чердаков и подвалов, лелеем свою незыблемую собственность, состоящую из двух слов:

– Мой милый!

Это – наше тайное имущество, ибо нам некогда заучивать ваши проникновенные оды и гимны, нам некогда хихикать на ваших феерических представлениях – если мы не наловим рыбы, рука нашего рода ослабнет, не сумеет удержать прут, чтобы начертить два слова:

– Мой милый!

Так рассуждал Язон, вот уже два месяца как перешедший из разряда «едоков мяса» в разряд «едоков рыбы».

И все же: чья рука совершила кощунство, начертав слова чужого сословия? И, если уж отважилась рука на кощунство, почему так легкомысленно воспроизвела надпись на песке? Ничего не удерживает песок, все начертанное на нем предается забвению. Или рука лихорадочно выводила слова, чтобы предать забвению «Мой милый!»?

Может, последние поступки Медеи – прощанье, сожаление об отсутствующем на самом деле Язоне, о существующем на самом деле противоположном Язоне; может, и назвала эти поступки Медея задыхающимся: «Мой милый!»

– Меня зовут Язон. Я сын царя Иолка Эсона.

Так представился герой, однако внешний вид его не подтверждал сказанного. В одежде, забрызганной грязью, поцарапанный, он производил впечатление бродячего акробата, если бы не царственная осанка, сохранившаяся, невзирая на несчастья.

– Войди в дом, – сказал рыбак Аргун.

– Ты не веришь? Я тот Язон, который добыл золотое руно.

– Да, – сказал Аргун. – Ты мне известен. Мы, колхи, тебя проклинаем: ты нарушил клятву, данную Медее. Будь ты опознан мной на побережье – был бы умерщвлен. Ты попросил приюта. Войди в дом.

Они вошли.

– Я усну; так убить удобнее – ночью. – Язон скривил тонкие губы.

Аргун пояснил без гнева, как ребенку:

– Ты попросил приюта. Пользуйся им. Вот ложе. Ты ведь болен, Язон, – только больной склонен к подобным размышлениям.

Они удили рыбу.

Они умещались в узенькой лодочке, выдолбленной из цельного ствола пихты. Язон впервые сидел в бедняцкой лодке, сидел напряженно, опасаясь опрокинуться. Не был обучен Язон и насаживать наживку; червяков и личинок насаживал на его крючок Аргун. У Аргуна – круглые, вытаращенные глаза, белки глаз в прожилках, борода произрастала странно как-то, немного ниже провалившихся щек.

Почему-то рыбу не удовлетворял крючок Аргуна. Хоть бы одну сардину вынул Аргун, профессиональный рыбак, хоть бы величиною с мизинец.

Язон вынимал рыбу ежеминутно.

Громадных, жирных тунцов подхватывал сачком Аргун, снимая с крючка Язона, швырял на дно лодки. Язон ловил рыбу впервые.

Язон опасался, что Аргун обижен, но рыбак не обнаруживал признаков обиды. Он одобрительно кивал, помогая герою вынимать очередную рыбу.

– Ты никогда не размышлял, зачем ты живешь? – задал вопрос Язон, внезапный даже для себя.

– Зачем? – Аргун снисходительно кивнул. – Это у вас, героев, есть возможность рассуждать, зачем жить, а мы обсуждаем – как жить, как выкормить сына.

– Что-то не видно у тебя сына, – подозрительно сказал Язон.

– Мы не желаем омрачать дух гостя. Сегодня вечером жена родит сына.

– Родит сына? Почему же – омрачать?

– Ей сорок лет, а в сорок – трудно.

– Так пойдем к ней.

– Нельзя. Обычай не позволяет. Мы недавно поженились, а женатый колх не имеет права показываться на глаза старшим. Там – родители. Да и чем я могу помочь? Я не знаю этого дела. Ничего не изменится – буду я там, не буду.

– Как имя твоей жены?

Аргун припоминал некоторое время.

Язон, изумленный, наблюдал за ним.

В Греции высоко ценили имя. Этот малоазиат не помнит имени собственной жены. Язон присвистнул про себя. Он, Язон, тридцать четыре года посвятил единственной цели – прославлению своего имени. Этот печальный рыбак даже имя жены – забыл.

– Вспомнил? – Язон даже заговорил шепотом.

– Да. Ее зовут Натела. Но мы не придаем значения именам. Она – жена, и ясно. Мы и не зовем друг друга по именам.

Ни единой рыбы не вынул Аргун.

Язону улов был безразличен.

– Ты говоришь: мы мало действуем? Да, это так. – Аргун поджаривал рыбу на угольях очага. – Но мы не позволяем себя обижать. Человек, обидевший наш род, будет обижен трижды.

Аргун приволок остродонный кувшин вина.

– Я не пью вино, – сказал Язон.

– Вот как! – Аргун вытаращил базедовые глаза. – Мне сорок лет, и тридцать четыре из них я пью вино. Тебе тридцать четыре – и не пьешь?

– Вино туманит мозг. Человек забывает собственное имя, опьяняясь.

– Нет, герой. Это собственное имя туманит мозг, и человек радостно забывает его, приникая к вину.

Проползла кошка в дальний угол помещения, крича.

– Кошка тоже рожает, – улыбнулся Аргун. – Прямо – день рождений.

Аргун произнес тост. Если между словами этого тоста вбить гвозди – получилась бы добротная дорога, по длине равняющаяся дороге от Афин до Спарты.

– Ну, будь здоров! – Язон отхлебнул неизведанный напиток.

– Взаимно!

Два человека насыщались рыбой.

– Живи и здравствуй, Аргун!

– Взаимно.

Аргун говорил. О чем говорят колхи? О товариществе и пользе обычаев, что на свадьбу необходимо подарить быка и десять одеял, что собственный дом – необходим, а отнимут – колх поднимает оружие, и весь его род поднимает оружие, и никакие штрафы не способны остановить оружие. А у эллинов штрафы останавливают оружие.

– Будь здоров, Аргун!

– Взаимно!

Все, о чем говорят колхи, говорил Аргун; столько слов наговорил колх, что если эти слова выпрямить, проконопатить и просмолить – получился бы добротный десятивесельный корабль.

И тогда Язон сказал:

– Был в Элладе поэт. Орфей. Он был сдержан и невозмутим. У него было треугольное лицо большой птицы. Я не понимал Орфея. Когда я подготовил свой парус к отбытию из Эллады, нагрянула орда ближайших родственников Креонта. Они преследовали меня. Они меня растерзали бы на части, а те части – еще на части; так терзали, не оставили бы ни жилки. Но пришел Орфей. Он тронул струны своей кифары. Его песня была величава и печальна. Так величавы и печальны хищные птицы, восседающие на остриях скал. И я впервые дрогнул. Я понял Орфея. Он пришел защитить меня – меня, друга ли, врага ли – безразлично; меня, последнего из живущих, который участвовал в легенде его юности. Эта легенда уже была передана миру – вся, она – закончилась, и Орфей защищал меня, защищал свою легенду от самого себя, от мира, от забвения. Это была последняя песня Орфея. Орфей знал, что значит защищать легенду. И я дрогнул впервые в жизни; я торопливо расправлял парус, впервые гонимый страхом за свою судьбу. Орфей ударял по струнам.

Зачарованные птицы, ночные и дневные, и звери останавливали полет и бег.

Зачарованные деревья прекращали шелест: платан и дуб, сосна и ель, кипарис и тополь. Насторожили деревья листья-уши; так внимательно прислушивались деревья к песне, что ни один лист не отстранился от ветки.

И зазвенели тимпаны, и раздались возгласы. Это родственники Креонта увидели меня и побежали на меня, пьяно раскачиваясь, нацеливая тирсы. Они бежали на меня, но увидели Орфея. Поэт отвлек их внимание. Вакханалия приблизилась к нему. Взвизгнули опьяненные женщины:

– Это Орфей – женоненавистник!

Умерла Эвридика, и Орфей отринул женщин. Он приступил к созданию последней легенды своей юности. Невозмутимый фракиец, Орфей был самым ранимым, самым беззащитным и смущенным в мире. Только благодаря непоколебимой воле он удерживал невозмутимость на своем лице большой птицы.

Моя воля была сломлена. Я удалился, оробев.

Тогда женщина с мясистым носом кинула тирс в Орфея. Но замедлил тирс полет, прикорнул к сандалиям Орфея, будто выпрашивал оправдание.

Тогда другая женщина, с грудями, колеблющимися, как двое повешенных в зимнюю непогоду, кинула камень в Орфея. Но замедлил камень полет, приземлился возле сандалий Орфея, извиняясь.

Заревели вакханки, подпевая Орфею. Этот рев, дребезжанье тимпанов, истерический визг оскорбляющих слух флейт заглушили голос певца. Навалилась вакханалия на Орфея; смердило чесноком, сырой рыбой и винным перегаром.

Так умер Орфей.

Его тело разрывали на части, передвигаясь в сторону расположения вод Гебра; мясистая вакханка придерживала голову поэта за полуседые окровавленные волосы, размахивала его головой, как кувшином, диктуя остальным последнюю песню Орфея.

– Цып-цып-цып, – Аргун призывал кошку, только что избавившуюся от бремени.

– Ты неправильно говоришь. Надо: кис-кис-кис.

Но кошка подошла к Аргуну.

Но вбежал мужчина с неряшливой бородой и сообщил: рожден сын.

Аргун сразу же отправился куда-то: познавать свое состояние в данный момент.

Кошка подошла к Язону, крича.

– Ты совсем еще маленькая мама, – сказал Язон, поглаживая кошку.

Подозрительное поведение; такое поведение у собаки, когда у собаки несчастье: кошка лизала пальцы ног Язона, отбегала на шаг, оглядывалась – не последует Язон за ней? Оглядывалась жалобно.

Забавное животное.

Кошка удалилась в темный угол помещения; возвратилась. Она держала в зубах котенка. Уложила котенка на пальцы ног Язона, крича. Язон осторожно придвинул котенка пальцами – ближе к очагу. На хилой шее тяжелая голова, слепая; тело розовое, кожа голая, просвечивают зеленоватые ребра; лапки голые, как у лягушонка, движения лапок – лягушачьи. По телу котенка ползают крупные муравьи, тело содрогается от укусов.

– Вон оно что, – Язон вынул головню из очага, направляясь в темный угол помещения.

Армия муравьев атаковала беззащитные, содрогающиеся тела котят. Язон снял муравьев. Кошка благодарно взглянула на Язона и пошла к выходу, прогуляться.

– Подожди, – сказал Язон. – Кто же будет выкармливать котят?

Он понял: кошка не уразумела материнских обязанностей; кошка недоумевала, почему человек задержал ее. Язон опрокинул кошку на бок, отстранил шерсть от сосков; двумя пальцами ухватив котенка, приблизил его рот к соску.

– Покорми, покорми ребенка, – уговаривал Язон кошку, порывающуюся прогуляться.

Котята звучно чмокали, разгребая лягушачьими лапками шерсть на животе матери.

Язон утомился. Он выровнял козью шкуру, морщинившуюся на ложе. Он хотел спать. Но кошка взяла котенка зубами и прыгнула на ложе. Тем же способом она переправила на шкуру и остальных. Она возлегла на котят, озабоченно поглядывая на Язона.

– Ну ладно, пользуйтесь, – Язоном опять овладело безразличие, внедрившееся в него в течение последних месяцев. Кошачье семейство оккупировало его ложе. Ну ладно, Язон взял одежду из меха медведя и вышел из хижины.

Солнце заходило.

Солнце было зеленым.

Оно погружалось в море, зеленая окружность, разрезанная надвое диаметром – горизонтом. Семь лучей насчитал Язон у солнца, семь зеленых лучей, направленных в небо.

Таким образом солнце погружалось миллионы лет. По-разному наблюдали солнце миллионы людей. Язон наблюдал безразлично.

Кипарисы немо возвышались над побережьем, как ныряльщицы в пышных купальниках, поднимая над головой руки со сдвинутыми ладонями, подготовленными к прыжку. Урожай лавра был собран. Ряды кустарников лавра просвечивали под лучами зеленого солнца, как чертеж, выполненный зелеными линиями.

Один луч погас.

Упал второй луч, будто подрубленный клинком Посейдона.

Герой направлялся к морю, вынимая из песка исцарапанные ноги. Песчинки мерцали зеленым. Это мерцала слюда, входящая в состав песчинок.

Третий луч падал медленно, как длинная доска, плашмя. Прильнул к дюнам.

Погас третий луч.

Издалека раздался голос Аргуна.

– Язон! – протяжно кричал Аргун. Голос был невнятен. И малореален, как наблюдаемый издали массив леса.

Кричали ночные птицы.

Они кричали тревожно, бодрствующие стражи ночи. Вот о чем они кричали: ночь опасна, безумен человек, не остерегающийся ночи; самое важное – не блуждать по ночам, не вникать в пасмурные замыслы ночи, внушить себе на ночь безобидные сновидения; ибо утро – возникнет; как бы ни была ночь опасна и печальна, утро – возникнет, оно поднимет красные стволы лучей. Мир природы вздохнет облегченно и мощно.

Вот о чем кричали хищные птицы, мудрые оруженосцы ночи.

Шестой луч погас. Он укорачивался, как влага в узком прозрачном сосуде.

А вдоль побережья блуждал краб. Его вышвырнуло на песок прибоем. Он позабыл, где жилище, он отчаянно стучал клешнями, вздымая клешни к солнцу, как бы призывая солнце в свидетели своего отчаяния. Он приучился обитать в море, совершая подвиги во имя своей крабьей утробы. Один из выдающихся крабов моря, он предпринимал попытки перехитрить прибой, подползая к черте прибоя, прыгал в море, но прибой поднимал краба и возвращал на песок, за черту. Что представлял килограмм краба по сравнению с миллионами тонн прибоя?

Седьмой луч, последний, мигал, угасая.

Тогда Язон побежал. Он увидел возле прибоя корабль, погруженный в студенистый ил, разлагающийся корабль «Арго». Язон задался целью: добежать до корабля, пока не погаснет седьмой луч, последний. Не добежал Язон. Когда эллин был в трех скачках от корабля, луч мигнул, как умирающая планета, и погас.

Южная ночь наступает мгновенно.

Язону вновь стало все безразлично.

Тщательно запеленавшись в медвежий мех, Язон уснул под кормой корабля «Арго» – легендарного коня юности героев Эллады.

Ночью корма рухнула.

Так умер Язон.

1963