Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

Чефаридзев и Мирович закусили у коменданта. Потом пошли прогуляться по крепости. Чефаридзев спросил, просто так:

– Мне говорили, что здесь содержится Иоанн Антонович. Так, слухи.

– Я давно знаю. Он здесь, – сказал Мирович.

Погуляли.

– Интересно, – сказал Чефаридзев, – в какой же камере ОН? Или – нельзя? Или – неизвестно?

– Почему? – сказал Мирович. – Можно и известно. (Сегодня ночью операция, почему бы и не поиграть в кошки-мышки?) Пойдем, – сказал Мирович. – И примечай, – сказал он, – как только я тебе куда-нибудь кивну головой, туда и смотри: где увидишь мостик через канал, над мостиком ЕГО окошко.

Адрес точный.

Мирович – знал. Кто же мог сказать ему, где окошко узника? И Бередников, и Власьев, и Чекин – исключаются. В инструкции ясно сказано: в случае выдачи места заключения «безымянного колодника нумер первый» – смертная казнь. Значит, место заключения указала Мировичу Екатерина: разъяснила. Больше – некому. Сговор – был.

В ночь с 4 на 5 июля происходит событие. Власьев и Чекин великолепно выполнили инструкцию. Екатерина недаром написала столько пьес и опер. Премьера этого спектакля прошла блестяще.

Мирович обманут. Он не ожидал убийства. Он действовал безукоризненно. Он все предусмотрел. Они договорились даже о том, чтобы во время операции не было никаких жертв, никакой крови. Какая материнская забота государыни о своих чадах! Мирович должен был так расположить свою команду, чтобы никто никого не ранил. С обеих сторон было выпущено СТО ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ патрона! И – ни одного убитого, ни одного раненого. Стреляли с расстояния ДЕСЯТЬ – ПЯТНАДЦАТЬ шагов!

Не меньшую заботу об убитом императоре проявил и Н. Панин. 6 июля 1764 года Панин писал Бередникову:

«Мертвое тело арестанта имеете вы передать земле в церкви или в каком другом месте, где бы не было солнечного зноя и теплоты. Нести же его в самой тишине».

Начинается следствие.

Мирович убежден: получилась нелепость, императрица его не бросит. С подпоручиком обходятся прекрасно: хорошо кормят, позволяют бриться и не допрашивают. Ему только не дают газеты и не разрешают ни с кем разговаривать. Поэтому Мирович ничего не знает, он целиком полагается на сговор с императрицей и сочиняет всевозможные были и небылицы – пять пунктов о своем офицерском достоинстве (см. версию первую), чтобы представить себя единственным виновником события.

Этого только и нужно Екатерине. Мирович не знает закулисной игры. А игра идет простая: спектакль сыгран, актера нужно убрать.

Почему же с такой страстью Екатерина и ее приспешники настаивают на том, что у Мировича не было сообщников? Казалось бы, наоборот: произошло серьезное антигосударственное событие, подпоручик не мог действовать в одиночку, наверняка замешаны многочисленные враги Екатерины, необходимо их искать и отрубать головы, как она и делала и раньше и позднее.

Но – нет.

Панин пишет:

«Не было в сем предприятии пространного заговора».

Екатерина:

«Я опасаюсь, чтоб глухие толки не наделали бы много несчастных… Мирович виноват один».

«Осторожность вашу не иначе, как похвалить могу, что вы за Мировичами приказали без огласки присматривать. Однако если дело не дойдет до них, то арестовывать их не для чего, понеже пословица есть: брат мой, а ум твой».

При чем тут пословицы? Она боится Запорожья.

Екатерина всех успокаивает, никого не подозревает. Она даже пишет обращение к Смоленскому пехотному полку, в котором служил Мирович:

«Преступление, учиненное злосердием одного, не может вредить других, никакого участия в том не имевших».

Какая предупредительность. «Злосердие одного»!

Почему Екатерина так старательно не хочет расследовать это дело? Ответ только один – был сговор. Если дело расследовать – все откроется: Власьев и Чекин – проинструктированные жандармы, Мирович – сам спровоцированный провокатор, автор же убийства – ОНА!

Императрица торопит Сенат. Сенат – Верховный суд. Простого подпоручика судили СОРОК ВОСЕМЬ сановников империи: митрополит Дмитрий, архиепископ Гавриил, епископ Афанасий, архимандрит Лаврентий, архимандрит Симеон, граф К. Г. Разумовский, граф А. Бутурлин, князь Я. Шаховской, граф П. Чернышев, граф З. Чернышев, граф И. Чернышев, граф М. Скавронский, граф Р. Воронцов, граф Н. Панин, граф П. Панин, Ф. Ушаков, Н. Муравьев, Ф. Милославский, А. Олсуфьев, князь П. Трубецкой, граф В. Фермор, С. Нарышкин, Л. Нарышкин, граф Эрнст Миних, С. Мордвинов, граф Минних, И. Талызин, князь А. Голицын, вице-канцлер князь А. Голицын, граф И. Гендриков, Д. де Боскет, И. Бецкий, граф Г. Орлов, граф С. Ягужинский, Ф. Эмме, барон А. Черкасов, И. Шлаттер, А. Глебов, Ф. Вадковский, Г. Вейнмарн, барон фон Диц, Н. Чичерин, Я. Евреинов, Д. Волков.

Такой высокий состав суда – неспроста.

Екатерина знала, что делает: свои сановники и иностранные представители (Беранже, Прассе, Гольц) должны были разнести по всей вселенной весть о ЕЕ невиновности, – и разнесли. Весть – молва – легенда.

Императрица приказала князю А. А. Вяземскому, генерал-прокурору Сената, глядеть за каждым членом Сената, слушать каждое слово и доносить ей – обо всем.

«Возмутителя Мировича, нимало не мешкая, необходимо взять в Царское Село и в скромненьком месте пыткой из него выведать о его сообщниках. Нужно у него в ребрах пощекотать, с кем он о своем возмущении соглашался?»

Первого сентября 1764 года – очередное заседание Сената. Обер-прокурор Соймонов и барон Черкасов – обсуждают вопрос о пытке. Генерал-прокурор Вяземский приказывает: прекратить!

Черкасов возмутился. Он написал «собственное мнение». Он обращался к Сенату:

«Нам необходимо нужно жестокой пыткой злодею – оправдать себя (себя – Сенат, нас, судей!) не только перед всеми живущими, но и следующими по нас родами. А то опасаюсь, чтоб не имели причины почесть нас машинами, от постороннего вдохновения движущимися, или и комедиантами».

Президент государственной медицинской коллегии барон Александр Черкасов был совестлив. И проницателен. Этот суд так и остался в истории: фарс.

Екатерина сделала Черкасову выговор: «Вместо того чтобы побыстрее закончить пустяковое дело, вы, барон, вздором и галиматьей занимаетесь».

Побыстрее.

То же самое она написала и Вяземскому:

«Одним словом, шепните иным на ухо, что вы знаете, что я говорю, что собрание, чем ему порученным делом заниматься, упражняется со вздором и несогласиями».

Побыстрее!

«Порученным делом заниматься». То есть без последнего следствия, только по предварительному, а следовательно – без суда приговорить Мировича к смертной казни. Концы – в воду…

По всей России прогремели письма митрополита Арсения Мацеевича, который самым серьезным образом предупреждал императрицу, что если Мировича не будут пытать, то подозрение, так или иначе, падет на Екатерину – если она противница пытки, значит – сообщница. Мацеевич был темпераментен и мудр, но Екатерина уже разжаловала его, судила 14 апреля 1764 года и сослала.

Мацеевич протестовал из ссылки.

Восходящее солнце полиции, будущий (самый страшный в России) глава Тайной канцелярии С. Шешковский (то ли перестраховался, то ли переборщил!) тоже потребовал пытки Мировичу. Он сказал, что сообщники – существуют. Екатерина воспротивилась. Не из жалости к преступнику, совсем нет. Вспомним пресловутый заговор Хрущевых – Гурьевых. Болтунов пытали несколько суток – самыми зверскими способами.

Государственного преступника, провокатора убийства императора Иоанна Екатерина – отказывается пытать! Запрещает. На Шешковского налагается взыскание. ЕКАТЕРИНА БОЛЬШЕ МИРОВИЧА БОЯЛАСЬ ПЫТКИ. ПОД ПЫТКОЙ МИРОВИЧ МОГ ЗАГОВОРИТЬ. А ВЕДЬ СУЩЕСТВОВАЛ СГОВОР.

К Мировичу были приставлены (все те же!) К. Разумовский, Н. Панин, П. Панин – чтобы «уговорили преступника признаться». Но такие «уговоры» – не решение Сената, Сенат совсем растерялся: так – приказала императрица. ЕКАТЕРИНА БОЯЛАСЬ – ОНА ИЗОЛИРОВАЛА МИРОВИЧА ОТ СУДА, приставив к нему преданную ей троицу.

И тогда-то Мирович все понял. И подпоручик помогает императрице – сам!

Примечание к протоколу. Заседание суда 9 сентября 1764 года:

«Примечена в нем окаменелость, человечество превосходящая».

Судьи заметили состояние Мировича – он был потрясен таким предательством, такой провокацией.

Он встал.

Он сказал:

– Недолго владел престолом Петр Третий, и тот от пронырства и от руки жены своей опоен смертным ядом. После него же не чем иным, как силою обладала наследным престолом Иоанна самовлюбленная расточительница Екатерина, которая из Отечества нашего выслала на кораблях к родному брату своему, к римскому генерал-фельдмаршалу князю Фридриху-Августу, на двадцать пять миллионов денег золота и серебра, и, сверх того, она через природные слабости свои хотела взять себе в мужья подданного своего Григория Орлова с тем, чтобы из злонамеренного и вредного Отечеству ее похода (путешествие в Остзейские провинции) – не возвратиться, за что, конечно, она перед Страшным судом не оправдается.

Мировича предупреждали, что его ожидает помилование (как бы там ни было!), что помилование засекречено, что награды – приготовлены, только бы он молчал о сообщничестве.

Но в эту игру Мирович уже не хотел играть. Он почувствовал себя обманутым и оскорбленным, кровь предков, кровь рода – заговорила. Прозвенели цепи, прозвенели и отзвенели, Панин и Разумовский увели Мировича «уговаривать», и напрасно: теперь и под пыткой он не выдал бы соучастия императрицы, он ЕЕ теперь так ПРЕЗИРАЛ – не рассказал бы, не произнес бы вообще вслух ее имя.

И – не произнес.

Мировича привезли накануне в какой-то, похожей на кораблик, карете, дверцы оклеены какой-то кожицей с цветочками. В таких каретах возили почту или казенные деньги. Конный конвой (башкирцы) сопровождал карету до эшафота, а потом оттеснили толпу, образовалась окружность радиусом метров в двадцать, по окружности расставили роту мушкетеров, а башкирцы летали на лошадках туда и сюда – конвоировали.

Эшафот построили за одну ночь – не хотели волновать обывателей: излишние сплетни, сенсации, – ночью металось два костра, поморосил дождик и прошел, в переулках голосили гуляки, к утру получилось то, что надо – сруб из бревен с лесенкой. Все-таки «сие сооружение» было уродливо, на бревнах пестрели сучки, и командир мушкетерской роты капитан Д. Корольков откомандировал к полицмейстеру С.-Петербурга барону Н. Корфу курьера: не покрасить ли «сию архитектуру»?

Пока полицмейстер просыпался и застегивался, пока соотносился с начальником Тайной канцелярии графом Н. Паниным, а тот, в свою очередь, испрашивал «именных повелений» у Екатерины, а та выразила «высочайшее согласие на приведение места казни в божеский вид», – прошло утро, пора уже было начинать казнь, весь Петербург теснился в Обжорном ряду, проталкиваясь в толпе, девушки-аристократки устраивались на крышах карет, а девки – на водовозных бочках, дети, как всегда в таких случаях, плясали на плечах у родителей и размахивали разноцветными леденцами на палочках, на холмах домов примостились подмастерья со всеми своими кирзовыми сапогами и самодельными трубками, собаки растеряли хозяев, и невозможно было разыскать в непроходимой толпе родственника.

Седовласый маляр с металлическими зубами (иностранец), в спецовке, в штанах из чертовой кожи, нежно макал кисть в цинковое ведро с масляной краской – докрашивал последнюю ступеньку лестницы, докрасил, опустил кисть в ведро и ушел в толпу, его пропустили.

Мировича привезли накануне, чтобы не было паники, лошадей выпрягли и увели, оглобли опустились на землю; знали или не знали, что там, в карете?

Эшафот был покрашен самой дорогой краской, золотой, солнце слепило, и краска слепила. Землю вокруг эшафота посыпали песком, тоже золотым почему-то, прибалтийским, как будто предстояла не казнь, а премьера итальянской оперы. По песку порхали (повсюду!) воробьи, они что-то искали в песке, мертвых мух, что ли, и что-то клевали, муравьев, может быть.

Палач поднялся на помост первым, он шел, балансируя, чтобы не поскользнуться на свежей краске, на лесенке появились темные пятна от его тяжелых подошв, палач был одет в черно-красный балахон с капюшоном, – прорези для глаз, а у капюшона заячьи уши – тоже оперный гардероб. Палач, как ружье, нес на плече большой блестящий топор; кто выковал такой топор, какой инженер мучился над этим уникальным инструментом, или разыскивали в арсенале Анны Иоанновны, ведь после смерти Анны Иоанновны не было ни одной публичной казни – двадцать два года.

В общем, никому не приходило в голову, что казнь состоится, – слишком похоже на фарс.

А потом произошло следующее.

Карета шатнулась. Разлетелась кожаная дверца с цветочками. С подножки кареты на лестницу прыгнул офицер – блеснули пуговицы, – упал на ступеньки, закарабкался по-собачьи наверх, на коленях, на ладонях, встал на помосте во весь рост, перекрестился быстро-быстро, махнул палачу – и палач, как послушная машина, опустил топор.

Ни вздоха. Никто не осмыслил, не сообразил. Увидели: наверху, в воздухе, блеснула ладонь, измазанная золотом, и блеснул большой топор.

Потом брызнула кровь, потом хлынула кровь, блестящие бревна все чернели и чернели, народ смотрел во все глаза – где голова? А голова упала с эшафота и покатилась по песку, переворачиваясь, она уже лежала (с чистым, незамазанным лицом), а из горла, снизу, на песок выливалась кровь, и только цыганские кудри чуть-чуть пошевеливались и поблескивали.

Засуетились солдаты, палач стоял надо всеми, на помосте, ни на кого не смотрел, в капюшоне, с топором на плече.

Дверца кареты распахнута, а на подножке – солдат с морщинистым лицом, в руках он слабо держал кандалы.

Появился полицмейстер, и священник полез на эшафот.

Полицмейстер, белесый немец, моргал куриными очами, бегал со своей саблей и кричал голосом, растерянным и детским:

– Кто снял кандалы? Кто снял кандалы, дьявольщина!

Священник полез к палачу и зашумел, размахался крестом, а палач кое-как высвободил из-под балахона руку и показал священнику свои часы с цепью.

Мирович был казнен точно: минута в минуту.

Василия Яковлевича Мировича казнили 15 сентября 1764 года на Петербургской стороне, в Обжорном ряду.

Державин писал:

«Осенью случилась поносная смертная казнь на Петербургской стороне известному Мировичу. Ему отрублена на эшафоте голова. Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обыкший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государыни, когда увидел голову в руках палача, единогласно ахнул и так содрогнулся, что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».

Бильбасов писал в 1888 году, через сто двадцать четыре года после казни Мировича:

«Записанное поэтом аханье толпы, колеблющиеся мосты – единственное сообщение русского современника о впечатлении, произведенном казнью Мировича на русское общество. Русские люди привыкли быть осторожными, научились уже быть необщительными, они предпочитают молчать. Наша мемуарная литература крайне бедна, у нас мало записок, да и те под запретом».

Пятнадцатого сентября 1764 года был солнечный петербургский день, листья уже пожелтели, но еще не падали. Они свисали с деревьев, вялые и влажные.

В магазине кружев мадам Блюм появились чудесные брюссельские перчатки для девушек не старше пятнадцати лет. Но сейчас витрины были завешены железными гофрированными шторами, а под шторами, чуть-чуть над тротуаром, висел бронзовый литой замок, отполированный, как золотой.

Церкви стояли, как голубые статуи в металлических шлемах.

Караул уже уехал. Оливковые кареты с гербами уже умчались. Солдаты ушли в кабаки. У магазинов мод ходили девушки со страстными глазами. Но оживления – не было.

Петербург был растерян и потрясен.

Слухи о великодушии императрицы – распространялись. Все ожидали помилования.

Украинский писатель Г. Ф. Квитка-Основьяненко писал:

«Екатерина располагала непременно даровать жизнь преступнику. Скрытно от окружающих она подписала о сем указ, чтобы выслать указ к эшафоту перед самым исполнением казни. Но она была обманута действовавшими: казнь была совершена днем раньше. Может быть, некоторые были заинтересованы, чтобы Мирович был казнен скорее».

Может, и были эти некоторые. Но сведения о том, что «казнь была совершена днем раньше», сочинил сам Основьяненко.

Казнь была совершена в срок – минута в минуту.

Правительственные газеты с облегчением писали:

«Великолепный карусель, данный Екатериной Второй на Царицыном лугу, и вслед за тем торжественный въезд в Петербург турецкого посла, осенью того же года, изгладили из памяти жителей столицы впечатление, произведенное на них казнью Мировича».

Примечание

Перед казнью Мирович написал стихотворение.

Вот оно:

 
Проявился, не из славных, козырной голубь, длинноперистый,
Залетал, посреди моря, на странный остров,
Где, прослышал, сидит на белом камне, в темной клеточке,
Белый голубок, чернохохлистый…
Призывал на помощь всевышнего творца
И полетел себе искать товарища,
Выручить из клетки голубка.
Сыскал голубя долгоперистого,
Прилетел на Каменный остров,
И, прилетевши к белому камню,
Они с разлета разбивали своими сердцами
Тот камень и темную клеточку…
Но, не имея сил, заплакав, оттуда полетели
К корабельной пристани, где, сидя и думаючи, отложили,
Пока случится на острове от моря погода, —
Тогда лететь на выручку к голубку…
Оттуда, простившись, разлетелись —
Первый в Париж, а второй в Прагу…
 

Аллегории Мировича нетрудно расшифровать, они просты и прозрачны. Поэтому поневоле напрашивается еще одна версия: почему – в Париж? в Прагу?

1968

ГДЕ, МЕДЕЯ, ТВОЙ ДОМ?

I. ГЛАВА ПРОЛОГА

Один раз в сто лет Зевс плакал.

Владыка имел миллион оснований плакать чаще, и чаще гораздо, но свод законов Олимпа не предусматривал слезы. Поэтому Зевс плакал один раз в сто лет. Три стражницы Олимпа, три Оры, не подозревали, что Зевс регулярно плачет. Когда приближался громовержец к воротам, три вечнодевственные Оры закрывали глаза, чтобы не обозревать ослепительный лик бога, и закрывали глаза на все.

Если бы наивные девочки, с прическами, выкованными поднебесными парикмахерами, выкованными скрупулезно, как выковывают кольчуги, девочки с безмятежными сиреневатыми глазами, блещущими и овальными, узнали, что Зевс плачет, плачет эгидодержавный владыка неба и грома, если бы узнали Оры…

Один раз в сто лет Зевс возлагал свои стопы на Землю, и ни одна душа мира не подозревала, что Зевс направляется плакать.

Мать Зевса, Рея, беременная, сбежала на Крит, чтобы сохранить ребенка.

Отец Зевса, Крон, пожирал собственных детей. Это позднейшие боги освоили изощренные методы пожирания. Крон пожирал – буквально.

Он проглатывал детей. Они проскальзывали в желудок, попискивая, как устрицы.

Над Землей царило солнце.

Под землей царил мрак.

На Земле царил голод.

Еще не были созданы человеческие расы, домашние животные и питательные растения.

Боги голодали.

Огромны были ящеры, но не аппетитны, костлявы, даже шкуры в костяных пластинках.

Вот почему Крон пожирал собственных детей.

Вот почему Крон проглотил Гестию, Деметру, Геру, Лида и Посейдона.

Девочки были приятнее на вкус.

Но мальчики сытнее.

Один раз в сто лет Зевс появлялся на Крите, на родине. Две тысячи лет прошло со дня рождения Зевса, но возле горы Дикты ничего не изменилось. Так же прохладно помахивал зелеными ладонями платан, так же позванивала ольха, вся в серьгах, как египетская царица, так же медленно капали листья с лип, продолговатые, покрасневшие, будто смущенные дарованной Зевсом вечной осенью (Зевс любил осень); так же у входа в пещеру, где Зевс вырос, так же возвышались юные куреты с хрустальными щитами в левой руке, с медными мечами – в правой. Их волосы – длинные черные сабли – достигали лопаток. Это куреты, когда младенец Зевс плакал, ударяли мечами по щитам, и щиты звенели, а угрюмый Крон хоть и не слышал плача младенца, воображал, что продолговатый камень, завернутый в пеленки, поданный угрюмой Реей для проглатывания, и есть – Зевс. Это в этой пещере обучала Зевса письменности и арифметике изможденная, седая нимфа Идея. Она была прилежна и тщательна, эта Идея. Она бубнила буквы и таблицу умножения. Она была сутула, нос – костляв. Ни одна женщина с таким носом не осмелилась бы показаться на глаза далее смертному, не говоря уже о боге.

Когда Зевсу исполнилось пятнадцать лет, он убил нимфу Идею. Убил раскаленным прутом из меди. Даже не погнулся прут, не задымился даже. Прут вошел в тело непринужденно, как солдат в казарму.

Далее, Зевс пожал с благодарностью все четыре копыта козы Амалфеи, молоком которой был вскормлен, и козу тем же прутом из меди – убил, а рог ее – рог Изобилия – подарил нимфе Адрастее. Эта нимфа тоже была назначена воспитательницей Зевса. Но проблемы воспитания не вызывали у нимфы энтузиазма. Ей нравились напитки. А соблазнительный аромат хмеля нравился ребенку.

Нимфа Идея гнусавила усеченным гекзаметром:

– Худо закончите вы, Адрастея, ваше существование!

Так Идея гнусавила, когда, приняв положенную дозу напитков, Адрастея, в одних сандалиях, позабыв запеленаться в тунику, обнимала Зевса.

Ребенку нравилось и это.

Адрастея улыбалась нагло и молча.

Зачем Зевс умертвил нимфу Идею? Не из озорства. Зевс был не озорной мальчик. Идея – первый, интуитивный опыт, проба руки.

Но начинающий громовержец понимал, что хоронить нимфу Идею – неразумно. Очень уж разнообразные и богатые знания хранила старуха. Поэтому он сжег Идею, сжег, а пепел заключил в небольшую ладонку, а ладонку прикрепил к поясному ремню.

Когда же возмущались народы и расы и поднималось оружие смерти, тогда Зевс ладонку раскрывал и щепоть пепла нимфы Идеи бросал в центры возмущений, напоминая о знаниях.

Возмущения останавливались.

Олимп говорил: это – положительная сторона деятельности эгидодержавного бога.

Когда коза была изжарена, когда румяная, как вакханка, изжарена была коза и с окороков изжаренной козы капали на уголья белые виноградины жира, Зевс поднял отроческие очи, ощущая немалое сердцебиение.

Адрастея раскупоривала глиняный кувшин, улыбаясь нагло.

Зевс промямлил что-то ломающимся, как молния, басом.

Разламывая козу пальцами, запивая козу вином, Зевс ощутил прилив отваги и мощи. На лбу его вздулись вены волненья.

Звезды полыхали! Луна увеличилась в миллион раз, угрожая разливом во всю вселенную. Ночь рокотала миллиардами кузнечиков!

Когда Зевс и Адрастея ввалились в пещеру, Зевс было качнулся в сторону своего отроческого ложа, застланного соломой.

Не ясно было богу, но догадывался бог, что произойти должно, ибо разгоряченные оголенные колени Адрастеи касались колен подростка и ощущения – всевозможные – вызывали.

Так Адрастея потеряла девственность.

Так Зевс приобрел мужество.

Так Адрастее было даровано бессмертие.

Один раз в сто лет Зевс являлся в пещеру. Плакать.

Куреты загадочно улыбались.

Их волосы касались плеч, а на лопатках загибались, как длинные черные сабли.

И куреты опять ударяли медными мечами по хрустальным щитам, когда Зевс плакал слишком громко, чтобы человечество, изумленное, не услыхало плача бога, чтобы остальные боги не услыхали плача, а услыхав, не отняли власти тучегонителя, ибо до смешного легко отнять власть у плачущего.

Получив бессмертие, Адрастея не слишком восхищалась своим существованием. Нимфа не имела права приблизиться ни к единому смертному, а к богам – подавно, учитывая их мужское происхождение. Только один раз в сто лет посещал нимфу Зевс, и то, лаская, плакал.

Одарив благосклонными взглядами куретов (каждому – по взгляду), Зевс появился в пещере.

Восторженно пылали поленья на медных треногах. Дно пещеры Адрастея устлала козьими шкурами. Еще не окончательно просушенные, шкуры исторгали зловоние – излюбленный запах Зевса. Узкогорлые кувшины с напитками, куски мяса величиной с корму приключенческого судна, огурцы, редис, квашеная капуста, не рубленая, а листами, соль в деревянных солонках, бычья печень, полукруглая и алая, – пища, любимая Зевсом.

Сто лет Адрастея потрошила рог Изобилия, убирала пещеру цветами – нарциссами, гиацинтами, фиалками, анемонами, ветвями земляничника и можжевельника.

Зевс появился в пещере и заплакал. Он возлег возле блюда с бычьей печенью. Он пожирал бычью печень, раздирая ее ногтями и зубами, плача.

Плакала и Адрастея, умоляя Зевса освободить ее от бессмертия.

Люди остерегаются ее, опасаясь гнева бога.

Даже дети не дразнят ее.

– Худо мне! – плакал Зевс. – Круглые сутки на Олимпе – пиры! Я теряю вселенский размах!

– Так пируй, Зевс. Где же тут – худо? – наивно удивилась нимфа, имеющая право пировать один раз в сто лет.

– Да, пируй! – Зевс трижды отчаянно сплюнул. – Нектар и амброзия, амброзия и нектар…

– Худо! – заревел Зевс так невоздержанно, что перепуганные куреты ударили в щиты, хотя Зевс и не плакал в этот момент. – Ты воображаешь, для чего я завоевал власть? Чтобы разумно властвовать, на пользу богам и народам? Не воображай так! Я завоевал власть, чтобы ее удерживать! Больше для Зевса деятельности – не существует! Удерживать власть!

– Но у тебя такая жена! Образец женщин вселенной! – выразилась Адрастея, заискивая.

– Жена! Гера! – взревел Зевс. – Ты воображаешь, что такое жена? Нет! Девочка, вообрази: десять лет жена – замечательно, сто лет жена – ладно, но полторы тысячи лет! Полторы тысячи лет ежедневно – жена! Эта умница, которая ложится со мной пунктуально по распорядку: первые четыре дня каждого десятилетия, остальные дни – охраняет нерушимость брачных союзов! Святость брака! Эта ехидна, которая лежит в кровати, как вобла, а целует пылко, как жаба! Я счастлив, нимфа, что жена эгидодержавного Зевса в данный момент висит между небом и землей и привязаны к ее ногам две наковальни.

– Не трудно тебе так наказывать жену, не трудно было? – робко протараторила когда-то наглая Адрастея.

– Трудно, – вздохнул тучегонитель. Его гигантские усы раздувались, как два паруса. – Четыре года подвешивали Геру и год подвязывали наковальни. Всех богов изругала, да и побаивались боги подвешивать Геру – все же богиня выдающаяся. Ничего! Сто двадцать семь лет висит и не пищит. И ничего. Земля землей осталась, небо – небом.

– Она совершила злую ошибку?

– Да нет. Я – разгневался. Худо мне!

Худо Зевсу.

Нет на Олимпе зимы, нет весны и осени.

Повседневный август.

Наблюдая, как на январских склонах дети играют в снежки, Зевс раздражался и швырял в них молнию.

– Опять гром среди ясного неба! – ликовали дети.

И ночи нет на Олимпе. И дождей нет. И мяса.

Но цветочный мед и амброзия – в изобилии.

Скучно богам на Олимпе. Все они – завсегдатаи земли. Всем бы им войти в человеческие судьбы, да и женщины необходимы. Направят боги сотню судеб и говорят о решающей роли богов на земле.

А где свершения? Где международные события? Все на земле совершается помимо воли богов.

Ежеутренне съезжаются боги на совет. Странный совет: произносят глаголы всех наклонений, афоризмы – пламенеют, нововведения – утверждаются, Зевс дремлет. Надремлется и скажет:

– Земля вам не шар, она приплюснута на полюсах.

Так и записывают в резолюции решения совета:

– Земля не шар, она приплюснута на полюсах.

Был когда-то случай, полторы тысячи лет назад, когда кто-то, вроде бы и не совсем бог, был против. Но этот случай был настолько случаен, что никто и не помнит – куда направили этого юмориста – в Тартар или в Аид.

Очень доволен Зевс.

Очень важно, что Гера висит сейчас между небом и землей и к ногам ее привязаны две наковальни.

Ржавые уже.

Висит лилейнорукая Гера, не повизгивая, по крайней мере, как первые четырнадцать лет.

Облюбовал Зевс Метис – богиню разума.

И, естественно, родила Метис.

Она родила Афину Палладу.

Родила богиня разума, но Зевс божился, что родил – он, самостоятельно, без вмешательства Метис. Будто Гефест разрубил ему голову, а из мозгов Зевса вынырнула Паллада. Мало кто поверил этому, а кто поверил – поверил мало. Чтобы замять событие, Зевсу пришлось проглотить Метис.

Переждав некоторое время, Зевс проявил благосклонность к Майе, царице Аркадии. В гроте горы Килены отдалась близорукая, застенчивая Майя.

Она родила Гермеса.

В первую же ночь после рождения развернул Гермес пеленки и побежал в долину Пиэрии, в Македонию. Он прибежал в долину и похитил у Аполлона коров.

Закончив проделку, Гермес возвратился в грот, нырнул тихонечко в колыбель и запеленался.

Обиженный Аполлон ворвался в грог, обличая мошенника. Гермес внимательно выслушал притязания Аполлона, посасывая палец.

– Эй, младенец, – гневался Аполлон. – Я тебя свергну в катастрофический Тартар! Познаешь несчастье, приблудный сын!

Гермес невинно посасывал палец, рассматривая Аполлона лазоревыми очами, декламировал:

– Насчет приблудного сына… зря ты намекаешь, о сын Латоны. Подумай, если еще не исключена у тебя такая возможность, о сребролукий брат мой! Поразмышляй: твоими ли коровами я могу быть занят? Мне бы почаще прикладываться к соскам мамы да поудобнее расположиться в колыбели, – так разубеждал Аполлона хитренький Гермес, заботливо заворачиваясь в пеленки.

Коровы были возвращены.

Так сблизились два брата – покровитель искусства Аполлон и Гермес, покровитель воров.

Так возникла эта дружба на века.

Прекрасна Семела, дочь царя Фив, Кадма.

Бледна, а брови черны и треугольны, а волосы заплетены в пятнадцать тонких кос, унизанных жемчугом. Достойна Семела, да стеснительна. Начинается ночь – и клянется тучегонитель исполнить любую просьбу Семелы, только бы она не колебалась в желаниях. Клянется Зевс – отдается Семела.

Но внушает Гера царице коварную просьбу, и говорит Семела:

– О Зевс, явись через девять месяцев во всем величии эгидодержавного царя Олимпа.

Попросила Семела.

Зевс явился.

Не настолько неумен был бог, чтобы не подозревать последствий подобного явления.

Алая молния изгибалась в оголенной руке владыки. Другая рука щелкала пальцами, исторгая громы. Величавое зрелище представлял Зевс.

Запылал дворец Кадма.

Запылала и Семела. Начались роды.

Где она, Семела?

Так, более или менее феерически, заканчивались все любовные авантюры Зевса.

Где Даная? Где Европа? Где Леда? Где Антиопа? Где Латона? Алкмена? Деметра? Ио?

Поздно получил Зевс бессмертие.

По просторам вселенной еще гудят легенды о любовных интригах вседержителя, но Зевсу-то известно, что это легенды – и только.

Люди и боги льстят легендами владыке.

Худо Зевсу.

Повелевать – этот род деятельности не приносит плодов, если повелевать без определенной цели. А цели-то Зевс и не мог определить.

Выходя из пещеры, Зевс не одарил взглядами куретов, ибо приступил к окончанию плача.

Пьяного, Зевса притягивал Тартар.

Мрачен Тартар.

У медных герметических ворот поставлены сторукие гекатонхейры. Они открывают ворота Тартара, четверо сторуких гекатонхейров открывают четыреста замков, лязгая четырьмястами бронзовых ключей.