Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

5

Поход в Данию не состоялся.

Состоялся государственный переворот.

Был солдат Лыков, нищий, как и Державин, дворянин. Был у Лыкова уж совсем нищий слуга. Хитроумный кнехт проследил, куда Державин спрятал артельные деньги. Единственный тайник солдата под подушкой, вот он и взял деньги из-под подушки. Болван вытащил узелок с серебром и медью и скрылся. Державин был в этот момент на очередном строевом смотру. Там инспекторы императора ощупывали солдат: состоянье их париков и пуговиц. Слуге понравилась красивая калмыцкая кибитка и к ней лошадь.

Слугу поймали, но кибитку и лошадь он успел купить. Он катал по Петербургу девок из трактира Дьячкова. Кнехт – кутил.

Державин так расстроился, что ему было не до государственных переворотов.

А тот вечер, когда пропали пресловутые деньги, был исторический.

По каменным галереям казарм бегали капралы без париков и без мундиров, в одном белом белье, с бутылками, со шпагами, со свечами, капралы кричали, что они завтра еще скажут свое собственное слово, пусть только император выведет их на Ямскую, они еще спросят вот что: какая такая Дания? Не хотим, драгоценный наш император, никаких походов! Они еще спросят при помощи ружей: с какой такой стати нас ведут в эту несчастную Данию? Мы не марионетки, Петр III не Гамлет, принц Датский. Мы ни в какую не желаем оставлять нашу императрицу в грустном одиночестве на произвол судьбы и обстоятельств! Мы сами хотим остаться и служить ЕЙ, так-то, дорогой Петр III, паршивый пес немецкого происхождения, почему это ты придумал этот подлый поход в далекую Данию?

Впоследствии Державин неоднократно сожалел, что ничего не знал о заговоре. Как будто если бы он знал, то смог бы что-либо сделать. Не только рядовые – никто ничего не знал. Ничего не знали и сами заговорщики, ничего не могла предвидеть Екатерина, никто не мог сказать определенно, чем закончится вся эта суматоха и авантюра.

В полночь третья рота Преображенского полка разыскала вора, большого любителя кибиток и девок. Дурака проучили и унесли к медику. Девок стали катать сами.

Ходили слухи.

Не было ни офицеров, ни приказов.

Офицеры попрятались.

Сержанты пили с капралами.

Солдаты пили и бегали в неописуемом волнении. Они бегали во все стороны. Этот всесторонний бег всех смутил. Стали действовать: все собрались на плацу.

Постояли.

Побеседовали.

Полюбовались ночным небом, – хорошо, белые ночи.

Пересчитали последние огоньки столицы. Поделились впечатлениями и напророчили. На сон каждый все, что сам себе желал.

Разошлись, чтоб хорошенько выспаться перед завтрашней неизвестностью.

Поспали.

Проснулись.

Встали у голубых окон казармы.

Поспорили: открывать или не открывать окна. Открыли.

Было восемь часов утра. Голубой блеск неба и зеленый блеск листьев.

Чиновники тоже попрятались. Окна не открывали. Улицы пустовали. На базаре потрясенные крестьяне потихоньку пили и закусывали леденцами. Поскольку на базаре сегодня не было воскресной толкучки, то оказалось, что в этом квартале много кошек. Кошки (в привычное за многие годы время) изо всех подворотен бежали на базар. Крестьяне пили и пересчитывали кошек.

По улицам скакал рейтар. Он скакал на жеребце, весь в солнечном свете, с малиновым шарфом на шее, и что-то кричал.

Окна закрыли. Копыта одного коня гремели, как копыта эскадрона. Потом рассмотрели: рейтар один, поэтому окна опять открыли.

По двору, по свежему утреннему песочку, прыгал жеребец, на жеребце прыгал рейтар, лицо у него было побритое, холеное, голубоватое и счастливое – немецкое. Рейтар кричал какие-то слова, а шарф бился над его каской – малиновое крыло!

Все услышали только смысл: пусть все идут к молодой матушке-императрице в Зимний дворец. Пусть присягнут ЕЙ. Так произошло. Так нужно.

Женщины взапуски побежали на кухню. Лица у них были невыспавшиеся и неопохмелившиеся. Чепчики свисали на щеки – вялые листья капусты.

Солдаты – выбегали!

Повсюду били барабаны.

Повсюду бежали солдаты и женщины.

Тысячи птиц трепетали в воздухе.

Повсюду несли знамена и кричали хором.

На улицах блестели штыки – как стеклянные!

В туннелях подъездов стояли сторожа – языческие статуи в белых фартуках, вечные свидетели и осведомители, единственные судьи исторических процессов.

Мелькали дамы в соломенных шляпах с кисточками на макушке. Девушки с нагримированными лицами подмигивали офицерам – вдохновляли. Девушки носили корpинки из лакированной французской соломы. В корзинках лежали французские журналы мод и пистолеты.

На тротуарах валялись пряжки, бумажные цветы, флаконы, овощи, платочки с вензелями, леденцы в форме животных. На леденцы наступали, они хрустели.

К процессиям присоединялись ветераны всех войн. На их средневековых сюртуках и мундирах топорщилось столько шестиугольных звезд, как на кладбищах. Все и всех призывали к расправе.

В толкучку Преображенского полка прибежали офицеры. Каждый повел себя так, как считал нужным. Было всеобщее восстание, то есть всеобщая растерянность и неразбериха. Офицеры изо всех сил делали вид, что им все известно, и смотрели на солдат и на происходящее умными глазами. Но и офицеров лихорадило.

Никто не стал командовать.

Солдаты окликали офицеров, они расспрашивали их, никто не слушал объяснения, все бежали вперед и дальше.

Потом вся третья рота, не сговариваясь, как одна скаковая лошадь, сорвалась и помчалась, на бегу заряжая ружья. Они помчались на полковой двор. Их попытался остановить офицер Лев Пушкин, помахал саблей в воздухе, но не остановил. Он еще долго бежал за ротой с обнаженной саблей, с яростным лицом, но никого не догнал и не ударил. Потом он пропал в процессиях.

Они промчались на полковой двор. Там, по двору, ходил, тяжело, как с гирями на шее, майор Текутьев, командир третьей роты. Как солдаты ни спрашивали майора, как ни теребили за фалды, обшлага, лацканы, ничто не вывело этого человека из состояния мертвой задумчивости. Майор ходил и ходил, и не сказал ни слова, и его сабля билась о камни, – ненужная ноша.

Хорошо, что майор Текутьев намертво молчал.

Потому что другой майор, Воейков, поступил по-другому. Майор-гренадер Воейков, исполин в белом с золотыми шнурками камзоле, скакал на белом коне по Невской перспективе, и над ним горела шпага. Он останавливал свою роту следующим способом: с высоты коня – горящей шпагой – рубил гренадер по ружьям и шапкам!

Это не понравилось, не имело успеха. Грубые гренадеры заклекотали и – бросились на своего любимчика. У них тоже были штыки.

Исполин Воейков – со шпагой – изо всех сил побежал. Вернее, побежал не майор, а его друг – конь. Беспристрастному обывателю могло показаться со стороны, что на белом коне скачет отличный белый всадник с золотой шнуровкой и со шпагой, а за ним бегут в какой-то неистовый бой его братья-солдаты.

Но это было не так. За майором бежала озверевшая толпа солдат, чтобы его заколоть на месте. От страха Воейков бросился с моста в Фонтанку и все плескался там вместе с конем.

Солдаты посмеялись и побежали к Зимнему дворцу. По всем мостам бежали роты Преображенского полка. На площади перед дворцом уже стояли семеновцы и измайловцы. У выходов стояли утроенные караулы. Все сверкало: солнце на новых окнах нового дворца, бляхи на солдатах и на лошадях, золотые значки на Шапках, ризы священников, вода в каналах, перья птиц на деревьях и в небе сверкали и переливались.

Петр III любил Преображенский полк. Он собственноручно показывал солдатам ружейные приемы и объяснял магию и мудрость военной науки, которая называлась экзерцией. Он любил преображенцев, и фехтовал с ними, и поил по субботам императорской пшеничной водкой, и пил с ними, и со многими говорил о своей жизни, и сочувствовал им, и быстро повышал их в званиях. Поэтому Преображенский полк самый первый предал императора.

Но на всякий случай полк все же рассортировали внутри дворца. По существу, преображенцы были окружены двумя более доверенными у императрицы полками – Семеновским и Измайловским. Предосторожности Екатерины.

Подходили армейские полки под командованием незаметных полковников, с не очень-то заметным воодушевлением.

Петербургский архиепископ Вениамин Пуцек-Григорович при полном синодальном облачении ходил, как золотая черепаха на задних лапах. Каждому существу в военной форме он совал крест. Сие означало: отрекаюсь от присяги, данной Петру III, и принимаю присягу на верность Екатерине II.

Через несколько дней Петр III был тайно убит.

Преображенский полк после коронации Екатерины перевели в Москву.

6

Державин написал оригинальную книгу. Она называется «Записки». Это – мемуары о самом себе. Оставим стиль и прочие прелести литературоведческого анализа.

Дело в другом. «Записки» Державина – его жизнеописание.

О шестидесятилетнем рабстве, о слезах и муках, о полукопеечных свечечках, о полутемных казармах с крысами, с пьянством, о картежничестве (а он был и шулером, а обнаруженное шулерство – тюрьма или ссылка), – шестьдесят лет услужливой исполнительности. Как отмечает поэт прекрасные и постыдные движения своего сердца, какие мечты его увлекали, какие страсти-напасти творчества, как из безграмотного и заурядного недоросля он сумел стать поэтом-философом своего времени, он, рожденный в самые беспросветные годы середины восемнадцатого века, как развивался этот талант, что способствовало его духовному развитию, что мешало, как сумел он развиться в татарских условиях российского существования.

Что же волновало автора мемуаров?

Собственные противоречия? События истории? Литература современников или его литература? Живопись? Музыка? (Ведь он рисовал и музицировал!) Судьба событий и судьба личности? Казни, тюрьмы, ссылки? «Век просвещенья»? Причины возникновения и падения искусства? Собственное сердце? Собственное рабство? Капризы войн и государственности? (Ведь он воевал и был государственным деятелем.) Ум? Гений? Творчество?

Какие катастрофические строки он писал о себе:

 
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад.
Не воспомянется нигде и имя Званки.
 

Вождь скифов и волхв язычников… Что останется от него, гениального сына татаро-немецкого века? Только постепенные луны будут вращаться над когда-то знаменитой местностью, где он жил и царствовал, только лай заблудившихся псов, да две-три звезды, две-три снежинки, да разве «дым сверкнет» над последней землянкой, где, может быть, кто-то есть, а может быть, никого и не осталось.

Разрушится сей дом, засохнет бор и сад.

Это волновало поэта.

Но не это волновало вельможу.

Державин был:

солдатом, участником переворота 28 июня 1762 года, офицером Тайной канцелярии, участником войны с Пугачевым,

экзекутором в Сенате,

губернатором в Олонецкой губернии,

губернатором в Тамбове,

статс-секретарем при Екатерине II,

сенатором при Екатерине II,

коммерц-коллегии президентом при Екатерине II,

членом Верховного совета при Павле,

государственным казначеем при Павле,

действительным тайным советником при Александре I,

министром юстиции при Александре I.

Двенадцать ступеней Командора!

Державин придавал первостепенное значение своей государственной деятельности. Он не только получал награды, но и искал случая получить награду и похвастаться в своих смешных автобиографических записках.

О своей поэтической деятельности поэт пишет мимолетно, мимоходом, и – напрасно.

Нищий сын нищей дворянской семьи, десять лет прослуживший простым солдатом, он прекрасно продолжал бы свое существованье в нищете, он общался бы со своими нищими рабами, а не с царями, невзирая на свой государственный ум, несмотря на все свои политические таланты,

если бы

в 1783 году (Державину – 40 лет!) Дашкова не напечатала его поэтическое произведение – оду «Фелица»,

если бы

ода «Фелица» не была прочитана Екатериной, если бы

ода «Фелица» не была откровением русского века,

если бы

ода «Фелица» не благословляла «просвещенной абсолютизм»,

если бы

ода эта не восхищалась писаниями царицы Екатерины II…

Державин заблуждался, воображая себя крупным деятелем. Ни одна губерния, ни один государь не сумели хоть как-то ужиться с поэтом.

И если бы

не поэтические произведения (оды на восшествия, на войны, на реформы),

если бы

не всемирная слава Державина-поэта, а не Державина-Меттерниха, не Державина-Талейрана, если бы… —

то неизвестно еще никому, каким судом судили бы бешеного губернатора, в какой сибирской тайге, в какой архангельской тундре он обрабатывал бы свои оды!

7

Московский март еще морозен, но уже есть в нем какая-то нежность.

В полдень с деревьев спадает снег, а поутру они стоят, звенящие ветками, в хлопьях ворон и воробьев, а дворня в черных кожаных фартуках подметает суточный мусор и птичьи трупики, сваливают все это в телеги, увозят за город и сжигают, или сжигают все это здесь же, на плоских камнях, как на плахах.

По утрам вся Москва в кострах, и открываются трактиры под самыми замысловатыми названиями: «Съестной трактир город Данциг», «У Марьи Кирилловны» или «Свинина с вином». Там пахнет немецким пивом, французскими духами, русской капустой, а над свиными ножками колдуют капралы в распахнутых шубах, пуговицы у них – сияющие, физиономии – выбритые и в порезах. Не дерутся. Над трактирами в праздники выставляют знамена, флаги и вымпелы.

По воскресеньям щеголи Москвы заполняют цирюльни: одна – на Варварском крестце, другая – в Калашном ряду, две – около Москворецких ворот, пять – на каменном Всесвятском мосту, четырнадцать – в Земляном городе.

Кабаков совсем немного, а питейные погреба только в Китай-городе, но их было – сто. В кабаках на обед подают: горячую ветчину, яйца всмятку, щи белые с говядиной и цыпленком, окрошку, битое говяжье мясо на сковороде с уксусом, а на десерт – спелую бруснику, куманику и арбуз. Если нужно пообедать побыстрей – холодная похлебка из курицы.

Лучшая квартира в восемь – десять комнат – не дороже 20 рублей в месяц, фунт говядины – полторы копейки, бутылка шампанского – полтора рубля, десять лимонов – 3 копейки, пуд коровьего масла – 2 рубля, за обед в хорошем трактире – 30 копеек, самый гастрономический обед с десертом и вином «У Марьи Кирилловны» – 2 рубля; а кружева Платона Зубова, теперешнего фаворита Екатерины, – 30000 рублей! (Годовая пенсия министра – 10000 рублей.)

В холода мужчины носят муфты, а у женщин – чуть ли не египетский ритуал мушек. Мушки делаются из тафты и наклеиваются на лицо: вырезанная звездочкой на середине лба мушка означает величественность, на виске у самого глаза – страстность, на носу – наглость, на верхней губе – кокетливость, у правого глаза – тиранство, крошечная на подбородке – «люблю, да не вижу», на щеке – «согласна на все», под носом – разлука.

Шестнадцатилетние девушки нюхают табак. Табакерки называются «кибиточки любовной почты». Модницы носят на ленте на груди блошные ловушки. Ловушки делаются из слоновой кости или серебра. Блошные ловушки – небольшие трубочки с множеством дырочек, снизу глухих, сверху открытых; внутрь ввертывается стволик с медом или другой липкой жидкостью.

В питейных погребах – только стойка и лавка, под полом – ледник, над дверями на доске – двуглавый герб. В питейных погребах играют в карты: вист три-три, рокамболь, макао, рест, квинтич, басест, шнип-шнап-шнур, кучки, а-ля муш, юрдон, тентера, панфил, ерошка.

На улицы столицы выпархивают куры, на Красной площади играют дети и свиньи, на дворах церквей играют в «орлянку» нищие и монахи, а на папертях пророчествуют святые, калеки, более знаменитые, чем сенаторы или фрейлины двора ЕЕ Императорского величества.

Носятся ямщики на разноцветных однорядках, на головах у них мурмолки или шапки с цветными суконными верхушками, и по всей Москве их вопль – «гись!» (берегись!). Ямщики обсуждают во всех подробностях политику Англии, Дании и Пруссии, а майоры секретной политической полиции скачут на тройках – к девкам, на Валдай!

Базары – неописуемы; если не обращать пристального внимания на вервие ворья, московские базары пищи, животины, одежд, бесценных безделушек ничуть не уступают рынкам Египта, Рима или Самарканда – фантастическое обилие и стосотязыкость, – вторая столица! (России или мира?) Купля-продажа, и все это весело, жульнически, хамски; купцы – хитрецы и младенцы, бородатые, толстомордые младенцы: трудится год, обманывая и рискуя, пропьет в три дня, с кем попало.

Чиновничьи чаи, попытки солдатской дисциплины, общественные женщины, бешеные бани, смесь патриархальности и самой несусветной цыганщины, страстные отшельники и царицы-пьяницы, великолепье кремлевских палат и храма Василия Блаженного, и ночные сугробы, путники, съеденные собаками, апельсины из Италии и вороны, жаренные под страшными мостами, вельможи в бриллиантах и шайки убийц и грабителей (ограбят курятник, убьют за четверть копейки!) – Ванька Каин и протопоп Аввакум, – Москва!

В 1770 году в Москве было 211388 нерасследованных дел об убийствах и грабежах.

8

Светила большая и бледная луна, луна марта.

Сидел на замерзшем бревнышке солдат двадцати семи лет и жег свои стихи. Жег, не просматривая, бросал кипы бумаги в костер, и вокруг костра все шире таял снег. Костер был красный, а там, где горела бумага, – чуть-чуть голубой. Тут же на бревнышках двое караульных в синих тулупах ели курицу, по-братски делили крылышки и ножки. Потом закурили глиняные трубки с крышками.

Он все сжег, и ему сказали, что надо сжечь и сундук.

Стал жечь сундук, хотел разломать, но передумал, просто опустил в костер.

Он убежал из Москвы.

Там бушевала чума.

Императрица Екатерина II только хвасталась перед Европой, что она учредила в России медицинский контроль. Никакого контроля не было. Чума шла по государству, уничтожая в своем движении все живое.

«Пагубный подарок Оттоманской Порты» – так называли чуму современники. Русская армия, воюющая с турками, вымирала. Вся Молдавия и Украина – в тенетах этой страшной болезни. Чума беспрепятственно шествовала по России. Екатерина все-таки приняла свои меры борьбы: под страхом сурового суда она приказала… молчать о самом существовании бедствия. Молчали. Ездили кто куда хотел, – развозили заразу в самые отдаленные губернии. И, только когда стали вымирать целые города, был отдан приказ об установлении карантинов, Но было уже поздно.

В апреле 1770 года в Москве умерло 744 человека, в мае – 857, в июне – 1099, в июле – 1708, в августе – 7268, в сентябре – 21401, в октябре – 17561. За полгода – 50632 человека. В московских деревнях умерло свыше 100000 человек. И так по всей державе.

Началась чума – работать было некому – начался голод. Из-за карантинов было ни выехать из Москвы, ни въехать в нее. Подвоз продуктов прекратился.

Главнокомандующий Москвы фельдмаршал граф П. С. Салтыков потихоньку сбежал, оставив столицу на произвол судьбы. За ним последовали все высшие военные, полицейские и гражданские чины,

В Москве умирали люди и царили попы. Архиепископ Амвросий написал стихотворение, которое, по его мнению, помогало успешной борьбе с чумой (!!!). Стихотворение размножили и учили наизусть. Вот оно:

 
Рецепт от холеры
Возьми рассудку десять лотов,
семь гранов травки доброты,
двенадцать драхм состав покою,
сто унций сердца чистоты,
сотри все это камнем веры,
и порошок сей от холеры
сквозь сито совести просей,
да капель сто терпенья соку
и в чашу мудрости глубоку
на специю сию налей,
накрой надеждой провиденья,
молитвой пламенной согрей,
слезами чиста умиленья
смешай все это поскорей,
затем пред зерцалом природы
сочти дела свои и годы,
и по числу их капли лей,
и в сем чудесном эликсире
найдешь все то, что служит в мире
от бед защитой у людей.
 

Ежедневно в каждом приходе попы устраивали крестные ходы, выманивая у прихожан последние копейки. Нужна была надежда, и ее выдумали.

В Китай-городе на Варварских воротах обнаружили икону Боголюбской богородицы. Попы провозгласили, что вот уже тридцать лет никто не обращал внимания на эту икону и она разгневалась: хотела послать на Москву каменный град, но успокоилась и на трехмесячном море.

– Порадейте, православные, богородице на всемирную свечу!

Появилась вера: богоматерь спасет от чумы.

И православные радели: толпы и толпы больных и еще не больных несли копейки и кто что мог – кто полкурицы, кто полотенце. За сутки набросали монет – целый сундук!

За сундук началась борьба.

Митрополит Московский Амвросий потребовал отдать деньги «на воспитательный дом». Фабричный Илья Афанасьев, известный пьяница и бездельник, божился раздать деньги «своим на пропой». А городской плац-майор Викентий Владимирович Сумин опечатал сундук своей печатью и объявил, что Амвросий хочет прикарманить пожертвования.

Десятки попов поставили около иконы аналои и промышляли исповедями и отпущениями.

Богоносцы ходили с хоругвями и в толпах, еле дышащих от болезни, страха и голода, пели стихи:

 
Попаси ж ему, Господь Бог,
Хлор-Лавер лошадок,
Власий коровок,
Настасей овечек,
Василий овнок,
Мамонтий козок,
Терентий курок,
Зосим Соловецкий пчелок!
 

Амвросий хотел отозвать попов, попытался, но ответили, что не уйдут, и не ушли. Он их пристыдил: не от бога они, а из корыстолюбия собирают толпы, и дело получается совсем не богоугодное – больные заражают здоровых. Попы продолжали свое.

Тогда Амвросий вызвал воинскую команду: шесть солдат и одного унтер-офицера. Унести икону, прекратить бесчинство и спекуляцию, а сундук сдать в архиерейскую казну.

Плац-майор Сумин не хотел отдавать сундук. Он обошел все кузницы у Варварских ворот, посулил, и кузнецы вооружились кувалдами и щипцами.

Сорок семь кузнецов-великанов, среди которых были арабы и казахи, выпростав из-под тулупов обгорелые бороды, с воплем «бей их!» бросились на семерку полубольных солдатиков. Зеленые шинелки были растерзаны, солдатики – измордованы.

Бьют кого-то! – и Москва встрепенулась, в соседней церкви кто-то дернул за веревку малого колокола, в соседней церкви ударили в колокола, и вот вся Москва уже закачалась, загудела, забубнила – одиннадцать тысяч колоколов – били в набат!

Растерянные, разъяренные, отчаявшиеся толпы запрудили улицы и площади. Все хватали что попало – топоры, вилы, грабли, косы, оглобли, ножи, – все вооружались и бежали, даже бабы и подростки. Все готовы были убивать, лишь бы кто-нибудь оказался виноват.

Нужен был клич, и попы бросили клич:

– Амвросий грабит Боголюбскую богородицу, спасительницу! Во всем виноват Амвросий!

И толпа ринулась к Чудову монастырю – резиденции архиерея.

Дворяне и купцы попрятались в подвалах и банях.

Дворцы сбежавших вельмож горели.

Встали посады: плотники, кузнецы, котельники, огородники, столешники, шубники. Ломали ветряные мельницы и дрались крыльями, как лопатами. Бросали зажженные пучки соломы, и повсюду пылали людские, амбары, бани, сараи, конюшни, погреба, скотные дворы.

Полиция поспешно пополняла свои ряды: из тюрем выпустили колодников и каторжан. Их одели в просмоленные одежды с капюшонами (прорези только для глаз и для рта). Им дали железные крючья, и они мелькали в толпах, вызывая гадливость и ужас. Если кто-нибудь падал, они хватали крючьями, оттаскивали и сжигали полуживьем на кострах. Каторжан не трогали: крестились на них, боялись.

А толпы уже бушевали в Чудовом монастыре. Архиерейские, консисторские, монастырские, экономские кельи – разграблены. Иконостасы, раки, лампады, подсвечники, аналои, наперсные кресты, священнослужебные сосуды, дарохранительницы, кадила, рипиды, панагии, облачения престолов и жертвенников, блюда, умывальницы, посохи, писания святых отцов, богослужебные книги, грамоты и древние акты, билеты сохранной казны – все на слом, вдребезги, в клочья.

Чудов монастырь защищал только один человек: бригадир Ф. И. Мамонов. Он прискакал на гауптвахту и сказал, что толпы, подстрекаемые попами и всяким ворьем, разнесут в щепки всю столицу. Спасите столицу, – и он попросил у майора Текутьева хотя бы десяток солдат с ружьями, пока не поздно! Но Текутьев ответил, что все солдаты стоят на караулах. Какие караулы, где-то черт знает где, а нужно действовать сейчас же и здесь! Текутьев: «Устав есть устав, и нет никаких оснований волноваться, пока нет особых указаний от главнокомандующего». Мамонов выматерился и поскакал в Чудов монастырь. Он бегал по залам и кельям, уговаривая, угрожая, разбрасывая кулаками пьяных. Наконец-то заметили его синий мундир, ударили серебряным подсвечником по голове, и Мамонов еле-еле дополз обратно до гауптвахты.

Взломали чудовские погреба: французская водка, итальянские вина, английский эль! Пили и били бутыли, выкатывали бочки и, пробивая днища ломами, устраивали фонтаны, а вокруг фонтанов плясали.

Архимандрита Никона утопили в бочке мозельского, а потом откачали, как утопающего, забавляясь и улюлюкая, а потом возложили на алтарь. Он потерял рассудок от страха и умер.

Амвросий ночью сбежал из Чудова монастыря в Донской.

Но толпы уже напали и на Донской монастырь. Уже Амвросий переоделся в фабричное платье, уже запрягли мещанскую кибитку, но… ворота монастыря были взломаны, – и напрасно Амвросия уговаривали открыть амбары с зерном и подвалы с мясом, чтобы отвлечь вниманье толп и спастись, – он отказался, пошел в большую церковь и стал служить обедню. Он пел, а толпа ожидала конца обедни. Старец-архиерей стоял в алтаре и читал молитву во спасение заблудших и возмутившихся.

Заблудшие и возмутившиеся стояли у алтаря и ожидали окончания молитвы. Тогда Амвросий исповедался у священника и приобщился святых тайн. Дворовый Василий Андреев и целовальник купец Иван Дмитриев засунули топоры за пазухи и вывели Амвросия под руки из церкви к колокольне. Стояло солнце, и светил снег. У колокольни на Амвросия натравили калек с костылями и слепых старух. Современник писал: «Со старцем делали все, что хотел народ».

Труп Амвросия еще валялся несколько дней у колокольни, там дежурили особенно яростные и не позволяли труп убрать и похоронить.

Теперь мятеж охватил всю столицу. Опустошали дворцы. Из купеческих домов и лавок выволакивали семьи и прислугу и убивали. Нищие и пьяные девки облачились в наимоднейшие материи: петинет, штоф, изарбет, белокос, грезет, транцепель. Ели все съестное и тут же умирали от заворота кишок. Ненависть – бушевала неумолимо. Уже убивали докторов и аптекарей и заталкивали им в рот их рецепты. Рецепт от чумы: по одному золотнику – нашатыря, камфары, острой водки, нефти белой, скипидару красного, один красный стручок, 0,5 стакана ренского уксуса, 0,5 штофа пенной водки, все это смешать и поставить где-нибудь в тепле, в комнате, три дня перебалтывая. Учитывая все вышеописанное, действительно этот рецепт – издевательство над тысячами и тысячами умирающих.

Потом все побежали в Китай-город, а там – Красная площадь и – Кремль! На Красной площади торговали всем – от еды до драгоценных камней, золота и серебра. Охотный ряд, на Неглинной у Воскресенских ворот – харчевни, пирожные, фартины – круглые сутки. В Зарядье, в рядах и около гостиного двора, – 161 харчевня и 116 выносных очагов.

Ряды в Китай-городе: иконный, сидельный, котельный, железный, коробейный, бумажный, манатейный (мантии монахам), саидашный (оружие), кожаный, лапотный, крашенинный, ирошный (козлиная, овечья шкура, замша), плетной, овощной, завязной, суконный, кружевной, золотой, красильный, шапошный, скорнячный, серебряный, ветошный, хлебный, калашный, шелковый, мыльный, сапожный, скобяной, рыбный, самопальный, медовый, москательный, машинный, фонарный, судовой, пушной, подошвенный, свечной, восковой, замочный, игольный, селедный, луковый, чесночный, шерстяной, семенной, орешный, живорыбный, масляный, кисейный, холщовый, – все ремесло всей России встало перед угрозой катастрофы.

И тогда появился генерал П. Д. Еропкин. Он один из всех генералов не уехал из Москвы. Он сказал, что стар и рискует только жизнью. Он объехал все гауптвахты и самовольно принял на себя командование.

В Кремле было четверо ворот: Спасские, Никольские, Вознесенские, Боровицкие. На Спасских воротах опустили железные решетки и забили замки. В остальных трех воротах поставили пушки.

Еропкин выехал к толпе на белом коне с черным бантом на гриве, сам весь белый со светящимися старческими волосами, с черным же бантом на худой и голой шее. Театральный кавалер и честный командир, известный любовными приключениями и неукоснительной справедливостью, он, стоя на стременах, срывающимся от напряженья голосом сказал речь: хватит грабить и убивать, не время, не война, но свирепствует смерть-чума, нужно сражаться отважно с ней, а не друг с другом. Кремлевские сокровища от смерти не спасут, а спасут только лекарства и карантины, и дисциплина.

Два известных вора, Василий Андреев и Иван Дмитриев, не давали Еропкину говорить, хватали за стремена и кричали:

– Прочь, прочь, старик! Не твое дело!

Он закричал на них старческим писклявым голосом:

– Не верьте ворам! Я прикажу стрелять! Больше никак не спасти – вас же! Вас сто тысяч, а ворья – сотня!

Никто не подозревал, что в Кремле солдаты и пушки, и толпа расхохоталась:

– Стреляй! Не страшны пули и пушки!

И толпа, развеселившись, бросилась к Спасским воротам. Швыряли камни в солдат, карабкались по решеткам и перебрасывали за ворота свирепых собак, поджигали солому в деревянных ведрах и выплескивали за стены, били кувалдами по замкам.

И тогда Еропкин тихо пробрался в Кремль через Никольские ворота и скомандовал:

– Стрелять!

Раздался страшный залп. Толпа замерла. На миг. Но потом опять – хохот и вопль: в них стреляли вхолостую, пыжами. Пыжи хватали с земли и запускали в небо. С еще большим воодушевлением навалились на решетки. И уже решетки стали прогибаться, прутья раздвигали ломами, замки были расплющены и сброшены, в щели уже пролезали самые ловкие…

И тогда был дан второй залп. Шесть пушек от Никольских ворот ударили полным зарядом – ядрами и картечью. Залп в упор – одно ядро убивало несколько десятков, площадь опустела до Ильинской улицы, только стон, кровь, трупы, раненые…

По свидетельству современника, «сие самое и положило конец всей этой трагической сцене. Ибо не успели все находившиеся перед прочими воротами толпы услышать пальбу и вопли раненых и увидеть бегущий прочь народ, как и сами начали разбегаться врозь, и в короткое время не видно было нигде по всей Москве ни малейшей кучки и скопища, полиции оставалось только ловить и вытаскивать из винных погребов тех, кои пьющие в них были заперты».

Как это ни странно, расправы с народом не последовало. Были повешены только двое: подстрекатели Василий Андреев и Иван Дмитриев.

Державин все это время стоял на карауле у головинского дворца. Он не участвовал непосредственно в этих событиях, но события участвовали в его судьбе: он бежал от чумы и вынужден был сжечь свои стихи.