Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

Прометей рассмеялся:

– Варвары, наивные безумцы, я благодарен, однако – уходите. Уходите, не возвращаясь.

Когда легендарный корабль «Арго» подплывал к побережью Колхиды, над парусами проплыл орел. Это был орел Зевса. Он деловито направлялся клевать печень Прометея. Печень орел клевал бесподобно, а направление на Кавказ определять не обучился. Впереди орла летел почтовый голубь, указывающий направление.

Аргонавты увидели орла, и благородный Теламон воскликнул:

– Мы освободим Прометея!

Промолчал Язон.

Клитий высокомерно приподнял подбородок. Он опроверг Теламона, продолжив якобы его восклицание:

– …чтобы обессмыслить наш легендарный поход за руном, ибо нас испепелит ненависть Зевса.

Он всегда был прав, этот Клитий.

Он всегда произносил до того справедливые и честные слова, что выслушивать его было больно.

III. ГЛАВА КОЛХИДЫ

Постарался Дедал. Дворец Эету он соорудил в форме девятиконечной звезды. На остриях звезды – башни из белого известняка, они треугольны, четырехугольны, пирамидальны. Кварцевые прослойки в известняке мерцают зеленью. Стены – из целых плит красного гранита. Прогал для ворот облицован эллинским мрамором, ворота окованы медью. От ворот восемнадцать колонн белого мрамора – в два ряда – образовывают портик. Остановились возле одной из колонн, остановились слева и справа, увенчанные бляхами – на локтях, на коленях и на груди. Бляхи позвякивали. Восемнадцать фонтанов – около каждой колонны. В струях подпрыгивали разноцветные рыбки; цветы, громадные и только красные, росли прямо из мраморных колонн.

Ничему приучился не удивляться Язон, однако любопытствовал.

Он заложил руку за голову, поджидая Эета, заткнув за пояс посох мира – трость из кости слона, украшенную у рукоятки резными виноградными гроздьями, колосьями злаков.

Так в первый раз увидела Язона Медея.

Герой напоминал статую, какими Дедал оккупировал Колхиду, только это была загорелая статуя, со смышлеными глазами, движущимися мускулами. В Колхиде таких юношей – не попадалось.

Появился Зет. Вернее, не Зет, а носилки, несомые двенадцатью обнаженными рабынями (ни фигового листочка, – первый удар по воображению иноземца). Все внимание Язона переключилось на рабынь. Заранее подготовленные слова приветствия улетучились.

А Зет был старичок тщедушный, как былинка, на бледно-зеленом стебельке его тельца не произрастало ни волоска. Когда созревала необходимость появиться, Зет появлялся на носилках под многоугольным балдахином. Под балдахином он приспособил медный рупор, преобразовывающий хилые звуки речи царя в мощные.

– Иноземец! – взревел балдахин.

Язон мысленно представил человека, обладающего таким голосом, и ему стало плохо. Чтобы сосредоточиться, направил Язон оба корабля своих глаз по розовым изгибам тел двенадцати рабынь, однако не сосредоточился, наоборот – более рассеялся.

– Давай сюда свою палочку! – проревел голос.

Из-под балдахина высунулась железная рука (Дедал две недели трудился над изготовлением руки), рука сжала трость, и трость рассыпалась, как оброненный букет маленьких цветов. Не трус был эллин, а улыбался кисло, припоминая мучительно свою тираду – приветствие, тщательно заученное на корабле.

– Твое неподражаемое царство… Твое царственное неподражайство… – промямлил герой.

Балдахин загрохотал, как пятнадцать колесниц:

– Положи, эллин, изощренный язык свой на плечо свое. Пускай язык отдышится чуть-чуть. Сегодня, когда солнце начнет заходить, когда оно будет различимо над землей на высоте, не превышающей рост царя Эета, забирай своих разбойников и приходи во дворец. Устрою пир.

Язон перепутал все возвеличивающие эпитеты:

– Извини, о царственнейший из величествующих. Сообщи, пожалуйста, какой твой рост, чтобы мы высчитали, когда приходить.

Балдахин развернулся кашалотом, двенадцать юных рабынь, грациозно ступая обольстительными пальчиками, унесли Эета.

Математику и астрологию изучил только Линкей.

Исходя из размеров руки Эета, приблизительно и с недоумением описанной Язоном, Линкей высчитал: если пропорции тела у царя соблюдены, рост Эета равен семи метрам. Выдающихся великанов наблюдали греки, но и выдающиеся не вырастали выше трех метров.

Затосковали герои.

– Он один передавит нас, как комаров, – признался честный Теламон.

– Ну, не как комаров, а как зайцев передавит, – размышлял охотник Мелеагр.

– Кто знает, – неопределенно высказался Полидевк, – возможно, ему и неизвестны правила кулачного боя.

Колаид и Зет, два юных гвоздика с лошадиными челюстями, уже успели украсть где-то корзину бараньего мяса. Они с веселыми восклицаниями вползли на корабль, но загрустили, подперев лошадиные челюсти ладонями.

– Что же делать? – спросил последовательный Идас.

– Нужно выпить, – подумав, заключил младенец Кастор. Эта продуманная формулировка снискала Кастору славу одного из самых способных молодых философов Эллады. Невзирая на свои девятнадцать лет, невинную девичью талию и ясные серебряные очи, этот младенец успел прославиться в Элладе как смелый перспективный пьяница, обжора и обожатель женщин.

Клитий выжидал, что скажет Язон, чтобы мгновенно и во всеуслышанье подтвердить его мнение.

Линкей прикидывал, где же должно оказаться солнце, чтобы точно соблюсти время пира, прикидывал, но не прикинул; и герои затосковали окончательно и бесповоротно.

Между тем на берегу собрались колхи.

Мало отличались колхи от греков, разве что чистоплотнее: греки втирали в кожу оливковое масло, колхи вымывали грязь при помощи глины и пресной воды.

Колхи побогаче принесли сосуды; таких сосудов и в Греции – хоть отбавляй. Зато сердоликовые и стеклянные бусы привлекли внимание греков.

Кавн выменял запасной панцирь на четыре нити бус и быстренько понес бусы Библиде. Только таким путем он избавлялся от притязаний Библиды, своей единокровной сестры.

Уж кого менее всего хотели брать в плавание, так это Библиду. Кавн убегал от Библиды, примыкая к аргонавтам. Библида влюбилась в Кавна, и любовью отнюдь не сестринской. Ни одна посторонняя женщина так не любила Кавна, даже невеста. Любовь Библиды была обречена; тем более она любила Кавна.

Ничего не умел Кавн. Только наигрывал на кифаре, подражая Орфею. Так думал Язон; подражая. Но знал Орфей, что великий поэт – Кавн.

– Поэт обязан быть авантюристом, – внушал Кавну Орфей. – Только величайшая наглость в искусстве создает величайших артистов. Стеснительность означает забвение. Все артисты паясничали, но паясничали от отчаяния, от сознания своей необходимости и непонимания этой необходимости миром. Великой славе кроме великих мелодий необходима осознанная серия великих скандалов. Это – печальная, но непререкаемая истина.

Кавн согласно кивал, но скандалам не способствовал. Худо ли так энергично рассуждать Орфею, гибкому, как плеть, великолепному гимнасту, умеющему беседовать увлекательно и с рабами, и с учеными, и с царями!

Болезненный и мнительный, Кавн мечтал отделаться от Библиды. Он рассказал свою историю аргонавтам чуть не плача.

– За подобную наивность нужно выпить! – заулыбался Кастор. – Мой отец, Зевс, разве не женат на собственной сестре? В Египте, к примеру, цари больше ничего и не делают – регулярно женятся на сестрах!

Но Кастор мгновенно погасил улыбку, увидав, как страдальчески опустил бледное лицо Кавн. Геракл молниеносно ударил Кастора пальцем по носу, а Полидевк уже надевал кулачные ремни, чтобы защитить брата, когда Орфей сказал:

– Не печалься, Кавн, ты поедешь с нами.

А чтобы избежать недоразумений, объявил, что ни одна женщина не ступит на борт корабля, именуемого «Арго».

Очень обиделся Кастор:

– А Эмпуса? Как же мы с Полидевком – без кормилицы?

Язон знал: не в кормилице дело, дело в том, что кормилица приобрела для Кастора четырех прекрасных рабынь. Не было рабынь для Язона, он и сам ратовал за отплытие без женщин, только эллина оскорбил безапелляционный тон Орфея.

– Ты что же, фракиец, – взвился Язон, – распоряжаешься? Моли Зевса, что мы тебя, фракийца, взяли на корабль эллинов, но не распоряжайся.

Орфей медленно приблизился к Язону.

Назревала ссора.

Полидевк опять надел кулачные ремни. Как ни странно, у Полидевка возникло необъяснимое желание побить Язона, хотя в такой ситуации ему было бы сподручнее побить Орфея.

Тогда к ссорящимся подошел рыжий Теламон и сказал внятно:

– Прекратите. Ведь официально Библида – моя невеста. Я люблю ее – и оставляю ее. Орфей прав. На военном корабле – женщины – обуза.

Рухнула Эмпуса, разузнав о таком решении, рухнула на палубу, ворочая кобыльими очами, ухмыляясь умильно. Двуногий слон, она обгрызала ногти, хитренько поглядывая на героев. Она прекрасно сознавала: созови все население Иолка– всему населению не отодвинуть ее скалистое, пузатое тело.

Кормилица осталась на корабле, но без прекрасных рабынь.

Когда корабль отплыл так далеко, что ни один гребец не отважился бы направить одинокие весла к берегам Иолка, обнаружили Библиду. Она упряталась в глиняную бочку с вином, прикрыв бочку сверху щитом Идаса. Так и стояла много часов по горло в вине, так и лязгала зубами простуженная Библида.

Перед пиром Калаид и Зет ухитрились уворовать восемь баранов. Так прекрасно поладили вкусные животные и гвоздики: бараны прибежали за братьями на корабль, не блея.

Перед пиром Эмпуса привела двух непонятных девочек для диоскуров. Девочки стыдливо прикрывали тряпицами очи, но отдались Кастору и Полидевку без нудных уговариваний, без кокетства, безвозмездно.

Иноземцы им были любопытны.

Медея обезумела.

На этом повествовательная часть путешествия аргонавтов закончилась.

Медея обезумела, выдав Язону тайны устройства механических драконов царя Эета.

Вышагивая по своей темнице – по внутренностям храма Гекаты, – Медея не без удовольствия припоминала спектакль, скрупулезно и гениально разыгранный Язоном.

На этот раз колесница Эета прибыла под черным балдахином. Правил колесницей Абсирт, брат Медеи, скудоумный царевич. Его лицо было удлинено, как лицо щуки. Призвание Абсирта – лошади. Не будь он царевичем, лучшего конюха в Колхиде не сыскали бы и в самых отдаленных пещерах и рощах.

Поле Ареса уже огибали толпы колхов. Колхи большими плодами свисали с окружающих деревьев, колхи лягушками прыгали по окружающим горам, предвкушая зрелище.

Орфей внушал Кавну:

– Ты богато философствуешь, Кавн. Еще ни один философ не изменил положение людей; если изменил – к худшему. Существуют истины вечные: любовь, смерть, зачатье, зерно, соль. Никто не в силах поколебать эти истины. Любое философское течение – ложно. Ни единым, даже самым задушевным, словом не превратишь клопа в зерно пшеницы. Ум – это прежде всего мелодия, образ. Ни одному художнику еще не были свойственны рассуждения отвлеченные, только – сравнительные. Одна скульптура Тала полезнее, чем миллионы силлогизмов Аристотеля. Всякая философская концепция – ложна, ибо она заковывает художника, а мир – многообразнее любой концепции. Ни один человек не сумел познать себя (даже себя!), уж не говоря о мире. Задача художника – запечатлеть: как видит его зрачок, как слышит его ухо, как ощущает его кожа; тогда художник – живет и дышит, а серьезные размышления ему приписывают читатели, зрители, слушатели.

Тогда из пещеры выбежало два медных быка. Из ноздрей быков свисали треугольные знамена пламени. Быки – выли. Они бежали неумолимо на Язона. Но Язон знал: стоит легонько ударить быков по кончикам рогов, механизм сработает, послушные быки сами впрягутся в плуг.

Колхи ликовали, когда Язон, делая вид, что впрягает быков, пошевеливал руками. Театрально погоняя быков копьем, Язон пропахал борозду, бросил в борозду двести зубов дракона и, невозмутимый, направился к берегам Фазиса, на виду у многоголосой толпы, – утолить жажду.

Он бесстрастно созерцал, облизывая влажную ладонь, как на борозде вырастают воины: вот показались красные наконечники копий, вот вынырнули медные шлемы, как скороспелые мухоморы, вот – напряженные металлические лица воинов, и – сползла земля с их геометрических плеч. Язон знал: если в эту секунду швырнуть на середину борозды камень, воины выпрыгнут из борозды и приступят к взаимоистреблению.

Не выдержал Теламон. Когда воины выпрыгнули из борозды, обдавая друг друга черными брызгами земли, Теламон обнажил меч и побежал помогать Язону.

– Назад! – обозлился Язон. Герой не имел ни малейшего желания делить славу с кем бы то ни было. Эллин вынырнул в центре побоища, оглядываясь осмотрительно: безмозглые солдаты могут случайно задеть мечами.

Механическая армия сражалась по заранее задуманной Дедалом программе, сосредоточенно, плавными движениями клинков и копий поражая друг друга.

Язон неутомимо бегал от воина к воину. Его доспехи полыхали, оружие, приподнимаемое и опускаемое под одобрительные вопли колхов, – полыхало.

Все воины пали, последние двое – пошатываясь, уже по инерции, и шевелились на земле, соображая: окончательно ли разрушены их механизмы?

Устои государства Эета заколебались. Оно, государство, было уже достаточно колонизировано греками, но не до конца. Еще умел Эет напугать иноземцев механическими игрушками. Сегодня царь понял: Медея выдала тайны игрушек, она, больше некому.

По невидимому мановению железной руки Эета четыреста вооруженных колхов двинулись на греков. Остальные, спрыгивая с деревьев, сбегая с гор, подбирая сучья и камни, – поддерживали агрессию четырех сотен. Греки приготовились погибнуть. Они встали спиной к спине – двенадцать стебельков – против урагана в двенадцать тысяч баллов. Чья-то нетерпеливая стрела угодила в Идаса. Идас упал. Стрела торчала из горла.

Тогда на середину поля неторопливо вышел Скиф. Он повелительно поднял руки. Толпа замерла. Скиф повернулся к эллинам – бегите.

Скифа заковали в тройные цепи и положили в подвал храма Гекаты. Медею лишили прав наследства и назначили пожизненной пифией в храме Гекаты. На всякий случай заключили в храм и Абсирта, чтобы охранял Медею.

Корабль аргонавтов оцепили лодками и запеленали сетями. Эет требовал выдачи Язона и его казни в трехдневный срок. Два дня прошло. Приближался вечер третьего дня.

А в тот вечер, когда Эет принимал иноземцев, был дан пир. Чтобы не очень вводить незваных гостей в заблуждение относительно желанности их появления в Колхиде, Эетом был дан рыбный пир, пир – оскорбление для высшего сословия греков, к которому принадлежали герои. Они называли себя «едоками мяса».

Рыбный пир, к огорчению Эета, не произвел оскорбительного впечатления: рыба жареная, вяленая, маринованная, соленая, вареная, икра, студень рыбий, рыбьи хрящи, молока на продолговатых блюдах, приправленная копнами зеленого лука, головками лука фиолетового, рыба, приправленная соком фруктов, яблочным соусом, рыбьи мозги, рыбья печень, подаваемая без приправы, в собственном масле, башни лепешек, желтых и коричневых, овощи в корзинах, вина в бурдюках и сосудах, украшенных ручками в виде зверей. Сам Эет под алым балдахином, несомый двенадцатью рабами, завернутыми в черно-белые ткани; только руки, придерживающие носилки, оголены, – ирония Эета не добралась до сознания эллинов; изголодавшиеся мореходы, они с пристальным вниманием поглощали оскорбительную пищу «едоков рыбы».

Эллины даже развеселились! Женщины Колхиды не имели права появляться на пирах Колхиды; и не было разнузданных разговоров.

Полидевк спел песню. Пародируя Орфея, он прижал к животу глиняный кувшин и запел низким голосом.

Пой, кувшин, пой!

Как плыли в Колхиду, мы, герои, – пой, кувшин!

Позади остров Лемнос, позади полуостров Кизик, впереди берега Мизии.

И сказал предводитель Язон: пора пополнить скудные запасы пищи и пресной влаги.

Так сказал Язон, а думал Язон о другом; о чем думал Язон – пой, кувшин, пой!

– Ты сломал весло, – сказал Язон Гераклу, – не кажется ли тебе, что кораблю необходимо весло новое?

Геракл понял намек, он высадился в Мизии, возле города Пергама; пошел Геракл в лес, разыскал в лесу пихту, вынул с корнями дерево, как вынимают соломинку из океана; принялся Геракл вырезать из пихты весло, с любовью и прилежанием.

Никому не сообщил Язон, что Геракл в лесу.

Пой, кувшин, пой!

Когда засияла утренняя звезда, прозрачная звезда утренней свежести, отплыли аргонавты, не подозревая, что Геракл в лесу. А Геракл в лесу вырезал из пихты весло, с любовью и прилежанием.

И отсутствие Геракла заметил Кавн и сказал Теламону; и сказал Теламон:

– Ты умный предводитель, Язон. Сначала ты сказал нам: кто не умеет шевелить мозгами – обязан шевелить веслами. Ты умно пошевелил мозгами, Язон: отделался от Геракла, и – некому состязаться с тобой в избытке славы.

– Эй, вы, – заюлил Язон. – Геракл по велению Зевса возвращается в Грецию, чтобы совершить подвиги, числом – двенадцать, а вы – на меня!

Поверил честный Теламон, что Язон о другом не думал, а думал Язон – о другом.

Пой, кувшин, пой!

Медея обезумела.

Приближался третий вечер третьего дня.

Медея металась по своей религиозной темнице, примеряя диадемы, браслеты, ожерелья. Она облюбовала золотые серьги: на щитке – чеканное изображение колесницы со скачущими конями, на колеснице – богиня Ника; она управляет конями. По сторонам скачущей колесницы – два крылатых гения. На двенадцатимиллиметровом щитке это изображение. Подвески серег украшены сложным орнаментом: филигрань – тончайшие напаянные проволочки и зернь – подобные каплям пара шарики – образовывали различные узорные цепочки, сплетенные из золотых паутинок.

Медея металась по своей религиозной темнице. Храм Гекаты. Он опоясан стеной. Толщина стены – около восьми метров. От входных ворот начинается мощеная дорога к храму. Вдоль дороги, с обеих сторон, статуи из бронзы. Это – священная дорога, она ведет к храму, а храм на высокой двойной террасе, в центре священного круга, обрамленного оливковыми деревьями.

Медее не доверили главное помещение.

Ее заточили в примыкающее, в котором из-под пола выступала расселина скалы, извергающая одуряющие испарения.

Раньше здесь жил прорицатель Мопс.

Днем, одурманенный испарениями, прорицатель впадал в бредовое состояние, издавал неясные восклицания, – в общем, прорицал. Храм посещался без энтузиазма, колхи посмеивались деликатно, не вникая в прорицания Мопса.

Работал Мопс не более часа в сутки, обрюзг, разжирел, не умывался, подремывал на медвежьей шкуре; и – умер.

Что произошло этим вечером – потом никто не помнил.

Армия колхов бодрствовала на берегу.

Поблескивали медные шлемы. В сиреневом воздухе вечера – костры.

Теламон запомнил: он грыз яблоки, рассеянно сплевывая косточки на пьяного Кастора.

Библида запомнила: она примеряла какие-то украшения, купленные Кавном. Кавн регулярно отвлекал влюбленное внимание сестры.

Тифий запомнил: на руле образовались колонны кристаллов соли, он хотел отполировать руль, да позабыл.

Полидевк и Линкей чертили планы Диоскурии, города, который они мечтали построить в Колхиде. И Полидевк, и Линкей обожали строительное дело. Собственно, их мало волновало руно Язона. Они мечтали построить город.

Язон запомнил: он переоделся в одежды колха и проник в храм Гекаты. Чтобы Язон разглядел ее красоту, Медея зажгла двенадцать факелов, а золотое руно положила возле расселины скалы.

Язон запомнил: Медея была так прекрасна, что у него задрожали колени и губы; он взял руно, а силы воли уйти – недоставало, пока слабоумный Абсирт, пробудившись, не прошептал чудовищно тихо чудовищно нелепую фразу:

– Извини меня, Медея, но ведь руно – золотое!

Царевич и выкрал руно в священной роще, под испепеляющими взглядами страшного механического дракона, испугаться которого у Абсирта не хватало разума.

Когда прошептал царевич, Язон машинально, по привычке воина, бросил копье в сторону шепота.

– Ты убил его! – вздрогнула Медея.

– Ладно, поедешь с нами! – сказал Язон.

– Он – мой брат! – отступила Медея.

– А я – твой муж! – задохнулся Язон.

Что произошло позднее – никто не помнил. В сиреневом воздухе вечера пылали неподвижные костры.

Эмпуса запомнила: вокруг «Арго» проскальзывали светлые, вечерние рыбы, а потом на дне моря запузырились маленькие фонтанчики, а потом со дна моря поднялись гигантские водяные грибы.

Вот что запомнила Эмпуса. Но если бы кормилице доверили писать мемуары, она запомнила бы и не такое.

Каким образом остался в Колхиде пьяный Кастор, а не Линкей, каким образом не осталась в Колхиде с диоскурами Эмпуса, каким образом очутился на корабле Скиф – никто не помнил.

Как просочился корабль между Сциллой и Харибдой? Как промелькнул мимо острова сирен?

Герои опомнились только тогда, когда судно понесло в сторону Ливийской пустыни.