Текст книги "Властители и судьбы"

Автор книги: Виктор Соснора

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Не доходя до Стрельной, отдыхали. Есть расхотели, поташнивало (устали), костров не разводили.

Было совсем светло, туманно.

Раскатали и расстелили шинели. Упали и уснули, положили под усатые головы кто кулак, а кто кружку. Спали час двадцать минут и пошли. Шутили и матерились спросонья. Жаждали боя.

Вороны уже успокоились (какое карканье!) и спали со всеми. Солдаты встали – вороны расправили крылья, заговорили вороньими голосами, побежали по дорогам, кувыркаясь, а потом полетели, сутулясь в воздухе.

Уже одежда солдат завяла от росы, а ласточки свистали над войском.

Под Петергофом оживились.

В Зверинце стояли пушки. На маленьких возвышенностях в Петергофском парке, у фонтанов стояли пушки. Фитили горели. За пушками стояли голштинские батальоны и кое-какие полки.

Что затеял Петр III? Почему стояли солдаты и жгли декоративные фитили? Ведь по первому требованию императрицы они сдались в плен.

Сводный отряд казаков так перепился, что казаки не узнавали своих коней, поехали совсем не в ту сторону, не в поддержку императрице, а на помощь императору. Войсковой атаман Ефремов, командир отряда, слава богу, свалился с коня, так уж ему повезло, пришла, видно, и его очередь и заблистала и его звезда, он свалился в воду с Калинкина моста, его вытащили, и это-то и спасло отряд, потому что после купанья атаман Ефремов совсем осатанел и ошалел, отряд совсем закружился и возвратился в Петербург. Отряд состоял из казаков донского, яицкого, гребенского и терского войска. Почему они повернули – никто так и не мог ничего объяснить ни сейчас, ни впоследствии. Во всяком случае, за такой подвиг – они не пошли на помощь императору, а почему-то присоединились к императрице – войсковой атаман Степан Ефремов получил золотую саблю, старшины, атаманы и есаулы – золотые медали, а казаки – по десять рублей. И всем было хорошо.

В 10 часов вечера Екатерина возглавила войско. К вот, откуда ни возьмись, из какого-то простого переулка, на белом коне, в гвардейском мундире, вылетела Дашкова, она скакала во весь опор со всеми своими мечтами о славе и свершениях. Она подъехала (уже потише!) к Екатерине, стала поздравлять ее, трясти ее. Екатерина выдержала объятия, выслушала восклицания, взмахнула шпагой и отъехала, оставив Дашкову наедине с ее девичьими грезами о монархии. Впоследствии в списке награжденных за 28 июня фамилии Дашковой не оказалось. Нужно было ей прискакать чуть-чуть пораньше, что ли.

Петербург опустел.

Двадцать восьмого июня 1762 года день дождлив и тускл.

Не настоящий дождь, мутно моросило, дождик мелкий, желтоватый, какой-то пшенный дождик не усиливался и не ослабевал.

Парики промокли, мундиры провисли, солдаты караула, оставленные в столице на всякий случай, стояли, как толпа тряпичных кукол, виднелись лишь пуговицы из мутной меди.

На Невской перспективе, застекленной, за стеклами па мраморных подоконниках, в белых фаянсовых горшках производства завода Ломоносова – заросли, джунгли цветов и домашних деревьев. Вечером это хозяйство не поливали, завтра утром поливать не будут, и сегодня был дождь, и завтра ничего не предвидится, кроме дождя, окна уже можно держать открытыми, – все спокойно в спящем Петербурге. Все спокойно.

– ВЫ ВИДИТЕ, НЕ Я ДЕЙСТВУЮ: Я ТОЛЬКО ПОВИНУЮСЬ ЖЕЛАНИЮ НАРОДА, – сказала Екатерина II, Великая.

– ГОСПОДА СЕНАТОРЫ! Я ТЕПЕРЬ ВЫХОЖУ С ВОЙСКОМ, ЧТОБ УТВЕРДИТЬ И ОБНАДЕЖИТЬ ПРЕСТОЛ, ОСТАВЛЯЯ ВАМ, ЯКО ВЕРХОВНОМУ МОЕМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ, С ПОЛНОЮ ДОВЕРЕННОСТЬЮ ПОД СТРАЖУ: ОТЕЧЕСТВО И НАРОД, – еще и так сказала Екатерина II, Великая.

8

Император Российской империи Петр III играл на скрипке. Жест, достойный римского консула: с 10 часов утра и до 10 часов вечера, без передышки, Петр играл на скрипке, наутро следующего дня подписал отречение от престола.

Он повсюду с собой возил скрипку. Он не расставался с ней, иногда забывал шпагу, но скрипку – никогда. Он и спал со скрипкой. Неизвестно, как он играл: одни вспоминали – из рук вон плохо, другие – дивно.

Когда адъютанты его свиты сообщили, что императрицы нет во дворце, что они – обмануты, император ничего не сказал, он взял скрипку, ушел в сад, в беседку, сел, заиграл и играл не переставая до последней минуты, – в 10 часов вечера они уезжали в Кронштадт, чтобы спрятаться и защищаться.

В 11 часов утра, 28 июня 1762 года, в пятницу, в Петергоф прискакал генерал-майор Михаил Львович Измайлов. Он и не попытался разобраться в том, что происходило в столице, он бросил столицу и прискакал в Петергоф, чтобы «бороться до последней капли крови».

Болтливый, шумливый, крест-накрест перетянутый лакированными ремнями, толстобрюхий, – большой барабан в ботфортах! – Измайлов наболтал, нашумел, натряс брюхом, – набарабанил о событиях в Петербурге, о которых ничего не знал даже понаслышке, «предан императору беспредельно», и предложил (сию же секунду!) назначить командующим голштинскими личными войсками императора – кого же? а как же, его, Измайлова!

Петр попросил фельдмаршала Миниха «не надеяться на его, государя, мнение, а действовать, как действует».

Фельдмаршал граф Миних, усатый и суетный, в мундире, испачканном мелом (деревья белили, он нет-нет прислонялся к деревьям – не те силы, не тот возраст), в золотых толстых очках, рассердился сам на себя и пошел, чтобы отдавать самостоятельные распоряжения, Петр сказал – действуй. Миних действовал. Все получили противоположные распоряжения, бежали сломя голову в беседку, к Петру, там играла скрипка, и Елизавета Воронцова «не хотела оставить государя в тревожном состоянии духа, все вертелась и вертелась вокруг него».

На все, что ни спрашивали, Петр соглашался, – кивок головой, не выпуская скрипки. Теперь он ни к кому не присматривался: кто-то что-то попросил – хорошо! пускай!

Так генерал-майор Измайлов был назначен командующим императорской гвардией – голштинцами, – которые стояли сейчас в Ораниенбауме и их еще никто не вызывал в Петергоф. Измайлов поплутал по садам и огородам дворца, кое-как собрал десятка три совсем юных солдатиков, необученных, а поскольку они были голштинцами, то и приступил генерал-майор к исполнению своих обязанностей командующего. Гром его голоса – раздавался! Солдатики то строились, то бросались врассыпную, то выкатывали пушки и ядра из Зверинца, то закатывали пушки и ядра, то заряжали ружья, то, побросав ружья, ползали по песку и по клумбам, вскакивали, как будто выскакивали из-под земли и бежали невесть куда, на какие-то бастионы (фантазия генерал-майора!). В конце концов Измайлов был удовлетворен своими командами, накомандовался, отнаслаждался властью и попросился в Петербург, его мучила жажда действия, он сказал Миниху, а потом Петру, что настал час! Захлебываясь, потрясенный собственной энергией и инициативой, с большим чувством ответственности, он сказал, что «настала насущная необходимость, чтобы отправиться к императрице именно ему, Измайлову, а он, пользуясь своим влиянием, он попытается усовестить императрицу». «Постой, дурак, – подумал Петр, – пустая попытка». Но отпустил.

Генерал-барабан забрался в коляску с восторженным выражением на безволосом лице. Он ускакал в Петербург. Он прискакал в Петербург. Он добросовестно и бесстрашно призывал Екатерину «к прекращению действий», она и не смотрела на генерал-майора, она смотрела в окно Зимнего дворца на море солдатских голов – вдохновляющее и трогательное зрелище, – она только обернулась и ухмыльнулась: ну и генерал-барабан, в ботфортах! Потом отвернулась и сказала: хватит вращать языком, пора возвращаться в Петергоф и уговорить императора побыстрее отречься от престола, «пока не пролилось море человеческой крови». «Правильно!» – восхитился простодушный толстяк и с восхищенным выражением на безволосом лице – румянец во все лицо! – вскарабкался в экипаж и ускакал в Петергоф.

Ускакал и прискакал. Вспомнил, что он командующий. Но его войска, к сожалению, еще не вышли из Ораниенбаума, поэтому он написал депешу-молнию и отправил с вестовым своему войску, – дескать, «сопротивление бессмысленно, сдавайтесь, дети мои, вас помилуют и полюбят».

Потом Измайлов полетел (толстый ангел, красноликий, на невидимых мощных крыльях) к Миниху и посоветовал отречься от престола.

– Опомнитесь, вы не юноша, от какого такого престола мне отрекаться? – рассвирепел Миних.

Измайлов полетел по другому воздушному течению и опять возвратился к Миниху и попросил отречься. Миних всплеснул руками и плюнул ему вслед, когда барабан полетел к Петру.

– Будьте снисходительны, – болтал Измайлов чуть не плача. – Я хочу убедить вас непринужденно отречься от престола. Прошу вас!

Император взмахнул смычком, как хлыстом, и сказал: он ничего не расслышал, пропустил глупости мимо ушей, какой генерал счастливчик, что не умеет связывать хорошенько слова со словами. Петр сказал Измайлову: он вручает ему пакет (осторожно, сургучные печати), пусть генерал срочно отвезет пакет Екатерине, в пакете инструкция – как вести себя дальше, чтобы более успешно прошел переворот.

Измайлов поскакал в Петербург, возвратился в Петергоф и вручил Петру государственную бумагу – акт об отречении. Акт был написан на нескольких огромных страницах, пронумерованных, а составлен с таким количеством оговорок, что Петр не стал его и просматривать. Но и не подписал.

В беседке стоял мраморный столик, Воронцова вышла, на столике зеленые бутыли и два стакана. Петр не стал подписывать, а показал на стаканы, Измайлов понял, что надо выпить, ведь он с самого утра бегал – не ел, не пил. Он протянул жирную волосатую руку, но Петр взбесился:

– Не тебе, дурак! Это ее стакан!

Измайлов с обиженным лицом ускакал в Петербург.

Двадцать девятого июня за все свои подвиги генерал-майор Михаил Львович Измайлов получил от императрицы Александровскую ленту.

В 12 часов дня из Петербурга в крестьянской одежде пришел французский подданный, придворный парикмахер Брессан. Таких крестьян еще не знал восемнадцатый век – в прекрасном парике с бриллиантовым гребнем, ноготки наманикюрены. Кто его пропустил через екатерининские заставы – уму непостижимо.

Ничего положительного Брессан не сообщил, он пришел, чтобы присутствовать при особе его императорского величества, на всякий случай, если понадобятся его услуги, – кому же побрить императора, как не Брессану, и ногти у монарха запущены, и одеколон со вчерашнего вечера выдохся. Все время, пока происходил переворот, двое суток, не смыкая ни на минуту глаз, парикмахер ходил за императором и бдительно следил за состоянием его одежды и волос, ходил он с саквояжем, там – парикмахерские инструменты, щетки для волос и для одежды. Он ухитрялся подпилить Петру сломанный ноготь или подвить парик.

Еще римский образец слуги: беззаветные заботы за несколько часов до казни.

Петр был растроган. Француз Брессан оказался единственным человеком в России, который не предал императора России. Петр III пожаловал Брессана статским советником и президентом мануфактур-коллегии – чин, равный чину министра финансов. Эти титулы Брессан носил около двух суток. Императрица Екатерина разжаловала его и отправила в Париж.

В час дня к петергофскому причалу пристал баркас.

Поручик Преображенской бомбардирской роты Бернгост привез из Петербурга фейерверк для Сансуси.

Миних сбросил золотые толстые очки, и очки повисли и заблестели с пуговицами фельдмаршальского мундира, Миних спросил встревоженно, когда поручик приблизился:

– Что – там?

Бернгорст. Я слышал шум, и барабаны били. Провозглашали императрицу.

Генералы свиты тоже увидели вестника из Петербурга, не стерпели, их душила ревность и зависть, как и Миних, они сбросили с носа толстые золотые очки и понеслись к причалу, очки болтались, блестели ослепительно. В старческом возрасте – такие бега, но генералы – стальные сердца, не касается их тела ни подагра, ни геморрой, они выбриваются так чисто, что блестят складки их лиц: как новенькие!

Генералы вибрируют, они расспрашивают бомбардирского поручика наперебой, с неослабевающим вдохновеньем.

Генералы. Кем же ее провозглашают?

Какой у генералов слух! Они находились на расстоянии четырехсот метров, а услышали первый вопрос Миниха и первый ответ Бернгорста.

Бернгорст. Как кем? Императрицей!

Миних (вмешиваясь). Ну и что?

Бернгорст. Ну и что? Императрицу провозглашают императрицей! Эка невидаль! Мое дело – не обращать внимания на пустяки, мое дело доставить фейерверк для Сансуси.

Генералы (перехватывая вопрос Миниха). Что же наши солдаты?

Миних (не отставая). Что же они, шумели?

Бернгорст. О да! Солдаты бегали по улицам с обнаженными тесаками!

Генералы. И это все, что вы имеете нам сообщить?

Миних. Вам небезызвестна, я думаю, сказка о козле и молоке? Генералы, дайте этому идиоту по морде, отпустите его на все четыре стороны, а сами отправляйтесь туда, откуда вы родом.

Миних потрогал эфес шпаги. И генералы – повторили этот жест.

Но всеобщую дуэль остановило общее дело. Пошли в беседку, сказали императору: «Там солдаты бегают с обнаженными тесаками, но прежде всего нужно обеспечить безопасность ВАМ, ОСОБЕ».

Генералы:

– Ваше величество, вам нужно бежать, но – куда?

– Я знаю куда! В Нарву!

– О нет! На Украину! Там у меня – именья!

– Мы настаиваем – в Нарву! Там – войска! Там – действующая армия! Она идет на войну с Данией!

– Пусть так, но нельзя останавливаться в Нарве, нужно бежать в Финляндию.

– Сказал! Нужно – в Голштинию!

– Ха! Я вспомнил, куда ж лучше всего бежать, – в Москву!

– Не давайте дурацких советов!

– Теперь ты – тетерев!

– А ты – тарантул!

Миних был напряжен и нервен, так стар, некоторое время он шевелил толстыми губами, но вот его блеклые глаза вспыхнули, седые брови заходили ходуном, фельдмаршал демонстративно отвернулся от генералитета:

– Ваше величество! Лучше внимать наставленьям мудрого, чем советам безумцев и трусов. Никаких побегов! Мой мальчик! Скачи в Петербург! Сам! Бешеная скачка, прыжок с коня, в самую гущу восстания! Голос – гром! Вопрос: «Солдаты! Объясните причину вашего неудовольствия!» Солдаты – растерянность, испуг, мямлят невразумительное. И снова голос – гром: «Солдаты, обещаю вам удовлетворение претензий!» Взмах шпагой! Вперед, хватай императрицу! Так поступил бы Петр Первый, твой дед!

Принесли блюда жареной телятины – натуральные котлеты с косточкой, овощи, бутылки бургонского.

Генералы, со свойственной им серьезностью, стали оспаривать советы Миниха, «находя, что исполнение его советов будет слишком опасно для лица монарха».

В 2 часа дня ординарцы, адъютанты, гусары его императорского величества были разосланы по дорогам в Петербург. «По дорогам» – приказ Миниха. На самом деле в Петербург была лишь одна дорога – через Калинкин мост. И вестовые поскакали друг за другом, и их выловили одного за другим.

В 3 часа дня Миних отдал ответственный приказ: флигель-адъютанту Рейзеру отобрать семь необученных рекрутов и отвезти их в Горелый Кабачок, пусть там останутся и защищают Петергоф от нашествия войск восстания. А Рейзер пускай возвратится и обучает остальных не доученных Измайловым солдат.

Миних сделал следующее примечание: голштинской семерке не только придерживать натиск нашествия, но и никого не выпускать из Петербурга. Пусть заставы Петербурга охраняет сеть регулярных полков, нам хватит и семи солдат!

Семеро ускакали.

Около Горелого Кабачка их увидел Воронежский полк. Полк был на марше.

– Куда вы в таком количестве? – спросил Воронежский полк.

Семеро чистосердечно признались: вот какую миссию возложил на них император!

– А вы? – спросили голштинцы, расхрабрившись донельзя.

– А мы вас сейчас немножко арестуем, как вы на это смотрите, мальчики? – воскликнул Воронежский полк.

– Нечего вам семерым заниматься таким боем, потому что: ваш Рейзер – не царь Леонид, вы – не триста спартанцев, а Горелый Кабачок – не Фермопилы. И мы все вместе отправимся в Петербург и примем присягу, – сказал полковник Воронежского полка Олсуфьев.

Согласились. Сказано – сделано.

В 4 часа дня птицы пели, вороны каркали, фонтаны били, деревья шумели деревянным шумом, собаки – лаяли, что-то чирикало в кустах, прекрасные иностранные цветы развивались на русской почве, какие клумбы!

Гудович и Голицын диктовали именные его императорского величества указы. Указы писали пять писцов на перилах шлюза.

Скрипка императора то удалялась, то приближалась, вернее, не сама скрипка, а ее звуки. Петра III осенила какая-то собственная мелодия. И он продолжал игру. Лакеи принесли в беседку блюда с бутербродами и вафлями.

В 5 часов вечера Миних посылает адъютанта в Ораниенбаум, за голштинскими войсками. «Прибыть в Петергоф и окопаться в Зверинце, чтобы выдержать первый натиск».

В 5 часов вечера Миних отправляет в Кронштадт полковника Неелова. Ему было приказано грозным голосом: сформировать команду из 3000 человек с запасом провизии и патронов на пять дней. Отправить эти вооруженные до зубов и снаряженные пищей тысячи в Петергоф. На ботах и шлюпках. Впоследствии Неелов никак не мог вспомнить, действительно ли Миних, фельдмаршал, отдавал ему этот приказ. Не исключено, что и не он. Многим генералам, тоже голштинским, было по семьдесят лет, многие носили золотые очки на цепочке, все говорили грозными голосами. Чья инициатива – осталось тайной.

Но в 6 часов вечера – это помнят все очевидцы – Миних отдал следующий приказ: генералу Девьеру, в сопровождении флигель-адъютанта князя И. Барятинского, отправиться – тоже! – в Кронштадт. Им поручается «поехать в Кронштадт, чтобы удержать за государем крепость».

Что же получается?

Неелов должен освободить Кронштадт от гарнизона и переправить матросов на шлюпках и ботах в Петергоф, а Девьер с Барятинским после этого стратегического маневра должны приехать в пустой Кронштадт и «удерживать за государем» эту морскую крепость собственными силами?!

Да, так получается. Да, действуйте так, и никак иначе, – сказали генералы грозными голосами. Неелов, Девьер и Барятинский уехали.

9

В 8 часов вечера генерал фон Левэн привел голштинцев, и они окопались в Зверинце, чтобы «отразить первый натиск».

Левэн пытается доложить о себе императору, но император совсем уединился с Воронцовой и никого не пускает. Левэн ищет Миниха или не Миниха. Их – увы! – уже нет. Они отдыхают, спят. А где – приказано не сообщать. Вот проснутся – тогда другое дело. Какие известия? Ниоткуда никаких известий.

Кто-то самостоятельно инспектирует артиллерию и докладывает кому-то, что у артиллерии мало ядер, а картечи совсем нет. Добавляют ядер от егермейстерской части, но калибр их «не соответствует орудиям». Ужас! – восклицание. Ну и пусть! – восклицание другое. Успокаиваются.

В 8 часов с минутами из Ораниенбаума в Петергоф прибывает кавалерия. Фон Шильд, командующий голштинской кавалерией, тоже ни к кому не допущен с докладом. Он перемещает эскадроны из одного конца парка в другой. «Кони, как свиньи, разрыли копытами клумбы!» – восклицание.

От нечего делать эскадроны галопируют по всему Петергофу, Петергоф переполнен войсками, но солдаты чувствуют себя никому не нужными, заброшенными, кавалеристы с большим искусством на всем скаку рубят ветви деревьев, привставая на стременах, лица у них мрачны.

– Как пушки? – спрашивают генерала фон Левэна.

– Пушки – прекрасны! – злобно хохочет Левэн.

Уж куда прекраснее: пушки просто-напросто никак не могут стрелять «за неимением ядер». Куда и кто укатил ядра – неизвестно, ведь они когда-то были и калибр соответствовал.

В 9 часов вечера из Кронштадта прибывает князь Барятинский. Он – юн, возбужден, забрызган балтийской волной, он бежит к императору, приплясывая, хороший гонец, его наградят. Император не допускает князя. Но Барятинский – неугомонен. Он кричит в беседку:

– В Кронштадт! Все готово в Кронштадте! Там – спасение! Все готово в Кронштадте для приема государя! Организована оборона.

В Кронштадте, действительно, все готово. Гарнизон Кронштадта и его комендант Нуммерс ждут не дождутся, когда можно будет безнаказанно изменить императору. Но от Екатерины еще нет на это указа. Скоро будет и указ.

Вернее, он уже появился как раз в ту минуту, когда Барятинский сообщал о спасении.

В 9 часов вечера в Кронштадт прибыл вице-адмирал Талызин и предъявил Нуммерсу собственноручный указ Екатерины: «что адмирал прикажет, то и делать». Адмирал приказывает, Нуммерс исполняет. Приводят к присяге императрице гарнизон крепости, сухопутные и морские команды.

В Петергофе в это время собираются плыть в Кронштадт. Оружие решают не брать, слишком тяжелое. Решают взять императорскую кухню и погреб. Переносят на яхту кухню и погреб. На этой затее императорская свита потеряла около двух часов – как раз столько, чтобы (в случае немедленного отплытия) помешать распоряжаться в Кронштадте Талызину и захватить крепость.

Потом ищут Петра III. Его нет. Нигде. Пропал. Решают идти в Кронштадт. Поищут и найдут потом.

Яхта и галера отправляются. Запасы погреба и кухни – используются.

В 11 часов ночи галера и яхта на всех парусах, с поварами и музыкантами, идут в Кронштадт. Небо помутнело. Чайки сидят и, как на качелях, качаются на волнах. Мелкая рыбешка мутит воду. От заката на волнах золотые пятна. Настроение – воинственное.

В час ночи флотилия подходит к Кронштадту. Гавань заперта боном. Флотилия бросает якоря метрах в тридцати от стенки.

Все равно стемнело, никто ничего не рассмотрит, и какой-то героический голос кричит с галеры:

– Я– император Петр Третий! Я сам здесь, и чтоб меня впустили!

– Кто ты сам? – спрашивает в трубу караульный на бастионе.

– Я – император Петр Третий!

– Не ври! – говорит задумчивый караульный. – Петра Третьего нет! Был да убыл. Теперь у нас – Екатерина Вторая. Понял? Или повторить? – осведомляется караульный.

– Понял, – ответ с галеры. – Не нужно тревоги. Мы уходим. Не бей в колокол, не буди гарнизон. Пусть проспятся. Мы им сочувствуем. Не надо стрелять из пушек. Вы распугаете всех морских птиц.

Галера на веслах и яхта на парусах уходят в Ораниенбаум.

Впоследствии за свои отличные вопросы и ответы караульный на бастионе мичман Михаил Кожухов получил повышение и жалованье за два года.

На следующий день император Российской империи Петр III подписал отречение от престола. Он отказался подписывать диктант Екатерины и написал отречение сам.

«В краткое время моего самодержавного правительства Российским государством, на самом деле узнал я непосильную тягость и бремя, чтобы мне не только самодержавно, но и каким бы то ни было способом, владеть Российской империей – невозможно. Почему и почувствовал я внутреннюю его государственную перемену, которая приведет к падению целости и сохранности России, а меня приведет к вечному бесславию. По всему поэтому, подумав, посоветовавшись с самим собою, беспристрастно и непринужденно, объявляю не только Российскому государству, но и всему миру торжественно, что я от правления государством Российским на весь век мой отказываюсь, не желая во всю последующую жизнь мою ничем в Российском государстве не владеть, или же когда-либо или через кого-нибудь искать себе помощь. В чем клятву мою чистосердечную перед богом и всецелым светом приношу нелицемерно, все сие отрицание написав и подписав собственной рукой.

Июня 29 дня, 1762. Петр».

В Ропше был прекрасный сад с фонтанами. В саду ходили даже заморские птицы. Веранда разукрашена цветными стеклами: мозаика, школа Ломоносова. На террасе стояли статуи, мраморные и бронзовые. По саду бегали борзые, похожие на муравьедов.

Начало июля. Жара. Мухи. Одуряющий запах вечерних цветов. Большие бабочки украшают голубой воздух. На деревьях висят гусеницы, самые разноцветные, они висят на собственных паутинках, а пауки плетут паутину между ветвей, блестящие вертикальные сеточки.

Гвардейские гренадеры занавесили окна зелеными гардинами, чтобы императора кто-нибудь невзначай не увидел и не освободил. Выпускать его запрещено: ни в сад, ни на террасу, ни в комнаты дворца, – бдительно следят дежурные офицеры. В комнате императора – табачный дым и пьянство. Карты. Пиво. Веселье. Вот-вот императора освободят и отправят в Голштинию.

Его и освободили бы, но 6 июля Петр III скоропостижно скончался.

Через тридцать четыре года, 11 ноября 1796 года, через пять дней после смерти Екатерины, из ее личной, секретной шкатулки канцлер граф Безбородко вынул записку. Бумага подряхлела, чернила выцвели, почерк пьяный, разбросанный. Канцлер узнал руку Орлова, Алексея.

Текст:

«Матушка! Сам не знаю, как эта беда случилась. Матушка! Его, Петре Третьего, нет на свете! Государыня! Случилась беда! Свершилась беда! Он заспорил за столом с князь Федором (Барятинским). Не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты. Свет не мил: погубили души навек!»

Они его убили.

Этой запиской некоторые историки оправдывают, как это ни парадоксально, Екатерину. Орлов просит пощады и прощенья, раскаивается – следовательно, императрица ничего не знала, а они сами, по собственной инициативе, по пьянке убили Петра.

Как будто императрица должна была убить императора своей рукой. Никого она не убила своей рукой. Достаточно было написать инструкцию, или подмигнуть, или промолчать.

Никто из убийц не был наказан. Наоборот, все сделали блестящую карьеру – каждый на своем поприще.

Обилие пьяных восклицательных знаков тоже ни о чем не говорит, во всяком случае о непреднамеренности убийства. Это могут быть знаки – совсем не раскаянья, а торжества!

Если отбросить сентиментальные междометия, смысл записки ясен: они напоили Петра, напились сами и зверски убили его, сообща. Они знали – это мечта матушки.

Орлов пишет: сами не помнили, что делали.

Помнили.

Императрица получила записку о смерти Петра в 6 часов вечера 6 июля.

А в 6 часов утра, 6-го же июля, когда Петр еще спал, его парикмахер Брессан, который с навязчивой трезвостью и подозрительностью оберегал особу его императорского величества, вышел в сад на свою ежедневную утреннюю прогулку. Алексей Орлов уже был в саду. Он ждал. Оба обменялись приветствиями, а когда Брессан прошел мимо, подальше, Орлов махнул рукой, и несколько гренадеров схватили и скрутили камердинера. Экипаж для Брессана был приготовлен еще с вечера. Кучер сидел на козлах всю ночь, он не просыпался и клевал носом, а двое солдат с заряженными ружьями уже несколько часов стояли на запятках, переминаясь с ноги на ногу, ноги отекли.

Брессана арестовали и увезли на гауптвахту в Петербург.

Императора спаивали в таком темпе, что он даже не спохватился: где Брессан? Весь день Орлов был нежен и находчив. Пьяный император проигрался в карты, Орлов одолжил ему несколько червонцев. Орлов уже был щедр и сострадал.

Потом и случилось. Тело Петра освидетельствовал Лейб-медик Крузе.

Все виноваты, – вот кто там был:

лейб-медик К. Ф. Крузе, сержант гвардии H. H. Энгельгардт, капрал конной гвардии Г. А. Потемкин, Григорий Орлов, актер Ф. Г. Волков, лейб-компанец артиллерист А. Шванович, князь И. С. Барятинский (тот, из Кронштадта), князь Ф. С. Барятинский, Алексей Орлов, Г. Н. Теплов

Все получили серебряные сервизы, а потом – посты.

Г. Н. Теплов стал знаменитым писателем. Тотчас же после убийства он сочинил «обстоятельный манифест» о том, как несчастный Петр III умер от геморроидальных колик. Он получил за манифест 20 000 рублей. Потом он стал членом комиссии о духовных имениях, потом – сенатором, почетным членом Академии наук и Академии художеств. Г. Н. Теплов женился на М. Г. Стрешенцовой, двоюродной племяннице К. Г. Разумовского. Таким образом, тоже вошел – в семью. Знаменитый писатель восемнадцатого века Г. Н. Теплов писал оды, речи, регламенты, о засеве в Малороссии разных иностранных табаков, наставления сыну, рассуждения о врачебной науке.

Петр III ненавидел канцелярии и церемонии.

Чуть ли не единственный из царей, он ни разу не надел короны.

Он не хотел короноваться, его умоляли поторопиться с коронацией, Петр снимал шляпу, подмигивал, раскланивался, произносил, размахивая шляпой – дурацким голштинским картузом:

– Моя шляпа, а ее марка – Голштиния, намного интереснее русской короны.

Фридрих II, политик и стратег, писал Петру поучительные письма такого содержания:

«Невозможный друг мой! Вы еще не представляете, как будет импонировать народу ваша коронация. Поторопитесь со священным венчаньем».

Петр веселился, подмигивал и писал:

«Импонирующий друг мой! Короноваться нахожу невозможным, потому что не готова корона. Ковать ее в моей империи некому, заказывать за границей – скучно и нелицеприятно. Будь что будет – как-нибудь!»

В понедельник 8 июля 1762 года гроб с телом императора привезли в Петербург, в Александро-Невскую лавру.

Император был в своей повседневной одежде. Светло-голубой мундир с белыми отворотами, руки сложены на груди, накрест, большие, с крагами замшевые перчатки времен Карла XII. Никаких орденов. Никаких значков.

Императрица Екатерина II мстила мертвецу: чтобы подчеркнуть непричастность Петра III к императорской династии, Екатерина приказала положить на гроб простой картуз Петра. Картуз – не корону.

С понедельника до среды на труп императора смотрел народ.

В среду 10 июля состоялись похороны.

Императрицу Елизавету Петровну показывали сорок два дня, Петра – два. Месть.

В Благовещенскую церковь гроб Петра внесли восемь могильщиков. Не особ императорской фамилии, как положено по придворному этикету. Екатерина – мстила.

Ничего особенного при погребении не произошло.

Присутствовали: 14 сенаторов, генерал-фельдмаршал Миних, генерал-полицмейстер Н. Корф, множество народа и весь (так сказать) простой Петербург. Императрица не присутствовала. Она говорила, что болела, но она – мстила. Мстила мужу за то, что убила его.

Она уже издавала манифесты.

В первом манифесте Екатерина II писала: «Я НЕ ИМЕЛА НИ НАМЕРЕНИЯ, НИ ЖЕЛАНИЯ СТАТЬ ИМПЕРАТРИЦЕЙ, ИЗБРАННЫЕ НАРОДОМ ВЕРНОПОДДАННЫЕ САМИ ВОЗВЕЛИ МЕНЯ НА ПРЕСТОЛ».

Народ избрал собственных вождей и возвел Екатерину на престол. Народ заслуживает благодарности.

И Екатерина публикует манифест: «ОБ ОБЛЕГЧЕНИИ НАРОДНОЙ ТЯГОСТИ».

Содержание манифеста: понизить цену на соль на десять копеек с пуда. Все.

То есть, по остроумному замечанию одного русского историка, нужно было в один присест сожрать шестнадцать килограммов соли, чтобы почувствовать собственным желудком это ОБЛЕГЧЕНИЕ НАРОДНОЙ ТЯГОСТИ.

Потом Екатерина отблагодарила вождей, которых избрал народ.

Выражаясь поэтическим языком Екатерины, народ избрал вождей 28 июня. Но только 9 августа, через полтора месяца, народ имел счастье узнать из очередного манифеста о наградах – кого он избрал. Их было сорок с небольшим, вождей.