Текст книги "Тень (СИ)"

Автор книги: Виктор Шмыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

5. Вилесов Александр Григорьевич. 24 июня 1974 г., г. Чердынь.

Концы с концами снова не сходились. Александр Григорьевич перемешал лежащие на столе бумажки и снова, в который уже раз, стал раскладывать их аккуратными стопками. На бумажках были записи: выписки из рапортов, донесений, сводок, протоколов заседаний и собраний, воспоминаний очевидцев и участников далеких событий весны 1920 года. Гражданская война была для Александра Григорьевича не только историей, но и частью, причем далеко не самой меньшей частью, всей его жизни. Тогда, в лихое и буйное время, когда сам Александр Григорьевич был так удивительно молод, когда кидали его судьба да приказы из края в край еще более юной РСФСР, когда мерз до костной стылости в окопах под Бугульмой, гонял дезертиров в тайге под Красноярском, охранял в Москве первую эскадрилью советских «фарманов», он конечно же ни о какой такой истории и думать не думал. Ни позднее, будучи сначала избачом, а затем уполномоченным Улескома в родном таежном Чердынском уезде, ни даже тогда, когда по направлению Укома «за любознательность и любовь к старине» был переброшен «на музейный фронт» и принял у земского старичка-интеллигента Владимирцева связку тяжелых ключей, выстывшее, давно не топленное здание да сундуки, шкафы и витрины с костями, чучелами и другими древностями, – он не понял еще всего ее значения; гражданская оставалась лишь частью его собственной, личной судьбы, как и судеб всех, почитай, сверстников...

С молодым задором и жадным любопытством колесил он тогда по уезду, сколько гор излазил с тем же хранителем Владимирцевым, горными и лесными инженерами, лесоустроителями, сколько геологических и палеонтологических коллекций собрал, древних могильников раскопал! Сколько мудрых, а порой мудреных книг перечел долгими зимними вечерами и ночами под мерцающим светом коптилки, самоучкою, народной извечной хитростью постигая профессорские откровения, пытаясь ответить на вопросы Истории и Жизни... До всего сам дошел! Геологию осилил: встали перед ним как живые обитатели триасовых морей и карбонатных толщ; всю, казалось бы, историю постиг Сашка Вилесов, от зарождения первого живого до эры электричества!

Потом только, позже много, понял он, не Сашка уже, а Александр Григорьевич, когда, как упустил живое и неслышное дыхание времени, шагавшего мимо! Тогда бы, а не сейчас распутывать загадки, большие и маленькие тайны гражданской войны: у живых узнавать о мертвых, о павших в тяжелых каждодневных боях, ни одного имени не упустить, ни единой строчки, по горячим тропам пройти, порохом пахнувшие гильзы собрать, рассудить, кто прав, а кто нет, кто враг, а кто так, чтобы навсегда сохранить в истории, в памяти народной всё о драме тех дней!

Но мудрость и память приходят со временем. Так уж устроено природой человеческой, что лишь прошедшее, прошлое становится историей, что потребовалось прожить Саше Вилесову долгую и трудную жизнь, три войны пройти, состариться рядом с музейными сундуками и полками, вобравшими в себя пыль и тлен многих столетий, чтобы понять такую простую истину – не было в истории человеческой времени более важного, трагичного и прекрасного, чем его, Сашкина, юность!

И лежал на нем вечный долг перед земляками, живыми и мертвыми. Много лет уже гражданская была главным делом: все время свободное проводил он за этим вот столом, в десятый, в сотый раз перелистывая документы далекой юности, делая новые выписки, и тасовал, тасовал на полированной столешнице бумаги.

Но времени было так мало... Каждодневные важные и не очень важные дела все время отрывали от любимого дела, и Александр Григорьевич не раз подумывал о давно заслуженном отдыхе, но никак не мог решиться навсегда расстаться с «древностями», среди которых прошла вся его жизнь.

Вот и сейчас не успел собраться с разбегающимися мыслями, в кабинетик его, как всегда без стука, вошла завотделом древней истории Галина Петровна, а с ней Лызин и незнакомый молодой человек, высокий и стройный. Вилесов сердито, демонстративно отодвинул записи, снял, протер и снова нацепил очки и только тогда взглянул на вошедших.

– Александр Григорьевич, здравствуйте! Знакомьтесь вот, товарищи из милиции, – словно не замечая его раздражения, затараторила Галина Петровна. – Вы не помните, когда был достроен олинский брандмауэр? Я где-то читала не так давно, но вот забыла где...

Вилесов встал, вышел из-за стола, за руку поздоровался с Лызиным, протянул сухую стариковскую ладонь Никитину.

– Никитин, Евгений Александрович, – представился тот. И, почувствовав повисшую в воздухе паузу, добавил: – Инспектор милиции из Перми.

– Вилесов Александр Григорьевич, заслуженный работник культуры, – с достоинством произнес хозяин кабинета и только после этого ответил Скворцовой: —Данные о строительстве брандмауэра содержатся в записях на Ветхом завете из собрания Олиных.

– Ой, и правда, – всплеснула руками Галина Петровна. – Я сейчас!

– Минуточку! – остановил ее Вилесов. – Книга хранится в фонде рукописей, первый шкаф, вторая полка.

– Да, я помню, Александр Григорьевич, – ответила Скворцова, выскальзывая в дверь.

Вилесов укоризненно покачал головой и повернулся к гостям, указав рукой на старенький диванчик:

– Присаживайтесь, пожалуйста, она еще не скоро. Вы не из-за Боева, случаем, брандмауэром интересуетесь?

– И из-за него тоже, – уклончиво ответил Лызин. Но, подумав, добавил:

– Похоже, он что-то выкопал в том месте, где смыкается старая стена и новая, вот нам и нужна дата.

И он рассказал Вилесову о траншее, нише под фундаментом, соображениях Галины Петровны, своих сомнениях, умолчав лишь о золоте.

– В Галине Петровне зря сомневаетесь, – поддержал директор молодую сотрудницу. – Археолог она грамотный, скоро будет диссертацию защищать, ошибиться не может, коли говорит – перекопов нет, значит нет, не сомневайтесь. А что, – внезапно лукаво спросил Лызина, – Боев-то, похоже, не только мои пятьдесят рублей увез, а еще чего? Ищете его?

– Ищем, ищем, Александр Григорьевич, – вступил в разговор Никитин, увидев, что Лызин не собирается отвечать старику. – Только вот где... Вы не вспомните, может, он в разговорах с вами поминал кого? Может, город какой или еще что?

– Да нет, я уже сам думал, вспоминал. Вот только, – Вилесов встал, подошел к дивану, на котором сидел Лызин с Никитиным, и уставился поверх их голов, – не знаю, имеет – нет ли это значение, тогда не подумал вовсе, а потом...

Никитин оглянулся. Над ними, над спинкой дивана, висела большая карта. Густой коричневой паутиной резали широкий лист пожелтевшей ломкой бумаги реки, темной ретушью выступали справа отроги гор, кололи глаза непривычные, не на месте стоящие Ъ в названиях деревень и сел. В углу карты было обозначено: «Карта топографическая Чердынского уезду Пермской губернии. В дюйме семь верстъ».

– Что вы вспомнили, Александр Григорьевич? – не выдержал и вступил в разговор Лызин. На карту он не смотрел, и так ее хорошо помнил.

– Да в тот, последний раз, когда Боев у меня был, он почему-то про Кутай расспрашивал, – ткнул пальцем в карту Вилесов, – что там сейчас да как туда попасть...

Река Кутай тоненькой ниточкой начиналась между двумя темными отрогами в самой сердцевине Уральской гряды, долго и путано петляла меж ее хребтами в узкой долине, вбирала в себя десятки ручьев и таких же горных речушек, пока не вырывалась из каменных объятий в зону предгорий, где заметно полнела, стелилась уже не волосяной, а нажимной линией, петляла степеннее, не заворачивая лихих головоломных коленец, и, наконец, впадала в Вишеру. В верхнем, горном, стремительном ее течении никаких условных знаков не было; в среднем, где выкатывалась узким каньоном на равнину, вблизи друг от друга по правому берегу были нарисованы два темных квадратика с надписями «В. Кутайский з-дъ» и «Н. Кутайский з-дъ». Верст на пятьдесят ниже – маленький кружок с названием «Кутайка» и в самом устье кружок побольше – «Кутайское».

– Ну и что, что он спрашивал? – наседал Лызин.

– Да все... Я подумал, с чего бы он? Нашел он там чего или не нашел, расстроился или обрадовался, а Кутай-то тут при чем? Тогда не сообразил, а как сейчас подумаю, так странно...

– Про Кутай и Лобаниха говорила, – пояснил Лызин свой интерес Никитину. – Но та ничего не могла сказать. А вам-то он как свой интерес объяснил?

– Да что-то об отце вспоминал, будто бы бывал он там и ему рассказывал. Только зачем дорогу выспрашивал?

– Ну и что вы ему?

– Рассказал, что ни заводов, которые на карте обозначены, ни деревеньки, ни села на Кутае давно уже нет, пустая река совсем, следы даже трудно сыскать поселений старых. Что теперь не наш там район, сказал.

– Про деревни откуда знаете?

– Так у нас Галина Петровна там в прошлом году разведкой была. Она не только археологию свою, но и остатки заводов искала, и деревеньку нашла, которую белогвардейцы сожгли. В этом году снова собирается.

– Какую деревеньку? – повернулся к карте Лызин.

– Да тут она не обозначена. Маленькая была, старообрядческая, Махнева, вот тут, – желтый сухой ноготок Вилесова уперся в крохотную, ранее не замеченную точку, нанесенную карандашом сантиметрах в двадцати от заводов.

– Про экспедиции вы ему тоже рассказали?

– Нет, про экспедиции не рассказал, не пришлось. А дорогу до верховий описал.

Дверь в кабинетик снова распахнулась, на пороге появилась Галина Петровна с толстой, в кожу переплетенной книгой в руках.

– Вот! – выдохнула она, – нашла!

Александр Григорьевич забрал у нее фолиант, осторожно водрузил на стол, откинул медные, потемневшие от времени застежки и бережно начал листать желтые толстые страницы. Минуту спустя, прочел:

– «Благославлением божиим августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого продолжено бысть строение стены каменной, иже зовомо брандмауэр, какова защита есть от стихии огненной и кары божией животам нашим».

Никитин пересел с дивана на стоящий подле стола свободный стул и склонился над книгой.

– Можно взглянуть?

– Любопытствуете? Пожалуйста, – и Вилесов развернул тяжелый том так, чтобы Никитину было удобнее.

Но прочесть в книге Евгений Александрович ничего не смог. Широкие листы ее посредине были плотно заполнены убористыми строчками, ни слов, ни букв в которых Никитину узнать не удалось, как ни вглядывался. Отдельные закорючки в строках выбивались из рядов, нависали над ними сверху, либо, наоборот, подпирали снизу. Сбоку, на широких полях книги, столбиками были сделаны другие записи, больше похожие на русские, и, приглядевшись, Евгений Александрович даже разобрал несколько слов: «милость», «благословляю» и «усопшего».

– На каком языке? – спросил наконец, ткнув в основной текст.

– На русском, Женечка, на русском! Полуустав шестнадцатого века, – ответила Галина Петровна. – Что, родную речь не признал? Вот так наши предки и изъяснялись!

– На русском? – изумился Никитин. – А ну-ка, прочти здесь.

– «Ночами на ложе я искала любимого сердцем, я искала его, не находила. Встану, обойду я город, поищу любимого сердцем».

– Что это?

– Ветхий завет, Женечка!

– Но это же, вроде, из Библии?

– Ну да, часть ее.

– Странно. Такие слова, о любви...

– Это Песнь Песней Соломоновых, Женечка! Классика мировой культуры. Библия не молитвенник – фольклор, народное творчество.

– Это олинская книга?

– Ну да. Читали ее на сон грядущий, деток по ней учили.

– А о брандмауэре где?

– А вот, на полях. Видишь, какие широкие, Олины с начала семнадцатого века стали здесь делать разные пометки о своих важных делах. Может, не всегда бумага свободная была под рукой, а может, специально, потомкам в назидание, книга-то им больше трехсот лет служила.

– И много таких записей?

– Около сотни, правда, Александр Григорьевич?

– Вместе с владельческими восемьдесят четыре записи.

– Здорово! – удивился Никитин. – И о чем они тут писали?

– Да обо всем, – Галина Петровна указала на короткий ряд строчек, которые безуспешно пытался прочитать Евгений Александрович: – «Укрепи господи душу раба своего в силе и мужестве, отведи искус и гордыню зло сущее».

– А это? – указал Никитин на следующий столбец, заполненный другим, размашистым и мягким, а оттого еще более путаным, почерком.

– «Августа одиннадцатого дни одна тысяча осемьсот сорок восьмого года злыи смертию безпокаянно преставися злодейством и душегубством Поликарп Филатьевич Олин. Помяни, господи, душу раба своего».

– А это что за стихи?

– Вирши: «Ключик к злату под камень спрятал, коль ума найти достанет, все богатство твое станет».

– Что это значит?

– Бог его знает! Любили предки свои мысли в завлекательную форму облекать. А тут еще и в стихах.

– Хватит тебе о купце, – оборвал Никитина Лызин. – Успеешь. Скажите-ка, Александр Григорьевич, чем знаменит этот Кутай? Почему Боев о нем мог спрашивать?

– Чем знаменит? – переспросил директор. – Железом своим, заводы там были, да еще, пожалуй, золотом.

– Золотом?! – вскинулся Никитин, все еще листавший книгу. – Ну и история! Куда ни ступи, всюду золото! Не Чердынь, а Монте-Карло или Клондайк!

– Ну, золота-то там, положим, немного было. Да вот, вы почитайте записки Белицкого, пермского краеведа прошлого века.

Не вставая с места, Вилесов достал из стоявшего возле стола книжного шкафа тонкую синюю брошюру, раскрыл на знакомом месте и передал Лызину.

– Да... эпопея, – протянул тот, пробежав ее быстро глазами. – Я ее возьму у вас временно. Ну, а еще какие-нибудь свидетельства об этом золоте имеются?

– Да есть еще... Но тоже неясные.

Вилесов выдвинул один из ящиков стола, извлек из него толстую картонную папку, развязал и, быстренько перебрав лежащие в ней листочки, протянул один из них Лызину:

– Вот, прочти, рапорт Кутайского волисполкома.

Лызин долго и внимательно изучал узкий и длинный листок, видимо вырванный из амбарной книги. Неровные строчки выцветших бледно-фиолетовых чернил на нем пересекали жирные линии граф и слова в верхней их части: «Складъ», «Реестръ», «Счетъ». Потом протянул бумагу товарищу, вздохнул громко и протяжно и спросил:

– Это все?

– Да нет. Есть еще краткие письма в переписке уисполкома, сейчас принесу. Но в них тоже ничего не понять... – И Вилесов вышел за дверь.

Чердынский краеведческий музей.

№ 268/12, лист 82.

(Копия)

Рапорт

По вашему запросу об имевшем место инциденте в Кутайской волости сообщаю следующее: ноября месяца на Филиппов день с верховий Кутая прискакал раненый конный милиционер Чистякин и сказал, что на них, конный разъезд разведки, напали близко от бывшего Кутайского завода неизвестно какие люди, а им сказали, что губисполкомом посланы на заводы, мандаты имеют, обстреляли их, товарищей его, Копылова и Ванькова, убили, а его ранили.

Мы туда посылали нашего милиционера, третьего дня он вернулся и сказал, что там же, на Кутае, бандиты сожгли деревню Махнево в 5 дворов и жителей всех убили и сожгли, один дед Стафей остался, но и тот ничего не видел, в тайге был, белковал. Еще он за заводами брошенный стан видел, где Чистякина ранили. Про бандитов этих у нас разное говорят. Кто говорит, что это олинские людишки, золото моют, будто и самого там недавно видели, а кто говорит, что англичане это – из-за Камня разведкой пришли. Самим нам того не разведать, людей нет. Солдаты-то у нас только милиционер Якушкин да я, а я инвалид войны, какой от меня прок. Вы бы сами сюда, товарищ комиссар, приехали или людей прислали. А то еще и вогуличи на прошлой неделе пришли, говорят, за Камнем белогвардейцев много, сюда собираются, их хотели заставить тропы показывать, но они сбежали и оленей бросили. Не знаю, правду, нет говорят, но я велел им не болтать, панику не сеять. А если поедете к нам, то бы мануфактуры сколько привезли, керосину и газет.

С большевистским приветом

председатель волисполкома

Прохор Коровин

6. Олин Николай Васильевич, купец первой гильдии. Декабрь 1918 г., г. Чердынь.

Комиссар был юн, строен, затянут в ремни. Еще он был зол. Очень зол. Это остро чуял сидящий перед ним на скрипучем венском стуле бывший купец, а теперь гражданин, Николай Васильевич Олин. Контра недобитая, змея хитрая и враг, по глубокому убеждению сердитого комиссара.

Комиссар мерз. Часто поводил плечами под тонким сукном гимнастерки, подходил к печи и припадал к ней грудью, обнимал, распластывал тонкие длинные пальцы по глянцевитым изразцам, замирал на мгновение, блаженно закрыв глаза и постанывая тихо, потом отрывался разом и снова начинал мерить комнату широкими шагами, сверкать страшными темными глазищами.

«Господи, богородица пречистая, заступница наша, пронеси и помилуй, прости, господи, грехи мои! – молился бывший купец. – У, ирод окаянный, семя антихристово, нет на тебя погибели!»

Ему было жарко и дурно в этой, до звона натопленной комнате. Пот щекотными каплями копился в волосьях над ушами, в густой бороде, крупными градинами осыпал лоб, струился меж лопаток. Но ни достать платок, ни даже расстегнуть поддевку он не решался, опасаясь комиссара. Бешеный он, бешеный и есть! Что в голову стукнет, не угадаешь, начнет опять наган свой цапать, беда!

«Пронеси мя и помилуй!»

У комиссара уши ватой заложены, плывет, качается в глазах, в мареве знойном большая эта комната с хороводом стульев по стенам, громадным, бильярдных размеров столом, заваленным бумагами, манящей в свои объятья кожаной уютной кушеткой у толстозадой печи. Вся, до грязных пятен на обоях, знакомая комната, бывшая многие эти месяцы не только кабинетом, но и домом родным, стала коварной и непослушной. Трясет упрямо головой комиссар, борется с обволакивающей тело сладкой дремой, косит злым глазом на кушетку. «Врешь! Не сломишь! Я тебя, подлюку, сам скручу!»

Бросил комиссар тонкое свое тело в кресло, широким жестом раздвинул наваленные грудой папки; звякнула глухо упавшая на пол шашка, лежавшая тут же, на краю стола, рядом с телефоном и стаканом в позолоченном подстаканнике.

Поморщился комиссар, поднял оружие, смахнул рукавом пылинки с нарядных, в черненое серебро оправленных ножен, сунул, не глядя, за спину, в щель между шкафом железным и кадушкой с засохшей пыльной пальмой, хрустнул костяшками, выворачивая ладони, и уставил горящие глазищи в купца:

– Ну что, гражданин Олин, надумал, будешь говорить правду?

– Да что вы, гражданин комиссар, я и так вам всю правду, как на духу!

Как на духу? У-у, контра! Прячешь злобные глазки свои, не глядишь прямо-то? Нарастал гнев в груди комиссаровой, под перекрестьем потертых ремней, мутной пеной поднимался к горлу, к пламенем и слабостью охваченной голове. Но нет. Не дам я тебе, купчишка, этой радости! Подавил комиссар гнев, а с ним и головокружение откатило, омыло глаза ясностью, укрепилось все в комнате, перестало качаться. Ну вот, мы гидру мировую, а тут хвороба какая-то!.. Не выйдет, гражданин Олин!

– А сыновья-то твои где? – спросил вдруг совсем спокойно и устало.

И спокойствие это, ровный, бесстрастный голос еще больше напугали Олина. Растерялся даже.

– Сыновья-то? Да как... Старший-то, Константин, в Усолье в ноябре еще уехал, а младшенький, Сашенька, у сестры. Третьего дни увезла к себе.

«Увезла... – усмехнулся комиссар. – Спрятал змееныша, гад, чуешь, что горит земля под ногами, жарко стало! А отчего, отчего тебе жарко?»

– Зачем Константин в Усолье уехал?

– Кто его знает зачем, мне он шибко не докладывается. Вроде как товарищ у него там по полку, раненый, вместе они с фронта вернулись, так попроведать, погостить.

– Нет его, гражданин Олин, в Усолье, – так же ровно и спокойно продолжал комиссар. – Нет и не было, проверяли. И к товарищу своему, Кузнецову, не показывался. Так куда же делся?

– Ну, коли не бывал в Усолье, тогда не знаю! Он ведь поперешный... Сами, поди, слышали, до войны-то книжки ваши тайные читал да прятал, газетки у ссыльных брал, через то и в тюремном замке три месяца отсидел. Может, у вас где и служит?

– Ты мне о революционности его не заливай! – сузил глаза комиссар. – Знаем мы ваших сынков! До февраля и книжки, и банты, а в ноябре за пулеметы?! Говори, где сын! – стукнул кулаком по темному, затертому маслом ружейным сукну так, что подпрыгнула трубка на аппарате, да стакан жалобно звякнул. – В тайге спрятал, на Кутае?

– Какой Кутай, зачем Кутай, ей-богу, не знаю! – закрестился купец.

– Имя-то божие не трепли всуе, – усмехнулся комиссар. – Набожный, говорят, а врешь божьим именем! Не боишься сковороды лизать?

Помолчал.

– Ну да ладно, отыщем твоего сынка, а сам-то что там делал?

– Это где?

– На Кутае, где.

– Когда?

– Да недельки две назад!

– Не бывал я там, путаете вы что-то, гражданин комиссар, обманули вас, оговорили меня.

– Оговорили, значит? А где же ты был? Не было ж в Чердыни, дома?

– Да я на Колве, в Тулпане и Черепанове, – обрадовался Олин. – Товарищей там ваших видел, и они меня, из исполкома, Матвеев и Васкецов.

Комиссар подвинул аппарат и снял трубку:

– Барышня? Дай-ка мне исполком, Матвеева.

И минуту спустя:

– Филипп Васильевич? Ты на Колве, в верхах, недавно был? А Олина Николая Васильевича там не видел часом? Да, да, его самого... Когда? Понятно... Ну ладно, спасибо тебе.

– А чего это вдруг потянуло туда вас?

И ровный тон больного комиссара с воспаленными бессонными глазами, а в особенности неожиданный переход на вы вдруг разом успокоили Олина, вернули обычную уверенность и важность.

«Чего это я перепугался? – удивился недавнему страху. – Щенок ведь, моложе Котьки, что он может, только за наган и хвататься!»

Достал из кармана платок и отер пот со лба и бороды.

– Дак людишки ведь у меня там, нужно было хлебушка привезти, еще чего...

– Какие еще людишки? Год уже как не ваши, а граждане РСФСР.

– Ну да, – закивал Олин, – конечно, конечно, граждане, как же, но столь лет со мной, я с ними, привыкли уж.

– И чего вдруг забота такая? Торговля-то ваша закрыта, и снабжается Тулпанская волость, как и прочие, по нарядам упродкома.

– Дак какое это снабжение, известно... А у меня еще пшеничка осталась на старых лабазах, вспомнил вот...

– Пшеничка, значит... На лабазах... – снова встал из-за стола комиссар, заходил из угла в угол, от белесой ломкой пальмы до печи и обратно. – Случайно, говорите, вспомнили... А когда весной реквизиция была, забыли о ней?

– Ага, запамятовал, извиняйте.

Комиссар еще с минуту ходил, все убыстряя шаг, сопротивляясь новым приступам хвори и ярости, потом подскочил к купцу, рванул за бороду кверху, задрал широкое лицо к пронзительным своим глазам:

– Хлебом откупиться надумал, лабазы вспомнил, о людишках заговорил, сука, – голос его зазвенел струной, натягиваясь все туже и туже, пока не взобрался к той пронзительной ноте, от которой дальше уже некуда, дальше он мог только сорваться, полететь вниз, в ужас и мрак, в пропасть, откуда уже не было возврата, забился на том подъеме, которого не только враги боялись, но и кони военкоматовские шарахались в испуге: – За дурака меня считаешь? Думаешь, не знаю, коли не местный, что от Тулпанской волости до Вишеры, до Кутая сорок верст тайгой? Твои люди разъезд постреляли?! Твои людишки деревню кержацкую пожгли?! А? Говори, гад!

Замер Олин, боясь шевельнуться.

«Бешеный! Чисто бешеный, правду говорят! Господи, спаси и помилуй!»

А комиссар нашарил дрожащими пальцами кобуру, расстегнул, выхватил наган, уткнул больно в заросшую бородой щеку:

– Молчишь? Ничего, заговоришь сейчас, а коли и не заговоришь – не беда, я тебя и так во дворе у амбара шлепну! Без покаяния! За золото! За деревеньку! За всю кровь, что ты, гад, из народа высосал! А ну, встань и пошел!

На негнущихся ногах задвигался к двери Олин, стиснув в кулаках шапку и беззвучно перебирая губами:

«Все... Конец! О господи-и!!»

В коридоре их перехватил Барабанов – председатель трибунала и друг комиссаров, втолкнул обратно в комнату:

– Опять? А ну убери револьвер!

– Уйди!

– Не дури, говорю!

– Я его, гада!..

– Сядь! Да ты же болен! – вывернул наган и толкнул комиссара к столу. – За что ты его? – набросил на плечи комиссаровы свою шубу и, закурив, уселся напротив.

– Вот! – нашарил на столе комиссар письмо Коровина и ткнул в руки другу. – Этот гад на Кутае... Сам сознался, что в тех краях был... и сын его старший там, видать.

– А факты есть, улики? Или так все, эмоции?

– Где я тебе факты возьму, где?! На Кутай послать, так там уже, может, колчаковцы! Какое следствие? Сколько сами еще продержимся?!

– А если все же не он? Если дозор белогвардейский?

– А его и без того есть за что! За деньги скрытые, за кровопийство его подлое!

– За это мы с тобой полгорода к стенке поставить можем, городок-то купеческий, все они тут кровушки попили. Мы же – власть! Крепкая, народная, даже если и уйдем временно! Негоже так-то... Эй! – распахнул дверь и приказал испуганно замершему красноармейцу: – Этого в подвал, и за доктором живо!

– Отпустить? – комиссар саданул кулаком по столу. – Нет!!! Я его все равно к концу приведу!

– Нет. Мы тебе не позволим. Я Сашке доложу, – взялся Барабанов за телефон.

– Э-эх, вы-ы!!! – простонал комиссар, добрел до кушетки и рухнул на нее, закрывшись шубой с головой.

Чердынский краеведческий музей.

№ 263/12, лист 123.

Уездный военкомат.

Прошу срочно нарочным сообщить, на основании чего и за что вами арестован гражданин гор. Чердыни Олин Николай Васильевич.

Председатель ЧК

Трукшин А. П.

Чердынский краеведческий музей.

М 263/12, лист 125.

Военкомат.

Приказываю немедленно выпустить содержащегося под стражей без достаточного основания гражданина Олина Н. В. В случае невыполнения распоряжения будете привлечены к суду Революционного Трибунала.

Председатель ЧК

Трукшин А. П.

Можешь установить за ним негласное наблюдение и запретить выезд. И не дури там!