Текст книги "Тень (СИ)"

Автор книги: Виктор Шмыров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

3. Лызин Валерий Иванович. 23 июля 1974 г., г. Чердынь.

Колотиловская пуля, правильно завинченный полет которой был прерван, отражен рикошетом, ударила Балакова в правое предплечье в тот самый момент, когда вскидывал он к плечу карабин, чтобы пугнуть неуемного опера, разорвала мышцу с такой страшной силой и болью, что выбила из лодки. Терял сознание или нет, он не знал, может, просто в шоке был, но ясность, мысль вернулись какое-то время спустя, когда река вынесла его в излучину за каньоном. Не захлебнулся и не утонул, видимо, чудом: то ли течение выбросило к берегу, то ли сам инстинктивно выгребался, ничего он не помнил, и, лишь коснувшись ногами дна, спохватился, выбрался на каменистую отмель. Студеная вода замедлила, почти остановила кровотечение, и усилилось оно уже в лесу. Пришлось останавливаться, рвать рубаху и перетягивать тугим жгутом руку.

Кость, видимо, задета не была – так, по крайней мере, показалось тогда, но вид разорванных шальной пулей тканей был ужасен, и застонал он не столько от боли, терпимой еще в тот момент, сколько от страха и бессилия.

Сориентировавшись, снова попытался бежать, но рука, пламенем горевшая, мешала, рвала приступами нестерпимо острой боли, цеплялась за кусты. Снова пришлось останавливаться и остатками рубахи приматывать ее плотно к телу. Силы стали оставлять, и бежать он больше не мог; подобрав толстый сук, опираясь на него здоровой рукой, постанывая и покачиваясь, брел остаток дня.

Шел на север, туда, через водораздел, к Вишере, где искать не должны, где нет ни деревень, ни кордонов, ни другого человеческого жилья. Люди сейчас были всего опасней. Здесь его найдут, это ясно. Живого или мертвого, но найдут. Все дело сейчас во времени, его хоть и мало, но использовать нужно и этот резерв. И использовать до конца. Укрыться. Уйти за пределы области. Место удобное: сотня километров на север – и Коми, сорок на восток через хребет – Свердловская область.

Он еще не решил, куда пойдет. Сначала нужно было добраться до Вишеры, а уж оттуда или вверх по ее долине перевалить горы, или дальше на север, ориентируясь по обстоятельствам.

Дойти до реки в этот день не удалось. От потери крови, от пережитого кружилась голова и подкашивались ноги. Высмотрев густо присыпанную желтой хвоей воронку, он упал в нее и заснул.

Проснулся уже перед рассветом от холода и боли. Плечо горело и стреляло. Сырой промозглый туман жиденькими тонкими перьями, цепляясь за стволы и ветви, тихо плыл низко над землей. Река была где-то недалеко. Выходит, еще вчера он миновал водораздел и, сам того не заметив, вышел в долину Вишеры.

Он встал и, чтобы согреться, побежал. Но рана тут же откликнулась острой болью, дыхание перехватило. Пришлось перейти на быстрый, но осторожный шаг. Ходить по тайге он умел. К воде вышел, когда солнце выплыло из-за близких увалов и облило пустынный берег теплом и ярким светом.

Дальнейший маршрут не выбирал, а действовал скорее по наитию: оказавшись перед редким в верхнем течении горной реки спокойным плесом и заметив на галечнике у воды несколько сухих кряжей, скатил, охая и едва сознание не теряя, два из них в воду и, усевшись верхом, обхватив крепко ногами, погреб здоровой рукой к другому берегу. Идти вверх по долине, петлять по каменным ее извивам и переваливать через хребет не решился – могло не хватить сил. Да и люди на реке встречаются чаще, чем в тайге.

Переправившись, пошел медленнее – здесь его будут искать еще не скоро. Голова снова кружилась, и хотя голода он еще не ощущал – привык к многодневным разгрузочным тренировкам еще со студенческих времен, – силы и кровь нужно было восстанавливать, и целый час он провел на ягоднике. Потом двинул дальше.

К избушке вышел на третий день. Она, неприметная и замшелая, с проросшей травой кровлей, дождями выбеленными низкими стенами, до половины присыпанными землей и обложенными дерновиной, распласталась по склону неглубокого овражка, по дну которого журчал быстрый ручей, присела, вжалась в землю, прячась от чужого нескромного взгляда. О том, что где-то рядом таежное жилье, он понял загодя, по нахоженным следам, сломанным и срубленным кустикам, еще по чему-то почти неуловимому; опытом старого полевика угадал, чутьем, которое вырастает исподволь за многие годы бродячей жизни. Поэтому и нашел ее, а иначе бы прошел мимо в десятке шагов, не приметил.

Вышел не сразу, а подкравшись, обойдя краем, хотя и понимал, что пуста – ни запаха дыма, ни следов свежих не было, разглядел сперва замотанную ржавой проволокой дверь.

Внутри было сыро и затхло. Почти пол-избушки занимали нары, закиданный прелым сеном и осыпавшимся лапником невысокий настил из березовых жердей; в углу у двери глиной обмазанная, кособокая раскоряка с железной плитой и трубой, уходящей в бревенчатый накат потолка; напротив – под единственным в избушке грязным оконцем в три ладони размером – покрытый куском изрезанной фанеры стол из колотых плах. К стене над нарами и столом, под потолком, была пристроена широкая, топором тесанная полка, а на ней – закопченный серый алюминиевый котелок, несколько темных туесов и большая квадратная жестяная коробка. Охапка дров, лежавших возле печи, тронулась белой плесенью.

В котелке он нашел два коробка спичек, сточенный нож с деревянной ручкой, белый пластмассовый пенальчик с солью, саморезную ложку, початую пачку чая и несколько кусков комкового сахара. В коробке – с килограмм сухарей и полотняный мешочек с пшенной мукой. В туесах, в таких же мешочках из старого цветастого застиранного ситца обнаружил рисовую крупу, пачку махорки и несколько горстей табака. Под нарами лежал ржавый топор.

Становье это никто, видно, кроме хозяев не знал – ни туристы, хоть и редко, но все же забредавшие в эти края, разоряющие из озорства да по непонятной беспричинной злобе такие вот промысловые убежища, ни друзья-охотники, ни геологи. Припасы же оставлены были, наверное, по искренней заботе о заблудшем, оборвавшемся и оголодавшем в тайге человеке, а может, в память об исчезающей древней традиции или в откуп незваному гостю, чтобы не порушил со зла зимний охотничий лагерь.

Посидев на порожке и похрустев прелыми сухарями, он осторожно выставил оконце, подпер поленом распахнутую дверь, чтоб продуло, проветрило сквозняком запустелое жилье, сходил за водой, насобирал щепы и хворосту, затопил каменку, пристроив котелок на железном листе. После принялся за поиски лабаза.

Оглядев половицы и убедившись, что они не поднимаются, стал искать дальше. Нашел под крышей избушки старые, с вытертым мехом камусные лыжи, рваный брезентовый плащ и латанные многократно, избитые молью, проношенные до сплошных дыр белые валенки-самокаты. С трудом пристроив одной рукой бревенце-лестницу, слазил в чемью. Но там лежали лишь связки распялок да несколько плашек на куницу.

Тайник оказался возле самой избушки – под пирамидой сухих жердин, составленных у наружной стены тамбура и прикрывающих дверь от ветра. Разбросав их и сгребя в сторону слой щепы и мусора, он обнаружил плотно подогнанный люк, а под ним – укрепленный срубом амбарец. Оттуда извлек десятка два консервных банок с тушенкой, сгущенкой, рыбой в томате, связки капканов, бензопилу, мотки медной и сталистой проволоки, пару плотницких топоров, большой охотничий нож в деревянных, сыромятным ремнем обмотанных ножнах, двое брюк, куртку, несколько скатанных кусков брезента, большие жестяные банки с остатками круп и вермишели, пакетами супа и наконец то, что искал больше всего, – коробку с аптечкой. Теперь можно было переждать здесь несколько дней.

Прожить в избушке пришлось дольше, чем думалось. Поначалу все шло хорошо. Варил густую похлебку, грибницу, кашу, кипятил ароматный чай на травах, собирал и съедал каждый день по котелку ягод и живо чувствовал, как набирает ушедшие с кровью силы. Даже с рукой было ладно: отмочив грязную повязку, обработал рану йодом, растолок несколько таблеток стрептоцида, присыпал и забинтовал туго стерильным индивидуальным пакетом. Боль стала спадать. Дня через два смог пошевелить пальцами. Поисков уже не опасался – далеко ушел: чтобы прочесать тайгу, не хватило бы и дивизии, да и тихо – ни вертолета, ни самолета, даже в отдалении.

Привел в порядок одежду: как мог вымочил в ручье и отшоркал «энцефалитку», найденную в лабазе куртку. Экипировка по таежным меркам получилась вполне приличная. Приготовил свои документы, которые запаянными в полиэтилен носил в специально подшитом изнутри кармане. Продумал легенду.

Температура подскочила на четвертый день. Сначала подумал, что застудился, обмываясь в ручье, – хоть и приучен был, но сейчас, ослабевший... Напился чаю с малиной, выпил горсть таблеток и лег спать со спокойной душой. Утром снова заныла рука. Менял повязки, толок стрептоцид, сыпал на рану пенициллин – напрасно. Рука начала пухнуть. Пальцы снова потеряли подвижность и чувствительность.

Ничем, кроме раны, он больше не занимался. Промывал марганцем, обрабатывал йодом, собирал, какие помнил еще, травы, отварами кропил потемневшую плоть и бинты, делал компрессы. Ничего не помогало. Лихорадило все больше. А когда в нос ударил гнилостный запах, понял: все, пора, надо уходить, или он навсегда останется здесь, на корм куницам и лисам.

Через два дня в полуобморочном состоянии вышел к какой-то почти пустой верхнеколвинской деревеньке, откуда на лодке его переправили в ближайший фельдшерский пункт, а оттуда вертолетом санавиации в Чердынь, прямо на хирургический стол, в больницу, где его давно уже ждал Лызин, обзвонивший все сельсоветы и лесоучастки, связавшийся и с геологами, и с рыбаками не только своего района, обложивший скрывавшегося в тайге Геолога густой плотной сетью.

И сейчас капитан, успевший за то недолгое время, пока Балаков приходил в себя после операции, отыскать его пристанище в тайге и проследить маршрут от Кутая до становища, восстановить до мельчайших подробностей – сам был когда-то, когда свободного времени было больше, охотником, – отдельные моменты балаковской одиссеи, а где и додумать, понять умом, чутьем, интуицией, как там могло быть; так что не осталось для него в блужданиях раненого ничего тайного, неведомого; получив и изучив информацию по первой балаковской судимости, сидел теперь на стуле подле той самой кровати, на которой немногим ранее лежал Шпрота, и, явно скучая, слушал легенду об одиночном туризме и встрече с осатаневшими браконьерами.

– Ну ладно, Балаков, хватит, – оборвал наконец.

Зрачки у того дернулись. То, что этот далеко не щеголеватый капитан явно местного производства знает настоящую фамилию, было неприятным сюрпризом.

– Ну да, – подтвердил Лызин. – Знаем. И имя, и все другое, что знать положено.

– Ну и что тогда? – буркнул Балаков.

– Все! Все, что делали на Кутае. Зачем золото мыли? Откуда у вас документы на имя Малышева? И другие тоже, кстати? Все, что связано с вашими работами в наших краях.

Балаков молчал. Молчал так же угрюмо и хмуро, как и говорил. Потом, поморщившись, потянулся и взял с тумбочки сигарету. Недорогую. Без фильтра. Лызин зажег спичку.

– А ведь вы не курили. На Кутае у вас сигарет не было, и в зимовье табак не тронули.

Балаков усмехнулся криво.

– Все, значит, разнюхали? Слетали? Быстро... Не курил, а теперь курю.

– Ну так я слушаю.

– Нечего мне говорить. Захотел и поехал. Турист.

– Турист-золотоискатель?

– Чего?

– Пробы мыли как турист, шурфовали как простой турист, рабочего наняли опять же как турист?

– А что, запрещено? Идея появилась, вот и проверял. Закона не нарушал.

– Ну а золото? Проверка научных идей одно, а старательство – совсем другое!

– Вот вы и докажите, что на этой чертовой реке настоящее золото есть, вам премию дадут. Да не вашу, милицейскую! А то ста-ра-тельство-о! Тьфу!

Разговора не получалось. Откровенничать Балаков не собирался.

– Но ведь золото у вас нашли. Двести шестнадцать граммов с половиной.

Балаков фыркнул:

– С половиной! Золото золотниками меряют, капитан! Или миллиграммами до сотого знака. Не там роете, не ваше это золото, старательство не пройдет!

Лызин покорно согласился.

– Ну не пройдет, так не пройдет. Другое пройдет.

Геолог зло размял в банке окурок и тут же потянулся за новой сигаретой.

– Ничего у вас не пройдет! Под это золото ни один прокурор санкции не даст. Я его с собой привез.

– Ну я и говорю, что коли не золото, так другое.

– Что? Что – другое?! Ничего у вас нет, чтобы снова меня повязать!

Лызин помолчал, показывая всем своим видом, как заблуждается подследственный. Он намеренно валял ваньку. Он даже для этого почти никогда не надеваемую форму напялил и приперся в ней в больницу на удивление всему городу.

И не ошибся. Скоро Балаков заерзал. Уверенность служаки-капитана засверлила его, какое-то время он пытался скрывать беспокойство, яростно докуривая сигарету, потом швырнул ее:

– Что другое, спрашиваю?

Лызин удовлетворенно хмыкнул и, еще пару секунд помолчав, тихо, лениво далее произнес:

– Шпрота. Зачем в напарника стреляли, Балаков? Тяжел он, может не выкарабкаться... А это с прежней судимостью да с золотом может дорого выйти.

– Ты чего городишь, капитан! – подскочил на кровати Балаков. – В кого я стрелял?! В Шпроту? Да на кой он мне нужен-то, этот Шпрота?! В лодку я стрелял, капитан, в лодку вашу, будь вы прокляты!

– Два раза в лодку, один раз в Казанцева. Карабин твой, пули, гильзы – все у нас. Даже свидетели есть, все есть, не отвертеться.

Балаков обмяк. На лбу выступили мелкие блестки пота. Он понял, что капитан не шутит, не блефует. Он лихорадочно снова и снова прокручивал тот день.

– Но как же! Я же два раза стрелял... Я же не успел третий, я только этого, вашего, шугнуть хотел, чтобы не хватался за пушку. А он, гад, выстрелил!

– Успели, Балаков, успели. Еще бы немножечко левее да пониже, всё, кранты, вышка бы вышла. А в вас стрелял вовсе не тот гад, которого вы шугнуть хотели, а другой. И не в вас, а в мотор.

– Если третий, значит, тогда, когда я уже был ранен. Значит, я, падая, нажал. Я не помню этого выстрела. Это случайно...

Балаков паниковал. Глаза сузились, рот, жесткий и черный, подобрался, рука нервно забегала по по-сиротски грубому одеялу.

– Как же так, боже, как же так! Еще и это! За что?!

Лызин резко подался вперед. Этого он и ждал. Маска райотделовского служаки отлетела прочь. Все сейчас было в его руках, все зависело от него. Геолога к допросу он подготовил.

– Рассказать!

– Что? – не понял Балаков. Он был еще там, в своей беде, во всех бедах, разом на него свалившихся, плохо понимая, где он и что он.

– Все рассказать. О Кутае. О Хозяине. О Боеве. О золоте. Все, что знаете. По порядку. Кто послал вас сюда? Хозяин?

Балаков морщил лоб, собирая рассыпанные внезапным страхом и безысходностью мысли и волю.

– Хозяин?

– Ну да, Хозяин! Как видите, мы его знаем. Вас послал на Кутай он?

Балаков медленно приходил в себя.

– Чего вы от меня хотите?

– Раскаяния! Полного раскаяния и понимания преступности ваших действий. И признания, конечно.

– Чистосердечное признание...

– Не ерничайте! – прикрикнул Лызин. Его переполняли негодование и гнев. Балаков это остро чувствовал. – Я уголовным кодексом не торгую. И помилования вам не обещаю. Ни помилования, ни спасения. Спасти себя можете только вы сами. Только вы! Это, может быть, последний ваш шанс. Последний ваш выбор: или сюда, к нам, или туда, где Хозяин и иже с ним. Но уже навсегда. Навсегда и безвозвратно! Жизни вашей дальнейшей не хватит, чтобы еще раз выбирать. Вы же из рабочей семьи, хорошим геологом были. Ну, решайте!

Балаков действительно был из рабочей семьи. Его предки в далеком восемнадцатом столетии возводили в Зауралье заводик, возвели и остались у печей работать. И сколько Балаковых, кто знает, выросло, возмужало и умерло, надорванных тяжким трудом у ненасытных этих печей. Но выросло там, у старых горнов, и то, что назовут позднее царски гордым, аристократическим именем – династия! В такой вот династии и родился Сережка Балаков. И рос в тяжелом, жестком времени и месте, подчиненный его прямым и простым законам, не сошел с круга, не скатился в урки, хотя и шпанил, было время, как и многие его ровесники в рабочих поселках, – сильна была та династия, подхватила, отхлестала по-царски же щедро и поставила к пращурами возведенным печам.

Все потом было у него, все, как у других, выращенных такими вот поселками: и ремеслуха, и ШРМ, и печь, и футбольный мяч, что гоняли на избитом козьими копытами загородке-поле, гоняли, отстояв смену у печи, и до столицы порой догоняли. Были и сатиновые шаровары, и модное полупальто с шалевым воротником, и армия, и фото на заводской доске Почета, и заочное отделение института, работа в экспедиции, снова успехи и благодарности, а потом – резко – конец всему. За пьянку и развал был снят начальник партии, а Балаков, как председатель разведкома и старший специалист, получил выговор. Через три месяца он уволился, и пошло – шабашные отряды, коровники, два года заключения, снова шабашки и наконец – Кутай.

Все это, кратко, тезисно, но довольно образно, в выражениях и словах себя не стесняя, и изложил Лызин.

Балаков слушал молча, угрюмо, но Лызин видел, что слова били в цель, вызывая боль воспоминаний, от которых геолог в новой своей жизни хотел отрешиться и даже где-то уже успел.

– Ну и что? – спросил, когда Лызин кончил. В голосе не было ни обиды, ни злобы. Были усталость и обреченность.

– Ну вот и то! Непонятно, где вас качнуло.

– Думаете, за рублем погнался? Или обиделся на выговор? Да плевать мне на все выговоры! Меня из очереди на квартиру выбросили, а у нас – двое детей уже было. Вот и ушел, чтобы жену в списках оставили.

– Получила?

– Комнату. Тогда и пошел на кооператив зарабатывать.

– И на всех обиделись? Почему не потребовали, что положено? Доказывать —кишка тонка? Или за вас кто-то другой должен был драться, а вы в сторонке чистоплюйствовать? Вон ведь – вторая судимость будет, и руку ни за понюшку табаку отдали, – похлопал по пустому пижамному рукаву. – Лишняя была рука? Чего вы, рабочий человек, перед дрянью лебезите? Справедливость у него нашли?

Налился гневом и Балаков.

– Не орите на меня! Рука, капитан, не ваше дело, рукой я сам распорядился!

– Сам! Всем ты сам распорядился! Еще раз в тюрьму уйдешь, что с твоей семьей, с детьми будет? Мать едва жива – убьешь!

Они уже кричали друг на друга, кричали так, что в дверь испуганно заглянул охранявший палату сержант. Лызин ожег его взглядом, и милиционер захлопнул дверь, едва успев отдернуть голову.

Капитан мешковато осел, провел ладонью по лицу и, разрешения не спрашивая, вынул сигарету из балаковской пачки. Закурил.

– Ну вот, – сказал немного погодя. – Дури в тебе еще много... Про Хозяина ты мне сразу не скажешь, не понял еще до конца, да и боишься его... Боишься, боишься! – срезал дернувшегося Геолога. – Ну ничего, Хозяина твоего мы и сами, без тебя возьмем, только ты-то, гляди, последний шанс упустишь поквитаться с теми, кто тебя до этой жизни довел. Они, они, а не мы! А что касается первой судимости, то уж коли взялся за гуж, делать надо было с умом, не подмахивать накладные не глядя, тебе могли бы еще и не то подсунуть, пух бы на нарах до сих пор. Подумай-ка, кому было нужно тебя через зону провести, во всей этой дряни вывалять? Нет среди твоих друзей таких? А?!

Он снова начал накаляться, но тут же осадил себя.

– Ну ладно, думай давай, думай. Время у тебя еще есть. Немного, но есть. – Лызин встал, одернул мундир. – А как надумаешь, ему скажешь, – кивнул на дверь, – меня найдут.

– Постойте! – остановил капитана Балаков. – А Казанцев... серьезно?

– Серьезно. В Перми, в клинике. Кожу пересаживают.

– Кожу?

– Ну да, кожу. От пули да от страху в костер он свалился, обгорел.

– О-о-о! – простонал Балаков.

– Вот так! – подчеркнул Лызин и, уже выходя, бросил: – Времени у вас действительно немного. Хозяин обложен, так что думайте скорее.

Центральный государственный

архив древних актов.

Фонд 248, опись 47,

дело 256, лист 372.

(Копия)

...Сим извещаю Вас, что по распоряжению Его Превосходительства, Товарища Министра, я выезжал летом сего года в Чердынский уезд Пермской губернии с ревизией по анонимному письму, в коем указывалось, что купец города Чердыни Олин Поликарп Филатьевич завел тайно на реке Вишере прииск золотой и промышляет добычей золота и фальшивой чеканкой монеты. Мною, совместно с Горного Корпуса инженерами Бергом и Вальцевым, были по рекам Вишере и Кутаю произведены изыскания на предмет нахождения самородного золота или золотого песку, совершенно безрезультатные. Нанятые нами рабочие три месяца рыли канавы и мыли породу в самых разных местах сих рек, означенных на прикладываемой карте, но ничего, кроме блеску, найдено не было. Горный инженер Берг, хорошо знающий золотое дело, полагает, что горное строение означенных рек таково, что не располагает отложению золотых песков.

Однако же были обнаружены нами в разных местах следы многих перекопок, порою преизрядных в глубину, произведенных будто бы золотоискателями и более всего людьми указанного купца Олина, но оный купец объясняет слухи пустым наговором завистников, желающих опорочить его репутацию. Горные инженеры осмотрели и эти перекопы, но никаких следов золота не сыскали. Следует заключить, что указанное анонимное письмо истины не содержит и сочинено было по зависти. К сему необходимо присовокупить, что ябедничество в Чердынском уезде развито необычайно.

Статский советник департамента

горных и соляных дел Нелюдов