Текст книги "Дом мертвых запахов"

Автор книги: Вида Огненович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

А чего ты хотел, чтобы я писал дипломатические ноты, отписывался Летич в своем стиле, но я, братец, не дипломат. Однако должен тебе всерьез пожаловаться на Геду. Он стал настоящим экспертом мирового уровня. Постоянно куда-то ездит. На этот раз вместе с Ольгой два раза ездил во Францию. Наверняка ты получил от них открытки. Один раз для экспертизы какого-то старинного благовония, найденного где-то в Безансоне, потом куда-то в Прованс, для рекламы новой парфюмерной линии растительного (экологического) состава, без химических примесей. Он этому очень радовался, но недолго. По возвращении сказал, что это все сплошь мошенники и спекулянты, и что их парфюм – чистейшей воды обман. В нем не просто есть химические добавки, но он вряд ли содержит что-нибудь, кроме них. Все это он весьма резко высказал публично, в нескольких интервью. В будущем, говорит, его стопроцентно не будут больше приглашать на подобные рекламные мероприятия, что станет еще одним доказательством их обмана.

Все вы куда-то ездите, только я прирос к одному месту и общаюсь с Боровией, который всегда здесь. Ты знаешь, что Раде Боровия настырно расспрашивает о тебе. Что пишет, что пишет? Не знаю, ответил я ему, он пишет на латинице, и я не могу прочитать. Боровия, Боровия. Я чуть было из-за него не поссорился с Гедой. Однажды на ужине мне слегка ударило в голову, и я ему сказал: Как тебе не мешает, что этот шпион постоянно в доме, разве не видишь, он полицейский, на что получил от него довольно жесткую отповедь. Вижу и знаю, отре́зал он, но он хороший шпион. Имеешь в виду, хорошо ябедничает, подколол я. Ну да, именно это. Это называется – сволочь, а не хороший шпион, поправил я. Как ты не понимаешь, он шпионит верно, правдиво, передает только то, что видит и слышит, ничего не придумывает, не добавляет, не врет, а другие всё это делают! Это называется сволочь без воображения, уперся я. Нет, дорогой мой, Боровия, конечно, человек безнравственный, но и не злой, а в данном случае это весьма важное обстоятельство. Зачем он согласился на убогое положение мелкого соглядатая, уже другой вопрос, об этом мы с тобой ничего не знаем. Мы должны судить только о том, что знаем, решительно закончил он. Я больше и слова не сказал на эту тему. Понял, что дальше нельзя. У меня для тебя тест: можно ли к существительному «шпион» прибавить прилагательное «хороший» без большой опасности для конечного результата?

Все равно, как ни увижу этого любезного Боровию, из-за которого пройти нельзя мимо Гединого дома, чтобы тебя не озарила его улыбка, на меня тут же находит, что надо немедленно отправиться прямиком в Германию, на родину моих будущих внуков, вот только не знаю, к кому первому постучаться в дверь, к отчиму или мачехе. Ты, по крайней мере, знаешь, как они меня тянут, каждый в свою сторону, а я стою в центре кавказского мелового круга, прочно, словно скала. Не поддаюсь…

Владислав Летич, ставлю тебе прогул, без уважительной причины, что с тобой, укоряет его Милан в письме. Две недели голоса не подаешь. Если не исправишься, причем немедленно, я буду вынужден созвать внеочередное родительское собрание. Признаются следующие оправдания: ты женился, ты переехал в Новую Зеландию, защитил докторскую, поменял профессию и компанию… Если ничего из перечисленного, нет тебе спасения, придется ответить за столь долгое молчание… Вот напишу агроному Боровии, чтобы он получше разнюхал, чем это ты там занимаешься.

Не скули целыми днями, ай, ой, я тебе не постоянный корреспондент твоей стенгазеты, отвечает ему Летич. Мне нечего написать, потому и молчу. Докторскую еще не защитил, потому что никто на нее и не нападал. А так я ее уже скроил и сшил, осталось еще слегка отгладить, и она готова, я ее уже побрызгал, надо только взяться за утюг. Скоро. Передавай привет Терезе и скажи ей, что надо еще сбавить темп. Неторопливость – мать науки, а кто ее отец, вообще неизвестно, потому что наука – внебрачное дитя, кто ею занимается – опасный озорник…

P.S. Следующее лето я провожу у вас. Буду читать вам свою докторскую, из которой вы подробно узнаете, как была сформирована группа «Блумсбери», а потом вы, благо вас двое, везет же мне, чудненько по их примеру тут же организуете группу «Ватерлоо». Всех ее членов вы должны будете сделать сами, разве может человек в таком деле полагаться на других. Пусть все остальные идут к черту, а ты станешь знаменитым, дорогой Миланче, гарантирую…

Я уже знаменит, дорогой Владислав, разве это не ясно, парировал канадец. Кто еще, кроме меня, выдержал в этой морозилке два года… Приезжай как можно скорее, давай, ты будешь основателем группы «Ватерлоо», и пусть тебе принадлежит вся слава, ты ее заслужил, переводя всех этих идиотов из Блумсбери, на самом деле неизвестно, кто из них более безумен, разве что ты их сейчас немного растолкуешь, пролив новый свет на их мрачные мысли. Летучий, Летучий, если ты и в самом деле собираешься улететь куда-нибудь надолго, смотри все-таки, чтобы упорхнуть туда, в пределах старой, страдающей одышкой, провинциальной Европы, пусть это будет хоть и твоя родительская Германия. Для нас это безболезненнее, меньше будет в сердце колоть.

Здесь самое худшее не то, что температура в течение девяти месяцев постоянно минус сорок, а то, что по прошествии известного времени привыкаешь к такой холодине. Когда же ртуть поднимется до минус тридцати пяти, говоришь, как потеплело, а все, что выше нуля, называешь, как и остальные, летом. Здесь уверены, что солнце всходит каждый день, просто его не видно за облаками. Как в Польше, говорит Тереза. Везет ей, она везде чувствует себя, как дома, ей все напоминает Польшу, даже то, что кто-то держит в руке зонтик. Невероятная личность, на нее не распространяется замечание Дантона, что родину нельзя унести на подошвах сапог. Какое там, ей достаточно грязи под ногтями, чтобы вспомнить свою родную сторону. Я это называю патриоцентризм. А мне – только если перенести сюда Фрушку Гору, а еще лучше, если я окажусь на берегу Дуная, как только у меня застучит сердце, вот это бы меня немного утешило…

С тех пор как он закончил и сдал свою докторскую: «Идеи группы „Блумсбери“ в сербской литературе в период между двумя мировыми войнами», у Летича внезапно появилось чудовищно много свободного времени. Он чувствовал себя праздным, начал размышлять о вещах, которые до этого в мыслях проскакивал, читать книги, которые откладывал в сторону, развлекаться, бездельничать. Понемногу он переводил сонеты Россетти, Элиота, У. X. Одена, занимался со студентами, писал Милану длинные письма о всякой всячине и ходил к Геде на регулярные уроки «ароматомании». Внезапно даже непосредственное окружение показалось ему прекрасным и интересным. Я снова молод, еще бы стать красивым, и больше мне ничего не нужно, писал он Милану.

Тем временем он обнаружил еще одно таинственное и волнующее место в доме Волни, а было там достаточно помещений, в которые он никогда даже не заглядывал, а именно, – Гедина библиотека, то есть «ярмарка наследия», как ее остроумно окрестил хозяин, которая на самом деле находилась в живом, авторском беспорядке, но в то же время источала доверие, как какая-то средневековая лаборатория всезнания.

Здесь повсюду видны отпечатки не только Гединых пальцев, что естественно, но и всей его личности, что поражает, утверждал Владо. Именно в этой комнате, а не в коллекции, сконцентрирован его тотальный запах. Там всего лишь картотека различных исторических ароматических композиций, а здесь их душа. Там, меж экспонатов, царит почти совершенный порядок, все изучено, классифицировано, зарегистрировано, пронумеровано и застеклено, а здесь владычествует нежность и путаница. Среди этих книг царит гуманистическая анархия, а там – строгий немецкий порядок. Как только он произносит «немецкий», то на его шутливом жаргоне это приобретает особый оттенок. Ту страну, в которой жили его разведенные родители, оба врачи, каждый со своей новой семьей, и ни в одной не было для него места, Владо называл гробницей своих сыновних чувств. Я немецкий сирота мирного времени с двумя настоящими и двумя суррогатными родителями, который случайно выжил, потягивая тутовую ракию у бабки в Алибунаре. Когда вырасту, а это случится еще не скоро, надо будет с них взыскать репарации за крах моего детства, а то, что две мои сводные сестры и брат называют меня на «вы» и считают, что родственные поцелуи – это негигиенично, а также являются сексуальным насилием, ничем не искупить, это достаточная причина для объявления войны, что я и сделаю, как только докторскую защищу. Нет смысла отправляться на войну простым кандидатом. Мила на эти его горькие шутки заходилась от смеха, что на него всегда действовало вдохновляюще.

Гедина библиотека его действительно привлекала, может быть, отчасти и таким образом, каким дети всегда любопытствуют, что же скрывается в животе игрушки, и спешат ее как можно скорее распотрошить или разобрать, чтобы добраться до таинственной утробы. Он радовался, когда Геда приглашал его что-нибудь вместе перевести, и приходил на несколько часов раньше, якобы чтобы проверить слова и овладеть текстом, так он оправдывался, а на самом деле хотел немного покопаться в этих странных и незнакомых ему книгах.

В отличие от книг из своей области, в которые он всегда медленно и тщательно вчитывался, строку за строкой, сквозь эти он пробирался наобум, заглядывал, переворачивал, листал, нырял в них и бродил по ним, как изумленный турист по кривым улочкам какого-нибудь древнего города. Геда развлекался, глядя, как он копается в библиотеке, словно мышь-землеройка. Ты читаешь, как бабочка, смеялся он, ринешься на какую-нибудь книгу, порыскаешь немного по ней и летишь дальше. Так оно и было.

А ведь и было, на что слетать, ведь их были полные шкафы, комоды, столы, даже диваны и стулья. Все это было завалено книгами и бумагами. Помимо бесчисленных папок, перевязанных ленточками, с аккуратно написанным содержанием на обложке, в которых он держал вырезки из газет и журналов, фотографии флаконов, которые он отправлял или получал, купив за деньги или получив в обмен, а также документацию и переписку, здесь были тома и тома на разных языках (больше всего на чешском и немецком), множество иллюстрированных обозрений, сложенных по годам, каталогов парфюмерных заводов и мануфактур, учебников и научных книг по ботанике, географии, медицине, химии и биологии. Любопытная подборка беллетристики, в особенности поэзии: Георг Тракль, X. К. Моргенштерн, Гёльдерлин, Уитмен, Сильвия Плат, Незвал, Скала, Пастернак, Сейферт (тогда он еще не был нобелевским лауреатом), Ади, Ладислав Клима («Свет сознания» и «Ничтожность», Вршовице, 1910), Гейне, Флориан, Цветаева, Црнянский, М. Чудина («Сонеты о виверре»), Васко Попа, Раичкович, Элиот и многие другие…

Наряду с большим количеством старинных и новых ботанических сборников и атласов, у него были собрания сочинений в двадцати томах, авторов трех поколений английских ботаников семейства Гукер. Это были книги с прекрасными иллюстрациями, отдельным обзором восточных и азиатских растений, с дополнениями и вкладышами о новых открытиях. Летич чаще всего помогал ему с переводом этих текстов.

Геда действовал в следующем порядке: сначала изучить все об отдельном растении – носителе аромата, затем отправиться на его поиски по питомникам, ботаническим садам, в естественную среду, по частным садам, известным поместьям, в специализированные оранжереи, чтобы вживую почувствовать и запомнить аромат. Поэтому он часто перерисовывал цветы из книг в свою записную книжку, чтобы искать их по рисункам. Он хранил записные книжки с рисунками, которые были выполнены очень тщательно, с тонким даром и солидным умением. Они выглядели, как подробные эскизы для изготовления искусственных цветов.

У него было множество гербариев (некоторые из них он составлял сам), сборников иллюстраций, справочников по прививке растений, рекламного материала из разных питомников («Лилиом», «Блуменберг», «Хортус»). Были тут и музейные каталоги, ежегодники, монографии, бюллетени и другие специализированные публикации практически из всех крупных музеев мира. Затем несколько объемных монографий по истории стекла, среди которых Смит, Радмахер и Сузанна Нолте, все три переплетены в кожу у Ракича, переплетчика из Нови-Сада. Здесь же была и подшивка журнала «Звездочанство», с которым Геда довольно много сотрудничал. Огромный ботанический атлас в трех томах под названием «Флора и фауна мира» и «Картинки и слова» группы авторов, среди которых были и две дамы, Фера Филдинг и Лили Дорф, лежал на столе, и какая-нибудь из книг всегда была раскрыта. Летич чаще всего листал второй том, а в нем останавливался на разделе «Растения Тибета и Южной Азии». Тут же рядом с ними на столе лежала толстая и изрядно потертая книга немецких авторов: Карл и Ане Боденхаймер «Изготовление ароматической воды, мыла и помады» (Бремен, 1893), подарок Хайнемана. Была у него и монография А. Шере о продукции Галле, много книг о разных других стекольных заводах, программки и приглашения на множество выставок, в том числе Ивана Брохановски. На видном месте, в одном из застекленных шкафов, находился большой каталог коллекции Геды, плод труда доктора Хлубника. Он походил на большой школьный журнал или судебный реестр. Напечатанные на заказ, разграфленные толстые листы гладкой бумаги, сброшюрованные металлическим устройством для сшивания страниц, заполненные только с одной стороны. По ширине поделенные на пять, а по длине на девять разделов, они содержали все важнейшие данные об экспонатах коллекции. В первом горизонтальном разделе наклеена фотография, снятая с точки, откуда лучше всего видна красота предмета, а под ней указаны основные сведения о материале и времени изготовления. В следующем разделе приводится краткая история сосуда, подробности о способе изготовления, мастерской, мастере, если он известен, величине серии и тому подобное. В разделе номер три стоит дата закупки, а также обзор владельцев и связанные с этим важные факты. На четвертом месте указано название аромата, остатки которого находятся во флаконе, перечень всех компонентов, из которых он состоит, происхождение и возраст ароматической композиции, сведения об авторе, а также все остальные важные примечания. Пятая графа была зарезервирована для дополнений, а в самом низу стояло название, которое Геда давал каждому экспонату. Три первых флакона, полученных от аптекаря Брахны в Праге в 1948 году, он назвал Душик[40]40
  Азот (серб.).


[Закрыть], Бобац[41]41
  Конский боб (серб.).


[Закрыть] и Тарчужак[42]42
  Пастушья сумка (серб.).


[Закрыть], никто, даже он сам, не знает, почему.

В том же шкафу, на нижних полках, он хранил полные подшивки за десять лет авторитетного немецкого журнала «Фармацевтические анналы», середины девятнадцатого века, когда его еще редактировал известный ученый и философ Юстус фон Либих, под книгу которого «Философия растений» (издание S. Fischer, 1862) он отвел целую полку. Книга стояла, опираясь на мраморную подставку, как в некоторых домах стоит Библия.

И подшивки журналов, и эту книгу подарил ему на Рождество 1950 года кум, врач из Нови-Сада Гедеон Вуйич, который в то время зарабатывал на пропитание себе и жене, давая уроки немецкого языка и распродавая свои книги, у него не было работы и гражданских прав, потому что он публично выступал против нового режима, не желая его признавать. Он отказался голосовать, так как считал, что выборы фальсифицированы и незаконны, и из-за этого некоторое время провел в тюрьме, в Митровице. До самого конца жизни он считал, что власть взяли насильственно, и что когда-нибудь узурпаторы должны будут за это ответить. Ругал Европу, которая все это позволяет, а в особенности Лигу наций, в чьи обязанности входило следить за соблюдением закона.

Возьми, сынок, сказал он Геде, когда привез ему подарок, голод не тетка, боюсь, что и это продам за бесценок, как я был вынужден уже столько редкостей отдать за гроши. Жалко будет, это драгоценные вещи. На книге угловатым почерком он написал посвящение: «Credo fore ut hanc artem discas[43]43
  Верю, что этому искусству обучусь (лат.).


[Закрыть]». Доблестный и гордый господин Гедеон Вуйич не дождался, чтобы убедиться, как его пожелание из посвящения полностью осуществилось, но и ненавидимая им власть так же не дождалась, чтобы он признал ее, хоть на миг. Он умер от рака спустя несколько лет. И слышать не хотел о больнице. Как они могут принять меня в качестве пациента, если они вышвырнули меня как главврача, с болью усмехался он. Лечился он тем, что пил бензин, который очищал сам. Своей жене под конец сказал: знаю, что я не победил, но, по крайней мере, и не проиграл, как скотина, а ты после моей смерти делай, что хочешь.

Эту историю Геда однажды рассказал в ответ на вопрос Летича, почему эта книга стоит на полке одна. Прошло больше четверти века, с тех пор как умер мой кум, а мне кажется, будто его похоронили только вчера, взволнованно сказал он. Не знаю, что бы я отдал, лишь бы еще раз его увидеть, как он входит в эту комнату, такой кроткий и добрый, похожий на ветхозаветного лекаря. Все мы удивлялись, откуда в этом нежном человеке такая решимость и сила. Всю жизнь я стараюсь брать с него пример. Не знаю, удалось ли мне хоть на мгновение стать на него похожим.

Несмотря на то, что книга была на немецком, который он знал весьма посредственно, Владо решил прочитать книгу фон Либиха, в память о докторе Вуйиче, чья судьба глубоко его тронула, и личностью которого он был вдохновлен.

Перелистывал, пытался читать, одолевал страницу за страницей. Вглядывался в картинки увеличенных пестиков и тычинок, рассматривал изумительные листья, грозди, луковицы, жилистые корни, цветущие кроны, разрезы разных семян, переводил текст о жизни и характере всех этих творений растительного мира, поведение которых философ разгадывал и описывал.

Он отдыхал, читая аптекарские рецепты или инструкции. Рассматривал фотографии дальних краев и тамошней флоры, впитывал глазами краски Тибета и Японии, вглядывался в необычные цветы пустынь, о которых до того момента и не слыхивал и названия которых едва мог прочитать, смотрел на животных с сияющей шерстью, изображенных в разных позах, листал атласы и гербарии, тонул в природе, перенесенной на книжные страницы, и постепенно, как он написал Милану в письме, терял разум.

Только здесь, среди его книг, писал он, я понял, что тебя мучило, когда ты говорил, что от тебя в жизни всегда ускользает что-то главное, а именно – некий навязчивый интерес к определенной части света. Когда бы я ни оказался в этом водовороте специфичности, я вспоминаю, как ты говорил: хотел бы я быть чем-то захвачен, но так глубоко, как Геда ароматами, чтобы изучить это досконально, узнать до самой сокровенной точки, быть абсолютным знатоком одной определенной сферы, какой-то области, в которой для меня уже не будет больше тайн, как для него нет в запахах. Я завидую, что у него есть совершенно определенная цель. Теперь к твоей зависти, Миланче, присоединяется и моя. Он не просто маниакальный одоролог, как я над ним подшучиваю, он точно такой же читатель. Стоит посмотреть, как его книги переполнены бумажками с его комментариями, записями на полях, исправлениями, какими-то только ему понятными знаками, полемическими замечаниями. Он часто исправляет транскрипции названий растений в переводах, немилосердно вычеркивает целые абзацы, с которыми не согласен, уточняет сноски и библиографические записи. Рядом с рисунками, которые считает недостаточно точными, сам рисует растение или какую-нибудь деталь. О каком-нибудь авторе пишет, что он дурнограф, а не географ, а затем указывает на все его ошибки в книге. Поверить невозможно, что все это он прочитал именно таким образом. Я пытаюсь пробиться сквозь книгу Юстуса фон Либиха «Философия растений». Это чудо. Ты просто обязан ее когда-нибудь прочитать. Не знаю, скоро ли я снова тебе напишу, думаю, меня покидает разум…

Если бы я жил в этом доме, мое место было бы среди твоих книг, однажды сказал Летич Геде. Спал бы вон на том диване в тени чудесно изображенных и описанных растений, напоенный их холодными ароматами, кто знает, что бы сходило в мои сны с этих пестрых страниц.

Кто тебе мешает, улыбнулся Геда, это вполне выполнимо. Переезжай хоть завтра, если хочешь. По крайней мере, наведешь порядок в этом бедламе.

Они и представить не могли, что это наступит так скоро, хотя, может быть, кто-то и мог. Конечно, Владо не переехал в их дом и не поселился в библиотеке, но ему действительно пришлось приводить в порядок Гедино рукописное наследство, записи, материалы, тексты и дневники. Это больше не было тем вольным плаванием в завораживающих просторах неизвестных наук, авантюрным духовным путешествием по книгам эксцентричных философов, это была работа, за которую он принялся с тяжелым сердцем, но приложил все силы, чтобы сделать все, что возможно и максимально хорошо, в первую очередь, из чувства глубочайшего уважения к гению Геды, а также в желании помочь в работе над книгой о нем, которая, как он считал, должна быть написана, причем как можно скорее.

Там было огромное количество записок. Выяснилось, что Геда записывал практически все. Разговоры с экспертами, знатоками, коллекционерами, даже с владельцами, у которых он покупал вещи. Записывал впечатления от различных встреч и лекций (здесь был и инцидент с Нежикой Ромони, как и тот, с Маричем), свои и чужие замечания о сущности запаха, опыты с запоминанием и обнаружением нюансов. Он записывал планы, договоры, предчувствия, семейные события. Он вел практически дневниковые записи о своей дочери: «Мила сегодня сказала: Папа, почему у меня нет часов, 05.07.1963». Он пытался определить личные запахи некоторых своих друзей. Отмечал наиболее важные новости из текущей жизни парфюмерного дела. В отличие от его многочисленных научных трудов и дискуссий, записи были сжатыми и выразительными, но были и более обширные заметки, из которых один длинный рассказ о сне появляется в нескольких тетрадках, правда, с незначительными изменениями, но суть рассказа одна и та же. Был ли это навязчивый мотив, который часто ему снился, и при каждом удобном случае он его записывал, или дело в забывчивости, сложно сказать. Одно точно, он старался это сновидение сохранить в памяти еще и таким способом.

Вообще, он часто говорил (Владо много раз это от него слышал), что ему снятся запахи, а некоторые из них он даже сначала увидел во сне, а уже только потом узнал в естественной форме, например, кастореум (бобровую струю). Он утверждал, что наш орган обоняния действует, даже когда мы спим, и что человека может легко разбудить запах, точно так же как известно, что некоторые из них действуют усыпляюще. Вот его записанный сон:

Снится мне, пишет он в тетради номер четыре (это можно считать первой записью), как подхожу я к дверям какого-то странного здания, мне кажется, это какой-то винный склад, хотя он так не пахнет. Я вижу очень широкие ворота, без замка, без петель, без надписей, смотрю вниз и на самом пороге, внизу, под ногами, читаю: ILLAT OTTON[44]44
  Дом ароматов (венг.).


[Закрыть]. Ах, думаю, мама родная, только бы не проснуться. В этот момент створки слегка приоткрываются, и из них выглядывает старичок с ясными глазами и подстриженной бородой. Стоит он так, наполовину в дверях, и смотрит на меня, а позади него вьется какой-то красноватый дымок.

Я вдохнул и подумал, смотри-ка, пахнет лириодендроном (тюльпанным деревом). Да, пробормотал старец, ты угадал, входи, а голос у него мягкий и как будто отдается эхом. Я вступаю вслед за ним сквозь эти полуоткрытые двери и оказываюсь в просторном холле, из которого во все стороны расходится множество узеньких коридоров, над входами в них, на притолоке, расположены надписи, но буквы я не могу прочитать, они просто расплываются и сливаются перед глазами, стоит мне на них взглянуть. Я направляюсь по одному из этих коридоров, потому что мне показалось, что старичок тоже скрылся там. Не пройдя и двух шагов, погружаюсь в ароматическое блаженство, какого я до тех пор ни разу в жизни не ощущал. Вдыхаю ласковый, потаенно теплый аромат, расширяю ноздри, наслаждаюсь, но не могу вспомнить, из чего он состоит. Я распознаю какое-то цитрусовое масло, обвитое, как мне кажется, камфарой, бессмертником и березовым цветом, но совсем не уверен.

Понемногу он ускользает, не могу охватить его вдохом. Я вдыхаю, ловлю его, как вдруг в дымке сверкнет, одновременно в ноздрях и сознании, – иланг-иланг, царь всех цветов. Боже, вот это чудо света. Блажен миг, когда мне это приснилось, шепчу я.

Не дай мне, Боже, внезапно проснуться, прежде чем я запомню этот аромат иланг-иланга, когда еще у меня снова появится возможность его обонять? Вдыхаю и парю вперед, потом внезапно вспоминаю, что именно это и было написано над входом в коридор. Я решаю вернуться и проверить и эту, и другие надписи, но не могу двинуться с места. Пытаюсь оттолкнуться от стены, а она тает от моего прикосновения, как пар, а аромат охватывает меня еще сильнее. Затем я пытаюсь шагнуть назад, знаю, что отошел недалеко, всего на несколько шагов, но не могу сделать ни шага. Просто так парю в воздухе, без веса, без опоры, как будто я – дым. А-а-а, зову на помощь, где это-о-о я-а-а-а, помогите-е-е!

Опять, откуда ни возьмись, вынырнул этот старичок, а в руке у него сосуд в форме груши. Это аромат иланг-иланга, спрашиваю его каким-то тихим, почти неслышным голосом. Да, говорит старик, ты угадал и на этот раз. А теперь, говорит, понюхай это, открывает свой сосуд и подносит мне к лицу. Я вдыхаю, потом еще раз, чувствую, это что-то очень знакомое, но не могу вспомнить название. Аромат наполняет ноздри, заполняет каждую пору, струится по мне, пробирается по кровеносным сосудам, стучит в сердце, а я не могу сказать, что это. Нюхаю снова, и на этот раз вдыхаю глубоко, – ничего. Улыбаюсь как-то беспомощно, мне очень хорошо, но я не понимаю, почему. Это же аромат из твоей коллекции, говорит старик, а мне кажется, будто он немного надо мной насмехается. Ты его держишь в той бутылочке из сирийской бирюзы, на средней полке в витрине слева от дверцы. Аромат из Смирны, база – дикий гульбахар, вереск и цветок граната, а остальное распознай сам. Нет, завопил я, нет, нет. Нет у меня такого флакона, хотя я уже давно его разыскиваю. Нет у меня и измирского гульбахара, я его даже не знаю. Я о нем читал, но в жизни никогда не нюхал. Старик смеется и вертит головой, а клочок тумана ласкает его щеки, прокрадываясь сквозь улыбку. Кто вы, удивляю я его вопросом, но в ту же секунду вздрагиваю, – молнией проносится у меня перед глазами, это же должен быть он. Точно, его вопросы, его имя было написано над входом в коридор. Приветствую вас, мастер Бен-Газзара, выкрикнул я во все горло, приветствую вас, и тут меня будит мой собственный голос. И пока я просыпаюсь, смотрю, как рассеивается клок тумана, а его глаза сверкают сквозь него, как два беспокойных светлячка.

Проснувшись, молча лежу в постели, опьяненный приснившимися мне ароматами, и пытаюсь их запомнить, переполненный счастьем от прекрасной встречи во сне. И хотя я отлично знал, что у меня нет флакона, о котором я часто мечтал наяву, встаю и иду проверить, а вдруг по какому-то волшебству он все-таки появился там, на полке, как говорил старец. Бреду, полусонный, зажигаю свет, вглядываюсь, прижимаю нос к стеклу витрины. Напрасно, разумеется, его там нет. Откуда бы ему взяться. Сел, уже проснувшись, за стол, и стараюсь вернуть в свое обоняние тот приснившийся аромат иланг-иланга, но мне не удается. И зачем только я проснулся, злюсь на себя, явь такая пустая и отвратительная.

Записи немного отличаются друг от друга. Во второй (а всего их три), которая находится в тетради номер шесть, когда он просыпается и идет проверить, нет ли там случайно флакона, о котором говорил странный старец, он находит небольшой промежуток на полочке между остальными флаконами, как будто здесь стоял еще один, исчезнувший. В третьей (тетрадь номер девять) обратный порядок появления ароматов, которые встречаются ему в том коридоре. Иланг-иланг, или царя цветов, старичок приносит ему в сосуде в форме розы. Просыпается он не от собственного крика, а от стыда, что в присутствии мастера не может узнать этот знаменитый запах, чего в жизни с ним никогда не случалось.

В то время, когда Владислав Летич приводил в порядок все рукописи и разбирал заметки, а копию этой, с рассказом о сне, который ему очень понравился, отправил Милану в Канаду, Гедеон Волни уже навсегда уснул и перешел в свое вечное, снившееся ему царство ароматов, из которого он уже никогда не сможет вернуться.

Девятнадцатый день рождения Милы, 17 мая 1979-го, в тот год отмечали впервые, по ее желанию, совершенно раздельно, в двух разных концах дома. Ее компания, молодежь, коллеги и родственники, заняли бывший просторный склад для бочек Хариты Саборской-Волни, в дальней части двора, переделанный в настоящий диско-клуб, где для них было накрыто и угощение, старшие сидели в большой комнате с выходом на улицу, а для торжественного ужина перешли в столовую. Когда все уселись за стол, Ольга поспешила позвать Геду, который вышел в мастерскую позвонить, и его уже долго не было. Она заглянула туда и увидела, что он сидит за столом, а голова лежит на раскрытой перед ним книге. Смотри-ка, спит, подумала я, – рассказывала она потом матери, нашел время спать, наверное, устал или выпил слишком много вина. Она решила его не будить, вышла в спальню и принесла легкое покрывало, нагнулась, чтобы нежно укутать его плечи, и только тогда заметила какую-то странную улыбку на его лице, немного похожую на оскал. Она склонилась еще ниже, тронула лоб – холодный, прислушалась – не дышит. Мама, мама, завопила она, идите сюда, быстрее!

Печальное зрелище ожидало госпожу Эмилию, Ольгину сестру Анку и остальных родственников и гостей, вбежавших в комнату. Они увидели, как Ольга прижимает к груди посиневшее лицо Геды и причитает: ой, мамочки родные, да что же это такое. Его руки безжизненно свисали по краям смятого бархатного покрывала. Тяжелый удар обрушился в тот вечер на дружное семейство Волни.

Обширный инфаркт, причем мгновенный, печально заключил после осмотра доктор Апатович, преданный Гедин друг и ровесник, еще со времен кубиков и деревянных лошадок. Сердце просто разорвалось, он не почувствовал никакой боли, смерть наступила мгновенно. Он попытался утешить Ольгу, но и сам был глубоко опечален. Он любил Геду и был большим поклонником его коллекции, сам понемногу собирал старинные карманные часы, у него было несколько экземпляров ранней нюрнбергской работы, два из которых приобрел для него именно Геда. Смерть Геды он воспринял даже с некоторым чувством вины, потому что лично, на протяжении многих лет, был гарантом общей уверенности в Гедином железном здоровье, несмотря на то, что практически никогда его не осматривал. В этом смысле эти двое прекрасно понимали и поддерживали друг друга. Гедеон избегал поликлиник и больниц из-за запаха, который не выносил, а доктор Апатович, отчасти поборник гомеопатии, был тайным противником лекарств, которые даже в самых серьезных случаях прописывал редко и осмотрительно. Вместо того чтобы добиваться доверия пациентов, назначая им разные пилюли, он потихоньку отговаривал их от лечения вообще, а Гедеон служил ему для этого, как своего рода риторическое доказательство, пример человека, здорового от природы, который живет не под стеклянным колпаком, а напротив, совершенно свободно и естественно, причем без каких-либо химических подпорок. Внезапная смерть Геды, прежде всего, отняла у него прекрасного друга, а затем жестоко опровергла теорию о здоровье, как полном балансе телесного и духовного, достигающемся только правильным направлением физической и умственной работы, но никак не химическими добавками. Важнейшая вещь, проповедовал Апатович, чтобы человеку удалось открыть и установить свой личный способ освобождения от токсинов, а они, кроме того, что нападают извне, накапливаются и от неиспользованной энергии. Но вот, лучший человек на свете, самое совершенное существо, какое только можно себе представить, друг, поддерживавший его во всех медицинских инновациях, потому что все они были против химии, его дорогой, добрый Гедеон мертв. Доктор оплакивал его от всего сердца.