Текст книги "Дом мертвых запахов"

Автор книги: Вида Огненович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

А госпожа Рэндалл идет по следу одной своей необыкновенной соотечественницы, дальней родственницы (по материнской линии нижней ветви их семейного древа), Джулии Пардоу, которая в начале девятнадцатого века, возвращаясь из Царьграда, где провела некоторое время за изучением тамошней жизни и обычаев, домой, в Лондон, отважно отправилась на пароходе по Дунаю, и, путешествуя вверх по течению реки, побывала в этих местах, тогда мало изученной в Европе пограничной полосе, разделяющей Восток и Запад. Об этом путешествии она оставила интересные путевые заметки и довольно подробный дневник, в которых упоминаются многие люди, описываются речные пристани и прибрежные пейзажи. Для своей книги о ней госпожа Рэндалл разыскивает некоторые биографические детали, связанные с нашими местами.

Сей краткий обзор ее исследовательских намерений, изложенный в письме, предуведомившем приезд, представлял собой, в сущности, сжатое содержание развернутой, запутанной, как у Шарлотты Бронте, истории, которую впоследствии Тесса Рэндалл будет с удовольствием рассказывать в подробностях, стараясь склонить людей к сотрудничеству. Так, она была убеждена, что находится лишь в одном шаге от материала и информации для написания романа, основанного на подлинных документах, и что, идя по следу, она может набрести и на каких-то неизвестных дальних родственников, что станет отдельной главой в ее произведении. Она пребывала в романтическом убеждении, что одна из ее прабабок, Лора Джулия Пардоу, дочь царьградской путешественницы, родившаяся весной 1837 года, была зачата под какой-нибудь веселой вербой в рощице неподалеку от этого старинного придунайского городка.

Это не только предположения, говорила она, из писем точно видно, хотя и нет названия городка. Пароход, которым Джулия Пардоу отбыла из Царьграда, кажется, был вынужден остановиться и причалить, может быть, как раз к небольшой, скрытой от глаз карловацкой пристани. Сильная буря, превратившая медлительный Дунай в дикую водную пучину, не давала судну сдвинуться с места. Год 1836, время – ранняя осень. Несмотря на то, что путешественники должны были соблюдать на борту строжайший карантин, а сам корабль охранялся, неустрашимая мисс Пардоу тайком добралась до берега, вместе с корабельным проводником, неким господином Петричем, или Петровичем, рыцарем ее дунайского похода. С ним она официально познакомилась сразу после его прибытия на пароход по делам службы, на пристани Текия, где-то неподалеку от Джердапа, а на самом деле, с трепетным восхищением, лишь полторы недели спустя. Днем, проплывая мимо Белграда, они рассматривали зеленеющие лесистые островки и наблюдали за разнообразными мелкими и крупными птицами, что стаями подлетали к судну, которое в эти минуты буквально разрывалось от щебета, карканья и свиста. Некоторые птицы летели так низко, что до них можно было дотянуться рукой, а многие поднимались под самое небо, чтобы вновь стремглав ринуться на ветвистые деревья, росшие на островах. Это была мельтешащая до головокружения игра природы перед глазами путешественников, которые потом могли дать отдохновение взгляду, наблюдая печальные стаи длинношеих лебедей, с королевским спокойствием скользивших вдоль речных берегов. Иногда только ненадолго взметнутся над водой, издалека похожие на клочья густого белого тумана. Мисс Пардоу, страстная наблюдательница и любительница птиц, напрасно старалась приманить их ближе, махала, подзывала, бросала еду, жалуясь, что благородные белоснежные чистюли держатся подальше от парохода, и что она не может вблизи наслаждаться их горделивой красотой. Никто даже не заметил, как молчаливый проводник бросился в воду и нырнул. Кому-то показалось, что вдалеке, меж потревоженных лебедей показалась мужская голова и плечи, и все (а некоторые, может, и с завистью) поразились, когда он прошествовал по палубе со снежно-белой птицей в руках, остановился перед англичанкой и передал ее ей с поклоном. Затем спокойно вернулся в каюту переодеться, потому что плавал, как это предписывают приличия, в рубашке и брюках. Из дневника неясно, добрался ли лебедь до Лондона, но написано, что в ту ночь, когда они вдвоем выбрались на берег, птица осталась на пароходе, как залог. По тягостным крикам, прежде всего, все и заметили, что мисс Пардоу и ее кавалер отсутствуют!

На суше они оставались немногим больше недели, именно столько, сколько понадобилось взбешенному Дунаю вернуться к своему нормальному течению. Днем они прятались в тростниковых зарослях и густом ивняке, а по ночам выбирались, чтобы украсть арбуз или дыню, фрукты и кукурузные початки, ставшие для них единственной пищей. Поскольку они не разводили огня, чтобы их не выдали дым и пламя, то зябли в сырых камышах, поэтому обычно с наступлением глубокой ночи забирались в какой-нибудь хлев и грелись у теплых боков коров и лошадей. Утра они проводили, купаясь в теплых речных рукавах, часто в дождь. Людей старательно избегали, хотя с трудом заметили бы и ярмарочную толпу, настолько были увлечены друг другом. Но так как ему дорога назад, на корабль, была заказана, а она не могла остаться в городе, то была вынуждена покаянно вернуться на пароход и продолжить путь в одиночестве к Мохачу и Регенсбургу, и дальше, в свою страну, хотя они и договорились никогда больше не расставаться. Правда, связь их продолжилась, но только в переписке, длившейся на протяжении многих лет, которая, без всякого сомнения, была гораздо обширнее десятка писем, найденных после ее смерти. То, что ее писем должно было быть гораздо больше, следует из сохранившихся. Учтивый автор почти каждое письмо начинал с извинений, что, он, как нерадивый корреспондент, отвечает всего лишь одним письмом на несколько. Он усердно ссылался на работу, болезни и разные заботы, а более всего – на плохое знание английской орфографии, что крайне усложняет переписку. В рождественском письме от 1845 года, которое значительно длиннее остальных, любовник исповедуется, что не может описать свои чувства, и поэтому просит ее вспомнить их гнездышко в ивняке и поцелуи в соломе, рядом с сонными коровами. В постскриптуме он обещает писать в будущем более регулярно, потому что наконец-то ему удалось раздобыть венгерско-английский словарь, на который он уже давно подписался, но издание запаздывало, так как автор и составитель словаря, господин Ференц Казинци не мог сразу изыскать средства на печать.

Совершенно случайным знанием этого имени Тесса, тогда еще Элсворт, обратила на себя внимание нового редактора и племянника одного из владельцев издательского дома «Рэндалл & Григгс», в котором она уже несколько лет работала в должности координатора-исследователя. С совпадения интереса к этим краям и началось знакомство, которое изо дня в день становилось все нежнее, и по прошествии известного времени прежняя госпожа Рэндалл должна была вернуть себе девичью фамилию, вместе с солидными алиментами и выигранной в суде опекой над двумя сыновьями, что Томас перенес достаточно тяжело. А Тесса Элсворт вскоре после этого официально стала новым членом семейного акционерного общества «Рэндалл».

И вот, несмотря на то, что все это случилось уже восемь лет назад, мое членство все еще продолжается, у меня даже имеются определенные заслуги и знаки отличия, игриво рассказывала она на веселой рислинг-вечеринке у коллеги Дошена – Летича, делая вид, что не замечает неловкости Томаса, который не разделял ее склонности к сентиментальным историям. И вот так, продолжила она с многозначительным мистическим придыханием в голосе, некая тайная помолвка, начавшаяся в начале девятнадцатого века, совершенная, как рождение Христа, на соломе в каком-то хлеву, увенчалась браком только во второй половине двадцатого, а свидетелем на свадьбе стал Ференц Казинци, родившийся в восемнадцатом веке, точно в день нашего знакомства. И пусть сейчас меня кто-нибудь убедит, если сможет, что это всего лишь простое совпадение, что мы с мужем познакомились при помощи Ференца Казинци, причем именно в тот день, когда он ровно двести десять лет тому назад родился в каком-то помещичьем имении в Венгрии. Ну, может ли это быть случайным, скажите мне. Конечно, не может, все уже было заранее предопределено, сказала девушка Милана, с полным пониманием. Затем Тесса открыла небольшой эмалевый медальон и показала надпись на внутренней золотой пластинке. Там было выгравировано: «Т & Т 27 октября 1969 г.». Это седьмая печать на нашем свидетельстве о браке, добавила она, раскрасневшись. Даже сдержанный Томас немного расслабился. Знаете, объяснял он им, как будто слегка оправдываясь за то, что их пара слишком много говорит о себе, мы взволнованы, для нас это не просто исследовательское путешествие, но и, в определенном смысле, паломничество.

Что скажешь, спросил Дошен своего друга, когда они проводили гостей и отправились на поиски сигарет. Как только разбогатею, открою киоск, который будет работать исключительно по ночам, ушел тот от разговора об англичанах. Но девушка Милана, Вера Томич, вообще-то этнолог, работавшая журналистом в экономической газете, была ими очарована. Они дивные, повторяла она голосом, навевавшим скуку, как горлица майским утром повторяет свое имя, они дивные. Верин внешний вид зачастую весьма успешно скрывал ее заурядность, но манера выражаться и глубина мысли выдавали немилосердно. Дивные, да, дивные.

Итак, Тесса Рэндалл запросила стипендию на исследовательскую поездку в нашу страну, чтобы найти новые сведения, необходимые для дополнения биографии Джулии Пардоу, о которой она пишет книгу. Самое важное, подчеркивала она, если бы ей удалось напасть на след писем своей родственницы, которые та отправляла сюда почти полтора столетия назад, на адрес некоего господина Петрича или Петровича, и она надеется, что эти письма могли сохраниться в частных, муниципальных или государственных архивах. Она будет благодарна каждому, кто любезно пойдет ей в этом навстречу, вежливо добавлено в конце просьбы. Графа «Иностранные языки» была не заполнена, хотя позднее выяснилось, что она довольно прилично может общаться на французском, а в графе «Хобби» кратко указано: любит наблюдать за птицами.

Семейная пара Рэндалл здесь уже довольно долго, оба в полной мере охвачены исследовательской лихорадкой и находятся в постоянном движении. За немногим более двух месяцев, – столько Милан Дошен постоянно с ними куда-то мчится, – они его порядком измотали и немного свели с ума, но все равно он признался своей Вере, хотя и с осторожностью, дабы не вызвать ревность, что это время он бы не променял и на пять лет занятий с лучшими в мире студентами. Впрочем, с момента приезда четы Рэндалл ему всего лишь два или три раза удалось побывать на экзаменах, и даже тогда еле смог отпроситься. Поэтому он попросил освободить его от преподавательской нагрузки, так как работать на двух должностях он не успевает. Я, правда, не могу, объяснял он завкафедрой. Я думал, что больше всего буду занят с ними в самом начале, пока они не найдут квартиру и не устроятся, а потом дела пойдут рутинно. Однако не тут-то было. Они неутомимы. Им все интересно. Очевидно, они решили все то время, что они здесь, использовать по максимуму, и, ей-богу, пока им это удается, единственное, что темп, по крайней мере, для меня, просто убийственный.

Свои истинные впечатления о них и отдельные, совершенно невротические мысли по этому поводу он мог искренне доверить только своему коллеге и приятелю Летичу, которого он звал Летучий, с ним он состязался в остроумии и придумывании прозвищ с момента их знакомства и чаще всего состязание проигрывал. Одно из них завершилось тем, что Летучий раздавал в компании друзей напечатанные визитки, на которых было написано: Милан Дошен, проф. д-р главврач травматологической клиники для поскользнувшихся блох, знаменитый глотатель (жирных) локонов, президент сексологического общества «Пальчич» и начальник питомника для юных дев из провинции. Кто же, как ни неразлучный друг, смеялся Милан. Он любил и уважал Летича, этого тощего дьявола, страстного любителя английской литературы, от романтиков и Шекспира, вплоть до Джойса и Филипа Ларкина. Летич был поборником сравнительно-аналитического метода, яростным болельщиком и знатоком баскетбола, безудержным остряком, который постоянно и беззлобно, почти придурковато, усмехался и подмигивал из-под замызганных очков, вечно окутанный табачным дымом. Он выпускал из рук сигарету и обязательно держал ее горящим концом вниз, так как, согласно его теории, так дым поднимается, как по ниточке, прямо вверх, а не развеивается вокруг, мешая некурящим, которых он обычно ругал за воздержание и пророчил им скорую погибель. Летич – автор многочисленных максим, таких как, например: что пьяницы, регулярно напивающиеся, лакающие все подряд и редко бывающие трезвыми, на самом деле просто великие одиночки, а настоящие неизлечимые алкоголики – именно те, кто пьет умеренно, в одиночку, изысканные вина. Эти «мудрые изречения» принесли ему больше славы и цитировались чаще, чем масса опубликованных им выдающихся текстов, включая объемное исследование, в котором он сделал блестящий сравнительный анализ романтической поэтики Бранко Радичевича и Китса, стихи которого успешно переводил. Дошен восхищался его знаниями, хвалил переводы и многие знал наизусть, а Летич сам себя называл копировщиком и попугаем. Я работаю только на копировальной бумаге, не без горечи говорил он, копирую чертежи.

С ними, Владо, и тайфуну не сравниться, поверь мне, – говорит ему Милан, разгоняя перед глазами дым. Если мне еще хоть как-то удается выяснить, как у меня начнется с ними день, то совершенно неизвестно, как этот день пройдет, куда нас заведут дороги, в каком архиве меня застигнет ночь, а в каком доме – рассвет. В любую минуту они готовы повернуть в другую сторону, следуя своим порывам. Расстояния для них не играют никакой роли. Единственное, что иногда может их хоть немного обуздать, это мысль об огромных расходах, хотя я бы и не сказал, что они вульгарные скряги.

Сейчас я совершенно уверен, что они и сами уже не знают, какова главная тема их исследования, да их это и не волнует, потому что сфера интересов постоянно расширяется, причем настолько, что за ними не уследишь. В зависимости от людей и информации, на которую они наталкиваются, они смещают фокус. С легкостью перескакивают с литературы на кулинарию, с истории на музыку и этнологию, лекарственные растения, ремесла, всякую всячину.

Он с удовольствием обшаривает антикварные книжные лавки, комиссионки и лавки старьевщиков. Заметит в витрине какую-нибудь потрепанную мандолину или скрипку без единой струны, весь загорится, как будто увидел сонм красавиц, и сразу там застрянет. Попросит отменить следующую встречу и примется за работу, с полной поддержкой воодушевленного персонала лавки. Постукивает, выслушивает, натягивает струны, затягивает, настраивает, подкручивает, укорачивает, тянет, ничего не замечая вокруг себя. Люди понемногу начинают на меня сердиться, что мы не соблюдаем договоренности. Назначили, а не приходим. Ну как так можно. Они подготовятся, принарядятся, угощение на столе, словарь под рукой, а нас нет. А еще англичане меня уговаривают нагрянуть к кому-нибудь без приглашения. Говорят, вы такой спонтанный народ, это нам в вас больше всего нравится. Вы совершенно естественно заходите друг к другу, без наших церемоний и глупостей. Зайдете вот так, мимоходом, поболтаете, посидите, и идете дальше. Сколько времени можно на этом сэкономить. В этом смысле мы, англичане, – жалуется, – невыносимо деревянные и холодные. А я, как только лишь представлю, что к их спонтанному приходу моя мама будет спонтанно готовиться минимум три дня, а заградительный огонь ее вопросов начнется еще от дверей, и на столе еды и питья будет на бригаду оголодавших путейских рабочих, не решаюсь их пригласить. Пусть думают, что и я, как они, деревянный и холодный.

Не позволяй, чтобы у Тессы сложилось о тебе такое впечатление, говорит Летучий, смотри, речь идет уже о личной чести. У-у-у, она-то как раз настоящий «перпетуум-мобиле». Ей все интересно. Каждый день она захвачена чем-то новым. Утром, по дороге в архив, например, случайно остановится на рынке, и в результате всю первую половину дня проведет в профессиональной беседе со скорняком о выделке кож и шитье меховых шапок. Вначале он, предлагая свой товар, похвастается, что все это полностью ручная работа, так как он не использует промышленную обработку, а она тут же: сколько времени все это занимает в домашней мастерской? Как правильно растянуть кожу для просушки, чтобы сохранить мех? Чем убить запах дохлятины? Как достичь мягкости надолго? Я и половины слов не знал, как перевести, а мужик разошелся, все до тонкостей, как будто сдает кандидатский минимум. Объясняет, что нужен раствор квасцов, и в какой пропорции, затем танин, а затем слабый раствор селитры. Вода не должна быть кипящей, чтобы не обварить шерсть, а пусть сначала закипит, а потом чуть остынет. Когда с животных снимаешь шкуру, ножом следует действовать аккуратно, без нажима, чтобы он лишь скользил прямо над пленкой, и у того, нижнего слоя тоже была своя толщина. И раскрой – тоже ведь не простая вещь. Надо уметь обращаться с материалом, чтобы сохранить каждую ворсинку. Сначала сделать естественный пробор, а затем ножом идти прямо по нему, аккуратно, чтобы не было заусенцев. Шкура для шапок кроится немного по диагонали, чтобы легче было сгибать, а для кожушков прямо, и из обрезков вокруг рукавов делают воротники и манжеты для пальто. Можно даже стирать, только в воду надо обязательно добавить несколько стаканов крепкой ракии, чтобы размягчить. Что скажешь, насколько я хорош в ремесле скорняка, а?

Брат, все это надо было перевести, причем прямо там, на месте, а вокруг нас разве что хоровод не водили. Это тебе не Китс, да за столом, а под рукой сотня словарей, а тут давай, не отходя от прилавка. А рыночный мастеровой люд наслаждается: сапожники, корзинщики, кружевницы, резчики по дереву, метельщики, восковых дел мастера, вязальщицы, мастера по приготовлению хоргошского паприкаша, суконщики, опанщики, скорняки, веревочники, закройщицы, шляпники, гончары, цветочницы и кого там только не было. Забыв о своих прилавках, все столпились посмотреть, что происходит, навязываются, ждут, что она скупит полрынка, приносят образцы своих товаров, приглашают в свои лавки, строгают перед ней деревянные ложки, стучат по подошвам тапок и орут: лезер, лезер[6]6
  Leather – кожа (англ.).


[Закрыть]… Еле-еле выбрались из этого смрада, шума и толчеи.

Вечером она показала мужу воротник из овечьего меха, полученный в подарок от скорняка, и длинно ему объясняла процесс выделки, который мы с ней изучали на рынке тем утром. Я снова забыл, как перевести квасцы, танин, селитра… Он же слушал ее с огромным вниманием, как будто она рассказывала, как нашла два тома рукописей Казинци. Что тут скажешь!

Да ладно тебе, они обычные английские туристы, какая исследовательская экспедиция, о чем ты. Типичное ротозейское шатание по свету. Чем причудливее край, тем лучше.

Нет, в этом-то все и дело. Именно это меня нервирует больше всего. Если бы да, то ничуть бы не волновало. Тот тип нам, по крайней мере, знаком. Эти же совсем другие, поэтому так и выбивают меня из колеи.

Две недели назад мы два дня ездили по селам и расспрашивали о каком-то Кесиче, который делает тамбурицы. Томас нашел в комиссионке старый инструмент, говорит, отличный, а на нем подпись мастера: М. Кесич, но место изготовления практически стерлось, вот мы и пустились на поиски. Я и не представлял, что по Срему разбросано столько Кесичей. Нет деревушки, чтобы в ней не было нескольких Кесичей, а они едва знакомы между собой. Мы поздоровались с тремя десятками, и каждому подробно объяснили, кого ищем, пока в конце концов где-то внизу, на Саве, в маленьком местечке Грабовцы не нашли мастера. Веселый человек. Они там вдвоем просидели до утра. И знаешь, прекрасно друг друга понимали и без моей помощи. Томас ему пообещал приехать еще раз, чтобы поработать вместе.

Да ладно, друг, этот тип приехал сюда, чтобы изучать Досифея или выучиться какому-нибудь ремеслу, острил Летучий.

Вот, именно это я и хочу тебе рассказать. Одним прекрасным вечером Томас серьезно заявил: ремесла – это последняя гуманистическая рукопись человечества. Это единственное, что может спасти и сохранить род людской. Если вовремя этого не понять, мы исчезнем полностью и без остатка. Работа мозга, без участия рук, создает холодное и чуждое изделие, которое, по большей части, оборачивается против своего создателя, человека. В каждом новом изобретении, говорит он, есть, к сожалению, часть, предназначенная для убийства. Если наши руки полностью атрофируются, а такая опасность нам всерьез угрожает, мы падем жертвами собственного разума. Кнопку можно нажать и клювом, не забывайте.

Что, новый Рёскин? Дух Джона Рёскина бродит по Воеводине. Слушай, эти идеи такие банальные, это, братец, прошлый век…

Потом он нам самым серьезным образом рассказал о своих планах. Вскоре, говорит, он займется тем, что как следует выучится какому-нибудь ремеслу и создаст свою мастерскую. Его идеал – остаток жизни провести за изготовлением маленьких уникальных предметов быта, которые он будет доводить до совершенства. Ни для одной вещи он не станет использовать ничего, что не было бы изготовлено его собственными руками. Человек должен полностью отвечать за себя и стяжать славу только за то, что сделает сам.

Чистая песня Рёскина о теплоте изделий ручной работы. Этот антииндустриальный джаз уже совершенно высмеян и забыт…

Говори, что хочешь, но я все еще не могу прийти в себя, с тех пор как это услышал. Не потому, что меня вдохновила история о теплоте ручной работы, но потому…

Вот они тебе внушили комплексы… Ну, слушай, хорошо, что ты вовремя овладел скорняжным ремеслом. Давай прямо завтра начинай шить шапки, и всё путем.

Нет, я тебе серьезно говорю. Во-первых, насколько мне удалось узнать Томаса, я уверен, что будет именно так, как он решил. И это именно то, о чем я тебе твержу. Когда речь о нем, самая смелая мечта звучит совершенно естественно и выполнимо. Это сводит меня с ума, потому что я очень хорошо понял, в чем дело. Они воспринимают жизнь серьезно, как шанс. От жизни, брат, они хотят чего-то совсем иного, чем мы. Потому и делают именно то, над чем мы беспомощно насмехаемся. Томас, например, прислушивается и следует своим самым диким идеям, даже провоцирует их, дает им крылья, вдохновляется ими, а мы с тобой их прячем и душим. Мы стыдимся всего, что приходит нам в голову и выбивается из рутины. Наш идеал – иметь хлеб насущный, мы не ставим вопрос, как его получить, а его идеал – сделать все, чтобы этот хлеб имел совершенный вкус. Поэтому, когда он говорит, что бросит все и начнет, в его возрасте, заниматься каким-нибудь ремеслом, несмотря на то, что еще даже не выбрал, каким именно, это звучит совершенно нормально, ему верят, его идею уважают, все знают, что он на самом деле в состоянии претворить ее в жизнь, так как знает, что такое качество жизни. А если бы нечто подобное сказал я, это прозвучало бы фальшиво, позерски, комично, а для многих и вовсе глуповато. Вот, ты же первый надо мной и подшучиваешь, когда я это говорю. Только надеюсь, ты все же осознаешь, что твой смех отражается в замкнутом пространстве, внутри колодца. Вокруг тебя стены. Не могу поверить, будто ты не понимаешь, что твоя жизненная стезя, как, впрочем, и моя, расчерчена мелом еще в первом классе средней школы. Я в нашем наследственном, родном социализме выстиран, выжат, высушен, привит от влияния воображения, сформулирован и забетонирован. Формула моей личности гласит: аттестат, через четыре года диплом, через год армия, через три аспирантура, через шесть докторская, через двадцать с небольшим, если заслужу, комфортабельная двухкомнатная квартирка, через сорок пенсия, ну и – на кладбище. Сопутствующие условия моего блистательного жизненного пути: бедность, семейная рутина, дешевый алкоголь, нищенские путешествия, жена – не привлекательнее морского ежа, любовницы ничуть не лучше, фальшивые праздники, постоянное снижение запросов, крестины, похороны, так называемые научные труды, кое-как написанные за кухонным столом, о писателях, которых у нас знает едва ли сотня человек, опубликованные в журналах, которые не читают даже их редакторы, национальное дудение в дуду, политическая тупость и постоянно ухудшающееся здоровье. О том, что я уже старик, в пятьдесят с небольшим, мне напомнит целая череда фактов: малодушие, ослабление обоняния, ревматизм, снисходительность в попытке выклянчить для детей-неудачников хоть какое-нибудь место, искривленный позвоночник, очки плюс пять, неврастения, хронический гастрит, легкое чувство вины перед всем и всеми, «нога курильщика»[7]7
  Болезнь Бюргера, заболевание кровеносных сосудов, считается, что чаще болеют курильщики-мужчины.


[Закрыть] и многолетняя блистательная забывчивость безобидной олуши. Труды всей моей жизни: тезисы к докторской диссертации, опубликованные спустя четверть века после защиты, в трехстах экземплярах, и несколько переведенных книг – пройдут практически незамеченными, так как в них не заглянет ни тот десяток таких же, как я, отупевших друзей, несмотря на мои сердечные посвящения, ни мои ленивые полуграмотные потомки, даже когда им от этого накапают какие-нибудь жалкие роялти, из-за которых они все переругаются. И в конце, как настоящий выход из всего этого, приходит смерть, отдохновение души и тела, и блаженное забвение.

Ух, это твое последнее решение прекрасно, – вмешался Владо в конец его фразы, – очень оригинально, обязательно запиши, а то после забудешь. – Вот только не было у него на лице улыбки, того обычно присущего ему выражения, да и то, что он сказал, звучало вовсе не остроумно.

Забитое книгами скромное жилище ассистента погрузилось во мрак от табачного дыма, несмотря на проверенный способ, которым Владо его эвакуировал под потолок. Удерживание сигареты горящим концом вниз, очевидно, не могло удержать дым на высоте, куда его направляли, и из-за этого казалось, что они сидят вдвоем посреди какого-то туннеля.

Друзья с первых студенческих дней. В иностранных летних студенческих лагерях (в Брайтоне и Зальцбурге) они делили комнату, и им всегда удавалось организовать в ней место для своих девушек, что вызывало зависть окружающих.

На ужин у меня был сэндвич «Миланезо», или:

Мне некогда, нужно выгулять «Миланезера», – упражнялся в остроумии неутомимый Летучий, но не позавидуешь тому, кто в его присутствии хотя бы на тень Милана наступит, не говоря уже о чем-то другом. У меня есть мама и Летучий, так обычно представлялся Милан своим новым подружкам, это мои ближайшие родственники. На втором курсе, где-то весной, они проехали автостопом всю Италию, вдоль – от Рима, где были на экскурсии, и поперек – до Триеста, куда торопились на ночной поезд в Белград, чтобы вернуться вовремя, на похороны отца Милана, учителя Ратко Дошена, который в состоянии нервного расстройства выбросился из окна верхнего этажа Онкологической клиники на Делиградской улице, упав прямо на голову.

Несмотря на то, что срок их выпускных экзаменов разделяли два семестра в пользу Владо, защиту диплома они отметили вместе, чтобы праздник был больше. Начали в изысканном ресторане, потом обошли несколько баров, встретили рассвет в комнатушке Милана, а потом на ранней зорьке, хотя был уже конец сентября, и было не особо жарко, вся компания отправилась на Дунай, на свое самое лучшее купание в жизни, как потом они любили говорить.

Они хорошо знали друг друга и крепко дружили. Вели долгие разговоры обо всем на свете, спорили, ссорились, мирились. Приближалось их тридцатилетие, и это тоже служило темой для разговоров. Жизнь у нас или где-нибудь еще, то есть, здесь или там? Нельзя сказать, что в этом направлении принимались какие-то решения, потому что всегда разговор как-то сглаживали скромные, но приятные события, впечатления от поездок, мелкие удобства, которые человек может ощутить даже во время самого краткого визита в более развитую среду, или же ностальгические похвалы отечественной сердечности и теплоте, в противовес отталкивающим интонациям, охлаждающим ваш энтузиазм уже на первом шагу. На этот раз разговор звучал слишком серьезно и, по мнению Владо, выспренно, поэтому он поспешил всю дискуссию немного опустить на землю.

Он рылся в переполненном ящике стола, разбрасывая бумаги, что-то сосредоточенно искал. Да о чем ты, ведь как только пересечешь границу, то тут же впадаешь в тоску и начинаешь составлять список всего, чего тебе не хватает. Вот, он вытащил какой-то конверт, если будешь плохо себя вести, покажу Рэндаллам это письмо. Открыл конверт и принялся читать. Эти англичане, самодовольные крокодилы, слепо верят, что за пределами их острова живут не нормальные человеческие существа, а какие-то гомункулы, к которым причисляют и нас, прямо как сыч, который думает, что жизнь расцветает только в темноте, а свет смертоносен. Они считают, что чувства служат только для того, чтобы было, что скрывать от других людей, поэтому Гренландия для них – метафора совершенства. Белая, заледеневшая, сквозь ее ледяной панцирь никто не сможет рассмотреть, что прячется в глубине…

Где ты это взял, этот мой студенческий пасквиль?!

Нет, нет, все это правда. Идем дальше. Ты говоришь: настоящий англичанин культивирует сдержанность, а значит, идеальный человек больше всего похож на каменную лестницу, чем больше ее топчешь, тем сильнее она блестит. Коли жизнь тебе покажется однообразной или скучной, можно просто сойти с ума, здесь этого никто не заметит. Для разнообразия лютой зимой ходи в шортах и майке. На изысканных приемах скачи через скакалку рядом со столом, за которым все ужинают, подумают, что это забавно. Можешь сделать ожерелье из картошки и потом бросить его свиньям. Держи, если хочешь, в постели саламандру в качестве домашнего питомца, повязывай ей каждый день галстук, чтобы вы вдвоем, одетые надлежащим образом, пили послеобеденный чай, все в порядке. Никаких упреков и порицаний. У них это называется благородная эксцентричность, а повсюду в других местах – безумие… Вот так надо говорить, братец мой, а не те «миланколичные» песни, которые идут тебе, как жабе трубка… Ты знаешь, с каких времен я храню это письмо?

Вот то самое, о чем я тебе и говорю, превосходство насмешки. Лучше бы я немного описал себя. Это же должна была приехать Тесса с другого края света, и чтобы я поговорил с одним настоящим ремесленником, к примеру, если бы мне это вообще пришло в голову…