Текст книги "Дом мертвых запахов"

Автор книги: Вида Огненович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Когда Геда открыл сверток, там было на что посмотреть. Появилось пять-шесть листов какой-то длинной жесткой бумаги, заполненной заковыристыми черточками, завитками и разными точечками арабского письма, из чего он, разумеется, не понял ни одного знака. Он заплатил партизану Маркоса требуемую сумму, по которой сделал вывод, что оригинал книги должен стоить как «Мона Лиза» из Лувра. Он пустился на поиски того, кто сможет разобрать, что тут написано, и перевести на какой-нибудь из понятных ему языков. И нашел. Люди какого только черта ни знают, как сказал бы его отец. Эти несколько страниц, как выяснилось, было не что иное, как довольно небрежный перевод французской версии, которую брал у него Васил. Те же самые ошибки, та же путаница в мерах и весах, а все предложения в тех местах, где книга была немного потерта или испачкана, были просто-напросто пропущены. Кто знает, кому из двух ловких торговцев пришла в голову идея таким вот образом заказать «создание оригинала». Может, сразу обоим. Хорошо, они хоть догадались предварительно проверить заказчиков этой наживкой в пять-шесть страниц. Они не предусмотрели только одного: на этот раз книгу искали не как редкий предмет, а как важный текст.

Доктор Елич грозился Василу, что прекратит с ним всяческие отношения и предупредит остальных его клиентов об этом мошенничестве, а тот оправдывался, что продал всего лишь то же самое, что купил, без какой-либо выгоды, и что руки его совершенно чисты. Совесть он, правда, не упоминал. Судя по всему, он слабо представлял, что это такое.

Геду начали серьезно утомлять поиски этого сборника рецептов. Он стал утешаться фактом, что уже достаточно много знает об имеющихся у него ароматах. Ясно, что они очень старые, что происходят с Востока, что составлял их какой-то высококлассный знаток. Можно было предположить, что речь идет о работе самого Бен-Газзара, так как компоненты похожи на те, что описаны в немецкой и французской версиях книги, приписываемой ему. Происхождение и время изготовления стекла он уже установил, при этом в экспертизе ему очень помог доктор Хлубник.

Постепенно он и сам начинал верить в то, что знаменитой книги Бен-Газзара на самом деле никогда не было. Разве Хайнеман не повторяет уже давно, что если что-то и существовало, то это были какие-то заметки его наследников, торговавших фальшивыми рецептами, потому что они больше не могли изготавливать бальзамы и благовония, формулы которых мастер утаил.

Геда постепенно терял надежду, что когда-нибудь сможет разгадать тайну происхождения и возраст своих благовоний, и мирился с судьбой, точно так же, как в глубине души тихо похоронил дивную идею об открытии древних благовонных смесей, которое искупило бы все его огромные коллекционерские жертвы. Я старею, говорил он, пора вырваться из плена юношеских мечтаний.

Однако Густав Хайнеман был не из тех, кто легко сдается, хотя и был уже солидного возраста. Поскольку он ушел с завода на пенсию, глубоко разочаровавшись в своих наследниках и в их глупых реформах, к которым они приступили, не успел он, так сказать, выйти за дверь, то теперь продолжил работать только для собственного удовольствия. Он собирал материалы по истории парфюмерного дела, которую собирался написать. Приводил в порядок еще кое-какие бумаги. Хлопот полон рот. Он опирался на коллекцию Геды, его знания и исключительную природную способность анализировать запахи. Они постоянно были на связи.

На протяжении многих лет Хайнеман внимательно изучал путь благовоний, рисовал на картах стрелочки от города к городу, чтобы установить точный маршрут передвижения отдельных заказов и таким образом определить главные пункты для своих исследований. Благодаря усердию, достойному упорного бобра, он напал на след нескольких важных посылок из Александрии, на основании которых будет решена загадка Гединых экспонатов. Изучив обширную документацию, он установил, что на европейском рынке александрийскую мануфактуру Бен-Газзара эксклюзивно представляла торговая фирма «Вайсбайн» из Триеста, закрывшаяся только после Первой мировой войны, то есть она была продана транспортной компании «Банджоли». След привел к деловому архиву фирмы «Вайсбайн», хранившемуся в архивном отделе триестской торговой палаты. Несколько месяцев он проработал в холодных каменных залах, заработал неприятную экзему на руках от пыльных бумаг и резкий кашель, от которого он уже никогда не избавится, но остался крайне доволен, так как нашел конкретные сведения и наконец-то добрался до доказательств, за которыми вместе с Гедой гонялся столько времени.

В кипах торговых бумаг – счетов, расписок, накладных и заказов, преимущественно на французском и немецком, но были и на английском, итальянском, да и на русском и польском, – он нашел несколько накладных и сопроводительных документов, отправленных вместе с посылками благовоний из мастерской Бен-Газзара на имя Мельхиора Вайсбайна из Триеста, аптекаря и торговца сырьем и готовой фармацевтической и парфюмерной продукцией. Эта сопроводительная документация была выполнена очень тщательно. Несмотря на то, что она была на французском, Хайнеман в шутку утверждал, что ее наверняка составлял какой-нибудь немец. Каждый формуляр включал определенный тип спецификации, сертификата и гарантийного листа. Нашел он, правда, всего девять таких листов, относившихся к готовым парфюмерным комбинациям. Остальные, видимо, были отправлены вместе с товарами, которые отсылались дальше или находились в составе каких-либо других упаковок товара, которые было сложно отыскать. Он смог лишь напасть на след документов, относящихся к различным посылкам, на протяжении, может быть, двух-трех десятилетий первой половины восемнадцатого века. Хотя именно этот период его больше всего и интересовал. На каждом листе на одной стороне можно было прочитать предупреждение о большой опасности фальсификации лекарственных и ароматических произведений мастера Аль-Аснафа Бен-Газзара, которая всерьез угрожала репутации и существованию фирмы. Тут же находилась и краткая инструкция по проверке оригинала. На кончик какой-нибудь деревянной палочки поместить немного благовония или лекарственного средства и поджечь. Если оно даст пламя выраженного красного цвета, это надежный признак оригинальной формулы, из-за наличия в ней специальных жиров. Любой другой цвет пламени выдает обман. На обратной стороне листа приведена комбинация аромата: сначала база, а затем точный перечень компонентов, обычно от тридцати пяти до пятидесяти. Далее следовало специальное указание по обращению с сосудом. Помимо чувствительности стекла к изменению температуры, необходимо было следить за тем, чтобы флакон был постоянно и тщательно закупорен, хранился в темном месте и всегда в стоячем положении. Затем следовала рекомендация, что содержимое флакона ни в коем случае нельзя переливать сразу целиком, а если нужно его разбавить, для чего также прилагались точные пропорции, необходимо это делать только небольшими частями. Также приведено подробное руководство по использованию. Благовония наносятся утром или вечером, но никогда на ярком солнце, при ветре или в мороз, и только на определенные части тела. На маленьком, очень красивом рисунке отмечены: внутренняя поверхность рук, от подмышек вниз, паховая область, верхние шейные позвонки, подбородок, ладони и ступни. Относительно тканей сказано, что духи наносятся только на дополнительные детали, специально нашитые на костюм и служащие исключительно для этих целей.

Гарантия срока годности на каждом листе сформулирована одинаково: состав очень высокой устойчивости. В конце была указана дата получения посылки, а справа витиеватая подпись Мельхиора Вайсбайна, с длинным перечнем титулов на латыни: доктор, магистр, владелец и так далее.

Кроме накладных на готовые благовония, он нашел и несколько сопроводительных документов для парфюмерного сырья. Больше всего в списках было мускуса виверровых, кастореума (бобровой струи), нарда, ветивера и разных масел. Чаще всего сандалового, флердоранжевого и эвкалиптового. Очевидно, что в то время эти вещества пользовались в Европе большим спросом.

Тщательно снятые копии со всех этих листов (которые сейчас хранятся в Гединой библиотеке) Густав Хайнеман привез ему в подарок на тридцать девятый день рождения, 14 августа 1969 года. При этом он вместе со своей супругой Ингеборгой три недели провел в качестве гостя семьи Волни, к огромному удовольствию старшего поколения. Наконец-то у них были достойные собеседники. Тогда же и агроном Боровия показал себя, как настоящий друг и сосед. Он возил их на своей машине и показывал окрестности, когда Геда не мог, да и вместе с ним тоже. Он сопровождал их по городу и предместьям. В общем, всегда был под рукой, когда надо было помочь. Волни были ему очень благодарны.

Хайнеман и Геда, два прекрасных специалиста, ныряльщики в глубины ароматов, как их называл старый профессор, в те дни были заняты по горло. После тщательного анализа они установили, что в коллекции имеются четыре оригинала из знаменитой египетской мастерской, из которых один, при этом самый старый, датируется последним десятилетием семнадцатого века. Как они получили эти данные? Они сравнили составы в Гединых флаконах и спецификации на упаковочных листах. При помощи своего обоняния Геда вычленял компонент за компонентом, и таким образом они выяснили, что один из них, упакованный в бутылочку чешского стекла, в точности соответствует спецификации на листе № 103. Согласно этому сопроводительному документу указанная посылка прибыла в Триест, то есть на адрес фирмы «Вайсбайн», в апреле 1699 года, из чего можно было сделать вывод, что аромат был изготовлен примерно в конце 1695 года.

Радости старого Хайнемана от этого открытия не было пределов. Он искренне считал, что оно равнозначно изобретению паровой машины. Это он неоднократно с воодушевлением повторял и доказывал смущенному агроному Боровии. Ясно ли вам, что мы сегодня обнаружили, восклицал он. Значит, существует такая органическая материя, имеющая способность до бесконечности сохранять в неизменном состоянии определенный порядок веществ органического происхождения, соединенных человеческой рукой. Вы понимаете, о чем речь? Это, знаете ли, аромат исключительно растительного происхождения. Тот факт, что он не изменился, говорит о том, что не было разложения. Речь идет не о бальзамировании, а о способе остановить разрушение клеток. Значит, можно зафиксировать определенное органическое соотношение. Что вы на все это скажете? Боровия трепетал и удивлялся. Иногда только восклицал: ну, надо же. На основании таких данных можно легко найти формулу, чтобы остановить старение, говорил Хайнеман. Именно в этом, может быть, кроется настоящее руководство для продления жизни, его надо всего лишь увидеть. Он был искренне взволнован. Тем вечером, во время долгой прогулки по Дунаю, все время напевал любовные шлягеры, дуэтом с госпожой Эмилией. Когда пришла очередь «Sonny Воу», присоединились и остальные. Эта трогательная песня пожилых людей у реки, под дивный аккомпанемент шумевшей воды, звучала, как нежный гимн формуле египетского благовония, успех которого в тот момент был очевиден. Хотя бы на один вечер, процесс старения был существенно замедлен.

Спустя немногим менее двух лет доктор Густав Хайнеман умер в доме престарелых, куда он вместе с женой переселился той же зимой, сразу после визита в дом Волни, чтобы продолжить работу над книгой. Прошло несколько месяцев, прежде чем Геда узнал о его смерти. Собственно говоря, об этом его, опосредованно, известила кёльнская почта, обратной маркой на письме, которое он послал своему другу на адрес дома престарелых. Он отправился навестить госпожу Хайнеман и разделить с ней огромное горе, и едва смог найти это учреждение. Дом стоял в каком-то парке, довольно далеко от города. Госпожу Хайнеман он застал в маленькой комнатке, сидящей на кровати и баюкающей туфлю, качая ее нежно на подушке, как младенца. Она его не узнала и не отвечала на вопросы. Если бы в какой-то момент она не сделала пальцем знак молчать, чтобы не разбудить «ребенка», он бы уехал в полной уверенности, что она его даже не заметила. Такое грустное зрелище его глубоко опечалило.

В доме престарелых не знали, на каком кладбище похоронен старый господин. Всем занимались люди из похоронной конторы, которым он заплатил заранее, когда еще был жив, так сказали Геде. Пусть из полиса госпожи возьмет адрес, и можно расспросить, где похоронили указанное лицо. Геда знал, что Хайнеман завещал свою богатейшую библиотеку заводскому институту. Даже там никто не мог ему сказать, где он похоронен. Только от Геды они в первый раз услышали, что он умер. Sic transit[25]25
  Sic transit gloria mundi (лат.). – Так проходит мирская слава.


[Закрыть]…

Одоролог, одорологовица и их одорченок, это были новые звания, которые Летич присвоил молодым членам семейства Волни. Они на это не обижались, даже именно так подписались на открытке, которую тем летом прислали ему из Словении. Больше всего над его остроумными шуточками смеялась маленькая Мила, которую все еще так называли дома, чтобы отличать ее от большой Эмилии-Милы, бабушки, в честь которой ее и назвали, хотя она уже давно переросла прозвище. Вообще, Летучий приобрел в ее лице не только благодарного слушателя для своих шуточек и каламбуров, но и хорошего ученика для уроков английского, которые она начнет брать у него сразу же после тех летних каникул.

По его мнению, это была милая, правда, немного вялая и грустная девушка, склонная к типично провинциальным комнатным, девическим мечтаниям о мире, который ей представлялся то каким-то пугающим, мрачным туннелем, в который нельзя и ногой ступить, а то манящим цветущим лугом, ждущим только ее. Ей действительно было сложно проверить и выявить свои устремления, как она в полной мере не осознавала и своей силы. С детских лет училась игре на фортепьяно, имела приличные успехи в школе, но фамилия не позволяла ей всерьез выяснить, есть ли у нее на самом деле к этому талант. Даже строгий дед Янко не был достаточно суров, единственное, он ей часто говорил, что темп у нее сбивается, а фортиссимо вяловато. В средней школе у нее тоже были хорошие оценки, вот только и здесь, конечно, помогало общее домашнее образование, которое, честно говоря, больше переходило в ее тетрадки, чем на самом деле влияло на формирование личности. Она читала книги, кое-что и сама тайком пописывала, учила английский, однако все мощные знания, что кружили по их дому, или в беседах домочадцев, или при соприкосновении с разными посетителями, ее как-то обходили стороной, потому что были для нее не особо интересны. Поскольку в семье на протяжении вот уже многих поколений были достигнуты самые разные вершины, она, в сущности, не вполне понимала, чего ожидают от нее, то ли просто продолжить, то ли самой что-нибудь откуда-нибудь начать, хотя в точности не знала ни что, ни откуда.

Бывали дни, когда она проводила время в пространных, как кино, мечтаниях о великих потрясениях, неизвестных городах и интересных людях, которых она покоряет и от этого получает сильнейшее наслаждение, а потом ей вдруг придет на ум фантазия уединиться, запереться в комнате и заниматься по восемнадцать часов в день, чтобы добиться чудес на фортепиано и таким образом в один прекрасный день показать всему миру, что она может и умеет. То она хотела стать, как, например, Тесса, писателем, журналистом, красавицей, исследователем, путешественником по миру, обольстительницей, или же не отрываться от фортепиано и играть, как Марта Аргерих, как бог, как они говорили в шутку, слушая записи великой пианистки, и быть увлеченной этим всю жизнь, как папа ароматами.

И хотя парни не особо за ней бегали, были такие, кто звал ее на танцы, прогулки и дни рождения, с которыми она целовалась и обнималась в темноте. С некоторыми из них она даже переписывалась, наполняя письма исступленными и весьма ласковыми любовными выражениями. Но все это была лишь школьная практика, как сказала бы она, это еще не были настоящие отношения.

С мамой и бабушкой она часто вела так называемые «женские» разговоры, которыми те наслаждались. Я нашла парня, сообщала она им, точнее, сделала рисунок, фоторобот, теперь я точно знаю, каков он. Они смеются. Он должен быть умным, как дед Янко, играть на фортепиано, как Рубинштейн, прекрасно говорить по-английски, выглядеть, как Дэвид Боуи, любить баскетбол, носить хорошие джинсы, иметь собаку и быть вежливым, как папа. Они слушали ее с улыбкой, закармливали сверх меры и уверяли, что именно такого и даже лучше она и заслуживает, и что она наверняка его найдет, ведь какой умный парень сможет пройти мимо красивой, доброй, умной и милой девушки, о чем говорит само ее имя. Впрочем, иногда они пытались, хотя бы отдаленно, поколебать ее уверенность в том, что касалось внешности будущего зятя. Им обеим больше нравились более мужественные брюнеты. А не такие блондинистые, изнеженные, как Дэвид Боуи, если они вообще точно знали, о ком идет речь. Не тот ли это, с накрашенными ногтями, как бы удивлялись они наивно.

Она довольно хорошо знает английский и просто развлекается, я для нее какая-то забава, а не преподаватель, говорит Летич, но все же мне кажется, что она хмурая, вялая и какая-то незавершенная личность. Может быть, на самом деле, она недостаточно самостоятельна. Растет в этом доме, как кактус в цветочном горшке. Следовало бы уговорить Геду, чтобы ее отправили ненадолго в Англию. И ей этого очень хотелось. Никто не имел ничего против. Ждали, когда она окончит школу. Ольга об этом уже и с Тессой поговорила. Та пообещала всяческую помощь.

Летич и Дошен продолжат приходить на «сеансы» к Геде и после отъезда англичан в Венгрию. У Владо даже было на несколько визитов больше. Он переводил им вместо Милана, пока тот занимался подготовкой документов для конкурса на место ассистента в каком-то канадском университете Ватерлоо, о котором никто из них до этого не слышал. Тесса даже сказала, сквозь смех, что Милану лучше проверить через посольство, существует ли это место на самом деле, потому что все выглядит так, словно он поддразнивает Владо. Этот же только усмехался и ворчал: наш Миланко поспешно выполняет маневры, готовит войска, ведь на следующий год он отправляется на Ватерлоо. Дошен же считал, что в таком университете у него будет меньше преподавательских обязанностей, и он быстрее напишет докторскую («Переводы произведений Шекспира на сербский язык в период романтизма»), для которой он уже собрал довольно много материала. Поэтому, несмотря на все уколы Летучего и укоризненные взгляды Веры, он бросил все силы на комплектацию своего научного досье. Все-таки, это значит, что… Не значит, перебивал он Веру каждый раз, когда она пыталась начать серьезный разговор на эту тему. Во-первых, я еду не навсегда, а всего лишь на год… Ну да, это только для тебя «всего лишь», об этом я и говорю. Во-вторых, насколько мне известно, женщин тоже пускают в самолет, даже молодых журналисток, которые красятся в блондинок, старался он быть остроумным на манер Летича. В платиновую блондинку, исправляла она его, вот, ты меня уже забыл.

Она тоже была вместе с Миланом в доме Волни, когда произошел странный инцидент между Гедой и каким-то случайным визитером из Белграда, по фамилии Марич. Тот собирал табакерки и кисеты для нюхательного табака, да и вообще всякие старинные предметы, вот кто-то и порекомендовал ему осмотреть коллекцию Геды и расспросить о возможном обмене, или хотя бы просто познакомиться. Симпатичный и довольно говорливый человек. Он тут же разговорился со всеми. Сыпал историями из своих коллекционерских путешествий. Рассказывал о своих удачных обменах, мелких мошенничествах и барышах. К примеру, от него ничто не могло ускользнуть, если он на что нацелится, или вынюхает ценный предмет, даже будь тот под землей спрятан, такой он по природе, да и напрактиковался. Он показал им несколько своих вещиц. Одну серебряную коробочку для табака, украшенную перламутровыми листьями, которой пользовался сам, очень дорогую и старинную, и еще две, только что приобретенные, где-то здесь, в одном месте, через каких-то людей, со словами: настоящий коллекционер никогда не открывает своих сообщников, – не так ли, коллега, – спросил Геду. Они тоже были серебряные, с чудесными золотыми украшениями на крышках в виде раскрывшихся цветков и бутонов роз, обе с золотыми монограммами. Очевидно, украдены из наследия старого Хоргошского графства, сказал Геда, посмотрев на изящно выполненные буквы инициалов.

Марича заинтересовал графский дом, он записывал имена, которые диктовал ему Геда, а потом вдруг начал по-свойски удивляться, почему господин Геда, – так он его все время величал, – не собирает что-нибудь действительно ценное. Поскольку все посмотрели на него с некоторым удивлением, он постарался развить свою мысль. Какой-нибудь фарфор, или серебро, или, скажем, мебель. Этого добра по Воеводине навалом, вот, вижу, есть и у вас. Я имею в виду, не собирать коллекцию, ведь вещи можно обменивать, кое-что продавать и покупать нужное вам. Вот, – он привел собственный пример, больше всего любит табакерки и собрал их уже достаточно, настоящий коллекционер никогда не называет точную цифру, не так ли, коллега, но он приобретает и другие вещи, в сущности, все что попадется. Схватит, а потом смотрит, куда что пристроить, говорит хулиганским тоном. Поэтому и Геде от всего сердца рекомендует собирать и что-нибудь более практичное, что-то, что может принести деньги, а уж остальное – для души. Для этого всегда найдется место.

Явно рассердившись, что судьба ставит его в один ряд с подобными людьми, Геда в ответ вскочил и произнес довольно едкую речь о ничтожности конкретной материи, или, как сказал бы Летич, один из своих трактатов против всего твердого, из которого бедняга и простак Марич понял мало или вовсе ничего.

Разрешите, прошу вас, обратился к нему Геда, на что тот слегка усмехнулся. Представьте, что мы здесь и сейчас вместо этих флакончиков рассматриваем какое-нибудь старое здание, крепостные стены, развалины какой-нибудь церкви или, например, кость мамонта, осколки глиняной чаши из древних времен, рисунок на античной вазе, серебряный кувшин или два метра какой-нибудь ткани времен Неманичей, и что! Разве все это нам не говорило бы лишь о времени, которое всегда прошедшее и которое безвозвратно умчалось, и нам сразу, с первого же взгляда ясно, что ничего из того, на что мы смотрим, не означает более того, чем оно когда-то было. Разве все, что я перечислил, не является всего лишь напоминанием о смерти? Влечет ли вас что-нибудь из этого в далекие туманные пространства, затемняет ли на мгновение сознание, окутывает соблазнительным теплом? Не знаю, как вас, но меня нет. Нисколько. Это слишком поздно остановленное разложение и эта обугленная материя оставляют меня совершенно равнодушным. У меня нет ни малейшего желания разглядывать полуразрушенные башни, надкусанные кости животных, обломки глиняных горшков, столовые приборы с чужими монограммами или потертые кресла на шатающихся ножках. Прошу вас! Позвольте! Все это холодное и мертвое, несмотря на то, что его все еще можно видеть, а кое-что может еще и послужить. Аромат, напротив, жив, потому что он может сохраняться только в живом состоянии. Он или исчезает, или живет, руин аромата не существует. Руины – это то, что потеряло запах. Только он, эта частица воздуха, только он может напитать нас неопровержимым доказательством существования. Он убеждает нас в постоянстве дыма, этого самого неустойчивого из всех явлений природы. Вот, скажите теперь сами, разве это не мистика? Дым – это не что иное, как синоним преходящего, скажете вы. Дым – непостоянство в чистом виде, это вам любой подтвердит. Есть ли на свете что-нибудь более эфемерное, спросите вы. Дунет ветерок и развеет в небытие. Полет бабочки может стереть всякий его след, как говорит мой отец. Но, опять же, смотрите, это так и не так. Существуют сотни закупоренных доказательств, в этих флаконах, ароматные остатки давних времен, которые опровергают это наше представление. Миллионы поколений бабочек сейчас – всего лишь пошлый и пустой воздух, но есть, и здесь мы это видим, некий ароматический эллипс, который существует и дышит почти три с половиной века. Разве это не триумф дыма, господа. Если мы сейчас возьмем…

Тут Геда резко оборвал фразу, посмотрел немного растерянно на своего гостя Марича, а затем умолк. Сел, повернулся к полке и больше не вымолвил ни слова.

Наступила странная тишина. На лице Марича было слегка безумное выражение и полуулыбка человека, который забрел туда, где больше не может ориентироваться. Потом он неловко и почти испуганно собрал свои табакерки и попрощался. Опаздывал на поезд. До ворот его проводил всегда и при всем присутствующий агроном Боровия. Геда вскоре извинился, сказал, что нехорошо себя чувствует, и все разошлись.

Прекрасно говорил, сказала Вера по дороге, хотя, как этнолог, с некоторыми вещами я бы не согласилась. Он и сам в какой-то момент понял, что пустился в ненужную дискуссию с человеком, который не в состоянии уследить за его мыслью, поэтому и остановился так резко. Ему просто стало неловко. Было видно, как он смутился. Милану она предложила, чтобы он об этом Геде больше не напоминал. Как будто ничего не случилось.

Геда, однако, сам подробно объяснил этот немного необычный случай. Много раз он защищался от таких нападок. С самого первого дня он был вынужден объяснять смысл того, чем занимается, агрессивно настроенных оппонентов в важности призвания. Все свои аргументы он собрал в одном объемном труде под названием «Аромат как Оттиск Времени», который подготовил, по приглашению, для одного из очередных конгрессов Всемирной ассоциации коллекционеров (WAC), который проводится раз в три года в разных городах, а в том, 1974-м, проходил в Брюсселе. По программе он должен был выступить с докладом на утренней, официальной части заседания, перед избранной аудиторией, что для него было чрезвычайно важно. Однако был вынужден прервать свой доклад, точно так же, как и в тот вечер, на полуслове. К этому его вынудило одно странное обстоятельство.

Председательствовала на заседании его коллега, Нежика Ромоний из Будапешта, владевшая хорошо известной коллекцией вееров, в которой, помимо других раритетов, имелся веер из страусовых перьев и слоновой кости, усыпанный драгоценными камнями, принадлежавший лично императрице Марии Терезии. Элегантная госпожа Ромоний благоухала в тот день какими-то тяжелыми, агрессивными и для Геды крайне неприятными химическими духами, о которых он впоследствии узнал, что они называются «Чилаг»[26]26
  Csillag – звезда. (венг.).


[Закрыть], и от этого невыносимого запаха у него щипало в глазах и в горле, щекотало в носу, от него появлялся кашель и срывался голос. Кокетливая мадам Ромоний элегантно обмахивалась огромным веером, видимо, одним из своих раритетов, и таким образом постоянно посылала водопады своего несносного «Чилага» прямо в лицо несчастного докладчика, так что в один прекрасный момент тот был вынужден прервать свое выступление. Он извинился, быстренько собрал свои бумаги и выбежал из зала. Госпожа председатель после этого упорно его искала, чтобы расспросить, что случилось, а он в панике убегал от нее, как от роя разъяренных пчел.

Недавно он услышал, что один из посетителей небольшого музея мадам Ромоний обнаружил и обнародовал, что гордость и украшение ее коллекции, пресловутый веер Марии Терезии, на самом деле произведение выдающегося театрального реквизитора, который создал этот изумительный предмет для великой актрисы Гизи Байор, правда, по образу и подобию оригинала, с портретов императрицы. Прославленная звезда венгерской сцены обмахивалась им в образах незабвенных Гедды Габлер и Марии Стюарт. Ее имя на внутренней стороне одного очина пера свидетельствует об этом лучше всего. Камни, само собой, были стекляшками, но влюбленный реквизитор так их прекрасно подобрал и скомпоновал, что они действительно выглядели по-царски. Это известие Геда воспринял почти как своего рода отмщение.

Эссе об ароматах он все равно опубликовал в полном объеме в одном интересном журнале с необычным названием «Звездочанства»[27]27
  Игра слов: от zvezda и svedočanstvo (серб.) – «звезда» и «свидетельство».


[Закрыть], который одно время выходил в Суботице. Он совсем забыл о том случае, но на той неделе вечером все это в определенной степени повторилось.

Когда болтливый Марич этак нечаянно и суетливо бросил ему вызов, Геда встал и начал говорить, точно как тогда в Брюсселе, слово в слово. И пока он убеждал сконфуженного спекулянта Марича, что запах – истинный оттиск времени, прямо как два года назад, когда он хотел это доказать своим коллегам, у него вдруг потемнело в глазах. Он почувствовал, как от Марича к нему струится тот самый запах «Чилага», а в особенности с момента, когда тот из-за жары снял пиджак и начал обмахиваться газетой, чтобы немного охладиться. «Чилаг» начал распространяться по комнате, к вящему Гединому ужасу. Кто знает, может, те табакерки стояли в чьем-то шкафу или в комоде с одеждой, обрызганной этими духами, которые теперь, на полуденной жаре принялись испаряться из карманов и металла. Во всяком случае, фатальный и роковой «Чилаг» прервал Геду на полуслове, практически на том же самом месте, как и двумя годами ранее в зале брюссельского конгресса. Разница была в том, что теперь он остановился не из-за его интенсивности, потому что Марич пах вовсе не так агрессивно, как когда-то мадам Ромоний, но его неожиданно остановила какая-то странная мысль, что это совпадение не может быть случайным. Он воспринял все это почти как некое предупреждение или что-то вроде того. Поэтому он внезапно замолчал. Это, и правда, был знак, сказал он, посмотрим, чего.

Милану это напомнило способ мышления Тессы. У нее было обыкновение все приводить в связь со всем и во всем видеть некие повторения. Мне кажется, ты преувеличиваешь, успокаивал он Геду. Это всего лишь нервы. Конечно, Марич был надоедлив, хотя, может, и несчастен, и вовсе не имел в виду ничего плохого. Вера, тем не менее, была на стороне Геды. Она тоже считала, что между этими двумя событиями существует определенная связь, потому что и сама неоднократно убеждалась, что многие явления вокруг нас всего лишь цитаты чего-то, что уже происходило. Не много вещей в нашей жизни, которые сами для себя начало, привела она в конце изречение своего любимого мудреца. Ты ж моя широкая поляна общих мест, потрепал ее Милан по волосам. В такие моменты он с улыбкой думал о Ватерлоо.