Текст книги "Берлинский этап (СИ)"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Молчи, Нина, – застонала в свою очередь Тоня. – За отказ от работы…

– ??? За отказ?.. Ну да…

– Да! – изумление Нины почему-то обидело Тоню. – Ангельскому терпению и тому конец когда-то приходит, что ж говорить о нас, смертных… Не могу я больше здесь, Нина. Не-мо-гу-у…

– Понимаю, понимаю, – Нина будто слышала саму себя со стороны. – И я не могу, да что поделать, ничего и изменить ведь нельзя. Кажется, и жить ещё не начала, а только жду чего-то… Кажется, вот-вот, и начнётся, наконец, жизнь. Как будто бы ещё не родилась.

– А у меня, как будто умерла. Или будто я уже глубокая старуха, и всё давным-давно в прошлом, и осталось только вспоминать.

– Только вспоминать, – эхом отозвалась Нина.

«Что же ты наделала?»

Тоня как-то сразу замолчала, закрыла глаза, вытянулась на холодном полу, а Нина смотрела на неё и старалась не думать, не вспоминать, только жадно шарила взглядом по углам, как в поиске спасения.

Кто и зачем оставил на полу скрюченный гвоздь и почему его упустили из виду надзиратели, Нина так и не узнала. Она даже не хотела умирать, хоть и настойчиво пульсировало в голове «не выбраться из лагерей». Всего лишь выйти из карцера, не видеть, не слышать себя со стороны, и не важно, какой ценой.

Кровь потекла неожиданно резво, закричала, застучала в дверь карцера Тоня, а в разноцветном тумане стало почему-то много красного: «Дурочка ты, дурочка! Ведь скоро же амнистия!..»

И снова сквозь туман голоса, сливаются в один, женский, и снова повторяет один и тот же вопрос: «Что же ты наделала?» Но уже всё равно. Катиться дальше некуда.

«Перекати-поле», – проваливаясь в туман, прошептала Нина где-то услышанное слово.

– Что это?

– Трава такая, – усмехнулась в тумане какая-то женщина, – что от ветра в степи убегает, а куда бежит, – сама не знает.

Женщина невысокая, скуластая и смуглая, в длинной какой-то одежде, но разглядеть её как следует Нина не успела.

– Трава такая, – ответила врач, молодая калмычка, вглядываясь в глаза Нине. – Слава Богу, жива!

Рука ещё долго болела, хотя на работу Нину не водили, давали баланду и триста грамм хлеба, и так продолжалось достаточно долго. Она уже думала даже, так будет всегда, но о ней, разумеется, вспомнили.

Карцер, нет, он был, конечно, не морем, а живущим в нём огромным осьминогом, и щупальца его снова и снова тянулись к Нине. «Нет, не отбыла ты ещё наказание, возвращайся назад», – говорил человеческим голосом осьминог, проглотивший само Время.

Нина боялась снова встретиться с Тоней, но там отбывали провинность восемь других женщин, лиц которых Нина, к счастью, не помнила. Все восемь непрестанно курили. Время, проглоченное осьминогом, снова начинало отчёт от точки невозврата. Считать дни было приятнее по тем радостным моментам, когда приносили баланду и двести граммов хлеба в придачу, а вечером поили кипятком.

Вода, баланда, хлеб… больше ни о чём не думать, никого ни о чём не расспрашивать. Не думать, не думать, не думать… Принесли кипяток – значит вечер. Спать. Железная дверь, пол, хорошо, что здесь деревянный – не цементный. На нём вполне удобно спать, если бы не наступали с четырёх сторон стены, упрямые, с осыпающейся от времени штукатуркой.

Спать, хотя и очень холодно, но прижавшись друг к другу, очень даже тепло, и даже хорошо, что так много народу набилось в карцер.

Только вонь от параши невыносимая. Если б только можно было на время не дышать, но Время проглотил осьминог. Разноцветный туман и кто-то в нём всё также курит сигарету. Сколько, сколько дыма!

– Послушайте! Я знаю, как выйти из карцера!

Нина почему-то снова будто видела себя со стороны, хотя никакой Тони Виноградовой рядом не было. Или у них появился другой, третий двойник? И этому двойнику сразу поверили, такой весёлый и безбашенно-уверенный был у него голос.

– Как? Как? – спрашивали женщины.

– Очень просто! Мы разведём костёр.

– Костёр? – удивились сразу восемь голосов.

– Именно! Костёр! Они увидят дым, и откроют дверь.

– Правильно… Правильно девчонка говорит… Молодец!.. Молодец, хорошо придумала…

Нина первая, подавая пример остальным, выдернула из прогнившей от времени телогрейки клок ваты и торжественно бросила его в центр карцера, на место будущего костра, на котором сожгут, наконец, осьминога.

Женщины весело и послушно, точно того требовал странный какой-то обряд, повторили то, что только что проделала Нина.

И вот он пылал, провозглашая всеми своими языками справедливость. Но двойнику и этого было мало.

– Наломаем штукатурки, – весело скомандовала Нина и снова подала пример, отколупнув увесистый кусок.

Стена облысела пятнами, обнажая время, а надзиратель уже спешил на запах палёного по коридору.

Дверь осторожно скрипнула, но не тут-то было…

– Пли! За Родину! За Сталина!

Сразу девять кусков штукатурки полетели в дверь, а за ними ещё и ещё…

«Ещё один удар, – разогнал туман голос по ту сторону двери. – И буду стрелять без предупреждения».

– Хватит, – выдохнула Нина. – Сейчас нас будут выпускать.

Выходили друг за дружкой, по одной. Каждая в дверях получала свою заслуженную затрещину. Только Нину обошли стороной, никак не похожа была худышка с длинными ресницами на зачинщицу. В зону, тем не менее, не отпустили и её. Всех девятерых конвойные распределили по разным камерам, откуда по одной же вызывали на допрос, и кто-то из женщин выдал, что зачинщик как раз-таки Нина.

И, оказалось, Время сгорело вместе с осьминогом. Или просто растворилось в дыму. Только снова всплывало в разноцветном тумане знакомое лицо и голос: «Так. Доигралась. Аксенова. До саботажа. Что ж, сама виновата. Десять лет и год в БУРе!».

Глава 9. Горобчик

Как на вратах дантовского ада, здесь были бы уместны огненные буквы: ОСТАВЬ НАДЕЖДУ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ.

Небольшой высокий барак. С одной стороны два окна. Двуглазое такое чудовище, глотающее грешников.

У железной двери с крошечным окошечком у Нины будто оборвалась в душе какая-то нить, всё ещё незримо связывавшая с волей.

Кто главный в БУРе, можно было понять сразу по особо привилегированному месту на нижних нарах, отгороженному от соседок ширмой, которой служила грязная простыня. Этакое подобие логова. Оно было удобно и тем, что рядом находилась фляга с водой, накрытая ведром.

– А-а, фраерша пришла, – равнодушно остановился колючий взгляд из-под приоткрывшейся ширмы. – Хоть будет кому сливать воду. Твоё место на пятом этаже у двери.

Нина кивнула и послушно забралась под самый потолок, куда поднимались испарения от стоявшей у порога параши, ещё не представляя, что имела в виду блатная под «сливать воду».

Главную в БУРе звали Тамара. Судьба так изуродовала её лицо недобрыми отметинами – морщинами и шрамами, что трудно было сказать, была ли она когда-то красива или нет. Шрамы, говорят, мужчину украшают, но трудно найти женщину, которая гордилась бы ими.

Тамара же не стыдилась своих шрамов, даже, напротив, бравировала ими, как следами наиболее значимых моментов своей жизни. И всё же закрывала изуродованную глазницу длинной чёлкой на бок. Остальные волосы были по-мужски коротко подстрижены.

По лицу, фигуре, походке Тамары было трудно с первого взгляда определить её пол. Не только мягкость, но и вообще все проявления эмоций во внешности и голосе вытеснила одна – животная агрессия попавшего в западню опасного зверя.

Иногда Тамара ненадолго выходила из БУРа, но все знали: скоро вернётся назад, как пить дать что-нибудь натворит. Во всяком случае, угол её никто не занимал

Стены несвободы сдвигались вокруг неё до тех пор, пока её единственной средой обитания не стал БУР. Как ни странно, её даже как будто устраивало это, и она неосознанно стремилась назад, как будто не знала, что делать даже с ограниченной лагерной волей.

В БУРе же она беспредельно властвовала и уже не мыслила себя без него.

В августе Тамаре исполнилось тридцать пять лет.

Блатные и фраера на зоне чувствуют друг друга нюхом, для этого не нужны ни слова, ни знаки отличия. Нина осторожно огляделась и сразу же поняла: даже в низшей касте БУРа больше нет фраеров, и с ней никто не собирается не только вступать в беседу, но и даже просто удостаивать вниманием без особой на то причины.

Так было даже спокойнее.

Воду привезли перед обедом.

Услышав привычное лязганье замка, Тамара отдёрнула ширму.

– Горобчик, иди сливай воду, – придумала на ходу прозвище для Нины.

Воду к БУРу подвозили на лошади. Восседавший на повозке заключённый, один из тех, на лице которого застыло скорбно-недоумённое выражение, сутулился (мёрз), искоса поглядывал на Нину. Жалел, пожалуй, но виду старался не показывать. В лагере только раскисни. И уже не жилец. Только молчаливо сочувствовал взглядом: «Как тебя в БУР угораздило, деточка?» и отворачивался.

По таким сразу видно, сидит за ерунду: колосок с колхозного поля украл или ляпнул, не подумав, какую-то глупость. Один раз игорга – десять лет каторгА, как теперь говорят. Нина, чтобы отвлечься от грустных мыслей, пыталась угадать, кем он был на воле. Шофёром? Грузчиком?

Выйдет на свободу, а озадаченное выражение «за что?» так и останется на лице приросшей маской. Как клеймо. И ничем не свести.

Ведро не лезло в оледеневшую бочку, но, к счастью, в повозке был лом.

Им кое-как вдвоем одолели ледяную напасть.

– Выпадет снег – потеплеет немного, – обещал заключённый и снова отвёл глаза.

В БУРе к фляге тут же подскочили со стаканами. Тамара ждать очереди, конечно, не стала. Набрала воды и в тазик и принялась что-то стирать в своём углу. Остальные время от времени бросали на неё завистливые взгляды, но молчали. Воды – одна фляга на всех, и тратить её на стирку могут себе позволить только избранные.

Вечером внизу играли в карты. Остервенело разлетались короли, тузы шестёрки…

Игравших было четверо. Остальные давали советы.

– Потише там, – время от времени доносилось из-за ширмы грозное Тамарино бормотание. – Поспать спокойно не дадут.

– Да как можно молчать, если у неё… – (смачно выругалась) – шесть тузов в колоде, и все козырные, – воззвала к пониманию спящих коротко остриженная женщина в рваной тельняшке.

– Щас я тебе и шесть, и восемь тузов покажу, – страшно зыркнула на неё из-за ширмы Тамара.

– Говорю, червенный король из отбоя, – перешла на злобный шёпот обвинявшая. – Им Валька мою даму побила.

– Король червей был у меня, – подтвердила Валька.

– Со своими мухлевать, падла! – слились в один сразу несколько голосов, снова разбудив Тамару Одноглазую.

– У тебя был король бубей, Валь, – дрогнувшим голосом оправдывалась виновница.

Шулерша была необыкновенной красоты – с огромными тёмно-синими глазищами, стройным телом и толстенной русой косой, змеившейся по спине.

– Щас я тебе, сиповка, и червей, и бубей покажу! – в углу Тамары, как приведение, заходила простыня-занавеска.

Виновница вскрикнула и сдавленно замычала: кто-то зажал ей ладонью рот.

– Ах ты, сука! – голос, первым уличивший в мошенничестве, сорвался на визг.

Крики смешались с вознёй. Кто-то спрыгнул со второго яруса, подзуживая:

– Тащи паскуду сюда!

Голосов вокруг жертвы становилось всё больше, будто стая волчиц учуяла кровь.

– Ишь ты, патлы отрастила, – кровожадно протягивала руки к несчастной стриженная в тельняшке, затеявшая свару. – Только в БУРе красоваться!

Девушка бросилась к выходу, истошно заколотила кулаками в плотно закрытую дверь, но мучительницы оттащили её обратно за волосы.

– Помогите! – успела провинившаяся крикнуть до того, как косу обмотали вокруг её горла.

Дверь скрипнула запоздалым спасением. Задушенная лежала на полу. Русая коса обвивала удавом посиневшую шею.

– Сами себя уже грызть стали, падлы! – покачал головой дежурный и спросил грозно, но, явно, не слишком рассчитывая услышать правду. – Кто. Это. Сделал?

Ответом было заговорщицкое молчание.

– Сама удавилась, – нарушила Тамара страшную тишину.

Дверь бессильно захлопнулась.

Бесснежную землю за ночь сковало морозом. Осень без предупреждения обернулась зимой, как охладевшая кокетка-сердцеедка.

Шестёрка– мороз торопился угодить зиме и как будто испытывал терпение Нины, хотел убить надежду на весну.

А будет ли новый март?

Но через неделю первые холода капитулировали, оставив на память Нине кровавые мозоли от лома и страх, что вернутся назад с подкреплением.

И ещё сильнее подступала обида: другие знай себе играют в карты, только фраерша Голобчик сливает изо дня в день воду.

«Хватит!» – решила Нина, наполнив в очередной раз флягу водой.

Новый день отчётливо отсчитывал мгновения, а Нина угрюмо ждала на нарах глухого равнодушного окрика Тамары. Даже продумала, что ответить и с какой интонацией.

Она скажет так, слегка небрежно, как что-то само собой разумеющееся, и в то же время решительно и твёрдо.

Сегодня. Не моя очередь.

Тикали минуты, как бомба замедленного действия. Наконец, подъехала повозка, а Нина оставалась на нарах.

– Горобчик, иди сливай воду, – небрежно напомнила Тамара.

– Не пойду, – отозвалась Нина.

– Почему? – спросила Тамара тем же безучастным тоном.

– Потому что очередь не моя, – выпалила Нина чуть дрогнувшим голосом.

Сказала негромко, но в БУРе, как полуночный зверь, затаилась хищная тишина: удивление смешалось в равных частях с жаждой крови.

– О-о, – глумливо ухмыльнулась Тамара. – Ты ещё очереди будешь требовать. Ладно, сука…

Блатная выдержала мстительную паузу и смачно процедила сквозь зубы:

– Слезешь – я тебе попью.

Для убедительности потрясла в воздухе увесистым кулаком с кляксами-татуировками на пальцах.

Наколоты неумело, как, впрочем, и у многих постоянных обитателей БУРа.

Старательно исполненные рукой если не художника, то непризнанного самородка были предметом особой гордости. Такой щеголяла в бане, важно прохаживаясь, Нина– Лиса.

На одной половине ягодицы красовалась кошка, сгруппировавшаяся в прыжке. На другой – убегала длиннохвостая мышь.

Когда Нина-Лиса голая ворочала вразвалку ягодицами, казалось, кошка догоняет мышь.

Даже те, кто видели татуированный зад Лисы не в первый раз, не могли удержаться от «ой, умора, не могу».

День бани был самым большим праздником в лагере. Случался он, правда, только раз в десять дней, потому-то и ждали с большим нетерпением. Баня длинная, как барак, – одна на весь лагерь. На мытьё отводилось полтора часа.

На нос – по три таза горячей воды. Кипятили её в больших бочках с кранами.

Первый таз – постирать бельишко. Вешали, конечно, не на верёвках, растянутых на улице (как пить дать, украдут!), а старались повесить над своими же нарами. Второй таз – намылиться жидким чёрным мылом (по горсти на руки). А третий – сполоснуться.

Холодной воды – вдоволь, плескайся, сколько хочешь. Кто бы мог подумать, что роскошью, особой привилегией может стать и она?

Кошка дёрнула хвостом, тянется лапой к добыче.

Кошки-мышки.

Когти вот-вот настигнут жертву.

А чем питаются морские котики?

Почему-то это было очень важно и даже немного смешно.

Не морскими же, в самом деле, мышками?

И такие солёные их безкогтые ласты…

На ужин, как по Тамариному заказу, принесли ласты котика. Каждой – по солёному уже начавшему портиться куску и кашу из разной крупы и чего-то ещё непонятного происхождения…

… Нина сглотнула пересохшим ртом слюну, отчего еще больше захотелось пить.

Внизу от сквозняка ходила занавеска, вызывая ассоциации с саваном.

Или снегом…

Теперь-то уже не придётся каждый день… а может, и вообще не придётся выйти на волю…

Жажда между тем всё настойчивее требовала идти к фляге, нашёптывая подспудное и наивное: «Тамара уже, наверное, забыла…»

Занавеска всё так же колыхалась.

Нина осторожно приблизилась к краю нар. Никто не заметил её манёвра, во всяком случае, не обратил внимания.

«Видимо, забыла и Тамара», – успокоилась Нина и уже смелее подошла к фляге, сняла, всё-таки стараясь не шуметь, с неё крышку и опустила в уже тепловатую воду свой малинковский стакан – единственную вещь, которую могла полноправно назвать своей, кроме бушлата и прочего рванья, болтавшегося на её исхудавшей фигуре, которое лишь с огромной натяжкой можно было назвать мещанским, основательным, чистоплюйским, расфуфыренным «ОДЕЖДА».

Девушка жадно выпила стакан и снова опустила его в воду набрать «про запас», чтобы потом лишний раз не спускаться и не будить лихо.

Лихо, между тем, не спало и кралось сзади хищной тенью.

Зловещая лапа сжимает добычу – воробья или мышь.

«Вот тебе!» – зазвенело металлом в ушах.

От удара ведром по голове потемнело в глазах, а стакан едва не выпал из руки, но Нина судорожно сжала его ещё сильнее.

Ноги вдруг стали ватными, и Нина схватилась за флягу.

На нарах стоял одобрительный гул: Горобчика поставили на место.

Рука палачихи снова нависла над ней.

Хищный глаз, сузившись, злорадно блестел.

Одноглазая кошка поймала горобчика.

Нет, не поймала – добыча рванулась из лап с нахлынувшей обидой, безумием и отвагой.

Рука, сжимавшая стакан, взметнулась к страшной цели.

Малинковский попал прямо в глаз. Кровь моментально залила лицо Тамары.

Вскрикнув, она потеряла сознание.

В крови была и рука Нины, но она не чувствовала боли – только разжала пальцы. То, что было минуту назад стаканом, осыпалось со звоном на пол, и это послужило странным сигналом.

… Реальность стала вдруг сном, запутанным, страшным. И хотелось проснуться, не важно где, только подальше от этого кошмара.

Но разбудить было некому.

Зубы выстукивали нервную дробь.

Откуда-то (не иначе, из преисподней) доносились истошные крики, колотили в какую-то дверь. В дверь БУРа, конечно.

«Дежурненький, дежурненький! человека убили!»

Кого-то убили. В буре. Тамару Одногазую. Но кто?

Сознание отказывалось верить, гнало подальше невозможное «я – убийца», но перед глазами плыли красные пятна, увеличиваясь в размерах, как круги на воде, а зубы стучали всё сильнее, всё чаще, как у затравленного волка.

БУР жаждал возмездия. Внизу, как акулы, ходили блатные, бросали наверх кровожадные взгляды.

Акулы едят, наверное, котиков.

А котики?

Рыбу?

Но и это было уже не важно.

Дверь громыхнула, тяжело отворилась.

– Что здесь случилось?

Дверь громыхнула. Закрылась.

Сумерки сгущались запёкшейся кровью.

Через минуту санитары поднимали Тамару на носилки. Она застонала, заохала.

Значит, жива.

Хорошо, что жива.

Нижние нары, ждали, когда &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&<санитары уйдут. Жаждали крови.

Прощально лязгнул замок. Больше никто не придёт.

– Ну, сука, последние минуточки отживаешь, – угрожали снизу. – Мы тебе такую смерть придумаем, не рада будешь, что на свет родилась.

Бояться у Нины не осталось сил. Страх сменился тоской, а потом и вовсе равнодушием. Только время вдруг стало тягучим и липким и каким-то багровым. Невидимые часики тикают быстрее и быстрее, как будто стрелки их сходят с ума. И только немного жаль, что уже никогда не наступит рассвет.

Нет, он, конечно, придёт, будет искать улики по углам смрадного БУРа.

Дверь снова глухо, недовольно заскрипела. Зачем-то вернулся дежурный по лагерю.

– Аксёнова! – голос строгий, сердитый. – Выходи с вещами.

Нина сгребла в охапку телогрейку и миску.

«Даже стакана не осталось», – подумалось с горечью.

Дрожь унялась.

Майор Владимиров проснулся утром от странного чувства, которому не сразу смог найти определение.

А определение было до смешного простым: чувство вины.

Причина всплыла, конечно же, сразу: счастливое, растерянное лицо жены. И эта уже знакомая, чуть застенчивая интонация:

– Мишенька, у нас будет ребёночек.

И хотел, да не смог изобразить радость. И ладно бы, просто остался равнодушным, так нет же, вырвалось: «Куда нам третий ребёнок? Двоих бы на ноги поднять».

В двухкомнатной квартире было тихо.

– Маша, – позвал на всякий случай.

Такого никогда не бывало, чтобы утром жена не расталкивала ласково, не прижималась тёплыми губами к помятой щеке.

Всегда ведь раньше на полчаса встаёт, чтобы кашу сварить, чай вскипятить, мальчишек в детский сад собрать – всё, как положено, с тех самых пор, как поженились, все восемь лет. И вот на тебе.

Хоть бы будильник завела и мужу под ухо поставила. Знает же, какая ответственная работа у оперуполномоченного. Проспал – и трибунал. С законом шутки плохи. А особенно теперь.

Майор резким движением, чтобы соблазн поспать ещё немного не свалил обратно на подушки, отбросил одеяло, пружинисто встал на ноги и хрустнул, потягиваясь, пальцами сцепленных рук.

Укоризненно скосился на будильник на письменном столе. Тот в ответ противно зазвонил.

Позаботилась всё-таки Машка.

Но надо спешить.

Быстро пошлёпал на кухню.

Горячий чайник на плите, глазунья на столе.

Угрюмо поел, наскоро побрился, стараясь не смотреть в зеркало, дабы не увидеть там подлеца.

… Ранняя пташка Марийка кружилась уже на работе. Владимиров специально, будто по делам, зашёл в медпункт посмотреть, на месте ли жена.

Даже не взглянула на него: склонилась над столом, заполняет какие-то бланки.

Владимиров невольно полюбовался женой. Темноволосым вообще идут белые халаты, а его Марийка в медицинской униформе похожа на юную девушку, ту самую, с которой познакомились в клубе на танцах десять лет назад.

Непослушные завитки убежали на волю из-под колпака. Не замечая мужа, настойчиво, но мягко отвела прядку за ухо.

Майор потоптался на месте и вышел, забыв о том, что был придуман какой-то предлог. Давно он не робел перед женой. С тех пор, как поженились. И вот предлоги придумывает…

«Только бы не сделала аборт», – метнулась беспокойная мысль, за ней подоспела другая «Она мне не простит».

Владимиров уже забыл или просто старался забыть, что вчера сам не то что намекал на это – чуть ли не требовал.

«А что, где двое, там и третий, – убеждал вчерашнего Владимирова-подлеца сегодняшний Владимиров-семьянин. – Только б девочка родилась».

Мысль о дочери согрела.

Ничего в конце – концов непоправимого, успокоил он сам себя, вечером помирятся. Небось, итак уже почувствовала, как он жалеет о неосторожно вырвавшихся словах.

Потом вдруг в душу закрался страх, что с Марией может случиться что-то страшное (что именно, он боялся даже представить, гнал кощунственные мысли) до того, как он успеет с ней объясниться.

И вообще надо жене уходить с этой работы, неспокойной, нервной.

Пусть дома сидит, мальчишек растит. И девчонку.

«Назовём в честь матери Ниной, – придумал майор и мысленно поправил сам себя: – в честь матерей».

Ниной звали и тёщу.

От души отлегло, не осталось сомнений: Марийка простит. Только скорее бы домой…

Владимиров ожидал, что каждодневные лагерные заботы отвлекут его от недоразумения, но день как назло выдался подозрительно спокойным.

И только к вечеру (опять как назло) дежурный доложил, что в БУРе кого-то не то убили, не то ранили. Значит, Марийка домой вернётся нескоро.

– Опять поножовщина? – вскинул Владимиров взгляд на дежурного.

– Да нет, товарищ майор, девчонка, рецидивистка та, что два раза бежала, как её… Аксёнова, выбила глаз блатной, что БУР держала, одноглазой.

Майор устало вздохнул. Опять Аксёнова!

Одно только «рецидивистка» говорит о многом. Таких ни тюрьма не исправит, ни что…

В БУРе и том, ей неймётся. Уже катиться дальше некуда, а всё равно накуролесила.

– Принесите мне её дело, товарищ капитан, – застучал пальцами по столу.

О нашумевших двух побегах, он, конечно, слышал много, но только теперь поймал себя на том, что в сущности больше о девчонке– рецидивистке не знал ничего. А ведь упущение… Есть же, как говорится, мотив преступления.

А если просто нечего терять – это мотив или нет?

– Аксёновой или той, что в медпункт всю в кровище отправили? – нарушил ход мыслей Владимирова дежурный.

– Аксёновой, товарищ капитан, Аксёновой…

Владимиров достал из портсигара сигарету, закурил.

Оперуполномоченного выводило из себя, когда приходилось повторять подчинённым дважды, особенно в такой важный для его семьи вечер, когда беременная Марийка из-за очередной драки в БУРе неизвестно когда вернётся домой. А детей кто заберёт из садика?

Положил недокуренную сигарету в пепельницу, набрал номер тёщи.

– Здравствуйте, мама, – тон вышел деловым, как всегда, когда он звонил с рабочего телефона. – Вам Маша не звонила?

Впрочем, «мама» по отношению к тёще он всегда произносил чуть официально-торжественно, в отличие от жены, которая также называла мамами обеих родительниц, свою и мужа, одинаково почтительно и просто.

Владимирову же виделся некий элемент предательства в том, что главным словом в своей жизни он в угоду жене называет кого-то ещё, поэтому каждый раз вот уже сколько лет выходило слегка неестественно.

– Нет, не звонила. Что-то стряслось? – забеспокоилась женщина.

– Нет, нет, – поспешил успокоить её Владимиров. – У нас здесь в…

С языка едва не сорвалось «в БУРе», но Владимиров вовремя ввернул менее пугающее «в лагере».

– … в лагере происшествие, заключённая получила травму, так что за Колей и Сашей придётся, видимо, вам…

– Какое происшествие, – заволновалась женщина ещё больше.

– Успокойтесь… – чуть не называл по имени-отчеству вторую маму. – Видимо, Маша позвонила маме, в смысле, моей маме.

– А почему ты сам не спросил об этом у Маши? – заподозрила тёща неладное.

– Говорю же вам, – убедительно изобразил недоумение Владимиров, – у нас здесь… обычное происшествие.

– Ох уж эти происшествия! – трагично вздохнула женщина. – Сколько раз говорила Машеньке, сидела бы лучше дома с детьми, чем с блатными в лагере.

– Тише, тише, мама, – забеспокоился Владимиров, как бы тёща не наговорила лишнего, ведь теперь, как известно, и у стен есть уши. – Я не могу так долго занимать служебный телефон. Вы же знаете. Извините.

Положил трубку.

Набрал номер матери. Занято.

Чертыхнулся, ударил ладонью по столу.

Скрипнула дверь.

Дежурный с толстой папкой.

– Дело Аксёновой.

Плюхнул на стол.

– Разрешите идти, товарищ майор?

– Идите, товарищ капитан, и приведите Аксёнову.

– Есть, товарищ майор.

Владимиров открыл дело бережно, как тайну, за которой месяцы, даже годы жизни девушки с именем, которое стало в этот день для него символичным; углубился в материалы.

Брови его то подпрыгивали, то возвращались на место спокойными полуарками.

Закусив губу, он покачал головой.

Дверь заговорщицки скрипнула.

– Товарищ майор, я Аксёнову привёл.

– Посидите в коридоре, товарищ майор, – бросил короткий взгляд на младшего по званию и пристально посмотрел на Нину.

Сидевший за столом человек казался девушке огромным.

Она и раньше, завидев крупную фигуру оперуполномоченного, чувствовала странный трепет – смесь уважения и страха. А теперь, оказавшись полностью во власти этого большого человека, оробела вовсе.

Он с грохотом отодвинул стул и высился над столом, как медведь.

Нина испуганно жала, что будет дальше.

Между ней и человеком внушительных габаритов со звёздами майора на плечах пролегала только синяя ковровая дорожка. И большой человек шёл по ней прямо к двери.

Нина испуганно оглянулась. Хотелось бежать, но бежать было некуда. В коридоре ждёт капитан, чтобы отвести её куда-то, где, наверное, ещё страшнее, чем в БУРе.

А майор уже протягивал ей свою огромную руку.

– Дай пять!

Голос звучал дружелюбно, и это было в высшей мере странно. Не для того же её привели в кабинет, чтобы здороваться с ней за руку, после того, что она только что сотворила…

Девушка инстинктивно завела правую руку за спину.

«Сейчас как рванёт, так и выдернет руку», – пронеслось вихрем в голове.

Только сейчас Нина заметила, как болит правая рука, рассеченная стеклом разбитого граненого стакана.

– Дай пять, не бойся, – повторил оперуполномоченный уже почти ласково.

Нина осторожно протянула израненную ладонь

Мужчина бережно пожал кончики её пальцев.

– Молодец! Побольше бы таких, мы бы давно с бандитским этим миром покончили!

Нина не могла поверить услышанному.

– Потерпи, Нина, я тебя переведу в другой ОЛП, чтоб тебя никто не обидел, а пока товарищ капитан отведёт тебя в двенадцатый барак, там тебе дадут место на вагонетке.

Выйти из ада – значит знать, что уже ничего не страшно. Это очень страшно знать, что ничего уже не страшно, что нечего больше терять. Это значит, утратить человеческое, обрести звериную, первобытную свободу.

… Нину увели, а Владимиров вернулся за стол и застыл в неподвижной позе, обхватив голову руками. Странный какой-то день.

Телефон на столе вздрогнул, задребезжал, точно пробуя голос, и зазвонил протяжно и настойчиво.

– Майор Владимиров слушает.

– Мишенька… – звонила мать. – Ты не волнуйся, мне звонила Маша, а потом Нина, детей я забрала. Вы когда с Машей придёте?

– Надеюсь скоро, мам.

Владимиров улыбнулся. У них в Марийкой обязательно родится дочь, и они назовут её Ниной.

Нину перевели сначала в другой барак, который после БУРа казался ей чуть ли не раем – кормили наравне с остальными, а на работу не водили. Через неделю, как и обещал товарищ майор, девушку определили в другой ОЛП.

Глава 10. Белые ночи

… У соседки по нарам Дуси были большие глаза, глупенькие, как у куклы; оттопыренные уши и короткие всклоченные рыжие волосы.

Дуся была счастливица. До освобождения ей оставалось всего два месяца, хотя в её двадцать и такой отрезок времени кажется непомерным. Но ещё больше – долгих почти два года – пережито и осталось за спиной.

В её улыбке, в уголках большеватого рта так и таилось это предвкушение свободы и… Что там, на свободе? Конечно же, счастье и, конечно же, любовь.

По ночам Дусе часто снилась капуста. Один и тот же сон. Целое поле капусты и можно брать сколько хочешь. И все подходили, срезали, кому сколько надо. Только Дуся не трогала. Помнила даже во сне, как за один-единственный колхозный кочан схлопотала два года. Нет уж, спасибо, ешьте сами свою капусту.

И в лагере, чтоб уж совсем до отвращения, наверное, Дусе приходилось выращивать капусту, и, конечно, картошку, морковь и репу для лагеря в сельскохозяйственном ОЛПе.

Вечером Дуся часто подолгу не могла уснуть, всё ворочалась, и рисовалось в воображении, как идёт она вечером в клуб на танцы по родному колхозу в новом платье, непременно, голубом.

Нине тоже не спалось этой ночью, кажется, в первый раз уже за много-много лет: целую вечность усталость сваливала под конец дня с ног.

– Не спится? – хитро прошептала Дуся в темноту.

– Не спится…

Секретничать Нине не хотелось, но Дусю обижать было жалко.

– Нравится тебе наш комендант, да? – стал ещё тише шёпот соседки.

– Да, – не стала скрывать Нина.

– Видный мужик, – согласилась Дуся. – И ты ему тоже нравишься…

– С чего ты взяла? – боялась напрасно поверить Нина бестолковому ночному разговору.

– Видно же, как смотрит на тебя…

У коменданта Анатолия Сальникова были янтарные глаза такой прозрачности, что, казалось, сквозь них видна вся его душа.

Может, поэтому Нине казалось сначала, что глаза у него голубые или, в крайнем случае, зелёные.