Текст книги "Берлинский этап (СИ)"

Автор книги: Вероника Тутенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Нет, светло-коричневые, почти жёлтые, кошачьи какие-то глаза-медяки, а взгляд такой открытый и доверчивый, что удивительно даже, как мог человек с такими глазами угодить на зону за недостачу продуктов.

Сальников служил на корабле, плавал в Баренцевом море.

– Не для себя кусок лишний отмерял – ребятам-матросам, – чванливо и как-то по-стариковски вытягивал губы трубочкой Сальников и невпопад дребезжал смехом, будто разбился стакан.

Было что-то в нём неприятное. Скользкое, и вместе с тем Сальников нравился Нине своей образованностью, плечистой фигурой и особенно тем, что служил не где-нибудь – в Морфлоте, четыре года плавал на Северном море, а значит, человек отчаянный и сильный.

Шторма не терпят слабаков.

Такие, как Сальников, сами стоят у штурвала своей судьбы.

Даже здесь, на зоне, он не чувствовал себя случайной жертвой режима. Фраерком. А держался со спокойным достоинством, с каким следует преодолевать неожиданно возникшие преграды умеющему жить человеку. А жить Сальников любил красиво.

… Разговор вскоре забылся, а ощущение от него – приятный такой холодок – осталось. И впрямь Нина стала замечать: во время обычного своего вечернего обхода красавец-комендант задерживает на ней взгляд дольше, чем на остальных.

А как-то бросил будто невзначай, а сам взглядом до самых глубин души хочет коснуться:

– Зайдёшь ко мне?

– Зайду, – пообещала Нина.

В отличие от других заключённых у Сальникова был свой угол, на который никто не посягал – неслыханная привилегия.

У Нины даже возникло ощущение, будто каким-то непостижимым образом она оказалась вдруг за пределами зоны.

– Проходи что ли в мою берлогу, – улыбнулся остановившейся на пороге коморки в тамбуре девушке.

До того восседавший на стуле, покрытом каким-то пледом, встал навстречу гостье, сделал широкий жест рукой, означающий что-то вроде: проходите, чувствуйте себя как дома.

В берлоге было довольно уютно.

– Так и живём, – перехватил комендант взгляд Нины, скользнувший по стопкам газет и журналов на старом письменном столе. – Не жалуемся, только женской руки не хватает.

Нина почувствовала, как её дыхание остановилось на несколько секунд: интересно, если даже Дуся заметила, что Сальников ей нравится, наверное, и сам он догадывается.

Анатолий многозначительно улыбнулся, подтверждая догадку.

– Вот читаю в одиночестве, старую прессу…

– А о чём читаете? – спросила Нина больше для того, чтобы поддержать разговор.

– Всё больше о путешествиях, я их, Ниночка, страсть как люблю…

«Ниночка» прозвучало так естественно, как созревшая малина упала с ветки в ночь или снежинка с неба на белую землю. Ни-ночка…

– Репортажи с Арктики в сотый раз, наверное, перечитываю. Люблю я Север, страсть, как люблю. Вот, Ниночка, говорят холодно здесь у нас в Архангельске. Да разве ж это холода? Для тех, кто не видел настоящих морозов, может, и это морозы. А по-моему – так, баловство одно…

Теперь уже каждый вечер, обходя бараки, Сальников делал Нине знак рукой:

– Пойдём.

А она целый день ждала вечеров, наполненных тихим шелестом страниц и умными речами Анатолия. Говорил он красиво, всё больше о море, о кораблях, величественных айсбергах и коварных льдинах, и Нина забывала о том, что до свободы целых долгих восемь лет. Ничего не замечала вокруг, но реальность всё равно беспардонно и жестоко врывалась порой в мир девических грёз.

Так случилось, когда не проснулась Дуся. Нина встала утром и смотрела на неё, молоденькую, коченевшую, и не могла поверить: как же так, ведь Дусе оставалось до освобождения всего две недели, ещё недавно так и лучилось веснушчатое личико счастьем.

Причина внезапной смерти ни для кого из заключённых секретом не было. За день до кончины заставили Дусю возить на лошади купорос для лагеря, что было равносильно приговору…

Бессонница, как навязчивая гостья, хотела познакомиться с Ниной поближе, а секретничать теперь ночами было не с кем. Место на нарах, где спала Дуся, оставалось свободным, зияло пустотой и словно предвещало новую потерю.

Нина ворочалась ночами, старалась гнать от себя назойливые мысли, но всё равно самая наглая будила вдруг, пронизывала и сон, и темноту: скоро освободят Анатолия.

До свободы ему оставалось всего ничего, год, и с каждой бессонной ночью отрезок времени, отпущенный для переменчивого лагерного счастья, становился всё меньше, как надкусанная пайка.

А что там дальше, когда любимый выйдет на свободу? Дождётся ли её, ведь ждать ещё долго? Не встретит ли другую? Такие, как Сальников, сами стоят у штурвала своей судьбы. &&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&&& Нине хотелось спросить об этом любимого, но знала: ответы не знает, наверное, и сам Анатолий, а одно только время… И оба, точно сговорившись, обходили в разговорах стороной неудобную для обоих тему, что там дальше, когда один из них окажется по ту, счастливую, сторону колючей проволоки, до тех пор, пока это было возможно…

По взгляду Анатолия Нина сразу поняла: время пришло. Мыслями он был уже не здесь – в другом, свободном измерении, только тело отбывало по инерции последние часы наказания. Даже привычное «Пойдём» прозвучало откуда-то издалека.

Но голос был тот же, родной, и хотелось прижаться, никуда не отпускать.

Нина была в коморке, которую Анатолий по-прежнему шутливо называл берлогой, раньше, чем он закончил обход.

Сальников нерешительно остановился на пороге, и губы растянулись в какой-то несвойственной ему, чуть виноватой улыбке, в которой угадывается та возникающая против воли неловкость, которую испытывает здоровый, красивый, счастливый мот, встретив вдруг на обочине своего удачливого пути оборванную нищую с ребёнком на руках.

– Проходи, что ли, – усмехнулась Нина, тоже почувствовав обозначенную кем-то грань, будто невидимую колючую проволоку вдруг протянули между ними.

Сальников послушно плюхнулся прямо на стол, рядом со стопкой пожелтевшего добра и выдохнул, обмякнув:

– Не увидимся завтра, Нина.

Она стойко выдержала удар, не изменилась даже в лице, только побледнела слегка. Ждала ведь этих слов, предчувствовала их.

– А когда?

Спрашивать, конечно, не стоило, сам должен был сказать, но слово, глупый воробей, уже выпорхнуло. А Сальников молчал, потом вдруг начал осторожно, точно прощупывая почву в болоте.

– Знаешь, Нина, всё хотел тебе сказать…

Сальников замолчал.

– Ты женат? – оборвалось сердце у Нины.

– Да нет же, не женат и не был женат никогда, – поспешил успокоить Сальников и надтреснуто рассмеялся. – Да и как женишься, если угла своего нет… Хорошая ты девушка, порядочная. Встретились бы мы на воле, женился б на тебе.

Нина недоумённо смотрела на Анатолия.

– Так о чём ты хотел мне сказать?

– Переводят меня в другой ОЛП… Там, видимо, до конца срока и оставят.

Нине вдруг стало трудно дышать.

– Ты смотри же, не вздумай снова бежать, – шутливо погрозил пальцем. – Я буду тебе писать.

Нина не ответила. Опустила ресницы, прятала предательские слёзы.

Вот уже неделю она думал, как сказать Анатолию, что у них будет ребёнок…

… От Анатолия писем не было. Ожидание уступило место сначала надежде, потом отчаянию, а потом вдруг просто стало всё равно.

На волю она выйдет не одна, а с родным человечком, сыном.

Ради этого стоило выжить и ждать освобождения, не помышляя о побегах.

На глазах Нина превращалась из хулиганки в добросовестно отбывающую наказание гражданку, всеми силами стремящуюся исправиться. Дымка, в которой она жила последние месяцы, растаяла, уступив место суровой, но настоящей действительности, в которой многим было гораздо хуже, чем ей…

В лагере умирали каждый день, даже те, кого, казалось бы, Костлявая должна была обойти стороной. Тела привозили на открытой платформе по узкоколейке. Рельсы огибали огромную, как разверзшаяся гигантская пасть, яму, и уходили в тайгу. Ненасытная, она каждый день проглатывала новые и новые трупы, и всё ей было мало.

Каждый день по дороге на работу заключённые проходили мимо этой прорвы, и каждый понимал, что угодить в неё легко.

На строительство узкоколейки время от времени снимали с лесоповала человек по пятнадцать. В их число однажды попала и Нина.

Конвойный расслабляться не давал, а июльское солнце щедро припекало спины, заставляя обливаться потом.

– Пошли, пошли, дружнее, не останавливаемся, – поторапливал заключённых, толкавших платформу с новой партией рельсов по узкоколейке.

Двигать громадину стоило больших трудов, но вдруг она заскользила сама собой. Рельсы пошли по наклонной вниз.

– Держите, держите, суки! – захрипел конвоир.

Десятки рук крепче вцепились в железную махину, но она, подвластная одной лишь гравитации, ехала всё быстрее и быстрее, так и норовила выскользнуть и, вдруг, дойдя до конца проложенных рельсов, завалилась на левый бок.

– Чтоб её!.. – сплюнул конвоир и ринулся вытаскивать из-под платформы и рельсов людей.

Нина оказалась лежащей на земле по правую сторону и, едва придя в себя от шока, вместе с другими уцелевшими уже поднимала платформу.

Назад её толкали вместе с конвоиром. Место рельсов занимали теперь пять тел заключённых, рядом с ними лежали мужчина и женщина с поломанными ногами, которые не могли идти сами.

… Северные ночи стали прозрачными, белыми, как наряд невесты. Созданные для того, чтобы подольше не расставаться с любимыми, Нине они принесли лишь бессонницу. В эти часы она часто сидела подолгу одна на четырёх деревянных порожках у входа в барак напротив общей кухни – так называли две буржуйки под навесом и рядом вязанку дров, чтобы те немногие счастливцы, кому пришла посылка с крупой, и удалось утаить её от блатных, могли сварить здесь кашу.

Еда была на зоне культом, главной, а подчас, казалось, и единственной ценностью. И важно было не сойти с ума, остаться собой, когда рядом звереют от голода.

Жалкие лица с глазами загнанных зверей, молящими о еде и пощаде.

Такой взгляд был у литовца. Литовец – было и прозвище, и национальность. Говорил светлоглазый блондин с заметным акцентом.

Как истинный прибалт, он обычно был настолько степенен и медлителен, что Нина даже заулыбалась, когда он быстро – быстро, озираясь, вынырнул из-за угла, развёл за бараком костёр и водрузил над огнём котелок. Вскоре над котелком потянулась к холодному северному небу струйка ароматного дыма.

На Нину литовец не обращал никакого внимания. Может быть, видел и раньше её одиноко сидящей у барака.

Девушка не представляла особой угрозы. В её глазах не было алчного до пищи огонька, хотя кто не голоден на зоне? Опасаться надо всех…

На лице литовца расцвело мечтательное выражение, когда он помешивал ложкой жидкую перловую кашу. Крупинка крупинку догоняет – говорят о такой. Литовец с осторожным достоинством снял котёл с огня и хотел уже погрузить в него ложку, в предвкушении даже закатил глаза, так что даже не заметил: теперь за каждым его движением следила не только Нина.

Откуда появился доходяга, не заметила и Нина. Он подобрался незаметно, как тень, и теперь тенью же повторял движения литовца: то втягивал ноздрями воздух, то в предвкушении поднимал к небу глаза и вдруг с неожиданной прытью в два диких скачка оказался у котла и уже тянул его на себя.

Литовец дёрнул обратно, но не собирался сдаваться и доходяга.

Котёл трепыхался в воздухе, исходя паром и угрожая пролиться, и это, конечно, случилось.

Драгоценные крупицы перловки оказались в траве, а отвар, который должен был наполнить тело дарящим жизнь теплом, на глазах уходил в землю.

Как по команде, оба виновных случившейся беды встали на четвереньки и принялись руками и по-собачьи языками собирать остатки каши в рот с травы.

Уже не первой свежести, выхолощенная дождями и грозами, она невольно становилась частью их жадной трапезы.

Закончилась она мирно. Недавние соперники молча разошлись по сторонам: делить было больше нечего.

В другой раз Нина стала случайной свидетельницей еще более душераздирающей сцены.

И снова причиной стала еда.

Наивно полагать, что если у тебя припрятан кусочек хлеба, ты съешь его одни, без посторонних глаз.

Глаза на зоне везде.

Пара враждебных глаз заметила, как молоденький парень, по виду не иначе какой-то мелкий хулиганчик, фраерок, вышел на улицу, бережно сжимая в руке скупо отмеренные казённые граммы хлеба.

Пайка была с довеском, прикреплённым к кусочку хлеба тонкой палочкой.

Заключённый осторожно отсоединил кубик хлеба – напоминание о скупости дежурного по столовой, не отрезавшего сразу столько, сколько полагается.

Отбросил палочку и отправил державшийся на ней кусочек в рот.

Другой рукой он продолжал сжимать пайку и стал жевать быстрее, когда вдали появилась фигура здоровяка.

В другой момент блатной подошел бы вразвалку, но если дело в хлебе – не до иерархий и условностей. Внезапно объявившийся конкурент просто подбежал и мёртвой хваткой вцепился в чужую пайку. Но и её законный обладатель отнюдь не собирался выпускать из рук своё.

– Отдай пайку, – зарычал блатной.

– Не отдам.

– Я есть хочу. Отдай, сказал.

Ответа не последовало. Пайку продолжали терзать, пока блатной не выпустил хлеб из рук, однако это не означало капитуляцию более сильного противника. Воспользовавшись моментом, он развернулся и кулаком ударил соперника в рот и в нос.

Потекла кровь, но бедолага жадно проглотил пайку вместе с ней.

Глава 11. Мамки

– Хоть Сальников твой, Нина, надо сказать, порядочный подлец, но ребёнок этот, милая, спас тебя, – участливо покачала головой пожилая врач, осматривая Нину в медпункте.

– Как это? – удивилась Нина.

– А так, что всех рецидивистов сейчас собирают на корабль и отправляют в Норильск. Две баржи по двести человек, и ты была бы среди них. А оттуда, Ниночка, не сбежишь. Вода кругом. Разве что на самолёте. Сама судьба тебе Сальникова, проходимца этого, послала.

– Проходимец, – согласилась Нина.

Так иногда невзначай Судьба возвращает обратно несчастливый билет.

Подводит к краю пропасти и…

Капризна, злодейка… Нине выпало жить. А жить теперь было ради кого.

Живот уже заметно округлился, и живущий в нём малыш всё настойчивее давал знать о себе, бойко копошился, точно хотел поскорее выбраться на свет.

Что ждёт его в огромном этом мире: счастье или тоже беды?

Нина решила, если родится мальчик, назвать его в честь лётчика Валерия Чкалова. (Пусть будет таким же бесстрашным!).

Девочку исторгнуть в холодный и жестокий лагерный мир было бы страшно…

– Ничего, – продолжала врач. – Здесь кроме тебя ещё восемь мамок. Переведут вас всех вместе на другой, сельскохозяйственный пункт, там и условия получше…

Мамский ОЛП располагался недалеко. Шли лесом пешком под конвоем и всю дорогу молчали – и будущие мамы, и молодой угрюмый конвоир.

На новом месте, впрочем, женщины повеселели. Сельскохозяйственный пункт напоминал обычную деревню, обнесённую почему-то колючей проволокой. Но и она не преграда закату, крадущемуся по грядкам навстречу соучастнику-рассвету, но снова и снова их разделяет ночь.

ОЛП называли мамский, потому что сюда переводили беременных из других ОЛПов, хотя вообще деторождаемость среди заключённых не поощрялась, потому-то мужской и женский пол старались всячески изолировать друг от друга. Но за всеми не уследит и вездесущий конвой…

…Те трое конвоиров были совсем еще молоденькими. Двоим где-то около двадцати, а самому старшему лет от силы двадцать семь.

Голос у него был скрипучий и строгий, но, правда, не злой. И все же, Нина вздрогнула, когда он окрикнул её за работой:

«Аксёнова!»

Подошла поснала, что каждый из них получил на фронте свою причитающуюся долю потерь и наград, а теперь их определили в лагерь дослуживать.

А её подозвали, явно, неспроста. Нина упёрлась взглядом в комья земли на острие тяпки, запоздало сожалея, что не смекнула оставить мешавшее орудие на грядке,

– Вот что, Аксёнова, – перевёл взгляд с заключённой на брошенные чуть поодаль старые вёдра. – Принеси-ка нам картошки.

– Картошки? – удивилась Нина, что позвали именно её.

– Да, вон за тем поворотом, – показал взглядом протоптанную дорогу, уводившую за горизонт.

Из картофельных зарослей ни конвоиров, ни работающих под их присмотром не было видно. «Беги – не хочу» – усмехнулась Нина своим мыслям, тоскливо глядя в сторону отступившего горизонта, и погрузилась руками в твёрдую землю. Солнце не ласкало, а жгло, заставляло работать быстрее.

«И далеко бы я убежала по такой жаре?» – успокаивала Нина саму себя.

Ведро быстро наполнилось. Возвращаться назад не хотелось, но и на месте стоять было бессмысленно, и Нина неохотно поплелась назад к бесконечным капустным рядам.

Какими-то уродливыми рваными тряпичными мячами капустные головы набухали под солнцем.

«А ведь специально послали меня за картошкой, посмотреть – убегу или нет», – мысль по– мышиному шкодливо вильнула хвостом и юркнула в одну из чёрных дыр сознания.

Трое конвоиров смотрели на возвращавшуюся с полным ведром Нину с тем же любопытством, а когда перед ними тяжело, как укор, опустилось ведро с аппетитной молодой картошкой, засмеялись, будто по команде, тем самым подтверждая догадку Нины.

Обиженная, помрачневшая, она вернулась к своей монотонной работе и невольно ожидала нового подвоха от недоверчивой троицы, но оказалось, напрасно.

– Молодец, верхом набрала, – похвалил старший конвойный.

С другой стороны возвращались две заключенные, доверху нагруженные хворостом, которым конвоиры, видимо, тоже успели дать задание.

Через минуту огонь, как укрощённый зверь, рвался в небо, но палка конвойного вновь и вновь возвращала отбившиеся от костра шальные искры в строй потрескивающих языков.

Вскоре картошка в перевернутом вверх дном ведре, опрокинутом на угли, начала томно исходить паром. Сверху женщины подкидывали хворост, не давая погаснуть огню. Прошло мучительно много времени, прежде чем вкуснейшее блюдо – пареная картошка – было готово.

Десять картошин Нина отнесла охранникам. Остальное, обжигаясь, ели заключённые.

В следующий раз, когда на дежурство заступили эти же конвойные, Нина обнаружила на своей грядке бутерброд с кусочком сала, и потом ещё не раз находила среди сорняков хлеб с маслом или с салом.

… Дни опадали, как листья с деревьев – бесшумно и навсегда, оставляя лишь надежду, что снова наступит весна, и всё опять начнётся по кругу. И однажды весной, или, может быть, осенью… Не важно, главное, каждый опадающий с дерева жизни день приближает к той черте, за которой ждёт Свобода. И, может быть, заодно с игривым счастьем она придет даже раньше предначертанного ей в желтеющем деле. Как первый снег на голову, может случиться почти равносильное чуду, протяжное и звучное – амнистия.

Снег припозднился в небесах и не думал спускаться на землю. Будто откладывал на потом: ещё успеется.

Хмурая замёрзшая земля ожидала первых снежинок, как праздника.

Предвкушение чуда замерло и на лицах заключённых.

Три года прошло с того дня, как с запада прибыл Берлинский этап, и вот, наконец, долгожданная амнистия.

Нина знала: с клеймом «рецидивист» рассчитывать не на что…

Если бы хватило благоразумия терпеливо и послушно ждать этого дня, тоже сейчас бы жадно вслушивалась в равнодушно (как падают листья) срывающиеся с губ дежурного по ОЛПу фамилии.

Раз даже вздрогнула. Созвучная фамилия… Алфёрова…

Счастливица, молодая, кучерявая, сорвалась с места, завертелась от радости волчком. Скоро будет танцевать на свободе.

А, всё равно!

Наивно надеяться.

Глупо было убегать.

Поздно сожалеть.

– Идите, девчата, к вахте. Вы свободны. Там вам выдадут справки и паёк, – доносилось до Нины как сквозь сон.

Поздняя осень хотела расплакаться, но слёзы застывали в высоте.

Но рано или поздно спустятся с неба на тёплые ладони снежинки,

принесут благую весть: «Аксёнова, свободна».

Но вестей не было, только бесконвойная заключённая передала записку от Анатолия, когда-то, как хлеб, долгожданную, а теперь ненужную, бесполезную: «Нина, если тебя освободят, пришли мне письмо. Я к тебе приеду».

Нина скомкала записку. Анатолий – забытое прошлое.

А будущее представлялось каким-то неуютным, скрипучим. Какие– то новые люди, очереди, поезда в неизвестном направлении, вокзалы. И самое страшное – холодно.

Но под сердцем было тепло. Появился смысл. Выжить. Ради ребёнка.

Только бы не оступиться, не поддаться порыву, не совершить какую-то глупость. Ведь только чудом корабль отправился навстречу верной погибели без неё. Дважды судьбу не обмануть и опрометчиво надеяться намотать в очередной раз срок и когда-то всё же выйти на свободу.

… Блаженно-беззащитная улыбка, которая украшает обычно лица беременных женщин, Вальке Косой совершенно не шла. Она как будто жила какой-то своей отдельной жизнью на изуродованном в пьяной драке лице молодой женщины.

Косой она на самом деле не была, но шрам проходил через всё лицо наискосок, нарушая его симметрию

Валя не хотела становиться матерью («Куда я с ним?»), и почему-то с самого начала была уверена: родится мальчик. Да и известная примета – живот огурцом – говорила о том же.

– Назову Иваном, – не мудрствовала лукаво, восседая на кровати.

– Почему Иваном? – вскинула удивлённый взгляд Маруся, девчушка лет восемнадцати, самая молоденькая мамка.

– В честь отца моего, – зыркнула на непонятливую Валя.

Маруся понимающе вздохнула.

Будущих мам в помещении – что-то среднее между обычной больничной палатой и обычным бараком – было восемь. Отрадно было уже то, что вместо набивших оскомину нар здесь в чинных два ряда стояли кровати.

Пространство заполнял тихий ровный свет. Блаженство – когда светло именно так – ненавязчиво рассеянный свет, и когда отпускает боль.

У соседки Вальки Косой снова начались схватки.

– Ой, ё – й рот! – принялась она ходить между кроватями.

– Счастливая, отмучилась уже, – бросила завистливый взгляд на уже родившую соседку Маруся, которой тоже только предстояли муки, которые кончаются неимоверным облегчением и, как правило, счастьем.

Красавица Тося ответила тоскливым взглядом. Статная, белокурая, она и в заключении сохранила спокойную грацию, не смотря на то, что белизну ещё не увядшей кожи атаковали красные пятна. В таких же отметинах родилась и белокурая девочка.

Малышка постоянно кричала.

– Что у тебя с ребёнком? – заглянула в кроватку Валентина и шарахнулась, опасаясь заразы.

– Сама не знаю, – вздохнула Тося. Взяла малышку из кроватки, поднесла к полной груди.

Девочка засопела, зачмокала.

– Вроде кормлю досыта, а всё равно кричит…

– Ты показала бы её врачу, – посоветовала Валентина и снова схватилась за живот.

– Я и сама собиралась…

У матери и малышки обнаружили сифилис. Назначили уколы.

Валентина родила вечером большого пацана.

У Нины схватки начались под утро, и вот уже весь мир потонул в крике, только, как пятно света, сознание высветило лицо молодой ещё врача: карие большие глаза, несколько тёмных локонов, упавших на лоб…

Нина зажмурила глаза, и земля снова стала вращаться. Боль отпустила.

Сын родился? Или всё-таки дочь? Выжил ли? Куда, почему его унесли? Конечно, выжил, ведь она слышала крик своего малыша.

– Мальчик, – улыбнулась врач. – Два килограмма.

Протянула молодой маме свёрток.

– Маленький какой, – взяла Нина в руки сына. – Как котёнок.

Прикасаться к ребенку было страшно, такими тоненькими у него были ручки и ножки.

– Дайте мне, пожалуйста, ваты, – Нина умоляюще посмотрела на врачиху.

Добрая, интелегентная… Ведь не откажет.

Женщина на секунду задумалась, как будто что-то вспоминая, и спросила:

– Зачем тебе?

– Буду заворачивать его в вату, – посмотрела на ребенка, дрожащего от холода.

– Хорошо, – вздохнула врач.

Ваты принесла большой пушистый свалявшийся ком, похожий на снежный, но не тот, который только что весело скатали, а уже осевший под натиском первой оттепели.

– Потом дам ещё, – пообещала добрая женщина, и снова вздохнула.

Дни струились материнским молоком, но зыбкое лагерное счастье омрачала неизбежная разлука с детьми. Она пришла вместе с январскими морозами и простудой. Нину бросало то в жар, то в холод, но через несколько дней температура спала.

… Утро, убийца спасительных снов, резануло по глазам слишком ярким светом.

Значит, накануне случилось что-то страшное, и то, что секунду назад казалось ночным кошмаром – проснешься и развеется – снова навалилось на сознание всей своей огромной тяжестью, утверждалось холодными щупальцами в реальность.

Хотелось выскользнуть из их скользких удушливых объятий, вернуться в спасительный сон, но и это было невозможно.

Нина села на кровати, обхватила голову руками, тяжёлую, как наполненный чем-то горячим и скользким чугун.

Скрипом. Но снег казался горячим, какой-то белой горячкой.

Прошла уже, наверное, неделя, но он был так же горяч.

Хотелось увязнуть, не двигаться, но кони предательски мчались.

Нина стала отчитывать дни назад, как будто тем самым можно было и самой вернуться в прошлый, кажется, понедельник.

Да, а везли их, получается, во вторник – пятерых несчастных матерей и притихших, как птенцы, встревоженных детей.

Девочка, пришедшая на свет в красной сыпи и с диагнозом сифилис, теперь восседала на санях голубоглазая с выбившимися из– под шапки колечками золотых волос – ни дать ни взять принцесса. И имя мать под стать дала – Эльвира. А расти такому цветку, ждать освобождения матери в детском доме.

Размышления о судьбе маленькой красавицы на несколько секунд отвлекли Нину от собственного горя.

На руках зябко жался к материнской груди раскрасневшийся от холода Валерик.

– Где это видано, детей от живых матерей отнимать, – пискнула сквозь слезы Тося.

– Ты хоть помолчи, – цыкнула на нее Валька Косая, до сих пор сосредоточенно и хмуро сдерживавшая рыдания.

Но жалобы Тоси послужили сигналом, чтобы все мамы заголосили.

Как по команде заплакали испуганные дети.

– Но! Пошла, пошла, – заторопил извозчик кобылу.

Хлыст взмыл в воздухе. Каурая пустилась вскачь, увязая в сугробах.

– Тише ты, – сдвинул брови до сих пор молчаливый конвойный. С сочувствием посмотрел на матерей, хотел сказать им что-то ободряющее, но передумал.

Ехать оставалось недолго.

Детдомовские ясли, где подрастали дети заключённых, больше походили на казарму.

Новоприбывших годовалых появившихся на свет в неволе людей встретили няни с лицами надзирателей.

Самая старшая заносила данные детей в раскрытый на столе серый журнал.

– А отчество чьё называть? – угрюмо спросила Валька Косая. – Гада этого, урода, который?..

– Можете дать отчество по собственному отцу.

– Вот это лучше, – просветлело лицо Вальки. – Пишите «Иван Иванович».

Валерика записали «Аксенов Валерий Степанович».

В больничной палате было даже уютно, Нина помотала головой, чтобы изгнать вонзившиеся в память слова и взгляды.

Стала смотреть в грязный белый потолок. Видения отступили на задний план, остался только снег и доверчивое, испуганное лицо сына.

И снова этот скрип, приближающий расставанье.

… На этот раз скрипнула дверь.

Глаза дежурного блуждали по лицам больных, остановились на Нине.

– Аксенова, на выход. Там тебя оперуполномоченный ждёт.

Нина встала слишком резко и почувствовала головокружение.

Температура уступила место слабости.

На обратном пути из детского дома Нина сильно простудилась, что в другое время было бы даже приятно. Сейчас же хотелось работать до изнурения, чтобы к вечеру падать с ног от усталости и засыпать, не успев преклонить голову на нары.

Здесь, на больничной койке, тоска брала за горло и оставалось одно – плакать весь день напролёт, уткнувшись в подушку.

Вертушка со скрипом сделала оборот, преисполненная смехотворной важности, как будто она и только она решала, кому выходить, а кому нет на свободу.

Но именно ей выпала роль, даже миссия неким вращающимся символом пролегать между волей и неволей. Ха! Как будто нет побегов по бездорожью, где нет шпионящих глазков-окошечек, иногда и впрямь казавшихся живыми глазами беспощадного многоголового чудища.

Усилием воли Нина прогнала шальную мысль о побеге.

Мысленно отругала себя за ветреность. Ведь она теперь взрослая, мать.

У ворот стоял нетерпеливый худой понурый жеребец, запряжённый в сани с изогнутой спинкой, а за спиной извозчика кутался в овчину собственной персоной товарищ оперуполномоченный.

Взгляд его был добрый и чуть-чуть лукавый, как тогда в кабинете, когда Нину перевели из БУРа.

Тот вечер прокручивался пластинкой и в памяти Владимирова. Он усмехнулся и движением головы показал Нине на место на санях рядом с собой.

– Здравствуйте, – она не знала, что ещё сказать.

– Здравствуй, здравствуй, – он отодвинул овчину, лежащую, как домашний зверь, у него на коленях, укрыл тёплой шкурой ноги и Нине. – Передали мне, что ты всё время плачешь, вот и решил свозить тебя к сыну.

Скользить по снегу было весело, тепло и неудобно, Нина боялась сделать лишнее движение, сосредоточив все мысли на предстоящей встрече с сыном. Наверняка, Валерик успел подрасти. Узнает ли её?

Лошадь остановилась недалеко от детдомовских яслей, у маленького здания с вывеской «Магазин. Продукты»

Владимиров извлёк из кармана кошелёк, вынул из него хрустящую пятирублёвую купюру и протянул Нине.

– Купи вот сыну конфет или что там хочешь. Как закончится твоё свидание, найдёшь меня там, – он показал рукой на деревянный одноэтажный дом с некрашеными стенами, где тем не менее собиралось на какое-то важное заседание районное начальство.

За прилавком скучала продавец, как живая иллюстрация к анекдоту о том, что кислее всего в магазине.

С выражением лица кислее лимона женщина за прилавком недоброжелательно смотрела на вошедшую с мороза и нарушившую её вялый покой.

Ассортимент магазинчика был невелик.

Нина равнодушно скользнула взглядом по рядам с консервами, выставленными аккуратненькой крепостью.

– Вам чего? – грубо поинтересовалась продавщица с красным обветренным лицом и презрительным выражением глазок-смородинок, очень близко посаженных к носу – картошке.

– Шоколадных конфет…

На прилавке рядом с «Ласточкой» красовался только горошек, слишком твёрдый для неокрепших молочных зубов, как и карамель с клубничками на фантиках.

Продавщица деловито погрузила совок в грязно-серую картонную коробку.

Волнуясь, Нина открыла дверь яслей, такую же скрипучую, как вертушка на вахте тюрьмы.

«Кто вы и что вам надо?» – молча спрашивал взгляд сидящей за столом женщины.

– Я мать. Аксёнова. Принесите мне сына, – коротко попросила Нина и села ждать на длинную лавку в коридоре.

Ждать пришлось недолго. Женщина встала из-за стола, скрылась в коридоре и вернулась вскоре с Валериком на руках.

Валерик смотрел на Нину любопытно и настороженно.

– Здравствуй, сынок, – прижала к себе.

Валерик молча ждал, когда его отпустят. Оглянулся на няню.

– Я конфет тебе принесла, – достала Нина «Ласточку» из пакета.

Он испуганно смотрел на конфеты.