Текст книги "Здравствуй, молодость!"

Автор книги: Вера Кетлинская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)

Все равно, рассудили мы, идти надо немедленно, чтобы никто не перехватил такую легкую и выгодную работу. В вечерние часы! – значит, можно ходить в институт, нормально учиться…

Сашенька надела самую ослепительную блузку и побежала на Морскую, где жила пожилая дама. А мы остались ждать ее и гадали, для чего компаньонка, куда будет с нею ходить (или ездить?) пожилая дама – на прогулку? в театры? в кино?

Сашенька пришла часа через три, ошеломленная счастьем. Дама без долгих разговоров наняла ее на работу и тут же заставила читать вслух. Сашенька очень старалась читать внятно и выразительно, дама одобрила. А книжка попалась такая интересная! «Женщина, которая изобрела любовь». Какого-то иностранного писателя, кажется испанца. И все про любовь, про любовь… Читали час, потом дама расспрашивала Сашеньку, кто она и откуда приехала, есть ли родители, вернется ли к тетушкам, и даже… даже спросила, есть ли у нее молодой человек. Нет? Почему? Разве девушке одной не скучно?..

– Ну а дама, кто она? – строго спросила Лелька.

Сашенька фыркнула и тут же виновато сдержала смех.

– Она немного смешная. И зовут ее как-то дико – Эмилия Леонардовна. Вроде и старая, но в ушах серьги, платье модное, короткое, даже чулки блестящие, фильдекос. Комнаты богатые, мебели полно, зеркала и везде ее портреты – в платьях до полу, и с перьями на голове, и с такой прической, как башня. Говорит, была певицей, но влюбилась в гусарского офицера, он из-за нее вышел в отставку, и они убежали за границу и там прокутили ее бриллианты.

– А потом?

– Ну, я же не могла спрашивать, – сказала Сашенька, – в первый-то день! Может, как-нибудь и расскажет.

– А платить сколько будет?

Несмотря на свою наивность, в этом Сашенька проявила практическую сметку и твердо обусловила, что оплачивать ее будут по часам, от прихода до ухода, и платить раз в неделю. Сговорились – три часа в день, с шести до девяти вечера, а если пойдут в театр или в кафе, тогда и подольше. У дамы больные ноги и что-то со зрением, ее надо вести под руку и потом провожать до дверей квартиры.

Не помню, во сколько был оценен Сашенькин час, но мы углубились в подсчеты, прикинули несколько удлиненных вечеров на театры (!) и на кафе (!!) – вышло примерно полторы стипендии. Вот уж повезло так повезло!

Возвращаясь от своей дамы, Сашенька пересказывала нам очередные главы романа про женщину, которая изобрела любовь. Чтение шло медленно, потому что Эмилия Леонардовна любила поболтать и неизменно рассказывала Сашеньке свои собственные романы – то это было в дореволюционном Петербурге, то в Париже, то в Монте-Карло, где она со своим другом, крупным помещиком, ночи напролет играла в рулетку.

– Это когда же? После гусара? – старались мы уточнить.

– Не знаю. Наверно, после.

– Бывалая дама, – определила Лелька, – ты уши-то не больно развешивай, все это буржуйский быт, понимаешь?

– Я не развешиваю, – обиделась Сашенька, – но ведь интересно!

– А когда она рассказывает, за это тоже плата идет?

– Конечно. От прихода до ухода, я и часы записываю.

– Видно, денег ей девать некуда, твоей Леонардовне.

Как бы там ни было, мы радовались Сашиной удаче и слегка завидовали ей – надо же, полторы стипендии за чтение и слушанье любовных романов!

Через несколько дней Сашенька пришла взволнованная – Леонардовна велела завтра приодеться, потому что они проведут вечер в кафе «Двенадцать» с ее старыми друзьями.

Собирали Сашеньку всем миром – Лелька дала свои чудом уцелевшие паутинки, кто-то дал туфли, я – свою бархатную блузку, еще кто-то – черную юбочку. Хотели надеть на Сашеньку пальто получше, но Сашенька наотрез отказалась – пальто сдают на вешалку, не все ли равно, старое или новое.

Ушла она на этот раз к восьми, а прибежала часов в десять в пальто нараспашку, зареванная до того, что и глаз не было видно, только на нижних веках и на щеках потеки черной краски. От нее пахло вином и потом – опрометью бежала всю дорогу. Когда Сашенька скинула пальто, вместо моей блузки на ней оказалась длинная, ниже бедер, золотистая парчовая блуза с искусственной хризантемой на плече. Забыв, что в комнату набилось полно студентов, Сашенька с отвращением сорвала с себя парчовую блузу и повалилась на кровать, по-деревенски причитая и бранясь такими словами, каких никто от нее не слыхал и даже не предполагал услышать. Лелька накапала валерьянки, прикрикнула на Сашеньку, заставила выпить, накинула на ее голые плечи одеяло.

– Ну а теперь рассказывай!

Из путаного, пополам со слезами и бранью рассказа выяснилось, что Леонардовна осудила мою блузку («Милая, это не модно!») и заставила надеть парчовую, якобы ее собственную («Видишь, какая я была тоненькая!»). Красить губы Сашенька отказалась, но подчернить ресницы позволила: она всегда сокрушалась по поводу своих белесых ресниц, и ей было интересно посмотреть, пойдут ли ей черные. Еще как пошли! В кафе было шикарно, играла музыка, подали икру, семгу и какой-то «жульен» в маленьких кастрюлечках, а пирожных поставили целую вазу на ножке. И вина две бутылки. Старые друзья были действительно старые, лет под пятьдесят, двое уже седые, а один очень черный, с черными глазами, на жирной руке какое-то ожерелье или цепка, он сказал, что это четки. Сидел рядом с Сашенькой и перебирал четки, накладывал ей икру и все остальное и наливал вина, уверяя, что оно совсем слабое, дамское, сладкое. И правда сладкое, по от него все перед глазами поплыло и на Сашеньку «напал смех» – что ни скажут, она смеется. Но тут вдруг черный опустил руку под стол и начал гладить ее колено, она отодвинулась и сказала: «Пожалуйста, уберите руку». Он убрал, а потом опять полез, очень нахально, она вскочила, а Леонардовна сказала, что нечего разыгрывать недотрогу, это ее друг, очень добрый и богатый человек, и надо быть покладистей, когда ее так щедро угощают. Она сразу протрезвела и заявила, что хочет уйти, все стали ее стыдить, а Леонардовна сказала, что номерок у нее, и никуда Саша уйти не может, и вообще для голодранки у нее слишком много гонору, поломалась – и хватит набивать себе цену. Тут официант принес какое-то блюдо и начал раскладывать по тарелкам, а Сашенька побежала к выходу и стала просить ради бога скорей свое пальто, гардеробщик не давал без номерка, она разревелась, и тогда он дал ей пальто и сказал: «Беги, девонька. И чего же ты пошла с этой старой сводней!» Она побежала и всю дорогу ревела в голос, так что все оборачивались, и даже проспект перебегала, не глядя ни вправо, ни влево…

На следующий день трое самых решительных студентов, завернув в газету парчовое чудо, пошли на Морскую к старой сводне и сказали ей все, что они о ней думают, забрали мою бархатную блузку и потребовали плату за проработанные Сашенькой часы. А что же Леонардовна? Она дрожащими пальцами отсчитала деньги и плаксиво уверяла, «что девочка дура, не поняла самых невинных шуток» и подвела ее, «поставила в неловкое положение перед друзьями и гардеробщиком».

На полученные деньги Сашенька купила блестящие чулки и… баночку туши для ресниц. Вечерами, когда посторонних не было, она подкрашивала свои белесые реснички и сидела перед зеркалом – любовалась собой. Но когда она влюбилась в самого решительного из троих ребят, ходивших к Леонардовне, тот убедил ее, что в светлых ресничках ее глаза гораздо милей, и вышвырнул тушь в форточку.

В том же году случилась беда с двумя нашими девушками.

Женя и Лида были сестрами, обе пытались поступить в Театральный институт, но провалились. Женя устроилась в наш Внешкольный, а Лида в Педагогический.

Очень похожие одна на другую, высокие, светловолосые и светлоглазые, они были красивы и привлекали особой покойностью и плавностью движений, сдержанной неторопливостью речи. Тем страшнее было то, что с ними случилось.

Объявление гласило, что в меховой магазин на Невском приглашаются молодые девушки для работы продавщицами. Обеих сестер приняли. Хозяин магазина предупредил их, что покупателей бывает немного, но каждого надо принять как можно любезней и постараться что-либо продать, для этого он учил новых продавщиц накидывать на плечи меха, кутаться в палантины, примерять на себе любой самый дешевый воротник так, чтобы он выглядел изысканно. Кроме того, в обязанность продавщиц входило быть милыми хозяйками в задних комнатах магазина, куда приходят поставщики и другие деловые люди, – сервировать чай, заваривать кофе, делать бутерброды, угощать коньяком или винами. Оплата была по тому времени довольно высокая, а работа нетяжелая, за прилавком разрешалось сидеть и даже читать, но при входе покупателя нужно было немедленно встать и встретить его приветливой улыбкой.

Работать на нэпмана? Было в этом что-то царапающее самолюбие, но когда вокруг столько безработных, выбирать не приходилось.

Я рассказала об удаче сестер Пальке Соколову, он странно посмотрел на меня и промолчал, но спустя какое-то время вдруг сказал:

– Если ты посмеешь пойти по такому объявлению…

Он не докончил, но тон был угрожающий.

Мы с Лелькой сбегали поглядеть – магазин роскошный, в витрине на плечах манекена соболиный палантин. Б магазине было пусто, за прилавком сидела младшая из сестер, Лида, она вскочила и заученно улыбнулась навстречу, узнала нас и почему-то, густо покраснев, вынула из-под стекла и надела на себя меховой воротник.

– Я понимаю, вам нужно что-нибудь недорогое, – громко сказала она и добавила быстрым шепотом: – Ко мне приходить нельзя, не разрешается. – И снова громко: – Могу предложить белку или крота, они сейчас модны.

За нею в дверях появился пожилой мужчина в черном костюме, он приглядывался к покупательницам и к работе своей продавщицы.

– Я понимаю, вы зашли прицениться, – продолжала Лида, накидывая на себя то один воротник, то другой и называя цены, – не стесняйтесь, я всегда подберу вам то, что вас устроит.

– Мы зайдем на днях, когда получим деньги, – сказала Лелька и потянула меня к выходу.

Ох, несладок нэпманский хлеб, говорили мы, шагая прочь.

Он оказался горше, чем мы думали. Вскоре сестры выехали из общежития, ни с кем толком не простясь. Свои институты они оставили еще раньше.

– Так и не поняла? – сказал Палька, когда я с удивлением сообщила ему об исчезновении сестер. – Ширма! Меховой магазин – а позади нечто вроде публичного дома для избранной публики. Я уж подсказал кому надо, так ведь не подкопаешься, все шито-крыто, и сами девушки все отрицают, даже оскорбляются.

Куда делась младшая из сестер, мы так и не узнали, а Женя однажды вечером сама зашла в общежитие – «поглядеть, как вы тут живете». Она сидела, закинув ногу на ногу, чтобы разглядели ее замшевые высокие сапожки на тугой шнуровке (очень дорогие, самые дорогие сапожки!), она то скидывала с плеч, то снова накидывала чернобурую лису с хищно оскаленной мордочкой и спокойно хвастала тем, что занимает отдельную двухкомнатную квартиру с балконом и ванной, что у нее приходящая прислуга, что летом она поедет отдыхать в Ялту.

– Ты что же… замуж вышла? – спросила наивная Сашенька.

Женя так же спокойно, с нагловатой усмешкой ответила, что нет, не вышла, но в нее сильно влюбился один меховщик, очень богатый коммерсант (она это слово произнесла с гордостью, – «коммерсант!»), он снял ей квартиру и создал все условия, у него семья, поэтому он приходит к ней раза три в неделю на два-три часа, к тому же часто уезжает закупать меха, так что это совсем не обременительно, если учесть все, что он для нее сделал, да и человек он довольно приятный.

– А жить вот так… – Она окинула взглядом и нас и скудное убранство комнаты. – Судите как хотите, но это не для меня.

– А что с Лидой? – жестко спросила Лелька.

По лицу Жени тенью прошла боль, а может, досада. Прошла – и растаяла.

– Пока в магазине.

Поворот разговора ей не понравился. Она встала и начала натягивать новые, еще тугие перчатки. Оглядела наши хмурые лица и невесело улыбнулась:

– Конечно, если б мы попали в Театральный, все повернулось бы иначе. А так… Пока молода, надо жить.

И ушла.

В течение нескольких вечеров в общежитии бурлили споры: что значит «жить», и в чем смысл жизни вообще, и для чего нам дана молодость, и есть ли разница между Асей и Женей – обе продались, а мужу или не мужу, имеет это значение или нет? Как часто бывает в юношеских спорах, кричали все разом и во весь голос, но до конечной истины так и не доспорились, хотя, в общем-то, все осуждали и Женю, и Асю.

Лежа в постелях, мы с Лелькой вполголоса уточняли свою позицию и с тревогой вспоминали Лиду. Ну, Женя проблагоденствует с ванной и балконом, пока коммерсант не бросит ее или сам не вылетит в трубу. А Лида-то пропадет! Пойти к ней? Вмешаться? Убедить? Но как это сделать, если «все шито-крыто, и девушки все отрицают»?!

Когда Лелька засыпала, я еще некоторое время переживала и продумывала то новое, что мне открылось в эти месяцы питерской жизни. «Мы наш, мы новый мир построим!» – еще недавно представлялось, что построим быстро, в едином порыве. Оказалось – сложно, медленно и, кроме единого порыва сознательных, деятельных людей, есть всякие-разные люди, предпочитающие цепляться за старое, приспосабливаться к нэповской буржуазии, пусть она не очень-то прочна и уверена в себе, но урвать возле нее хоть что-то, урвать для себя лично, урвать на сегодня, а там будь что будет…

Меня озадачило появление Жени – недавняя студентка, землячка, она пришла к нам, к своим бывшим товарищам, покрасоваться нарядами и похвастать тем, что продалась дорого! Было удивительно – такая перемена за каких-нибудь пять месяцев!.. Она уже не казалась красивой. Почему? Наряды оттеняли все, что следовало оттенить, ее природная красота должна была от этого выиграть. В чьих-то глазах, вероятно, и выигрывала. А в наших – потускнела. Значит, красота – понятие относительное и восприятие красоты одухотворяется или стирается нашим отношением к человеку в целом?.. Значит, без ощущения гармонии нет настоящей красоты?..

К нам с Лелькой соблазн проник завлекательным ритмом нового, входившего в моду танца – танго́ (в то время ударение делали на последнем слоге, так пелось в самом распространенном танго «Под знойным небом Аргентины», где «Джо влюбился в Кло» и «она плясала с ним в таверне для дикой и разгульной черни дразнящее танго́»). Пришел этот танец на смену уже надоевшим уанстепу и тустепу и потряс наше воображение своей неистовостью. Нынешнее смирное танго не имеет ничего общего с тем, что тогда танцевалось. Кавалер перегибал свою даму пополам, раскручивал ее, как волчок, перекидывал через руку и бросал на пол, – кто видел прелестный старый фильм «Петер», тот помнит танго Франчески Гааль. На студенческих вечеринках танцевать новый танец не решались, да и попросту не умели. Зато на кухне общежития!.. Бывало, готовим с Лелькой обед – пшенную похлебку с картошкой или картофельную похлебку с пшеном. Лелька запевает звонким голосом «Аргентину», я вторю плохим контральто, подхватываю Лельку – и начинается! Ради полноты воплощения друг друга не щадили, случались и синяки, а случалось – подгорала похлебка и мы, забыв испанские страсти, кидались ее спасать.

Однажды пришел дворник:

– Опять на вас жалуются, что дрова в кухне швыряете.

Мы отпирались, показывали, что и дров-то у нас – всего ничего, кидать нечего. Не могли же мы признаться, что швыряем на пол друг друга!

Дворники относились к студентам как к напасти, свалившейся на их добропорядочный дом, особенно после того, как из-за нас начали терять заработки.

Накануне рождественских праздников мы с Лелькой застигли у водосточной трубы интеллигентного старичка в пенсне, который пытался хлебным, мякишем приклеить объявление. Прочитав через его плечо, что требуется уборщица для генеральной уборки квартиры, мы тут же вызвались произвести уборку быстро и чисто.

Квартира оказалась большая, загроможденная мебелью и книгами, старичок жил вдвоем с женой, которая каталась по комнатам в кресле-каталке и очень стеснялась своей болезни. Славные, приветливые люди. Мы старались вовсю и в два дня прямо-таки вылизали им квартиру. Наше старание было вознаграждено – старичок, видимо, похвалил нас соседке, и соседка, а за нею многие другие хозяйки звали нас для предпраздничной уборки. Платили хорошо, иногда еще и кормили, но таких славных людей, как старичок с женой, больше не попадалось. Почти все хозяйки были нэпманши или похожие на нэпманш дородные дамы в очень коротких платьях и в блестящих светлых чулках на ногах-тумбах. Они ходили за нами из комнаты в комнату, чтобы мы ничего не украли, и тыкали туда-сюда толстыми пальцами в кольцах:

– Здесь вымойте получше, моя милая. А тут вы протерли?

Кроткая Лелька вздыхала: что ты хочешь, буржуи!

Меня душил гнев: к черту такой заработок!

Но это все же была наша удача – получить столько работы сразу.

Заказы на уборку иссякали, когда нам снова подфартило: одному из нижних жильцов привезли воз дров, он еще не успел подрядить дворников, когда мы предложили свои услуги – распилить, расколоть и снести дрова на второй этаж (в то время дрова сразу несли домой, в кухню или в кладовку, боясь, что из подвала украдут). Чтобы нам не отказали, взяли мы дешево, меньше, чем брали дворники, – законы конкуренции! После этого нас начали нанимать и другие жильцы нижних этажей, мы здорово уставали, особенно от переноски дров по лестницам, но работа была приятной – на воздухе, без указующего перста, без общения с нэпманами и нэпманшами.

Теперь я понимаю, что в нижних этажах жили самые разные люди, многие, вероятно, заслуживали уважения, некоторые наверняка нанимали нас из сочувствия голодным студенткам… но тогда все сплошь казались нам буржуями, мы их презирали и даже с молодежью из этих роскошных квартир ни в какие отношения не вступали. А соблазн был…

В одной из комнат третьего этажа, глядевшей во двор, обнаружились два студента. Оба были привлекательны – один лучше другого. Весной мы слышали, как они поют в два голоса знакомые нам песни – «Шумит ночной Марсель, в притоне „Трех бродяг“», «Там, где Крюков канал» и «Быстры, как волны». Пели хорошо. По вечерам можно было наблюдать – они сидят под рыжим абажуром над учебниками, или склоняются над чертежами, или пьют из стаканов чай – а может быть, вино? Почему-то мы сразу определили, что они белоподкладочники. Правда, тужурок они не носили, но, во-первых, снимали частную комнату, во-вторых, ходили в галстуках, что считалось у нас почти что буржуазным перерождением, в-третьих, иногда запевали по-латыни «Гаудеамус игитур» (в своем комсомольском максимализме мы почему-то забывали, что тоже иногда запеваем ее, и не замечали, что студенты, так же как мы, знают только первую строфу).

С началом весны парни превесело поглядывали на нас из открытого окна, когда мы появлялись на крыше, и пытались с нами заговаривать. Мы тоже поглядывали на них, но заигрывания решили «игнорировать». Очень-то нужно – буржуйские сынки!

Брешь была пробита кокетливой Тасей. Она умудрилась как-то познакомиться с «белоподкладочниками», и они пригласили ее в воскресенье на острова. Возник спор – соглашаться или нет? Тася уверяла:

– Простые, веселые ребята, очень даже вежливые.

Видно было, что ей страшно хочется попробовать шикарной жизни.

– Ну и пусть едет, – решила Лелька, – не съедят же они ее.

Подстегнутое воспоминанием, мое воображение разыгралось – «безлюдность низких островов», лихач, может быть, даже автомобиль…

Я так и не проболталась о нашей с Палькой упоительной поездке. Но всех девушек взволновало: на чем «белоподкладочники» повезут Тасю? А потом, после прогулки, в какое кафе или ресторан пригласят? И соглашаться ли Тасе, если в ресторан? Все та же Лелька пожалела оробевшую Тасю и решила, что днем можно. Только вина не пить и держать парней в строгости.

– Главное, номерок от пальто возьми себе, – посоветовала Сашенька, – а будут уверять, что вино сладкое, дамское, все равно не пей!

И опять мы всем общежитием собирали подругу, надели на нее все лучшее, что у кого было, только туфли Тася надела свои – недавно купленные лодочки на высоких тонких каблучках.

«Белоподкладочники» ждали ее во дворе. Украдкой, свесив головы с крыши, мы наблюдали, как они встретились с Тасей и, с двух сторон взяв ее под локотки, скрылись под аркой ворот. Не то чтобы мы завидовали Тасе – мы томились за нее тем же сладчайшим ощущением греховности…

Вернулась Тася под вечер – голодная и злая. Сломался каблук, последнюю часть пути она ковыляла, как мы говорили – «рупь с полтиной, рупь с полтиной»… Поехали они на острова трамваем, там долго гуляли и болтали, ребята всеми силами старались развлечь и рассмешить ее, но Тасе не было весело, потому что дорожки были грязные после вчерашнего дождя, Тася трепетала, не погибнут ли новые туфли, а от хождения на высоких каблуках ноги прямо-таки горели. Ни о кафе, ни о ресторане речи не было, у одного из парней нашлась круглая коробочка ландрина, они посидели на скамейке и пососали леденцы. Обратно «белоподкладочники» предложили идти пешком, чтобы оценить красоту города. А когда у Таси на половине пути сломался каблук, выяснилось, что у ребят нет денег даже на трамвай.

– Ну и что? По крайней мере не буржуи! – сказала Лелька.

Следующими жертвами «бывших белоподкладочников» оказались мы с Лелькой.

Нам предстояло распилить, наколоть и снести на четвертый этаж целую сажень дров. Дрова были сучковатые и сырые, с такими намаешься!

Только мы взялись за пилу, как появились те двое парней:

– Давайте мы все сделаем, а вы за это выручите нас – вымойте нашу комнату. Плата за дрова будет ваша.

Так сказал один из них, а второй добавил:

– Знаете, мы не очень умеем мыть-убирать.

Сделка состоялась, хотя совесть нас мучала – слишком неравноценные работы! Готовя тряпки и ведра, мы шептались с Лелькой:

– Так не годится. Когда будем рассчитываться, отдадим им половину денег…

Парни вручили нам ключ от квартиры: первая дверь направо, да вы и сами увидите!

И мы увидели… Пол был покрыт слоем вязкой грязи, подоконники, загроможденные немытой посудой, были черны и сальны – на них без подставок ставили кастрюли и сковороду. К столу, прикрытому пожелтевшими газетами, было противно прикоснуться. Под кроватями валялись какие-то лохмотья. Полотенца казались сшитыми из темно-серой жесткой дерюги.

А во дворе бойко и насмешливо посвистывала пила.

Растерянно оглядывая комнату – не начать ли с потолка? – мы увидели в углах черную паутину, а над засиженной мухами лампочкой тот самый рыжий абажур с налетом давней пыли на былом шелковом великолепии.

– Свиньи в галстуках! – выругалась Лелька.

– Может, пошлем к черту?

– Так ведь взялись… Да и пропадут мальчишки в этакой заразе!

Было по-полуденному солнечно, когда заблестели промытые стекла и обнаружилось, что подоконники все же белые. Начало смеркаться, когда мы установили, что полотенца сшиты из мягкой белой ткани с голубыми прожилками, шелк на абажуре – нежно-лимонного цвета, а стол сработан из светлого дерева и когда-то был полирован. При свете электричества мы несколько раз голиками драили пол, постепенно добираясь до первоначальной фактуры – узорного паркета.

Во дворе давно не слышалось ни посвиста пилы, ни тюканья топора.

– Носят, гады! – сказала Лелька. – Ну пусть только заявятся, я их мокрой тряпкой по поросячьим мордам!.. Верушка, давай еще раз промоем пол. Начисто.

Промыли начисто. Комната сияла в ожидании хозяев, но хозяева упорно не шли. Я высунулась в окно – во дворе пусто, дрова давно перетасканы и даже опилки выметены.

– Скрываются, прощелыги!

– А ты еще хотела часть денег отдать! Тут приплачивать надо.

Когда мы вышли шаткой походкой вконец измученных людей, прощелыг нигде не было. И денег не было – унесли. Лелька призывала на их шалопутные головы все кары земные и небесные. Лелькин Миша сказал, что завтра же набьет им морды. Мы долго отмывались, потом напились горячего чая с бубликами, принесенными Мишей, а после чая Лелька все же пошла с Мишей погулять – чего не сделаешь ради любимого человека! Я же повалилась на кровать с учебником, убедив себя, что буду заниматься до возвращения Лельки… и тут же заснула. Разбудило меня громкое шуршание – кто-то пропихивал под дверь конверт, а конверт застревал. Я последила взглядом за тем, как уголок конверта, будто живой, мечется взад-вперед, выискивая щель пошире, поднялась поглядеть, что за поклонник там старается, и услышала топот убегающих ног.

В конверт были вложены деньги и записка: «Спасибо! Не сердитесь, девушки!»

Удары гонга

Очередная невесть из-за чего возникшая ссора с Палькой кончилась полным разрывом. Палька отослал по почте все мои письма и записочки, вырвал из дневника и вложил в пакет все страницы, мне посвященные. «Прости и прощай!»

Окружающий мир застлали сумерки.

Трудно восстановить в памяти, что со мною происходило в те дни, слишком много иных чувств и ударов прошло через душу за прожитые годы, а последующий опыт и более близкие по времени, более зрелые по сило переживания так сместили масштабы, что подстерегает опасность неправды – снисходительной усмешки, иронической легкости рассказа о давнем горе семнадцатилетней девчонки. А было у нее – отчаяние.

Я снова как бы со стороны, издали, вглядываюсь в эту знакомую мне девчонку и вижу, что она собирала все силы и всю гордость, чтобы скрыть лютое горе под видимостью обычной жизни с лекциями и зачетами, театральными вылазками, прогулками по городу и студенческими вечеринками, где нужно танцевать и веселиться, – нельзя же показывать всем и каждому, что хочется укрыться от чужих глаз и нареветься до изнеможения! У нее не было ни опыта, ни умения анализировать, она безусловно верила веселости Пальки Соколова, когда он приходил в общежитие навестить земляков. Припав к двери, сквозь громоподобный стук собственного сердца она вслушивалась в интонации его голоса – в коридоре неподалеку от ее двери Палька болтал с приятелем о всяких пустяках… А может, он все же постучит к ней? Может, захочет увидеть, спросить: «Как живешь?»… Но Палька говорил:

– Ну, я пошел.

– Да посиди у нас, сейчас ребята соберутся.

– Не могу, и так опаздываю.

– Свидание?

– Ну, свидание. Будь жив!

И он уходил. На свидание. Ах так! И она старалась делать то, что делают все девушки мира: доказывала себе и другим, что ей не менее весело, что она прекрасно может жить без заносчивого, капризного Пальки с его выкрутасами, что есть сколько угодно гораздо более внимательных и симпатичных ребят. Она целовалась в коридоре с лесником Шуркой, назначала другому свидание на Кирочной, а третьему у Литейного моста и шла с четвертым, украдкой, «проверять караулы». Оставаясь одна, писала стихи, где прорывалась ее боль, но оставалась наедине с собой все реже. В те недели душевного разброда ее не интересовали ни учеба, ни книги, ни институтские комсомольские дела. Шли недели. Молодость брала свое, временами ей и впрямь нравилась ее легкомысленная, суматошная жизнь – если б только неразлучная подружка не собиралась выходить замуж за своего доброго, верного Мишу и если б не повадился неведомо зачем Палька Соколов навещать приятелей в общежитии!..

Весною произошло три события как будто бы и не крупных, но разве только эпохальные события играют роль в нашей душевной жизни! Те три случая я ощущаю до сих пор как поворотные.

За мною начал ухаживать одноглазый анархист. Вышел он из солидной профессорской семьи, учился на последнем курсе Технологического института и носил студенческую тужурку на белой шелковой подкладке. Отсутствующий глаз прикрывала черная повязка. Впервые он появился у кого-то из наших технологов вечером, с гитарой, подпевал томным баритоном, когда мы пели, а потом, бешено сверкая единственным глазом, спел анархистский гимн «Черное знамя», где бушевало пламя пожаров, и кровавая борьба, и гудел набат призывной трубы. Он давал понять, что был завсегдатаем дачи Дурново на Выборгской стороне, где в 1917 году обосновались анархисты, и что он не только из песни знает пламя пожаров и кровавую борьбу. Затем он подсел ко мне, дергая струны так, что, казалось, они вот-вот лопнут, и пригласил меня на традиционный бал в Техноложку. Прощаясь, сказал, что заранее просит у меня «последнюю мазурку».

Лелька нашла, что он фанфарон. Я же была захвачена новыми впечатлениями: одноглазый анархист! черное знамя и набат призывной трубы! традиционный бал и последняя мазурка!

Но как мне быть, если я не умею танцевать мазурку?

Никто из наших мальчишек не брался научить меня – может, не умели, а может, не хотели, зная, ради чего я хлопочу. А вечер бала приближался…

На Литейном давно примелькалась броская вывеска «Уроки бальных танцев». Урок стоил пять рублей новыми деньгами, что по нашему бюджету было громадной суммой. Признаться Лельке я не посмела, вынула пятерку из денег, откладываемых на внебюджетную покупку, и, зажав ее в кулаке, побежала к учителю танцев.

Впустила меня горничная – настоящая, старорежимная, в кружевной наколке. В пустом зале роскошной квартиры мне пришлось ждать – учитель обедал. С каждой минутой ожидания все неудержимей хотелось убежать. Но тут появился невысокий чернявый человек во фраке, небрежно спросил, что мне нужно, и крикнул в приоткрытую дверь:

– Зося, мазурку!

Вышла немолодая дама с нотами, села к роялю и немедля забарабанила мазурку. Учитель схватил мою руку и, покрикивая на меня, повлек за собою вокруг зала, покружил, снова повлек за собой… Я еще только начала понимать, что должны делать мои ноги и руки и как держаться, когда чернявый отпустил мою руку – он уже закончил урок:

– Вот и все. Барышне тут и уметь нечего, слушать ритм и подчиняться кавалеру. Желаю успеха.

Я не посмела сказать, что в объявлении говорится о часовом уроке, а прошло от силы десять минут. Пятерка уже скользнула в его карман. Заметив мое разочарование, он оценивающе оглядел меня с головы до ног и сказал, что для закрепления я могу прийти в субботу, по субботам у него собираются ученики «на маленькие домашние балы» – совершенствоваться в танцах. В моей памяти промелькнуло воспоминание о прелестных ученических балах Наташи Ростовой у учителя танцев Иогеля, но в это время чернявый наклонился ко мне и многозначительно сказал:

– Приходите. Если повезет, заведете недурные, а может, и выгодные знакомства. – И крикнул горничной: – Паша, проводи барышню!

Никогда еще я не чувствовала себя такой униженной. Со мною обращались как с дурой, а я позволила, я не сумела и слова вымолвить на его гнусные посулы, и пятерку – так трудно заработанную пятерку! – этот наглец отобрал, даже не моргнув…

На бал в Техноложку я пошла в дурном настроение с ощущением растущего недовольства собой. В потертой бархатной блузке я выглядела жалко в толпе нарядных девушек, среди которых терялось небольшое количество таких же бедных студенток, как я. Никто меня не приглашал, и я не расставалась со своим одноглазым анархистом, а он танцевал с развязной лихостью, подпевая оркестру и прижимая меня к себе. В перерыве он повел меня в какие-то странные комнаты, увешанные коврами, с низкими светильниками, прикрытыми цветастыми платками, так что в комнатах было полутемно. Тут и там на кушетках миловались парочки.