Текст книги "Упреждающий удар"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Братушки!.. Родненькие!.. Отобрали нас... Хотели заставить против воевать – не вышло... – продолжая счастливо улыбаться, тянул руку и падал – умирал...

Федот не ожидал, что так быстро, с ходу захватят полгорода.

С ревом, громом хлынули в улицы Сарая: разваливались стены домов, рушились горящие крыши-потолки...

Он врывался вместе с остальными, преследуя татар, в мазанки-дома, крутил мечом, бил ногами все, что сопротивлялось, мешало идти вперед.

Рука затяжелела, но он махал мечом – уж затупился он – не рубил, мял, как жесть, татарские шеломы, рвал шапки...

Федот все вертел и вертел направо и налево мечом, ближних добивал ножом (он где-то обломил копье), шел вперед, не давая ордынцам опомниться, прийти в себя, организовать дружную оборону...

Рубя, тыкая озверевших и полуобезумевших от горя и злости татар, пробились до следующего квартала, – до больших изукрашенных желтых юрт...

Уже полегли до единого – откуда взялись, не видел – огромные русские мужи-полоняне, без доспехов, вооруженные копьями и мечами; – если бы не они! – они бросались в самую гущу схватки – разметывали татар, сами гибли, помогая вятчанам.

Чаще стали попадаться женщины-татарки, дети, древние белоклинобородые бабаи⁶⁰ и женщины-служанки. Все они, позабыв, кто есть кто, в ужасе, пронзительно визжа, с душераздирающими криками метались среди ханских воев, которые рубили в ярости и их... И только небольшая часть несчастных, пройдя сквозь ад-сечу, со страшными, зияющими ранами, в крови, как жертвенные животные, полуживые, – без рук, без ног, – выкидывалась под ноги и руки наступающих русских...

Несмотря на огромное усилие, чтобы не озвереть, не крушить все подряд, меч Федота попадал иногда в мягкие, незащищенные тела женщин, стариков...

В голове гудело, сердце стучало огромной кувалдой. То, что он делал, не мог сразу осмыслить и только потом, осознав, ужасался: "Што это такое? – Сами же!.. – Звери! – своих к нам под ноги бросают!.." Вспомнилось: надруганная, опозоренная, со вспоротым животом мать... Трупики младших братьев с размозженными головками... Не стало жалости ни к кому! Поднявшаяся в душе лютая ненависть закрыла кровавым туманом глаза; сковало, как льдом, мозг. И когда перед ним оказалась юрта, Федот, прорубив-прорвав в жесткой сухой коже-стене широкий лаз, ворвался вовнутрь; никого не щадил: размолотил склоненные седые головы стариков, затоптал бросившегося на него с кинжалом малая⁶¹ – подростка, ударил ножом, приподнял и отбросил легкое тело укутанной в плат женщины, кинувшейся спасать своего сына; пнул ногой, обутой в кожаные сапоги, очаг – головешки с малиновыми язычками пламени и оранжевыми углями, очертив в воздухе красные линии, оставив дымные хвосты, осыпали противоположную стену юрты, подожгли, – развернулся и бросился в другую сторону, где в богатой одежде с золотыми украшениями сидели две женщины, как курицы-наседки, обложенные татарчатами.

Федот выдернул онемевшую татарку, стряхнул с нее вцепившихся детей, посрывал драгоценные украшения, занес нож... В голове что-то лопнуло, разорвалось; в глазах – фиолетовый сноп искр – все погасло... Упал, но тут же очнулся, и не успел еще понять, что с ним, а рука сама выхватила меч из ножен, вскочил на дрожащие ноги, увидел Людмила – седобородого красавца-воя, его синие презрительно сверкавшие глаза.

– Ирод!.. Не смей марать русское оружие невинной кровью!..

Эдак дедами принято – нам завещано, и не тебе велено осквернять...

– Знаешь, как над моей мати надругались!.. Братьев моих!..

– Видел я, сучий сын, и поболе тебя ихние зверства! Помню отцовы рассказы о Бектуте⁶², но не озверел, как ты, не потерял обличье и дух руссково человека! – Людмил повернулся, прорубил одним взмахом выход – вышел. Федот поднял нож и выскочил из занявшейся пламенем юрты...

Сзади бушевал огонь, – как огромный рыжегривый зверь, кидался на выстроившиеся в ряд юрты и с треском, с урчанием пожирал одну за другой.

С обгорелой бородой – тело мокрое, как в бане, – с обжигающим мечом в руке, погнавшись за тремя татарами, Федот выбежал из моря огня и, еще не успев увидеть, понял, почувствовал, что в ходе боя что-то изменилось. На миг – ровно на столько, чтобы глаза успели увидеть, что случилось, – он остановился – его тут же обогнали несколько русских – и увидел: на другой стороне улицы все пространство между домами-землянками заполнено ордынцами; впереди пешие, сзади сплошной стеной подпирала степная конница, окутанная рыжей пылью. "Только подошли! – различил лес копий, ощетинившихся в его сторону. Екнуло в груди: – Ахмедка?!"

* * *

...Плыли, вытянувшись гуськом, по середине Старицы – подальше от берегов: справа со стен-забора летели хвостатые зажигательные стрелы, слева – со степи – "стрелы стрелили" верховые татары.

Впереди, с первой сотней – на четырех ушкуях – шел ватаман Юрий Волковцев; со второй – на пяти – молодой сотенный Осип Кириллов.

Уже горели дома, гремела-шумела сеча в Сарае, а они все еще осторожно пробирались к мосту...

Вот-вот должен быть мост...

Рядом с кормщиком стоит Юрий Волковцев. Тревожно-напряженно всматривается, прислушивается, стараясь сориентироваться; негромким звенящим голосом командует; раздувая ноздри, вдыхает возбуждающе-тревожный запах дыма, – глаза его временами вспыхивают, как у большой кошки, жутким желтым светом...

"Почему так долго нет моста?! Уж Сарай прошли!" – пСтом покрылась спина у сотенного.

...Он вздрогнул, схлынул с груди холод тревоги, лицо ожило: по приближающимся звукам понял – мост! Сердце крутнулось белкой и успокоилось, застучало ровно и сильно – теперь знал, что делать...

Юрий Волковцев вытянул меч – впереди зажглись факела и широкой огненной лентой перекрыли Старицу, осветили мост с ордынцами, ослепили русский ушкуй.

"Ну, бох, помогай! А мы уж помолимся – покрестимся мечом по бусурманским головам!.."

Еще два-три взмаха, и... – факела, зажигательные стрелы сыпанули по ушкую – вспыхнули паруса, просмоленный борт...

– Русичи!.. – Юрий Волковцев поднял длинный меч – на бородатом лице бешеная ярость. – За Русь! – за мной!..

...Константин Юрьев, стоя с пятью воями с Георгием на площадке-гульбище полуразрушенного дома, в сотый раз развязывал-рвал, связывал на шее завязки накинутой на плечи ферязи⁶³. В груди – под парчовым кафтаном, булатной броней – мечется-бьется сердце...

Поднимающийся чадящий дым коптил чужим тошнотворным запахом, заставлял кашлять, чихать; ело глаза.

Порывы ветра рвали иногда дымовую завесу, и тогда лучшего места для обзора и не нужно: здесь, на "глядени", у воеводы открылись глаза, откупорились уши – он услышал бой, и, как опытный бортник по звуку определяет здоровье и силу пчелиной семьи, по ширине летка состояние улья, он определил, что ударный полк далеко продвинулся вперед, что – справа – боярин Андрей Воронцов все еще не прорвался в царский дворец...

Посмотрел налево – на север – темно, мост молчал.

Впереди – на востоке – покраснело. Теперь все как на карте: он стоит лицом на восход солнца, справа царский дворец за стенами – забором – у самой Ахтубы (весной она сливалась с Итилем, образовав широкое займище). Старица, как круто загнутая дуга лука, уходила на северо-восток, снова возвращалась. На основании лука-острова лежал Сарай; на вершине – холмы...

Ревела битва за город, вспыхивали юрты-дома, поднимая к небу огромные, загнутые на северо-запад, рыжие с чернобурыми опушками хвосты – дымы...

Он смотрел, напрягая зрение в темноте, за город, на холмы: "Где у них сторожевой конный полк, – во дворце? – Тогда ох как тяжко будет боярину; это не пеший татарин – на комони они вои..."

Повернулся направо: "Так и есть: не прорвались!.."

Воевода заметался по площадке-гульбище: такими небольшими силами нужно бы ударить ниже Пристани – сразу за стенами Дворец с мечетями...

Перерезать мост, и, сделав свое дело, – назад...

"Мы счас, аки щука, схватившая не по себе рыбину: ни заглотить, ни выпустить!..

Где ж Волковцев?!"

Поперек Старицы потянулась тонкая гирлянда искорок; расширяясь в середине, превратилась в живой рой-комочек шевелившихся огненных пчел; и вдруг этот рой взлетел, высветив ушкуи, – "Добрались!.." – осыпал их звездным дождем...

Яркой свечкой вспыхнул ближний к мосту ушкуй.

Константин Юрьев повис, перегнувшись через перила гульбища, смотрел, боясь дыхнуть...

С горящего ушкуя попрыгали, как вначале показалось, на мост; но присмотрелся – ловушка: бревна...

Вспыхнули еще два подошедших ушкуя, с них тоже посыпались черные фигурки воев...

Теперь отчетливо было видно, как бревна, приподнявшись одним концом, уходили вместе с воем на другом под воду. С моста стреляли... Это не чистая вода – не выплыть!..

"Иех!" – скрежетнул зубами воевода – тяжело – в груди сдавило, – он еще никогда так не страдал – в тысячу раз легче самому быть там: сражаться, умирать – чем смотреть, как гибнет войско!..

Подошла вторая сотня – пять ушкуев – замешкались... "Ну! – сворачивай!.." – и, как бы услышав его, один, затем остальные развернулись и стремительно понеслись к правому берегу...

– Смотри, воевода, кажись, прорвались во дворец! – Константин Юрьев повернулся, – отпустило в груди.

...Такого не ожидал Андрей Воронцов: на открытой площади перед Дворцом и налево перед амбаром с оружием плотно друг к другу разместилась конница ордынцев.

С пиками, с саблями встретили первых атакующих русских, прижали к стене-забору, не давали передыху, вытащить луки. Андрей Воронцов в кольчуге, с щитом – круглым, железным, – крутил мечом, отбиваясь от пик, ударов сабель... Слетела личина, кровью зашло лицо, но он не чувствовал боли: "О, Господи – помоги!.. Прости мне все грехи!.." Удар копьем надорвал стальное кольцо, жало застряло в подкольчужных кожаных платинах. Он упал на колени...

Кто-то поднял, на руках передали его в задние ряды, перебросили через забор грузное тело боярина. Уложили на пыль. Он испугался, вскочил, оглядел свое войско – большая часть стояла в бездействии. "Эдак мы не одолеем татар!.. Что я скажу государю, детям, люду русскому? – стыд!.." – еще раз обвел воев белыми безумными глазами.

Подскочил Ефимка. Вытер лицо своего боярина; смазал дегтем рану на скуле и – на ухо:

– Ондрей Ондреевич, вели стрелы стрелить...

Вернулась синь в глаза, разум. Великокняжеский боярин выпрямился, поднял меч.

– Не для тово мы пришли сюда, чтобы дать поганым отсидеться!.. Бох поможет нам покарать их за лютость, грехи великие пред Русью!.. Миром!.. Самострелы!.. Луки!.. И на стену – стрелите...

...Сотня Юрия Волковцева так и не добралась до моста. Татары били из луков, кидали пики. Израненное, истерзанное тело сотенного Юрия Волковцева на этот раз не удержалось на бревне – соскользнуло, пошло на дно...

...Зачиркали кресала о кремень, высекая снопы бледно-хрустальных искр; затлели, вспыхнули труты – и вот уже несколько бочонков со смолой, с подожженными фитилями поскакали, высоко подпрыгивая, по земляным широким ступеням вниз... ударились об дубовые двери, разлетелись, брызнули черной смолой, рыжим пламенем...

Там, за дверями полуземляного амбара, где хранились оружие, бранная одежда – укрылись татары.

"Хотят отсидеться – думают, Андрей Воронцов не доберется до ихних ратных припасов!.." – руки Андрея Андреевича тряслись, ноздри раздуты, он устал, но снова сияли глаза грозно, уверенно – какую гору наворочали: кругом груды трупов татар, коней, стон – плач умирающих. Поднял землисто-красное лицо. Как долго штурмовал Дворец! Каких трудов стоило ворваться на территорию дворца – более половины своего отряда уложил в кровавых муках под "стенами" сарайского кремля.

Собрав всех оставшихся в одну большую сотню, Андрей Воронцов пробился до этих вот складов, загнал ордынцев во дворец, в мечети, прижал к противоположным стенам-заборам.

У него погибли все сотенные, большая часть десятных, но теперь уж возьмет царский дворец. "Господи! дай силы полонить ханских женок – и тогда можешь взять мою жизнь!.." – перекрестился, подозвал отличившегося в бою Митяя Свистуна.

– Будешь десятным ватаманом. На вот этих воев – дожги!.. И возьми потом ту вон темницу, – показал на слева от Дворца полуподземные длинные строения за невысоким забором.

Услышал о темнице – вспыхнула у Митяя в груди хмельная надежда, сердце забилось пойманной птицей: "Может, Марфу с Ванютой тама-ка найду! – но тут же отрезвляющая мысль: – В темницах у них одни мужи-полоняне – женок разбирают по домам... гаремам".

На миг появившуюся на разбитом окровавленном лице Митяя тень растерянности боярин Андрей Воронцов понял по-своему:

– Хватит у тя сил – смотри, чево стоит один Иван, – показал на огромного молодого воя. – Там у их мало осталось сторожей... Освободи полонян и помоги мне – пойди на приступ вон тех мечетей, – махнул рукой в сторону низкорослых башен – мечетей. – Не дай им выйти оттуда, запри их там... А Дворец я сам...

Митяй посмотрел на царский дворец, – на соединенные друг с другом переходами одноэтажные здания с плоскими крышами с загнутыми кверху краями, с большой мечетью в глубине, ожил: "А вдруг там они?!" – блеснул глазами...

...Зародился день, но не показалось рыжее татарское солнце – небо закрыла серо-бурая дымная пелена.

Прибежали скоровестники от московского боярина. Сообщили, что сожжен амбар с оружием и что вместе с освобожденными из тюрьмы полонянами бьются внутри Дворца – просили помощь...

– Боярин велел сказать, што зело много воев погибло, и ежели не пособишь, то ханских женок... гарем не поимати...

Константин Юрьев сбежал на землю – его трясло, зубы стучали от озноба, нетерпения, страсти... – отослал полусотню на помощь. Наказал:

– Царских женок, ребенков полоним – Ахмедку победим!..

Пока семья его будет у нас в руках, он не пойдет на Русь... Иди!..

Дайте знать, когда полоните, и сразу к ушкуям – меня не ждать.

Стремительно ушла, как улетела, развевая кафтанами, резервная полусотня – засиделись, истомились.

Вятский воевода облегченно вздохнул – сожжены запасы ханского оружия, освобождены русские полоняне. Они были бы проданы арабам или персам – редко русских оставляли в Орде – они никогда не превращались в рабов-скотов: восставали и, если оставались живы, уходили... Появилась надежда добиться своей цели... Тряхнул головой, в глазах заплескало, забушевало синее пламя, вбежал на глядень...

...Ушкуи не дошли до берега: сели на мель. Сотенный Осип Кириллов спрыгнул – вода по пояс, ноги провалились в ил. Выдергивая одну ногу за другой, пошел на темную стену конных татар. "Ждут, когда на берег вылезем", – обернулся: уже различить лица воев.

– Поворачивай! – и сам повернул налево, – на мост.

Татары взвизгнули, начали стрелять. Русские, защищаясь щитами, упрямо шли по воде к мосту.

– Стрелите!..

Аким Белый бросился за сотенным. Стрела тюкнула в бок, не пробив кольчугу, повисла на кафтане. Поднял тяжелый лук, повернулся – ответил стрелой: она мягко, бессильно ушла... "Тетева намокла!.." – бросил в воду, отцепил круглый, обитый жестью щит, прикрыл лицо.

Два-три русских воя остановились, согнулись, споткнувшись, упали, – другие стонали от боли, но шли по колено, по пояс в воде...

Мост! С ходу, не выходя из воды, с яростным ревом бросились на деревянные перила моста, на татар.

Никто не думал, сколько их. В том, как сейчас русские воевали, атакуя небольшими силами с решительностью, напором, равными огромному полку, было что-то ужасное, сверхъестественное, не укладывающееся в здравый смысл.

Осип-сотенный, – длиннорукий, среднего роста, но на голову выше татар, – взяв двумя руками меч, вертелся на мосту: бил по перекошенным от ужаса и злости мордам ордынцев.

Он знал: Юрию Волковцеву не выбраться на мост. Только его, Осипа, сотня смогла перерезать путь на Сарай, остановить беспрерывно подходившую помощь. "Лишь бы успели Дворец взять!" – лицо в крови, несколько стрел порезали незащищенное лицо...

Рядом плясал, крутился, сверкал глазами коренастый Аким Белый. Вдруг как прорвало плотину – давнули татары, вперед вырвались конные, ударили копьями...

Аким увидел, как повалился пораженный копьем татарского бея сотенный, – задохнулся от ярости, замахнулся мечом, – удар по руке – боль, – меч вылетел...

Прямо с коней попрыгали татары, сели на него верхом, стали крутить веревками... Он рвал левой рукой веревки, вонючие ватные халаты на татарах, пытаясь сбросить с себя ордынцев, – правая висела плетью, – но не мог... С тоской, болью оглянулся – может кто поможет, но помочь было некому: то там, то здесь – выдавленные с моста на берег, – по отдельности бились русские... Тучи конных галопом шли на город...

...Афанасий Веригин – простоволосая голова его в кроваво-грязной пыли – лежал кверху лицом на горячей земле.

К нему подбегали то один, то другой десятные ватаманы; откинув пегую бороду, он шевелил губами – что-то говорил – и слабо отталкивал их руками, показывал, чтобы шли – сражались...

Ударная сотня подобно океанской волне ударилась о сплошную рать врага, смела передние пешие порядки, а они, ордынцы как будто того и ждали, – ханская конница, раскидав своих же – остатки пешего войска – защитников города – двинулась навстречу...

Отчаянно сражающиеся русские под напором во много раз превосходящего их противника отошли до догоравших юрт.

Татары наскакивали, джигитировали на бешеных полудиких степных лошадках, не боящихся огня и дыма, топча трупы и добивая раненых, пытаясь окружить, не дать отступить...

Афанасиева сотня все-таки смогла с большими потерями отойти на базарную площадь. Рослые русские вои, образовав сплошное кольцо, заняли круговую оборону, не давая врагу ворваться вовнутрь, где лежал тяжело раненный ватаман Афанасий Веригин...

Ордынцы, поднимая коней на дыбы и став чуть повыше пеших руссов, пытались ударить саблей или ткнуть копьем, но сами оказывались опрокинутыми: вместе с лошадью падали назад, давя своих же...

...Константин Юрьев кинул вокруг взгляд – во Дворце бой. Непонятно: взяли ханских женок?! Афанасия остановили, окружили!.. Вслушался в шум боя и вдруг почувствовал жуткую тоску: "Все, не выйти нам!.. – ему стало неприятно, противно за себя. – Что это я?! Если здесь лягем, то мало будет пользы Земле Русской – не устрашатся, а наоборот, возрадуются враги... А о том, что мы топтали и жгли Сарай, не будет знать никто – ордынцы о таком позоре "забудут", не выпустят молву, скроют свою слабость пред малым русским полком... Вот эдак же, наверно, с нашими дедами случилось: погуляв, не смогли из Сарая выйти, оторваться от погони..." Сжал рукоять меча – металл приятно холодил ладонь, – вспомнился кузнец Устин, детство, Фотя... Предстали в памяти жалостливо-ласковые, любящие черные глаза-смородинки жены, катающиеся в слезах. Они – родные до скырканья в горле, до слез в сердце – умоляли-просили победить и вернуться домой!..

У воеводы грузно и мощно застучало сердце. Он тряхнул головой. В душе сильней запылала святая ярость к врагу – сожгла остатки мешающей неуверенности, дала богатырскую силу духу и плоти... Он сглотнул тугой ком в горле, передернул плечами, согнав "мороз" на спине, закричал-обратился зычным голосом к оставшейся полусотне:

– Вот и наш черед!.. Храбры! Не оставим братьев на погибель – ударим... Отойдем – отступим умеючи – победим, сохраним свою честь!.. – через человека увидел грозное, с зелеными от ненависти глазами лицо Пожняка с Георгием в руках; стало стыдно за свои сомнения: "Доверять, не доверять Георгия Пожняку – все ж хромоног по Сараю-то со стягом носиться?.." Константин Юрьев поднял меч и – дрогнувшим голосом: – С нами Бох!.. Да помогут нам духи наших великих предков! За Землю нашу!.. За веру!.. – последняя резервная полусотня, не рассыпаясь, четко выполняя команды, рванулась навстречу врагу, на помощь ударной сотне...

... – Иегор, – с усилием заговорил Афанасий Веригин с наклонившимся над ним десятником Егором Михайловым, – оставьте меня... Отойдите к пристани, к реке... к воеводе... Христом-богом прошу!.. – и он закрыл опухшие, желтые с обгоревшими ресницами веки и вдруг снова открыл – начал поднимать голову, показал дрожащей рукой: – Идет!.. Сам...

Егор увидел великокняжеский стяг, – как завороженный смотрел на приближающееся темно-кровавое полотнище Георгия, похожее на огромную птицу, – казалось, крылья-полотнища плещутся сами, раскидывая врага...

Победно-радостный боевой русский клич утопил, перекрыл шум боя, сотряс все вокруг – море ордынцев дрогнуло под натиском воеводской окованной в броню полусотни, которая огромным клином вошла, пробилась сквозь татар, прорвала мертвую петлю окружения...

Первым в круг выскочил сам воевода. В пыли, на щеках темные полосы пота, в глазах – во все лицо – радость, безумство, ярость и еще что-то такое, что сковывало волю врагов, ужасало...

Он в два прыжка оказался рядом с Егором и Афанасием Веригиным.

– Сынок!.. – слезы блеснули в озерах-глазах, – помягчел взгляд. Но тут же взял себя в руки, твердым голосом повелел: – Егор! Возьми людей и пробейся к московскому боярину – меня его скоровестник нагнал – он вместе с русскими полонянами царских женок взял и выходит к ушкуям. Скажи: пусть не ждет меня – отплывает... И ты с ним...

Татары скоро поняли, что этих араслан-воев⁶⁴ немного, и снова яростно атаковали, пытаясь расчленить русских, по отдельности перебить – не дать выйти...

К полудню воевода все же пробился к Пристани, где, не щадя живота своего, сражались оставшиеся русские вои боярина Андрея Воронцова. Сам боярин с умирающим Игорем Голубовым, со сторожевой сотней повел переполненные ушкуи, лодки, учаны с освобожденными полонянами и взятыми в плен ханскими женками и детьми на остров Леща...

...В изорванном кафтане, помятой бранной одежде Константин Юрьев втащил свое полуживое тело в ушкуй, встал на краю палубы, опершись о плечо воя. Радоваться бы, ликовать – сбылось!.. Но никаких чувств, кроме страшной усталости. Голова кружилась, темные пятна застилали глаза, свинцовые ноги дрожали, подгибались – он совсем повис, выдохнул:

– Георгия на верхоту... Трубите отход...

Ушкуи друг за другом отошли от берега, развернулись. Оставшиеся на Пристани для прикрытия отплывающих кораблей русские вои полегли под ударами тысяч копий и сабель...

Татарские всадники, вырвавшись к воде, попрыгали, на миг погружаясь с головой, – лошадки ихние всплывали вместе с седоком на поверхность и устремлялись в погоню...

На ушкуях, наконец, подняли паруса – благо дул попутный ветер, – наладились грести и оторвались от уже подплывающих к ним безумно храбрых от ярости ханских батыров...

К смертельно уставшему, задумавшемуся воеводе подошел Пожняк – и скорбно:

– Помер ватаман Афанасий Веригин...

Константин Юрьев повернулся к нему, поднял мутные глаза, смотрел некоторое время непонимающе, прохрипел осипшим, бесчувственным голосом:

– Господи, прими душу раба твоего, – перекреститься не хватило сил. – Дай квасу...

К вечеру пристали к острову Леща. Вятский воевода вскарабкался по песчаному некрутому откосу, хватаясь за кусты ив, к кострам. Нашел сына. Сел. Велел борзо собрать всех ватаманов. Понюхал с жадностью кору, содранную с прутика, – бросил...

Пришли десятники и один раненый сотенный. Не глядя ни на кого, спросил: "Как молодший воевода помер?!" Бас ответил: "Когда пробивался, полезли татарва – сбили в воду..." – "А великокняжеский боярин?.." – "Уж отошли от Сарая: захрипел – пена изо рта – ничего не выговорил..." Другой – жалостливо: "Не выдержало сердце, на теле ни одной большой раны!.."

Константин Юрьев снял шлем. Сын, десятные ахнули: голова у воеводы была белая. И только теперь увидели: перед ними сидит глубокий старик с впалыми щеками, седой, со смертельно уставшими глазами...

– Нельзя нам ни часу терять: провозжаемся – все потеряем, – повернулся к Пожняку: – Иди с ватаманами, отбери из русских мужей-полонян воев, – наполните ушкуи... Лодки, учаны оставим ему, – поднял глаза на Егора. – Сынок!.. – голос воеводы нежно дрогнул. – Мы счас уйдем... Останешься с ними, – Константин Юрьев взглядом показал в темноту, где лежали раненые, освобожденные из неволи люди. – Из мужей, кто в силе, скрепи десятки. Сколько могу, оставлю оружье, корму... Останется с тобой отец Епифан. (Единственный живой поп!..) Да простит меня бох и наши потомки, которые всегда будут помнить нас, нашу победу! – воевода перекрестился, приблизил лицо к Егору. – Сколько сил, жизней отдано народом за это!.. Неможно по-другому – я должен довести дело: вернуться с полком, – иначе победа будет не победой, а бедой... Ахмедка не пойдет войной, пока в наших руках его женки, ребенки... Захорони боярина и Афанасия – по-княжески... Убиенных воев погреби; переправься на правый берег Итиля... Подымайся пехом на низовые русские земли... По воде не уйти тебе... – помолчал и снова: – Ты сын мой, вот почему должен остаться с ними... – В голосе отца послышались хрипы, но он справился с собой, укрепил голос. – Идите, Афоний, я счас. Я и мати твоей нужен, братьям и сестренкам твоим, ребенкам... – Константин Юрьев встретился с ясным, трезвым взглядом темных глаз сына. ("Как Игорек!.. Погиб... и он тоже!..")

– Скажи мне, бате, ты любил... любишь мою мати?! – Егор перешел на шепот, потемнел лицом, напрягся. – Токо правду!..

– Да!.. – смутился – не ожидал такого вопроса Константин Юрьев. Помолчал, а потом заговорил, медленно растягивая слова: – Если правду, то вначале жалел... Зело крепко – до слез – жаль было вас, сиротинок, – я сам сирота... А когда свои ребенки родились, полюбил ее как женку, как матерь моих чад... И вас стал по-другому любить – не стало разницы меж вами...

У Егора выступили слезы, благодарно заблестели – заулыбались глаза. "А плачет, как мати!" – он сейчас любил его, неродного сына, – да простит бог – больше, чем родных...

У Константина Юрьева сошла с лица маска старческого безразличия, ожили глаза. Ему вспомнились на миг тяжелые годы детства, первое время после женитьбы, когда при всем внешнем благополучии приходилось постоянно чувствовать тайные злонамерения чересчур честолюбивых, нечистоплотных душой и руками бояр. Всю жизнь он бился с такими, которые честность и благородство – про себя, конечно, – считали уделом слабоумок, простаков. Чем-то эти русские бояре напоминали татар и были чужи, враждебны ему...

Вот он победил это зло в большом, в общенародном масштабе, и не отступит, пока не одолеет поганое зло и среди своего боярства... Но сколько для этого еще нужно жертв! Вот и сына – умом понимал, сердцем чуял – теряет навек... Вместе с ним уходило из жизни дорогое, родное, с таким трудом приобретенное семейное счастье... И только то, что он жертвует своим любимым чадом во имя великого будущего своего народа, давало мужество это делать...

– Отца Епифана оставь на острове с умирающими, тяжко больными и ранеными – он эдак просил...

Боярина Андрея Андреевича и сотенного Афанасия Веригина сам похорони, – еще раз повторил: – В домовинах, как князей!.. Пусть простят... Пойду попрощаюсь с ними... – вятский воевода тряхнул головой. – Вот уж садятся... Давай обнимемся, поцелуемся!.. Не плачь, мы еще увидимся на этом свете...

– Помолись ты тама за меня, бате!.. Жена, ребенки пусть в церкви помянут меня!.. – горячо зашептал Егор; черные глаза-смородинки катались в слезах, он кусал губы, чтобы предательские звуки рыдания не вырвались из уст...

...В темноте крики, плач...

Константин Юрьев начал всходить на ушкуй, как, вырвавшись из темноты, догнала его женщина с мальчиком, уцепилась за подол кафтана:

– Детей-то хоть возьмите!..

Взошел на сходни, отбившись от десятков женских, ребячьих рук... Вой, закрыв лицо руками, вбежал на корабль.

Воевода обернулся – все стихли. Светились десятки умоляюще-жгучих жаждущих взоров. "Сколько же женок и ребенков?!" – как от боли, прикусил губу.

– Спаситель наш!.. Возьми...

– Не могу, – сглотнул ком в горле. Хотел подняться, но тут одинокий рыдающий крик, как камнем по голове.

– Лучше б нас не вызволял – живы были бы, а теперь на смерть бросаешь!..

Резко – всем телом – повернулся на голос, – боль в сердце: "Где ж Егор, что он, не видит?!" И тут увидел его, с несколькими воями бросившегося в толпу: уговаривали, отталкивали от берега упиравшихся женщин, ревущих детей...

– Стойте!.. – в голосе злость, боль. – Сын, покажись – пусть посмотрят!.. Видите! – я его оставляю с вами... Сам не могу!.. Простите, если можете, – и низко поклонился...

...К утру – серому, ветреному – вышли из Займища.

Низовой ветер, не могший разгуляться по затопленному лугу – займищу с многочисленными лесистыми островами, вырвавшись на простор, взвывал по-дурному, переходил в шторм. Огромные крутогорые желто-зеленые с белопенными гребнями волны неслись вдоль далеко ушедших к горизонтам берегов Итиля.

Ушкуи с прикрытыми парусами катились, взмахивая многоруко веслами, в туче брызг вместе с волнами, чуть отставая от них, вверх по широкой реке. Волны догоняли их, медленно накатывались на корму корабля, затем водная гора поднимала все судно на свои могучие плечи и, подержав так, сбрасывала назад – ушкуй, соскальзывая, терялся между гребнями волн – только мачты огромными черными крестами качались над водой...

Большой воеводский ушкуй стонал и скрипел от натуги. Константин Юрьев, как и все кроме пленных татарских женок с малаями, помогал кораблю справиться с бурей. Он благодарил бога, что дал ему силы не взять с собой лодки, челны с ранеными, женщинами и детьми – сейчас все утонули бы.

У русских радостно-возбужденные лица. Только теперь поверили, что победили-разгромили царев град, сожгли запасы оружия, полонили ханскую семью, взяли казну. И эта неистовая радость победы, вызревшая в душе каждого, давала неугасимую силу плоти.

...Огромный водяной вал прокатился по палубе – смыл в бездонную пучину воя...

Воевода бросился, оскальзываясь, по страшно наклонившейся палубе к двум кормщикам – втроем выровняли судно...

Все воины, кроме гребцов и кормщиков, ведрами, ушатами выносили воду из трюма.

"Ничего – выдержим!.. – Константин Юрьев вглядывался по сторонам, но кругом буруны волн, водяная пыль – подумал: – Перевоз проходим... Хороша погодушка – ни нас не видно, ни татарве не выйти в реку"... – перекрестил мокрую бороду...

Послышалась частушка. Кто-то молодым задорным голосом, перекрывая рев непогоды, пел, оттопывая вятскую топотуху:

– Эй, бритой головам,

Не ходи к нашим берегам,

А то мало-мало яратам

И по шее надавам...

* * *

Откуда-то сверху, будто бы через узкое, длинное отверстие, Митяй Свистун услышал плач грудного ребенка. Он не мог думать, – понять, где, что с ним. Лишь ощущал: что-то огромное, тяжелое сдавило его, не давало пошевелиться, вдохнуть полной грудью – сердце сжимала ужасная боль. Тело, мозг едва воспринимали мир, и только этот древний, тревожный звук – плач – соединял его еще с жизнью... Боль все сильнее и сильнее сдавливала сердце, снова унося его в невыносимую тяжесть небытия...