Текст книги "Упреждающий удар"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

– Железо нужно!.. Татар весной пойдем воевать...

– Обманываешь! – двинские земли будем воевать...

– Себе потом новые црены скуете – эти все равно надо латать...

– Слатаем!..

– Хошь нас без црена оставить, как дровосека без секиры?!

Крики, ругань, злые лица. Из толпы вышелушился аккуратненький старик в белой нагольной полушубе, снял шапку, седой головой поклонился низко Константину Юрьеву.

– Вымрут наши семьи... Ребенков пожалей!..

– Железо счас нужно!.. – еще раз твердо повторил воевода и коротко бросил стоящим в стороне мужикам-кузнецам: – Рубите!.. А то мы сами...

– Чо стоите, мужики-и-и!.. – женский голос пронзил морозный воздух, повис – это бабы с детьми подоспели, встали за своими мужьями.

Вздрогнула от призывного крика двудесятая толпа солеваров. Сверкнула грозно лезвиями секир, пыхнула паром и, нацелив трехпалые острия деревянных вил, двинулась на воеводу с воями.

– Добром прошу! – выхватил меч Константин Юрьев. – Идите по избам, баб с ребенками не морозьте... Выборных в ратники готовьте – завтра им в Слободу идти... – воевода попытался остановить звереющих мужиков.

Оглянулся, отыскивая глазами боярина Игната Репина, но тот так и не показался.

– Не дадим грабить себя!..

– Вы сами, как татарва!..

Подбадриваемые криками и взглядами жен и детей, мужики решительно и бесстрашно напали на верховых воев... И Гришка вновь услышал страшный шум боя, который оглушил прекрасный зимний день дикими криками, ругательствами, звоном железа, треском копий, ржанием и храпом коней, визгом, плачем женщин и малых ребенков.

...Острая боль – ниже колена – обожгла ногу; не отпрянь конь, деревянный ослоп³⁹ достиг бы цели. Детина вновь замахивался – теперь Гришке не уйти: конь его прижат к заваленной снегом куче дров.

"Убьет!.. Вот так вот умереть?! А как же поход?.. Васена?!" – Гришке захотелось жить, вспыхнула в нем сила – почувствовал себя таким мужественно-уверенным, что, идя в атаку и зная, что ему уже не остановиться, испугался своей решимости и того, что он сделает...

– Уйди!.. Порешу, – он еще надеялся, что мужик отступит, но тот уже заканчивал разворот. "Если не я, то он меня!.." – подумал Гришка, оправдывая свое действие, и, зная, что ничего уже нельзя изменить, направил острие копья в то место, где из-под распахнутой полушубы белела сорочка.

Копье легко и мягко вошло в тело...

"Попал!.. В пузо попал..." – стараясь не верить в содеянное, со страхом отметил Гришка.

Мужик как-то странно закатил глаза, присел, выпустил ослоп, и, ухватившись за древко копья, широко открыв оволосенный курчавой бородкой рот, закричал-заревел...

В этом ужасном, последнем крике были: невыносимая боль и бессильная ярость, страх смерти и мольба о помощи. Прощание с родными, белым светом...

Гришка, как во сне, ватными руками дернул копье на себя, и вместе с широким лезвием наконечника вывалились на снег... внутренности... Мужик рухнул мешком, затих, замер, запрокинув голову, подмяв под себя ногу... И только кишки его, как красные змеи, продолжали изгибаться, расплавляя и кровавя дымящийся снег...

* * *

Отъехав от устья Летки вверх по Вятке, Константин Юрьев вынужден был пересесть с седла в повозку: тело ломило, давило в груди, дышалось трудно. Постоянный кашель не облегчал дыхания. По-рыбьи – ртом – он хватал морозный воздух. Было холодно даже в медвежьем тулупе, надетом поверх шубы – дрожь холодными волнами окатывала горящее тело...

А погода – прекрасная: морозец, ярко светило низкое зимнее солнце. Воям было жарко – ехали раскрасневшиеся, распустив завязки своих полушуб, покидав в повозки меховые рукавицы.

Сухой холодный воздух раздирал у него горло, от солнечных бликов – больно глазам. Воевода укрылся с головой в тулуп, надышал – стало теплее, и под пение полозьев задремал; но тут же проснулся.

Перед глазами – заколотый Митяем-Гришкой мужик, обезумевшая от горя женщина и трое маленьких сирот-ребенков, испуганно жмущихся к матери...

"Эх, Игнат, Игнат!.. Дал же бог помощника..." – Константин Юрьев высунул голову.

– Эй!.. Остановись.

Возчик натянул узду.

– Тырр, – повернулся к воеводе – лицо испуганное. Тут же, съехав с дороги, по брюхо проваливаясь в снег, заметая хвостом след, подскакал к возку гнедой жеребец с седоком-воем.

– Худо тебе?! – свесился с седла Пожняк.

– Позови Игната.

– Может, до деревни погодить?..

Воевода сердито тряхнул головой:

– Позови!..

Подскакал Игнат Репин. Слез с коня, подошел к Константину Юрьеву и, наткнувшись на его взгляд, хрумкая снегом, затоптался на месте.

Воевода пристально вглядывался в рыжее, большеротое лицо, в зеленые глаза Игната. Поразило его серьезно-задумчивое, болезненно-озабоченное выражение. "Как перевернуло!.. – впервые видел Игната таким: серьезным, думающим, переживающим. – Все-таки понял, что дела державные выше личной спеси и корысти... Я тоже хорош! – по-доброму, по душам поговорить надо бы... Мужей усольских, ихних женок уговорить, а я сразу... Выдержки нет – эдак большие дела не сделаешь!.."

– Подойди поближе, – Константин Юрьев еще раз взглянул: "Точно – другой... Сделает все, что велю!.." – Видишь – захворал... В такое-то время! Вся надежда на тебя, – глаза воеводы ожили, вспыхнули синим пламенем. – Скачи к Лазарю... Железо надо варить – он знает – много железа!.. Со мной оставь двух воев – я в Сосновый Бор заеду: за смолой... Посмотрю, как смолокурное дело налажено... Отлежусь. Пахомию... Лазарю передай, чтоб еще по одному печу к каждой домнице приделал... И чтоб в горновые уста горячее дутье подавал – тогда и зимой наварит железо... Мы уже с ним говорили, но за ним нужен погляд, а то почище чем у тебя может быть!..

Как наладится... пошли ко мне Пожняка, а сам покуда там побудь... Иди!.. Да, погодь... Наваришь железо – сразу отсылай в Хлынов, а потом и себе, мужикам усольским – на црены... Вели соль вываривать... И пусть человек передаст, что если отобранные люди придут на службу, не будет им воеводского гнева за ихний убег в лес...

Умчался Игнат с порожними обозами и воями.

Воевода укрылся тулупом. Мягко покачивало повозку, успокаивающе жужжали полозья... Вспомнилось, как "виноватился" десятник Иван за убиенного мужика, когда прощались – его с двумя воями (один – раненый Митяй-Гришка) отправил с обозом соли и железа в Хлынов. "Поболе бы таких совестливых – как он!.."

"Не бил бы ты смертным боем!.. Плашмя, мечом оглушить бы надо!"... – все реже и реже вспоминались Гришке слова гневного укора, сказанные Иваном Заикиным в Усолье.

Прошла после того одна луна⁴⁰. Нога зажила. Гришка часто ходил в церковь: замаливал свой грех. Постепенно тягостно-мучительное чувство проходило; успокаивался, укреплялся духом, росла злость и ненависть на татар – не такая, как раньше удушливо-темная, а осознанно-ясная – теперь знал, за что пойдет: за свободу свою, за честь, чтобы освободить Васену, сестер; отомстить за отца с матерью, братьев...

В Хлынов стали прибывать возы со смолой, дегтем и железными крицами из Песковки. На этот раз вместе с обозом приехал Афоний Пожняк и привез весть, что воевода при смерти...

По-разному отнеслись к этому. Бояре, некоторые житьи люди – с надеждой что умрет воевода – ставленник Москвы, – и тогда поставят они своего, выгонят с Вятки московитов, заживут одни, мирно, счастливо – без раззора, без убытку, хозяевами для своих холопов, работных людей. Не будет принижения и бесчестия им.

Народ жалел, вспоминал, как воевода спас Хлынов, Вятский край в 1468 году; как на второй год, вопреки боярам, собрал небольшой полк и отправил с князем Данилой Ярославским на Казань – хотя и опоздал: великокняжеское войско во главе с князем Константином Беззубцевым, спустившееся по Волге, одно штурмовало и взяло Казань, освободило из плена вятчан, захваченных Ибрагимом. Вятчане вернулись в Хлынов с частью угнанных в неволю женщин и детей.

С казанскими татарами был заключен мир.

Народ, работный черный люд, запечалился: они видели в вятском воеводе поборника справедливости. Знали, верили, что он может повести на священный поход и победить, и готовы были идти за ним. Простой люд связывал с этим походом всю свою жизнь: победа (так казалось) давала свободу, освобождение от боярских поборов, от мук унижений, страха за семью, детей, от опасности нападения татар – да и чего кривить душой – хотел и поживиться царским добром: златом, серебром – вернуть себе что веками у русского народа грабилось.

Думали откупиться от бояр и зажить, как хочется.

Да есть ли в мире народ, который мог бы терпеть и прощать своему врагу ограбления, истребления людей, увод, как скот, в рабство женщин и детей?!

Прошел – без девяти лет – век после Куликовской битвы, где русские показали свою богатырскую силу, истинный дух; но до сих пор на юге в черном змеином гнезде плодились поганые – выползали, кусали, впиваясь в белое тело Руси, пили кровь.

Так могли ли народы русской земли быть равнодушны к своему многовековому недругу!..

Охваченный патриотическим чувством, с вдохновением трудился народ, не жалея себя, чтобы подготовиться к походу. Хлынов стал похож на огромный растревоженный муравейник; казалось, вся Вятка собралась – так много было людей...

Семья воеводы плачем исходила. Даже старшие дети, Егор и Владимир, имеющие семьи, ходили с красными припухшими глазами.

Только боярин Андрей Воронцов и подвойский Игорь Голубов вели себя, будто ничего не случилось. Носились по Хлынову, по берегу, где закладывали ушкуи, по ближним селам. То один, то другой скакали в Орлов, Кокшару, в Верхнюю Слободу. Московский боярин похудел, помолодел. На лице светились глаза. Осмотрелся на новом месте, вжился в свое положение, в роль.

Гришка вместе с другими воями сопровождал обозы с кормами, охранял амбары с оружием. "Глядел лесовиков", выбирающих лес для постройки ушкуев. Временами чувствовал себя ненужным – появлялось страстное желание работать: залезть в яму и вешать мясо для копчения; бить молотом – ковать, брызгая горячими искрами, из красного мягкого железа меч, секиру; с лесорубами, пахнущими хвоей и смолой, валить, обтесывать лес.

У него прошло то угнетающее состояние, которое недавно так мучило. Видно, дошли до бога молитвы, – стал тверд духом, и, случись вновь такое, как в Усолье, – рука не дрогнет: кто против воеводы, похода, тот подсобник врагу – изменник, а с предателями на Руси всегда поступали круто – не то что с пленными...

Но не по всей Вятской земле так готовились к походу. Две южные вотчины бояр Гривцова и Митрофанова не дали посошных людей, которые обязаны были прибыть в Кокшару со своим кормом, портками⁴¹, работным инструментом, чтобы начать строить ушкуи, лодки – и попутно обучаться ратному делу.

Свой отказ подчиниться воеводскому указу объясняли в челобитной тем, что "вельми опустошена и обезлюдена земля..."

Андрей Воронцов послал на них ватамана Евсея Великого с полусотней воев, но мятежные бояре разгромили его, чуть не полонив самого Евсея.

Осмелели, сами стали посылать в соседние вотчины разъезды... Ну и доигрались на свои малосильные головы: восстали холопы, крестьяне-землепашцы. Лишили животов бояр, ихних сынов, а жен и детей по миру пустили. Добро и животину поделили между собой; для общинного пользования разделили земли, луга и леса. На имя вятского воеводы послали написанную уставом – на бересте – челобитную грамоту, где оправдывались, что взяли обратно "богом даденное", писали, что хотят жить свободно, всем миром, как раньше деды жили, и слезно просили не мешать жить... Обещали весной в поход на татар идти: "Мы свои ушкуя построим и пойдем отдельным полком... и все што возьмем – ничо не дадим – себе возьмем..."

* * *

Темно-фиолетовые с расплывчатыми гребнями волны одна за другой шли и шли на него, стараясь опрокинуть, сбить, придавить. Он все боролся, пытаясь навалиться на них, разгладить. Но новые и новые бесконечно идущие волны роняли, душили. Он напрягал все свои силы, чтобы не умереть под ними, чувствуя, как надрывается в груди сердце. Было невыносимо тяжело, хотелось вырваться из этой удушливо-мучительно-страшной борьбы, но не мог это сделать... И, вначале еле осязаемо, почувствовал, что кто-то приподнял ему голову и палкой (ложку принял за палку) открыв губы, сквозь сжатые зубы вливает какую-то жидкость. Поперхнулся, закашлялся, очнулся от сна-бреда, но тяжелы веки... – не стал открывать глаза – так покойнее. Снова полилась – он разжал зубы – горькая (теперь почувствовал вкус) слизкая обжигающая язык жидкость, наполнила рот. С трудом проглотил, тяжело, со свистом задышал – в груди хрипело, давило, не давало вздохнуть.

Он ощутил, как большая нежная женская ладонь погладила по голове, лицу – стало легче. "Дома!" – подумал Константин Юрьев. Простонал:

– Улюшка...

– Котя, Котенька! Тебе легче?! Господи, Исусе Христе! -женщина перекрестилась. – Открой глазеньки свои ясные, – попросила его всхлипывающим грубоватым голосом.

"Не жена: так она не зовет, да и голос, руки не ее... Кто? – совсем очнулся, вспомнил, что с ним, где он. – Какая-нибудь женка-нянечка" – ответил себе, приподнял тяжелые, как дверцы погребов, веки – открыл мутные провалившиеся глаза, стал всматриваться в колеблющееся, как будто смотрел сквозь горячий воздух, белое лицо... Кого-то напоминало...

– Не узнаешь? – Ласково спрашивало немолодое красивое женское лицо.

Ему показалось, что перед ним филин, так сверкали-горели ее огромные озера-глаза. Константин Юрьев опустил веки, чтобы не видеть привидение, про себя зашептал молитвы...

Узнал ее только на третий день. Это была Фотя – подруга детства – дочь кузнеца Устина.

Когда пошли слухи, что воевода при смерти, и что уже хотят соборовать (нельзя с этим тянуть; упустишь – умрет, и тогда случится непоправимое; душа покойника уйдет на тот свет с грехами), – Фотя, вдова, мать троих ребенков, жившая у отца-старика, взяла лекарство, которое хранила для детей, решила спасти воеводу. Она знала и другое: поторопятся – причастят – и тогда нельзя будет лечить, он должен умереть...

Ссылаясь на хозяина-боярина, родственника воеводы, ее не пустили. Сторож-воротник вытолкал со двора, закрыл за ней крепкие, укрепленные и одновременно украшенные бронзовыми гвоздями ворота...

Глядя на золотистые широкие шляпки гвоздей, вдавившиеся а почерневшее дерево, она зло подумала: "А гвозди-те тятенька ковал!.. Как это боярин, для которого столько – не перечтешь – сделано моим отцом, не хочет выслушать меня – дочь его?.." И она, пересилив робость, снова застучала в ворота подвешенной на льняной веревке колотушкой.

Открыл тот же мужик-увалень. Увидев Фотю, его сонное рыжебородое лицо проснулось, сделалось недовольным.

Она не дала опомниться, – резко оттолкнув: "Пусти, нечистый дух!.." – пробежала мимо растерявшегося сторожа, вбежала в сени...

На шум вышел сам Арсентий, родной сын покойного боярина, дяди Константина Юрьева.

– Не помочь уж ему, – спокойно-грустно ответил он ей на просьбу пустить к умирающему.

Фотя плохо видела лицо боярина в сенных сумерках, но чувствовала – не рад он ее приходу, не хочет помочь больному родственнику...

Только на следующий день, перехватив Афония Пожняка и убедив его, что вылечит воеводу, смогла пройти к Косте...

И вот через несколько дней лечения, когда ему полегчало, она радостная, счастливая, играя синью глаз, в праздничном сарафане сидит напротив Константина Юрьева. Одни в опочивальне, тепло, светло. Пахнет ладаном, сухими травами.

Улыбаясь и блестя ожившими глазами, сидит воевода на постели, укрыв ноги медвежьей шкурой.

– Опаси и сохрани бог тебя и отца твоего за помощь! Пусть у него нога заживет быстрее... Чем это меня лечила?

– Сушеными слизь-губами⁴²... Отец в прошлом году, когда ребенки болели, у коми-зырян на ножи выменял – они только знают те губы-то... Остались – я и принесла...

– Может, чем помочь тебе... Отцу твоему – дяде Устину? Знаю, трудно тебе...

– Ничо нам не надо – лишь бы ты, воевода, здравствовал...

– Подойди-ко, Фотенька, облобызаю тебя... Что закрестилась? Как сестру... как мамочку-нянечку... Я ведь не татарин или латынянин, а православный русский, душа моя чиста – не погана сладострастными грехами...

Фотя некоторое время молчала. Постепенно кровь-стыдоба отошла с лица, а потом она начала бледнеть, заметное дрожь-волнение пробежало по телу женщины, остановилось на длинных пальцах, заставляя их плясать. Зрачки сузились, в глазах тянущая синь. Спросила-прошелестела темно-вишневыми губами поводя ноздрями:

– Костя, ты много читал; помню, и меня этому учил, а я вот.. дети пошли, муж погиб – некогда... Почему же им можно женатых любить – нам нельзя?..

Теперь смутился Константин Юрьев, перевернулось сердце: "Такая же красивая!.. Эх, не был бы я сиротой – (мать умерла вскоре после переезда на Вятку) – женился бы тогда на ней! – забилось сердце от детских, юношеских воспоминаний, вспотел: – Господи! Что это я – у меня ж жена, ребенки!.."

– Как можно!.. Татар и латынян с нами, русскими, сравнивать. Первые дики и из-за слабоумия хитры, жестоки... Латыняне – древней культуры, но весь ум, знания тратят на то, чтобы обманывать бога, а потом грехи замаливают, нанимают богослужителей, – те молятся за них... К стыду великому и у нас, среди житьих людей, появляться стали эдакие... Так истинно русский человек, православный, никогда не поступит. Да что там – зверь и то чище, чем они – себялюбцы, – без семьи не плодит детей, не блудит, ребенков своих не бросает... Таких на свет бог выпускает по ошибке...

Фотя закрестилась.

– Страшно, бога хулишь – он не может ошибаться! – она покосилась на серебряные оклады икон в углу, затеребила красный сарафан.

– Нет, я истину глаголю, – Константин прилег, – а это благо – не грех. Только на истине и правде мир держится... Богохульникам, как бы они ни хитрили, ни молились, бог никогда не простит на том свете...

Мы целомудрый народ – от дедичей и отчичей оно идет... Культура наша от древних эллинов... Вот послушай (за слюдяным окошечком стало темно, Фотя зажгла свечу): в "Повести о разорении Рязани Батыем" рассказывается про то, как попросил поганый идол у князя Рязанского сестер и дочерей, а за это обещал не воевать его... Послал князь к Батыю с богатыми подарками сына своего Федора. "Дай мне, князь, познати жены твоя красоту", – теперь уж молодую княжну Епроксию потребовал у Федора татарин. Русский князь – сын русского князя – засмеялся и ответил: "Неприлично нам, православным, тебе, нечестивому царю, жен водити на блуд... Одолеешь нас, мужей русских, то и женами нашими будешь владети..."

Убил татарин русских, хоть и послы они были. Не могло его черное сердце слова правдивые вынести...

Нам, русским, негоже уподобляться им. Дети наши, видя блудство, будут эдакими же распутными, и конец придет нам, нашей силе... Не будет у русского народа такой твердости духа – рассыплется Русь... Все на свете держится на целомудрии, правде и честности!..

Придет время, а оно должно прийти, бог не может не помочь такому народу, и встанет на ноги он – подопрет могучими плечами Землю, поможет слабым народам встать на ноги, души вправит, сердца честными сделает, и снизойдет на Землю благодать: будет вечный мир между народами и братство...

Душно, жарко от белой печи. В трубе завыл домовой...

– Ой, люто мне! Как без любви-то жить?!

– Золотоволосая моя дружечка! Наоборот, только любовью жить можно и должно... Все на любви держится – на большой любви – она-то и делает человека человеком, – помолчал воевода, потемнели глаза, построжало худое бородатое лицо. – Если бы не любовь к своему народу, к ближним, к Земле, смог бы я... поднялась бы рука на такое?! Нет, не хватило бы мужества у меня разорять, обрекать их на голод... Потом мне все простят и будут помнить только нашу великую рать...

– А как же быть, – глаза у Фоти горели синим пламенем, – если любишь?.. Свою женку и чужу?..

"Она же видит, что люблю ее!.. Нет, нет – я люблю ее как детство, как юность свою... У меня в сердце другая – мать моих детей..." – Константин Юрьев повернулся, – треснули под ним лавки.

– Человек един, и душа его едина... Не может потому он делить свою любовь. Если любит женку, а ее – самого близкого единокровного человека через детей – он обязан любить – иначе муж не достоин бороду носить, то одну, землю, на которой родился, тоже одну, народ... Все это Родина... Большой человек – у его и большая любовь к Родине, состоящая из многих отдельных неделимых любвей, и только такой может уважать чужую землю и другой народ... Любить нужно душой и умом, а не давать срамному животу одолеть разум... – эдак нечестивые, поганые себялюбцы любят – пусть и княжеского рода...

Через полторы недели он уезжал из Соснового Бора.

Сидя в легких санях, Константин Юрьев попрощался со своим родственником Арсентием, с тетей, с троюродными сестренками.

Открытой враждой веяло от побелевших глаз Арсентия: Костя, вскормленный и воспитанный его отцом, так отблагодарил-разорил! "С тебя, с родственника, больше стребую, и не только посошную рать, смолье-деготь и уголь, но и всю рухлядь... Чтобы через неделю сам выехал в Хлынов – златом отквитаюсь после похода", – пообещал воевода и крепко сжал побелевшие губы. Велел трогать, поехал из усадьбы.

Его вышла провожать разноцветная толпа жителей – чернолюдинов Соснового Бора и соседних деревень. Мужские, женские; молодые, старые лица по-родственному улыбались – провожали. Вот отделилась высокая женщина, неся что-то в руках, закричала, чтобы остановился, пошла к нему... "Фотя!.. Меч в ножнах!.. – удивился, все понял он и велел остановиться. – Ведь каков простой-то люд! – слеза вытаяла из глаз... – Так в старину князей на рать провожали..."

В чупруне⁴³, в цветной шали, с поклоном, как подобает женщине преподносить мужчине, блестя глазами, подала тяжелое оружие.

– Тебе от отца, сына мово... от людей... Не будет тупиться и ломаться – из девяти листов сварен... Освободи Русь – убей поганого царя...

– Благослави вас бох, православные, за доброту вашу! – воевода шмыгнул носом и, устыдясь повлажневших глаз, спрятал их – надвинул шапку. – Простите грешного!.. – и пристально, тайно вглядываясь сквозь приопущенные радужные ресницы в – до боли русских – людей, подумал: "Не поймут". Но они поняли: заулыбались приветливо, умно. Отлегло от сердца: они, простой люд, если к ним по-хорошему, справедливо – пусть и строго, – всегда поймут, приветят, помогут, и нет между ними ни злости, ни ненависти... Не то, что бояре: чванливы, горды не в меру, но увы – не столь умны, как хитры и наглы, а где хитрость и наглость – там и их родная сестра – подлость... "За такой народ я пойду на все страдания, мучения!.."

Снял шапку, тряхнул желтоволосой гривой:

– Не посрамлю даденный вами меч!.. – поклонился малым поклоном – отвернулся, закрылся тулупом и покатил...

Боярин Андрей Воронцов велел Игорю Голубову к обеду собрать бояр, сотенных ватаманов. "Надо Игорька с полком послать на бунтарей-бояр, – решил он твердыми шагами взойдя на крыльцо Думного дома. В дверях остановился, поглядел на стражника – рыжебородого, огромного, – подумал: – Лишь бы Костя не помре!.." Прошел в палату и... замедлил шаг: толпа раскрасневшихся людей; Игорь Голубов что-то горячо доказывает перепуганным боярам – те аж рты разинули, глаза побелели у некоторых, по лицу пот ручьями.

"Что-то случилось?" – прислушался к быстрой цокающей речи вятчан.

– Нечо ждать! Надо сегодня же выступать, – Игорек нетерпеливо взмахнул руками, – первый раз таким видел его Андрей Воронцов. – Этот пожар восстания пострашнее любого врага – всюду достанет...

"Что, что такое?! Бояре аж обиды забыли", – великокняжеский посланник грудью раскидал толпу.

– Где, кто восстал?! – враз замолкли, потянули с голов шапки.

– Сядьте! – сам тоже сел. Игорь Голубов, стоя:

– В двух воровских боярских вотчинах восстала чернь. Дружины к мужикам переметнулись. Бояре и ихние тиуны убиты... пошли к Кокшаре – уже к моей вотчине подошли...

У Андрея Воронцова побелели скулы, крылья носа: "В такое-то время... – бунт!.." – вслух:

– Сядь!.. – помолчал, глядя в угол, где висел Никола Чудотворец, перекрестился. Поневоле все повернули головы туда и тоже двуперстно осенились крестами. Полегчало, лица помягчели, успокоились. – Бох поможет – все одолеем!.. Я сам пойду на них. Игорь, вышли наперед скоровестников – грех проливать братскую православную кровь, – пусть сложат оружие, выдадут главарей и по домам разойдутся, тогда сохраним ихние жизни, избы с семьями, животиной... (Если бы не поход – упрашивали бы? Каждый смерд, осмелившийся поднять руку на своего господина, должен понести кару!)

А потом ругался:

– Иван, почему не даешь мечи, наконечники новые? К ним еще древки нужно примерить, сделать?

– А кто за них платить будет!..

– Сказано – так выдавай, – перебил боярин Андрей Воронцов. – Потом оплатим – из царской казны.

– Дак я ж плачу за железо, кузнецам!..

– Плати!..

– Ведь чем-то жить надо...

Чей-то голос из дальнего угла:

– Ты бы дома здак-то не делал – поди, накопил – кубышка-то с златом...

– Я не прячу!.. Все отдано – вон чуть ли не каждый год снаряжаю полк для великого князя, а вотчина не то что у вас – хоть из рода князей я...

Примолкли. Теперь уже он грозно:

– Не стараетесь! Где корма?!

– Запасы делаем...

– Запас само собой, но мужиков-воев счас нужно кормить, на худом мужике не повоюешь!.. Я приметил, – великокняжеский боярин поискал глазами, не нашел, – Степка Кривой смуту сеет, мешает... Говорит, что ушкуи потонут, потому что зимой строят, – Андрей Воронцов зло оскалился, заплясала нижняя губа, глаза темные, грозные: – Кто еще так думает?! Смотрите, башку велю отрубить... Чуете – воевода слаб, немочен!.. Дак вот, если умрет... – перекрестился, – господи, не допусти! – Я буду великокняжеским наместником – в Москву уж отосланы скоровестники...

На следующий день вьюжным темным утром Андрей Воронцов вывел великокняжеских воев, три сотни вятчан из Хлынова. Войско разделил на два отряда: с москвичами и с сотней вятчан пошел на Спасское – на усадьбу покойного боярина Гривцова; две остальные сотни послал на другую вотчину.

Гришкина десятка с ватаманом Иваном Заикиным шла во главе вятской полусотни – за ними московская рать.

Другая полусотня была разделена на ведомцев-заслонцев: головной отряд вел сам сотенный Евсей Великий; боковые, защищавшие от внезапного нападения с флангов, шедшие по проселочным дорогам слева и справа, вели десятные ватаманы.

Ехали, делая короткие остановки, чтобы накормить коней, самим пожевать. Ночевали, где ночь застанет.

На третий день сотенный Евсей Великий, едущий – в верстах – впереди, послал к боярину Андрею Воронцову коннонарочного, – сообщал, что в лесу сделана засека "зело крепка", – сходу не смог взять.

На подмогу боярин бросил сотню во главе с Аникием.

Многодневный буран со снегопадами сделал местность непроезжей – только по узкой дороге шли войска.

Московская сотня спешилась. Прошли мимо Гришки, тяжело ступая, утопая в снегу, великокняжеские вои. За ними двинулись вятчане.

Обстреляв издалека засевших за засекой мужиков-разбойников тяжелыми стрелами из самострелов, московская рать узким клином пошла в атаку. На острие, в железной личине⁴⁴, – молодой рослый сотенный Аникий.

Подпустив воев на два десятка шагов, мужики, укрытые за стволами наваленных деревьев, ответили; но широколезвные стрелы не пробивали пластинчатую броню москвичей, окованные железом щиты и личины...

Государевы вои в изображающих медвежьи морды личинах – у кого не было, защитили лица щитами, – с грозным боевым кличем, от которого снег пластами попадал с мохнатых веток темных елей, пихт, – сблизились, вступили в рукопашный...

Гришка с товарищами, в легкой бранной одежде, ждал сигнала: "Преследовать противника!"

Снежная завеса поднялась над сечей. По шуму можно было предположить – бой ожесточился...

А погода портилась. Белый снег короткого зимнего дня посерел. Пошел снег, подхваченный вьюжным ветром, он несся над землей, забивал рот, ноздри; и было уже не понять, откуда идет снег – то ли валится сверху, то ли метелит снизу, – в нескольких шагах трудно разглядеть человека.

Из белой кутерьмы вынырнул вой. Без шапки, с мокрым лицом – сосульки на бороде. В руке оголенный меч, с обоюдоострого лезвия крошатся ошметки красного льда; пошатываясь, прошел мимо расступившихся вятчан к боярину.

Немного погодя вызвали сотенного Евсея. Вернулся Евсей Великий построжавший, брови сурово сдвинуты. Собрал десятных ватаманов, воев и, стараясь перекричать посвист-вой бурана, заговорил:

– Разбойники засели крепко... За засекой снежно-ледяные городки настроили... Велено обойти... Разделимся: с первыми я пойду, со вторыми Иван Заикин. – Гришка по пуп в снегу вышагивал за длинным, по-журавлиному переставлявшим ноги воем. "Вот бох росту дал! Мне бы так", – позавидовал по-хорошему. Гришке совсем было не страшно идти по лесу навстречу разбойникам,

Дядя Иван – так называл он ватамана Ивана Заикина, – назначив длинного воя десятником, ушел в голову отряда.

Гришка дышал полной грудью, хватая ноздрями сыроватый, пресный лесной дух; вспомнил отца, дядю Митяя – с ними вот так ходил по лесу во время охоты, – правда, не пехом, а на широких подбитых лосиной шкурой лыжах.

Шумели вершины деревьев, пыхтели, кряхтели вспотевшие вои, у кого-то что-то брякнуло. Зло шипя ("Чисто журка", – весело усмехнулся Гришка), повернул длинную шею десятный, погрозился шепотом. Но вои лишь скалили зубы и громче всхлюпывали соплями...

Неожиданно подали команду по цепочке: "ложись!" Гришка, погрузившись, как в перину, в рыхлый снег, зажмурился, широко разинул опушенный курчавой золотистой бородкой рот, стал ловить падающие снежинки.

Верховой ветер подвывал, посвистывал, раскачивал верхушки елей, сосен, изредка сыпал комья снега, хвою.

В полушубе тепло, – только еле ощутимая прохлада мягко щекотала потную спину...

Вдруг ком снега ловко влетел в рот, заткнул глотку – Гришка поперхнулся, перевернулся на живот и кашлянул на весь лес...

Пушечным выстрелом послышался Ивану Заикину грохнувший сзади кашель. Вскочил на ноги, побежал, споткнулся – упал, встал, побежал и снова упал, и тогда на четвереньках – по-медвежьи, махом – поскакал назад, где нарушили его строгий наказ: "Не шуметь!.. Не кашлять, не чихать, штоб ветка не треснула – идти-красться..."

Ватаман Заикин безошибочно определил охальника. Подскочил к перепуганному, с выпученными глазами Гришке; ничего не говоря – хлесть! – Гришка безмолвно, по-щенячьи упал на спину... Усы, подбородок окрасились кровью.

– Мотри! Пожри-ко еще снег – убью!.. – прохрипел Иван Заикин.