Текст книги "Упреждающий удар"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Вернулся на место – в голову отряда. Лег на снег.

Тревожилась в груди душа – видать, что-то предчувствовала, и от этого волнение усиливалось...

"Рядом ворог, а они ведут себя... А может, не хотят воевать с ними?! Поговорить бы с ребятами, – ох, не прост русский человек: душа его как океан-море..."

Послал вперед трех ведомцев – ушли с улыбочками. Лежи и жди теперь, а они там не пошевеливают... А ждать уже нельзя – скоро сумерки укроют землю, и тогда в темноте, в незнакомом лесу, много не наворочаешься. И он повел за собой 26 воев.

По всем расчетам они должны были уже выйти на дорогу – в тыл противнику, а ведомцев все нет... "Што с ними?!" И тут же впереди, на небольшой поляне, увидел их – лежащих..."Убиты!.." – бухнулся в снег, протер мокрое лицо, сбросил рукавицы и, не отрывая взгляд от полянки, окруженной черными стволами елей, подал знак, чтобы приготовились к бою, делали как он; опираясь левой рукой на древко копья, правой держа меч, Иван Заикин ловко пополз. Шагах в пяти от ближнего ведомца, уткнувшегося головой в снег, со стрелой на шее, замер, прислушался... Кинув в ножны обледенелый меч, повернулся на левый бок и из кожаной сумки-колчана заученным движением вытянул лук и стрелу... Суетно торкнулось сердце, какая-то нечистая ворохнула волосы на затылке – заставила повернуться и глянуть на широкую ветвистую ель, и в этот миг правым глазом увидел огромных размеров острие стрелы... Молния! – боль!!!

...Неожиданно Гришка заметил двух притаившихся разбойников; он попытался незаметно сообщить об этом лежащему впереди десятнику – ткнул его жалом копья в "мягкое место", но тот не понял: шепотом богохульно выматерился, больно лягнул...

Сморщившись от боли и обиды, Гришка сплюнул на снег кровь, схватил лук, положил стрелу с узким ромбовидным сечением – бронебойным – на лосиную жилу-тетиву и... – тут лес обрушился ревом мужицких глоток...

Откуда-то сбоку, no-звериному ревя, вышел на него мужик с косматой бородой, на лыжах. Гришка встал на колени, прицелился и пустил стрелу в оскаленную пасть – разбойник запрокинулся, упал навзничь. Другой – с секирой – подкрался сзади, но ударить не успел: Гришка развернулся и "стрелу стрелил"... Мужик-разбойник охнул, выкатил глаза, постоял... и снова – на него, и, если бы Гришка не отскочил, лежать бы ему с разбитой головой – лезвие секиры чиркнуло по железной шапке...

"Ногами увертывайся от ударов!.. – вспомнились наставления дяди Вани. – Не жди – сам наскакивай, тогда одолеешь..." Гришка выхватил меч – напал – сделал ложный шаг вперед, в сторону – ткнул раненого в грудь, рядом с торчащей стрелой, – застонал, заскрежетал зубами мужик, упал... Но и сам Гришка попал в "клещи" – один с ослопом, другой с копьем прижали его к стволу сосны.

Он с тоской огляделся: "Помог бы кто!" Но вокруг вперемешку лежали его товарищи и мужики-разбойники... "Копье бы..."

Со страхом и злостью всматривался Гришка в приближающегося носатого мужика. Надежды на спасение не было, но он не сдастся! Не попросит пощады, не унизится, – умрет, как воин!..

Но, видать, не силен оказался мужик с копьем в ратном деле, или же слишком был самоуверен: вместо того, чтобы, сделав обманное движение, ударить издалека, вытянул копье и шел на Гришку, как на медведя.

...Он не медведь!.. – ударом меча Гришка отвел копье и, с лету, схватив нож, сблизился с разбойником, по самую костяную рукоять всадил его, отскочил от изумленно-испуганного, с перехваченным дыханием, копейщика. А сбоку на Гришку замахивался другой...

Радостное чувство победы над смертью окрылило, он вошел в азарт, решил не увертываться, красиво выиграть бой, – встретил удар тяжелого ослопа и... не рассчитал, переоценил свои силы – удар был настолько силен, что, больно дернув руку в плече, выбил меч... Дубина, изменив направление, стукнула по ноге. "Ай-я-яй!.. По тому же месту", – застонал Гришка от ломающей душу боли.

Нога неестественно прогнулась, загорелась огнем, все вокруг потемнело, исчезло...

Лицо мертвенно-белое, обсыпанное мутными, как мукой, капельками пота. Он качнулся, теряя сознание, стал медленно заваливаться... Еще удар в спину – и Гришкино тело, как сноп, валится на снег, рядом с другими телами убитых...

А в Хлынове Константина Юрьева ждали дела: одно неожиданнее другого – до самого похода только поворачивайся...

В день его приезда вернулся с войском боярин Андрей Воронцов, привез главарей-зачинщиков бунта. На второй день из Казани подкатили татары-послы – черноглазые, толстые, наглые.

Прознал-таки Ибрагимка, что Вятка собирается татар воевать! Грозит, пугает хан набегом, обещает никого не пожалеть: ни старого, ни малого...

Воевода внешне был спокоен, когда принимал послов. Собрал думу и под образом поклялся, целовал крест, что на Казань не нападет. Татары сразу успокоились – знали русских.

Вятский воевода пошел и на следующую уступку: разрешил остаться в Хлынове нескольким послам-соглядаям.

Боярин Андрей Воронцов посоветовал: "откупись гостинцем – иначе больше потеряем".

Как будто с кровью из собственного сердца вырвал Константин Юрьев богатые подарки: жито, соль, мясо – сколько добра безвозвратно ушло Ибрагимке в Казань!..

Игорь Голубов докладывал:

– Недобрые слухи пошли по народу; говорят, што купила тебя татарва... Изменил ты церковному слову – на двинские земли собираешься. Смута может быть...

"Костя, покажи силу, власть..." – говорил боярин Воронцов.

Конец марта, месяц-полтора до похода. Уже пора заканчивать приготовления, обучение воев, но неладное стало твориться с народом: если раньше терпели голод, холод и работали от темна до темна, продлевая день кострами и факелами, то теперь появились больные, отказчики от работы; беглые бежали в леса по одному, ватагами.

– Распустили мы... Эдак веру к себе утеряем, в народе твердость и силу любят... Прогони послов; посошных мужиков, взятых для похода, вооружи и содержи как рать, а не в избах – какие они воины, когда по вдовам живут... – советовал, как равный, без предупреждения зашедший в низкую широкую трапезную Игорь Голубов. Хлебал со всеми щи, ел мясо, говорил, слушал. Константин Юрьев хмурился, бледнел лицом; синели – оживали – глаза. Понимал: переломный момент, – надо взнуздать народ, чтоб послушен, управляем стал...

Теперь уже ели все молча под красным светом лампады. Боярин Андрей Андреевич, отметнув на бок широкую густую бороду, выпил жбан квасу, истово перекрестился на икону в темном углу, повернулся к воеводе:

– А с бунтарями и ослушниками как с изменниками поступить – чтоб каждый знал свое место!.. Люто казнить! – сколько они моих убили, покалечили...

Поднялся подвойский ватаман – как бы нехотя, перекрестил грудь.

– Куда?.. Поздно – отдыхай у меня, – встал и воевода.

– Завтра рано ехать в Орлов.

– Что там?..

– Ты ж сам рыбацкой артели велел сыск учинить.

– А-а!.. Накажи – пусть не утаивают рыбу... Так уж на роду им, ворам и жуликам, написано – батогами учить, – а то словесные увещевания они принимают за слабость...

Вятский воевода остался один. Думалось. Не было отдыху, покою душе: чернолюдины своевольничают, а он не знает, как установить лад.

Видать, прав Игнат: подрубил боярские корни, силу – вот и забродил народ... Татарва тут еще...

Вспомнилось прочитанное о восстаниях рабов, черни: "Они страшнее любых варваров, татар..." Рассердился на себя: вместо действий – говорильня! "Хватит! Начну с разбойных ватаманов-изменников, – решил Константин Юрьев. – Пред всем миром устрою казнь; казню, как подобает за измену казнить!.."

* * *

Весенний солнечный день. Река Вятка. Безветренно. Казалось, даже ветер спрятался от предстоящего ужаса. Пахнет талой водой, навозом. На темно-синем небе жаркое светило – растапливает снег, заставляет снимать шапки.

Хлыновцы, вои созваны на берег смотреть, как будут топить разбойников-воров.

На посиневшем льду, окруженные стражей, растерянно топтались в нижнем чистом белье пятеро приговоренных к казни. Босые, не чувствуя холода, озирались. Вокруг них ходили, распевая молитвы и чадя кадилами, дьяконы в черных рясах и высоких клобуках.

В стороне стоял десятильник – высокий, костлявый, седовласый, с огромном серебряным крестом на груди.

Воевода с боярами, отгороженный несколькими рядами воев от народа, стоял на льду, недалеко от проруби. Бледный, с болезненным лицом, покрытым, как росой, потом, он уже несколько раз подавал знак десятильнику Моисею: "Начинай!" – но тот делал свое святое дело не спеша...

Наконец-то прикурил он от кадила большую восковую свечу, подошел и подал в закованные руки смотрящего куда-то вверх красными опухшими глазами разбойника Пантелея.

– Возьми, чадо, свечу – причащать пред смертью будем – грехи отпускать... – пропел, пробасил священник. Пантелей уставился удивленно на подаваемую свечу:

– У меня нету грехов!..

Десятильник поднял к небу выцветшие родниковые глаза и запел густо, мощно:

– Господи Исуси! Прости великогрешного раба своего – умом он помрачился и потому глаголит сие... – перекрестился, махнул рукой. Три воя в красных одеждах и шапках подбежали, подхватили Пантелея под руки, потащили к проруби...

– Проститься-то хоть дайте с белым светом, изверги! – выкрикнули из толпы. – Пусть с миром, с людями простится!..

Воевода кивнул: "Пусть..."

Пантелея отпустили. Он как бы очнулся: выпрямился, повернулся лицом к народу и страшным, ревущим голосом закричал:

– Не богоотступник я, православные!.. Не грешен пред вами, – бох меня так примет, – закрестил бледное, мокрое от слез лицо, заозирался, моля глазами толпу.

Послышался зычный мужской голос:

– Отпусти!..

Несколько глоток повторило.

Константин Юрьев шевельнул закаменелыми плечами, крикнул:

– Кончай быстрей!..

Три палача-воя начали плечами подталкивать разбойника к округлому отверстию на льду. Пантелей, крестясь, пятился. Остался еще шажок – и... Он резко повернулся и глянул: чистая прозрачная голубоватая вода – до краев устья проруби, – дышала: поднималась, опускалась – ждала; свежесколотый лед сверкал, блестел под водой, как драгоценный алмаз, и почудилось в этой красоте что-то райское; но вглядевшись дальше, в черную глубь воды, отшатнулся – только теперь поверил в свою неминуемую смерть, до этого еще на что-то надеялся, обернулся к палачам...

Он бы с радостью умер в бою, но так умирать не хотел, и Пантелея не узнали: на лице не осталось и следа слабости, слез. Стоял грозный, готовый на борьбу муж, и палачи подались чуть назад, когда взмахнув окованными руками, со страшным гневным лицом шагнул он к ним.

– Хотите убить за то, што я поднял людей на поганого боярина, изжил со свету татарского подстилку со своим семенем?!

Тогда еще не понимал, счас только понял, – ревел натужный голос над берегом, дальним лесом, – што все бояре такие же... Православные! Бох все поровну дал. Мы сами должны поделить земли, леса, воды – все это общее и должно быть у тех, кто здесь работает, живет... Толстобрюхие и задастые отняли неправдой и хитростью богом даденное, закабалили нас и чванятся тем, што обманули свой родной народ... Чем лутше татар?! – Пантелей стряхнул с глаз отливающие золотом волосы...

У Константина Юрьева, как от боли, косило лицо. Бояре перепуганные шептались. Толпа грозно шумела, давила, пытаясь прорваться.

Только подвойский ватаман Игорь Голубов был спокоен. Не торопясь, подошел к растерявшимся палачам, – что-то сказал. Те, как будто этого и ждали – прыгнули на Пантелея, сбросили в воду. Тело разбойника, подняв радужный веер брызг, скрылось в проруби.

Игорь Голубов заглянул в закипевшую пузырями воду и не спеша отошел от места казни.

Толпа ахнула, на миг притихла, а затем закрестилась, зашелестела подобно осиннику под ветром, шепча молитвы.

Дьяконы махали кадилами, ревели по-бычьи – отпевали утопленника...

Тем временем к проруби тащили следующего: Митяя Свистуна, – яростно кричащего и отбивающегося, но со свечою в руках...

...То, что это зять, Митяй, которого Аким Белый не видел и о котором не слышал уже два года, считая убитым, он понял только сейчас. Обрадовался, заулыбался: "Живой"... – Но тут кто-то из мужиков зло выругался, поддал Акиму оплеуху:

– Што рот-то до ушей натянул?! Видишь – топить его ведут!..

"Што ж это я радуюсь? – ум потерял!" – ужаснулся Аким и, не помня себя, – откуда сила взялась, – работая ногами, руками, где и головой, рыча, рванулся... Знал – не успеет, но не хотел верить...

Из проруби вынырнула седая голова – глаза рыбьи – выпучены, безумные, – хватанула ртом воздух, заорала:

– Дайте подышать!.. Пожить!.. А, а, а!..

Онемели, оцепенели все; только слышно, как барахтается, борясь с течением, захлебываясь в холодной воде, голова, безумно-жутко тянет: "А, а, а!" – и как дьякон, бегая вокруг проруби, гулко бьет кадилом голову, крестится, испуганно бормочет: – Сгинь, нечистый дух!.. Сгинь!.. – угли сыпались из чадящего кадила в воду – зло шипели. Толпа, наконец, очнулась, рявкнула и двинулась на лед, тесня воев, бояр с воеводой к проруби...

Игорь Голубов выхватил меч, подбежал к воям:

– На копья!..

Лес копий впился в людей и, уронив несколько человек на лед, возвратил толпу на место...

Андрей Воронцов повернулся к воеводе – глаза синие – и что-то сказал. Константин Юрьев тряхнул головой:

– Велю отменить! Видит бог, не могу я до конца быть твердым... – последние слова – шепотом; перекрестился, глядя на весеннее небо. Московский боярин облегченно вздохнул...

Конец этого тяжелого дня Константин Юрьев решил провести дома. Позвали и старших детей: Егора и Владимиру – со своими семьями. Сходил с Егором, с зятем и с пятилетним сыном Юриком в мовницу. Женщины с внучатами тоже помылись. И вот сидит он за длинным дубовым столом, рядом жена, дети, внуки – уютно, покойно, хорошо стало на душе!

Красные лучи заходящего солнца, пробившись сквозь слюду квадратных небольших окошечек, заполнили просторную гостиную палату теплым праздничным светом.

Вкусно пахло едой, травами. Пьют горячий сбитень, заваренный на душистых лесных травах, едят рыбий пирог – пост: ни мясо есть, ни мед пить нельзя.

Уля, блестя черными маслянистыми глазами, то и дело вскакивает, бежит на кухню – она сама потчует, и это ей в большую радость.

Константин Юрьев заглянул в темно-бархатные, полные бездонного счастья любимые глаза жены и молча грустно улыбнулся, задумался...

Без предупреждения ввалился боярин Андрей Воронцов с двумя дюжими московитами, поклонился, перекрестился в угол. Лицо взволнованное, озабоченное.

– Я за тобой... Собирайся... великокняжеский воевода приехал. Ждет.

Константин Юрьев привстал. Жена зачем-то метнулась к рундуку⁴⁵, но на полпути остановилась. Егор с зятем вскочили – горячие, готовые на все...

Вятский воевода наконец овладел собой, спокойно выпрямился, встал во весь рост, взглядом заставил сесть мужчин. Ласково погладил черноголового Юрика и пошел вдоль стола к выходу; улыбнулся – приободрил жену...

В думном доме сидели бояре – некоторые не скрывали злорадных улыбок, глазами говорили: "Так вас!..." Много незнакомых воев.

Прошел в другую, отдельную избу, где сидел московский посланник Образец. Там же был и Игорь Голубов – сникший, с безразличным взглядом...

Воевода Образец – с беломолочным округлым лицом – рыжая борода, коренастый – не встал, не поздоровался.

– Садитесь!.. Я тут нынче хозяйничаю, – грустно, сожалеючи улыбнулся.

Константин Юрьев посмотрел в глаза московского воеводы: "Зачем он здесь?!.. Не обошлось тут без бояр – грозились..." – вслух:

– Вижу... Только скажи прямо: чем провинился?

– Не знаешь!.. В великом гневе государь Иван Васильевич на тебя... на тебя тож, – посмотрел Образец на боярина Андрея Воронцова... – Грамоту хлыновцы государю послали, послы казанские приходили... – воевода Образец вскочил, и раздувая красные ноздри, шагнул к сидящим – те встали навстречу.

– Вы что тут делаете?! Вместо того, чтобы большой полк в тайне готовить, рать обучать, вы блудом занимаетесь; бояр, люд вятский обижаете!.. Мне велено сыск учинить,.. Тебя, Андрей Андреевич, государь отзывает... Сегодня же выезжай...

Остыл, крутнулся на мягких красных сафьяновых сапожках, вернулся на место и, сидя:

– Я уж кое с кем поговорил, кой-кого попытал; подвойский сотейник признался – во всем он виноват... А бояре говорят и на вас, – и вдруг гневно: – Идете у него на поводу – у этого безбожника!..

Игорь Голубов побледнел, затрепетал сухим телом:

– Безбожником не был!..

– Смотри, если лжешь; уведите его!.. Выйдите все! Оставьте нас троих...

Когда остались одни, воевода Образец заговорил поучительно-мирно: – Что ж вы наделали?! Ладно – блуда не было, вятских бояр прижимать нужно; но смотрите, в Казани что творится – все ханство взроилось! – и, жестко взглянув зеленоватыми глазами, спросил: "Ты, Костя, можешь воеводские вожжи держать?!"

– Могу!.. И никому не уступлю, пока Сарай не воюю! – вятский воевода блеснул глазами.

Образец посветлел лицом, и уже – помягче:

– Тебя бы вместе с подвойским повезти в Москву и спросить за грехи, но... воюй, вину искупи в походе. С сегодняшнего дня все будешь делать с моего ведома! А теперь слушай наказ: посошную рать вели распустить – соберем перед тем, как отплыть – эдак незаметно будет начало похода...

В первой неделе июня – не раньше, не позже – должны воевать Сарай! Раньше нельзя – Ахмедка будет там, позже – заберет из Сарая оружие и двинет на Русь, и тогда мы, как плеть комони, – орде прибавим ярости... Да и сам знаешь, с большой водой только можно Сарай взять... А потом на Двину...

Воевода Образец поднялся с лавки, подошел к дорожному сундуку, вынул, развернул исполненную на пергаменте карту города Сарая.

– На вот, великий князь посылает.

Константин Юрьев вмиг ожил: "Верит мне великий князь!.. – обрадовался: – Это же клад!" – повернулся к Образцу, низко поклонился, широко перекрестился:

– Спаси и охрани бог государя нашего за доброту его! – хорошо, светло на сердце стало, и он уверенно потребовал: – А помощника моего – Игоря Голубова – не дам!.. Отпусти его – без его трудно будет... За боярина Ондрея Ондреевича низко кланяюсь государю, – Константин Юрьев еще раз поклонился, – и прошу его идти со мной... Он знает Сарай – бывал там, умен, в житьих и ратных делах горазд...

У боярина Андрея Воронцова слезы закапали на бороду, затряслась нижняя губа...

Гришка Семенов

Гришка очнулся. От холода знобило, слева покалывало в груди, горела голень, ныло правое плечо – боль в спине.

Он лежал на боку. Над головой стукались ветки, сыпля снег. Гришка приподнял голову, открыл залепленные снегом глаза – серая мгла вокруг. Закружились тени кустов, деревьев; закачалась земля... затошнило. Подумал: "Сколько я пролежал? Почему не подобрали?! – затревожился: – А может, убиенным засчитали?.. Надо уйти с этого места, пока не замерз, не наткнулись на меня разбойники..."

Хотел опереться на левую руку, встать, но она даже не шевельнулась – онемела; скрежетнул, сжал зубы, начал с трудом сжимать, разжимать кисть, пытаясь разогреть руку. Повернулся – в ноге скыркнуло, острая боль пронзила голень, бедро; в правом плече вывернуло, заломило сустав, приостановилось дыхание, острыми зубиками кто-то куснул сердце... "И плечо свихнуто!.."

– Что-то липкое, теплое потекло по спине. "Кровь?!" – испугался, часто задышал. Собрал все мужество, чтобы успокоить себя, и работал, работал кистью отходившей руки... Сердце отпустило – теплый родник забил в груди, отогревая тело. "Надо идти, двигаться, а то замерзну!" – он оторвался от своего места – сделал движение вперед, стараясь волочить ногу. Левая рука теперь плохо, но слушалась; правую "тянуло", как будто кто-то ее загнул, вывернул назад и так держал. Пополз.

Он полз, скрипя зубами, постанывая. В темноте не видно было, он старался ползти прямо, – молился и полз. К онемевшей руке вернулась сила, но начали мерзнуть, коченеть пальцы. Правое плечо и руку будто бы сковало, и он старался не беспокоить их – пусть так, лишь бы не мешало...

Дыханием попытался отогреть пальцы – не помогло, и тогда он вытянул рукав шубы – постепенно пальцы отошли.

А вот ноги... Каждое движение – боль; отдавалось в голове, приходилось часто останавливаться, чтобы не потерять сознание. Еще полсажени, и... нога провалилась в яму – прогнулась, – боль огромной стрелой снова пронзила тело, ударила в голову – в глазах красная мгла, – он потерял сознание.

Сколько пролежал – не помнил. Холодом сковало тело, – то ли от пота, то ли от снежной мокрети лицо покрылось ледяной корочкой. Но холод же помог: заморозил боль в ногах – сознание вернулось.

"Эдак не выйти к людям!.. – испугался он. Умирать не хотелось – не погиб в бою, а вот так вот – замерзнуть... – Господи! помоги и спаси – ты ж добрый – помоги выжить, штобы я смог сходить в поход... Лучше уж там лечь..." – зашептал холодными губами молитву...

"Пока сердце стучит, пока кровь не остыла в жилах – нужно ползти!" – закусил не чувствующие боль губы, пополз.

Полз... Сломанные кости голени, смещаясь, скыркали друг о друга – адская боль, – он полз...

Наконец вытащил свое тело из лесу. Стало светлее. Обрадовался, что выбрался, снова пополз, до крови кусая губы, не в состоянии уже ориентироваться – знал, что, если остановится, то уже не сможет двигаться больше.

Временами впадал в короткое забытье. Ему казалось, что он то заползает куда-то вверх, то скатывается вниз – но на самом деле лежал на снегу...

Очнулся – уже не мог двигаться. С трудом поднял тяжелую голову. Было совсем светло, и он подумал о себе как о другом человеке, удивляясь, как он жив, может смотреть, думать...

Его качало, будто в лодке, но он все же смог различить ровную полосу кустов и понять, что это берег речки.

Одолевала слабость, безволие – захотелось спать, но в самый последний миг пришло откуда-то из глубины подсознания, что сон – это смерть, и Гришка с трудом преодолел себя – пополз прямо на кусты; и не успел ничего подумать, как уже летел с обрывистого берега...

Пришел в себя, приподнял голову, огляделся: неширокая заснеженная лента реки, огражденная с двух сторон – сажени по 3-4 – крутыми берегами, открывалась в обе стороны. Было непонятно: где верх, где низ реки, но какая разница – главное, на ней должны стоять деревни... Доползти бы до них!

И Гришка пополз...

Вечером дед Васько с десятилетним Санькой нашли его.

Они увидели свежий след, пошли по следу и нашли Гришку, который тыкался головой в оголившийся глинистый берег, пытаясь вскарабкаться.

Когда его закутывали в дубленку, он слабо улыбнулся и снова впал в беспамятство.

Прошло три недели. Зажила рана на спине. Окреп. А вот нога на месте перелома и ниже опухла; пальцы ступни почернели, загноились – зловонный запах шел от них; сильно болела.

Гришка не раз просился на "волю" – хотя бы в сенник-сарай. Ему было унизительно стыдно... "Лучше бы сразу тогда – чем эдак лежать!" – думал он.

По тому, как помрачнел дед Васько, осмотрев сегодня его ногу, он догадался, что у него... "Нет! Только не это – не черная опухоль⁴⁶ – тогда конец!.." – вспотел Гришка.

Из разговора знал, что попал в деревню Гари – в 35 верстах от села Спасского (обрадовался: "Почти дома!"). В деревне осталось 3 двора: Лосинины – дед Васько, сноха его, дочь и внуки: Санька и двое малышей-погодышей; в другом доме Анна – вдова – с титешным ребенком; в третьем жила бабка Воробьиха. На всех одна корова, три овцы, два кабана да десяток кур, гусей...

А на улице тепло, тает днем, пахнет парным навозом, талой водой – весна. Удлинились и посветлели дни. С темно-синего высокого неба солнце льет на землю горячие золотые лучи – все оттаивает, оживает, радуется.

Приход весны Гришка чувствовал и по ребенкам, которые целыми днями пропадали на улице, собирая липовые ягодки, почки, – приходили мокрые; и по веселым голосам пташек в лесу, по граю прилетевших грачей.

...Семнадцатилетняя Опросинья – самая младшая и единственная, оставшаяся в живых из детей деда, – принесла еду: кашу-тюрю, хлеб пополам с липовыми ягодками, молоко в чашке – недавно отелилась корова – незаменимая поддержка для детей и взрослых в деревне – и, хлопнув дверью, вышла. Гришка поел, прислушивался к граю – столько жизненной мощи было в этих криках; что вдруг до боли в сердце, до дрожи в теле захотелось выздороветь, встать на ноги, жить!.. Приподнялся; сильно болела нога – будто варили стопу. Заозирался – никого из взрослых, только малыши-погодыши Ванька с Панькой возились в углу.

"Надо што-то делать с ногой, а то пропаду!"

– Пузики-голопузики, – хотел смешно и ласково, как это делает их мать, но вышло грубо и не смешно...

– Цо тебе? Цо с тобой?! – обеспокоенно зацокали подбежавшие малыши. – Пить хошь? – спросила Панька, младшая, в длинном сарафане и, судя по поведению, главная и, не дожидаясь ответа, послала своего брата за водой.

Гришка попытался изобразить на обросшем лице улыбку:

– Ничего не надо... – и, всматриваясь в по-взрослому серьезное белое личико девочки с васильковыми глазами, попросил: – Ты бы послала братца за дедом.

Ванька протянул ладьевидный кленовый ковш:

– Пей!.. Зачем тебе дед?

– Он сам плидет – он за бабкой Волобьихой пошел...

– Молчи, сорока! – Ванька ладошкой хотел закрыть ей рот, но та ловко вывернулась, побежала, шлепая босыми ножками по земляному полу, в сенки, на ходу продолжая тараторить:

– Ногу будут отлезать... Секилой отлубят...

Гришка встретил деда Васько с бабкой Воробьихой – не старой, но сильно худой – настороженно-враждебно. Растерянно поводя глазами, спросил:

– Отрезать хотите? – не дам!..

Дед, севший рядом с Гришкой и собиравшийся уговорить его, оторопел: "Кто мог сказать?! – а потом догадался: – Ванька с Панькой – кто же еще", – только они могли подслушать утренний разговор со снохой.

– Лежи! Охолонись, – дед положил широкую ладонь на костистые плечи юноши. – Вон, она еще посмотрит...

Воробьиха, не торопясь, мелкими шажками подошла к Гришке, приподняла медвежью шубу – зловонный запах гниющего мяса ударил в нос. Большими, толстыми в суставах пальцами подавила на синюшную припухлость на месте перелома, причиняя боль, – ниже нога не чувствовала; обратилась к деду Васько:

– Я тогда-сь, когда руку ему вправляла, говорила, што нужно отрезать... У него не только сломаны кости, но и кровяные и чувствительные жилы порваны, – видать, острыми краями костей перетерло...

Помолчала, постояла, разглядывая почерневшие пальцы с белыми ногтями, и только теперь взглянула на Гришку:

– Помрешь... Ногу рубить будем, – сказала-решила, пошла, волоча ноги, на бабий кут⁴⁷, где растапливала печь – это днем-то! – дедова сноха – мать Саньки – дородная, рыжая, большеротая...

Перед тем, как отрубить ногу, Гришке дали целый жбан меду-насыти с отваром сон-травы.

– Испей-ко... Заснешь – ничо не услышишь, ничо не почуешь, – успокаивала бабка Воробьиха, подавая снадобье...

Он уснул. Дед Васько привязал его широкими ремнями к лавке, чтобы не бился, оголил ногу, перевязал туго сыромятным узким ремнем повыше будущей культи, конец закрепил. Оглянулся – так ли сделал.

Сноха подошла к Гришке – в глазах слезы, – попрощалась как с покойником, перекрестилась, и, закрыв лицо подолом сарафана, взвыв, выскочила из избы.

Дед Васько и бабка Воробьиха встали на колени перед иконой Святой Богородицы – в руках горящие свечки – зашептали молитвы: просили прощения за такой жестокий способ лечения...

Дед встал, суровый, решительный, взял в большие, мелко дрожащие руки секиру с очищенным на огне лезвием, подложил чурбак под ногу и... Секира с прямой дубовой ручкой, описав в воздухе полукруг, впилась хищно – отрубила ногу – в дерево, – нижняя часть голени с обезображенной ступней, как мертвый кусок мяса, упала, кровавя черной кровью земляной пол... Обрубок, подобно отрубленной гусиной шее, забился, брызгая алой кровью, растягивая сыромятные ремни – треснула лавка под рванувшимся Гришкиным телом, – из широко открытого рта – ужасный крик-стон... Непривязанной головой бился, мотал ею туда и сюда... Мучительно-жалобно кричал... Наконец, побелевший, как мел, обмяк, бессильно упала на постель голова с мокрыми волосами; заснул, выдыхая из себя тяжкий стон...

Прошло еще несколько недель. Нога-обрубок плохо заживала – не затягивалась кожей рана, хотя боли утихли, мучившие и после "операции".

За это время закрыло деревню черное крыло очередной – которой уже за последние годы! – беды: потерялись дед Васько с Санькой – ушли "рыбалить" и не вернулись – был ледоход...

Сошел снег в деревне (она стояла на возвышенности), на полях, полого спускающихся к речке и постепенно переходящих в луга. Остался крупнозернистый, льдистый снег в лесу да на тенистых склонах крутых глухих оврагов.

Не успели перемочь последнее горе – на пороге другое: – слегла бабка Воробьиха...

Сев на носу, а чем сеять? Все съели, и, если бы Опросинья не рыбачила "мордами", и не корова – пропали бы, перемерли...

* * *

...Гришка в последние дни часами лежал, уставя заслюдившиеся глаза на черный от сажи потолок; начал отказываться от еды.

О чем он думал?..

Опросинья – белая, высокая, грудастая, с чуть удлиненным лицом – пыталась расшевелить, растормошить его. Вот и сейчас, подавая вареные рыбки, заговорила:

– Ой, скоко окуней, язей налезло!... Наварили, сушить повесили... Пока рыба поднимается по протокам – самое время... А ты ешь, ешь!

Чего не ешь?..

– Не хочу... Иди, Опросюшка, иди...

Она обиженно выпятила нижнюю губу, пошла, шепча: "Святая Богородица! Помоги ему – на глазах тает..."

Реже стала Опросинья подходить к Гришке. Дети боязливо ходили около него.

"Ох, не встать ему уж!" – горестно вздыхала-жалела в платок дедова сноха у печи и, поворачиваясь к иконам, крестилась.

Однажды под вечер прошло по дому какое-то беспокойство, суетное оживление, и все стихло. Никого... Через некоторое время в избу вбежала запыхавшаяся Опросинья, кинулась в угол, к Гришке.

Он прикрыл глаза – будто спит.

– Вставай! Бабушка Агафья помирает...

– Кто? – удивленный и недовольный Гришка открыл глаза.

– Да бабка Вор... – и замолкла, перекрестилась девушка: нельзя умирающую по прозвищу называть. – Ну, та, котора ногу тебе лечила...

– Бабка Воробьиха?..

– Прости его, Исусе Христе! – снова закрестилась. – Больной – вот и...

– Не в своем уме?.. – перебил Гришка, заблестев глазами; приподнялся на локте. – Нет, в своем я уме и уже все обдумал – не приставайте ко мне – хватит людей... себя терзать – не мочь мне жить!.. Кому эдакой – ни вой, ни пахарь... Даже ребенки, и то понимают – ходят вокруг и крестятся, как возле покойника...

Опросинья краснела, набухали слезами голубые глаза, и вдруг грубо:

– Нелепицу городишь. Вставай, пошли! Бабушка Агафья всех велела к ей... Благославлять будет. А тебе особо... сказала: "Не придет – прокляну!.."