Текст книги "Упреждающий удар"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

Митяй не отвечал, только часто и сильно задышал...

– Знаю – не спишь... Росскажи-ко нам, кто ты есть, – Федот протянул руку, в темноте нащупал плечо Ивана Заикина, затряс, – росскажи!..

– Тьфу ты! Рыжий черт – весь сон спугнул... На ночь заставляяешь ругаться: мужик, а любопытство к чужим грехам, как у поганой ветреной бабы... Росскажи ты уж – коль ему невтерпеж... – легкий смешок волнами прокатился из угла в угол. – Окаянный, всех разбудил!..

– Кто я есть? Человек есть, – подал хрипловатый голос Митяй и замолк...

– Ладно уж, договаривай, – недовольный голос десятника. – Ты сейчас воеводский вой – все можно... Я тоже в молодости согрешил... Теперь вот один – вы мне семья, родня...

– Грешен я пред вами, – продолжил выжалобленный голос Митяя.

– Скрыл от вас настоящее имя свое. Видит бох – по своему скудоумию, без умысла, по нужде эдак сделал, грешен пред вами – простите... Не Митяем Свистуном зовусь, а Гришкой, по отцу Семеновым, рода Волковцевых... Я взял имя убиенного татарами дяди своего... Сирота я – отца, братьев убили... Всю родню тож... Мать сестер увели... Мы с мужиками да боярскими дружинника ми поскакали в погоню – в засаду попали, татар поубивали и сами тож...

– А ты-то живой! – чей-то насмешливый голос из угла.

– Живой... Дак я вначале тоже умер, – и боясь, что ему не поверят, поправился, – то есть не совсем – ума только лишился; головой стукнулся – вон какой след остался! – попытался встать Гришка.

– Оно и видать...

Дружный хохот грохнул в сеннике. На дворе по-звериному всхрапнули испугавшиеся кони, перевернули возы, порвали уздечки.

Иван Заикин дернул Гришку, уронил в постель.

– Жеребцы! Бога не боитесь – ржете перед сном... Угомонитесь!..

Не все рассказал Гришка...

В то летнее утро, в праздник Святых Первоверховных апостолов Петра и Павла³², с отцом и двумя младшими братьями поехал Гришка в село Спасское: в церковь, на базар. Вместе с ними ехал отцов младший брат со своей семьей.

Жили они вместе, в новых Волковцах, в пяти верстах от села, на левом берегу речки Гоньбинки, которая огибала полукольцом деревни, Спасское, боярскую усадьбу, уходила на восток. Ниже, в двадцати пяти верстах впадала в Вятку.

На берегу Гоньбинки, в полутора – двух верстах друг от друга, выше Новых Волковцев раскинулись: Средние Волковцы – пять дворов; Верхние Волковцы – восемь... Ниже – Мари-Гоньба.

Все вокруг: земля, леса, луга – принадлежало боярину Гривцову; Спасское было его вотчинным селом. Ниже села, ближе к берегу, укрывшись за острожно-земляными стенами, красовались боярские хоромы с теремами, домашняя деревянная церквушка с подзолоченным крестом. Изнутри прижались к стенам длинные приземистые – из старого дерева – амбары, клети, крытые дранкой, конюшни, хлева с сараями – сенниками с соломенными крышами. Отдельно стояли мовницы и курные избы холопов, черного люда.

Как истинно русские, сильными, выносливыми были Волковцевы. Все три деревни работали дружно – старались выкупиться, вырваться из долговых пут.

По рассказам отца Гришка знал, что когда-то его прадеду – крещеному, богобоязному – дед нынешнего боярина разрешил на своей земле поставить деревню, дал лес. И вот прошло столько времени, но никак не могут Волковцевы долг вернуть, стать свободными. Растут семьи, множится род, а долг никак не уменьшается.

Дядя Митяй – по прозвищу Свистун, – женившись, отделился от своего отца и переселился в Новые Волковцы. Жил с ними. В этом году срубил избу: подсохнет, уляжется дерево – поставит себе дом.

С довольным добрым лицом дядя вел под узды лошадь, запряженную в четырехколесную телегу. Его молодая белокурая красавица-жена – тетя Марфа – с годовалым Ванютой сидела на телеге, на мешках с прошлогодним житом.

Этот хлеб специально оставлен на продажу, чтобы дом поднять, купив лес, срубить конюшню, хлев, сарай – хватит пользоваться братовым!..

Выехали из влажного росного леса на разноцветными лоскутками лежащие поля спасских крестьян. Ясное, молодое, будто умытое утреннее солнце светило в глаза. Сытно пахло поспевающей рожью. С голубого неба – с округлыми белоснежными облаками с синими донышками – лилась веселая, тревожащая душу, песня невидимого жаворонка.

По обочинам полевой дороги с глубокими колеями – от колес – стояла стеной рожь, сквозь золотистые стебельки тут и там синели васильки.

Босоногие братья в коротких портках – одному пять лет, другому – восемь, соскочив с возов, наперегонки побежали в село Спасское.

Гришку и его отца, шагавших рядом, догнал дядя Митяй, веселый, молодой, темно-русые волосы до плеч.

– Добрый хлебушко, Семен, уродился у спасских мужиков. Сытно зимушку проживут.

– У нас тоже не худой – мало ли навозом маслили землю... Эх, Митяй, еще два таких года – и мы бы!.. Лишь бы не захворать, уж мы постараемся, – и отец, смешно закативши глаза, перекрестился.

Недалеко от Спасского остановились, усердно помолились на покрашенную маковку спасской церкви с золоченым крестом и начали переобуваться: мужики сняли лапти, размотали волглые снаружи онучи, надели сапоги из тонкой телячьей кожи – за полцены им продал-подарил тесть Митяя. Надели новые, пахнущие льном – до колен – белые рубашки с вышитым воротом и подолом, желтые штаны, подпоясались голубыми поясами с красными кисточками, на пояса нацепили гребни. В ушах поблескивало по одной бронзовой серьге.

Марфа – в нарядном сарафане, золоченые серьги в ушах, серебряные браслеты на руках – осталась сидеть на возу.

Гришка впервые в жизни так нарядился.

Он уже жених – семнадцать лет, – отец обещал к осени присмотреть невесту.

Конечно, родители должны ему выбрать жену – они все ж опытны – жизнь прожили, но Гришка сам нашел; правда, она Марфина сестренка – разрешит ли отец?..

Не часто встречался с ней, но зато как эти встречи были желанны и радостны, как западали в душу! Все сильнее разгоралось неведомое доселе молодое огненное чувство любви. Он делался как бы сильнее, честнее – хотелось жить, стать бессмертным...

Он постоянно благодарил бога за эти встречи и молился, чтобы стала она его женой...

Последний раз встречались на масленой неделе. "Ох, грешен, прости, милосердный Господи, – Гришка отвернулся от отца, взглянул на небо, так похожее на Васенины глаза: та же голубизна, та же белизна белков глаз в облаках, закрестился, – свечку поставлю, только допусти еще разок пообниматься, целоваться – большего не прошу – крещеный, чай, – знаю, не обвенчавшись нельзя!"

Позавтракав у дяди Акима, Митяева тестя, – ели творог, сметану, молоко-варенец да рыбу; мужики выпили по чашке меду-"насыти"³³ (Гришку обнесли: «Борода еще не отросла – нельзя!»), отмолившись в церкви, Гришка отпросился у отца погулять по базару: с Васеной был тайный уговор встретиться там.

В село Спасское – дворов тридесять – на праздник съехалось много народа, и базар был подходящим местом для встречи...

Торговали под открытым небом. На шестах висели: лапти липовые и кожаные, сапоги, поршни³⁴. На лавках лежали: одежда, ткани... В кадках – прошлогодний-хмельной, нынешний-пресный – мед. Выделялись среди толпы плотные, коренастые мари с чуткими настороженными лицами. В стороне лыбились белокурые, рыжие удмурты, держа в руках меха...

Все можно было купить, продать, обменять: сани и телегу, стальные портняжные иглы и боевой лук со стрелами, лошадь и выжгеля³⁵, охотничий нож и сапожные правила. Много было поделок из бересты: от солонки и туесов до писчих листков³⁶ для письма...

Шумел, галдел базар на краю села. Где-то пели, переливчато-звонко дудели сопелки; долетали до уха бархатные, уныло-нежные звуки волынки, грустью царапающие сердце...

Рядом, на лужайке, разноцветная толпа мужиков и баб: оттопывают под плясовые песни вятскую топотуху, кружится разнаряженный веселый люд в хороводе, смеется, радуется, празднует, но не пьянствует – отродясь не было у русских такого – отдыхают после сенокоса, набираются сил для уборки жита...

...Встретились неожиданно. Васена первая увидела – засмущалась, остановилась, радостно-стеснительно улыбаясь, затеребила свою длинную золотую косу, не отпуская с него влюбленных горящих небесно-лазурных глаз.

Гришка вдруг остро почувствовал ее взгляд, закрутился – увидел и с глупым от счастья лицом, с сияющими глазами, шагнул к ней; схватились за руки, смутились, не зная что сказать друг другу, что делать...

"Ох и хороша! – белолика, стройна и телом дородна... – он смотрел на отливающие золотом волосы, заглядывал в голубые озорно-завораживающие очи и подумал: – Опять будет сниться..." – странное, непонятное, до боли грустно-сладостное волнение охватило Гришку – такого у него раньше не было. Он почувствовал, что и она испытывает то же самое. Страшно стало – так было хорошо. "Это, наверно, опять бес толкает на грех... Нет – целоваться я больше не буду – она все ж девка – слаба, – я же муж, не должен слабым быть, одолеть должен свою срамную телесную страсть", – решил он, глядя на ее узкий, высокий разрез красивого носа, с просвечивающими на солнце розовыми ноздрями, почувствовал, как закачалась под ногами земля, и он, как пьяный, повел ее, не в силах выговорить слово... То ли сон, то ли явь – все радовало, Гришка пил это чувство и не мог насытиться.

Шли по калачному ряду, где красовались румяные, вкусно пахнувшие караваи хлебов, ковриг и пирогов. Отдельно лежали горочки медовых резных пряников, и он за полденьгу купил ей целый подол пряников...

...Татары налетели неожиданно. Дико визжа, ворвались на своих головастых лошадках в праздничную толпу, начали топтать, рвать, рубить. Они хотели устрашить людей, превратить их в обезумевшее стадо, но сколько раз ошибались они – русские никогда не становились безумной толпой, и только когда погибал последний защитник, враги могли безнаказанно резать, полонить женщин и детей...

Миг – телеги, стоящие там и тут, были поставлены в ряд, загородив людей от татар.

Русские мужи, закаленные тяжелой работой, рослые, коренастые, защищая свою землю, жен и детей, становились необоримыми воинами.

В ход пошли секиры, оторванные от телег оглобли. Кое-где гулко взуживали тугие тетивы огромных, по сравнению с татарскими, боевых луков вятчан.

Гришка растерялся, побледнел. Он не мог поверить в случившееся... Мысленно взмолился: "О Господи! Што ж ты смотришь?! Помоги!.." – страх за Васену вернул рассудок, помог оправиться от страшной неожиданности, и он, вырвав оглоблю, хотел броситься в гущу свалки, но его перехватил седобородый старик и затряс бородой.

– Куды, куды!.. Бери комонь – скачи к боярину!.. А тут – без тебя... Ну! – повелительно рыкнул он. – Не одолеть одним эту нечисть...

И теперь окончательно спала пелена с глаз у Гришки – он увидел татар, в большинстве смуглых, со злыми перекошенными лицами. "И эдаки татары?!" – удивился он: представлял их великанами...

А они волна за волной накатывались, гибли и все равно лезли. Вот уже кое-где прорвали тележные ограждения и, крутясь на своих лошадках, рубили саблями, кололи короткими копьями почти что безоружных людей, старались пробиться к сгрудившимся женщинам и детям. Задние ряды татар непрерывно пускали стрелы, нанося огромный урон защитникам, убивая женщин с детями...

Гришка замотал головой.

– Не-ет! Я здесь должен быть!..

...Стрела с белым опереньем впилась в бок старику. Лицо его исказилось от боли.

– Пойди, сынок!.. – застонал. – Как Исуса Христа прошу!..

Пока не обложили... Через дворы, огороды уходи...

Гришка отвязал всхрапывающего, с бешеными фиолетовыми глазами жеребца, хотел вскочить верхом, но старик, через силу шагнув к нему, замотал головой, замычал. "Веди", – понял Гришка.

Спотыкаясь, ведя коня за узду, бежал через дворы. Женщины помогали: открывали ворота. Выскочил на огород с бело-зелеными кустиками капусты, прыгнул на успокоившегося коня, рванул поводья...

Бешено промчался по огороду, вылетел на поле-репник, а потом захлестали по ногам начинающая наливаться зерном рожь, пшеница; полетели из-под копыт вырванные с корнем зеленые клубки гороха.

"Только бы не споткнулся!" – боялся Гришка...

Вот уже усадьба. На валу за бревенчато-острожными стенами, по пояс защищенные заостренными концами врытых в землю и присыпанных с внутренней стороны землей бревен, стояли вооруженные мужи. То тут, то там виднелись железные шапки боярских дружинников. "Значит, не все в село ушли!" – обрадовался Гришка, подскакивая к воротам. На него закричали, замахали руками:

– Давай быстрей!.. – пустили и тут же закрыли тяжелые дубовые ворота.

Гришка соскочил с запарившегося коня, побежал на непослушных, подгибающихся ногах к стене, где, как ему показалось, находится боярин. Но там был старший его сын. Самого боярина нашел около выхода в подклеть – с двумя младшими сыновьями он раздавал оружие, назначал десятных ватаманов.

Боярин не стал слушать Гришку – отмахнулся рукой, чтобы не мешал.

"Как же так?! Там народ гибнет, ждут, надеются на него, а он даже не выслушал!.." – и Гришка, с искаженным от обиды и злости лицом, снова бросился сквозь толпу.

– Боярин! Меня за подмогой послали – помоги!..

Гривцов-старший – седой, высокий, толстый, с недобрыми глазками – повернул голову.

– Скажи – пусть разбегутся... А мужики – ко мне: помогут оборонить меня... – и, видя, что Гришка столбом стоит перед ним, заорал:

– Видишь – не могу!.. Холоп немытый!

Оглушенный, униженный Гришка бросился к воротам – к коню. Но жеребца не было. Побегал туда, сюда – конь исчез. Злой, перепуганный, зачелночил по двору, среди вооруженных людей: спрашивал, но никто не мог сказать, куда делся его жеребец – все спешили, некоторые отмахивались. А один – по виду десятник – закричал:

– Ты, отрок, ум потерял?! Какой комонь! – возьми лук да на стену!..

Не помня себя, Гришка кинулся к воротам. Стражники-воротники, подняв копья, не дали приблизиться и... он заплакал – отчаяние, боль, беспомощный страх сделали свое дело – срам!.. Но ничего не мог с собой поделать...

К нему подошел тот самый десятник и удивленно, презрительно-зло спросил:

– Так ты еще ревешь?! Трус!

Это уже было страшнее всего... У Гришки исчезла растерянность:

"Што я делаю?! Меня же за труса считают!" – яростно сверкнув глазами, он развернулся и прыгнул на десятника – вырвал лук, бросился на вал, стену, где плотно стояли в ряд люди. Гришка растолкал их, встал рядом: бросил взгляд в поле...

На расстоянии полутора полетов вятских стрел от гребля³⁷ увидел небольшие группы верховых татар. К ним из села подходили все новые и новые отряды. Видно было, как горит Спасское. Гришка сжал лук – сосед протянул несколько стрел...

Неожиданно тяжелый испуганно-яростный "ох"! выдохнула стена русских воев, закрестилась: татары подожгли церковь в Спасском.

Какое-то безразлично-тупое отчаяние охватило Гришку: хоть всемирный потоп – теперь не удивился бы...

Вдруг два десятка татар с дымящимися стрелами в руках во весь опор помчались на русских.

Навстречу ударили самострелы тяжелыми железными стрелами, поражающие не только всадника, но и лошадь...

Все же несколько всадников прорвались ко рву и пустили зажигательные стрелы, которые, очертив в воздухе дымящие полукруги, воткнулись в деревянные строения барского двора, вспыхнули прозрачными алыми цветами; но тут же по ним плеснули водой из десятков ведер, ушатов – смертоносные цветы завяли, выпустив из себя черные ядовитые змейки дыма.

Обратно татары от стен не ушли: вятчане расстреляли их из боевых луков.

Все это так быстро произошло, что Гришка не сделал ни одного выстрела.

Татары, посовещавшись, рассеялись, оставив небольшую группу. Ночью и они ушли.

Над селом, заслоненным деревьями и кустами, кое-где все еще виднелись тонкие струйки серого дыма.

Народ, до этого роптавший про себя, стал просить боярина выехать в Спасское – у некоторых остались там семьи, родные. Как ни убеждал боярин Гривцов, что еще опасно за крепостными стенами, люди пошли в село. И тогда, чтобы не было самовольства, боярин назначил главным над войском – тридцать конных и два десятка пеших воев – своего тиуна Ваську.

Выслав вперед ведомцев, боярское войско построилось полукольцом, двинулось в село.

Гришка с тяжелым луком и десятками стрел в кожаном колчане на боку вырвался на гнедой кобыле вперед, пытаясь догнать ведомцев.

Тем временем пятеро разведчиков выехали на бугор и, изумленные увиденным, остановились: вместо села перед ними лежало выгоревшее поле с отдельными островками угольно-черных глинобитных печей вместо изб, а вокруг них – пестрые, в разноцветных одеждах трупы мужчин, малых детей, реже – женщин и девок...

Застыли русобородые лица, сузились до игольной остроты зрачки голубых глаз. Побелевшие губы что-то безмолвно шептали, руки сами сотворили крест; но через мгновение одновременно из всех пяти глоток вырвался грозный боевой клич отцов и дедов – грохнул эхом ближний лес, кони поприседали, запрядали ушами...

Только двое остались из конного отряда с Васькой-тиуном – все бросились в погоню, – возглавил десятный ватаман из боярских дружинников – Пантелей.

– Вернешься – боярин холопом сделает! – пообещал ему Васька.

Пантелей, с развевающимися на ветру золотистыми волосами, с бородкой, в кольчуге, с копьем-долгомером в руке, с мечом за поясом, в ответ обжег взглядом:

– Посмотрим, кто холопом будет!.. – у него татары вырезали семью – полуобгорелые трупы он отыскал вокруг пожарищ своего дома.

Мужики не простили ни себе, ни боярину отсиживание от татар и теперь готовы были сразиться хоть с целой тьмой врагов – иначе не жить с таким грехом на белом свете!..

Скакали по следу – татары угнали не только женщин и детей, но и скот – вдоль Гоньбинки.

К вечеру – кони в мыле, а люди не знали усталости: у всех на лицах горело желание догнать врага, не дать ему безнаказанно уйти!

Гришку, как ни старался, оттеснили назад. Отстал.

Речка делала крутой поворот налево, и, чтобы срезать угол, укоротить путь – пошли прямо – благо было не глубоко, каменистое дно.

Кобылка оскользнулась – Гришка прикрикнул, поддал ей в бок:

– Но-о!..

Мокрый, обрызганный с ног до головы Гришка выехал вслед за мужиками на пологий берег, к которому спускалась лощина, заросшая еловым лесом.

Татары обычно обходили леса, но тут изменили своей тактике: спрятавшись в лощине, пропустили русских и ударили сзади.

Некоторые, не успев повернуть коней, пали под копьями напавших татар; остальные, оголив жала мечей и сабель, озверело молотя ногами бока загнанных коней, поскакали на в несколько раз превышающего их по числу врага...

Даже тяжелораненые, державшиеся в седле на одной лишь ненависти к этим скуластым разбойникам, продолжали драться, и одно лишь желание было отчеканено на их лицах – убить татарина! – наглеца, посягнувшего на жизнь и свободу детей, жен и матерей, осмелившегося огнем и мечом пройтись по родным селам и деревням, по любимой его земле...

На судорожно, часто дышащей лошади Гришка скакал на дерущуюся толпу, где все смешалось и было трудно отличить своих от врагов; мир потонул в шуме боя: в треске лопающихся копий, в звоне стали, в хрусте костей и диких криках, визгах людей, коней...

"Как в аду", – мелькнуло у Гришки в голове, липкий холодный страх заколыхался в груди, потянуло волосы на голове, – и он, не помня себя, тоже заорал что-то страшное, выпустил стрелу в сторону летящего ему навстречу, на маленькой серой коняге, узкоглазого широколицего татарина. Но попал или нет, не видел – кобыла споткнулась, и он со всего маху ударился об землю...

Очнулся, обрадовался: "Жив". Глаза закрыты, почувствовал на лице что-то липкое, вязкое...

Кругом – стоны. Иногда жутко вскрикивали какие-то существа. Где-то близко слышался храп – с бульканьем, с переливами.

Он протер лицо – в нос ударило противным, затошнило. Разлепил веки и увидел на руке сгусток крови, прямо перед собой – спину убитой лошади с широкой раной, откуда змейкой выползала густая дегтеобразная кровь.

Гришка приподнял голову и тут же пригнул: на трупе животного лежал губастый татарин и храпел, выпуская изо рта, ноздрей кровавую пену. Прислушался, подождал. Татарин так же храпел. Снова приподнялся, посмотрел на раненого врага. Понял: "Дух испускает", – немного успокоился, огляделся кругом; увидел в начинающей покрываться сумеречным светом – который, так и не затемнав, перейдет в белую ночь – дали, как несколько русских беззвучно дерутся-отбиваются (ветер не пускал звуки боя) от окруживших их татар. На высоких конях, рослые, бешено вращая длинными мечами, русские рубили накидываемые на них арканы, не давались живыми.

"Нужно помочь!" – затрясся, волнуясь, Гришка. Пошевелился – в голове заныло, но руки, ноги слушались. Поискал глазами и нашел в пяти-шести шагах лук убитого воя, хотел встать – не хватило духа: что-то противное, тяжелое давило, никак не отпускало... "Я трус! Трус!.." – заскрипел зубами, крепко зажмурившись, напрягся, чтобы одолеть страх, и уже начал вставать, как, открыв глаза, увидел приближающуюся к нему толпу спешившихся татар, которые грабили трупы, добивали раненых. "Так вот откуда те звуки! – разгадал Гришка тайну страшных криков – прощальных и просящих о помощи, последние в их жизни крики!.. – Но они хоть ранены – не могут уйти, спастись, поэтому режут их, как животину, а я же!.." – и от страха он совсем онемел: ноги и тело сделались каменно-ледяными...

С закрытыми глазами, не шевелясь, прислушивался к приближающимся шагам, говору и продолжал коченеть от дикого, ужасного предчувствия неминуемой смерти. "О бох!.. Спаси, отведи злую смертушку!.." – мысленно взмолился, запросил милости у бога, в глубине сознания все же не веря предчувствию своему...

Вот уже совсем близко: ненавистная гортанная речь, топот, позвякивание металла об металл...

Осиновым листом затрепетало сердце, приостановилось дыхание, когда услышал глухой хрумкающий звук входящего в человеческую плоть ножа, и мучительный слабый стон... "Своего!.. Господи, своего прикончили!.. Теперь меня!!!" – покрытое холодным потом тело сковало как льдом: он, живой, был как мертвый, – рассудок покинул его, когда двумя рывками стащили с него надетые впервые в жизни сапоги...

Стихло. Гришка приоткрыл глаза; все было залито белым молочным светом северной летней ночи, укрыто безмолвной пугающей тишиной.

Труп татарина, оскалив крупные белые зубы, улыбался. Гришка осилил страх, приподнялся, сел. Только теперь поверил, что жив. Вдохнул полной грудью сырой прохладный воздух. Пахло луговыми травами, речной тиной – было слишком хорошо, и это настораживало, пугало, казалось неправдоподобным после случившегося. Вдруг пришло в голову: "А што, если я уже мертв, нахожусь на том свете?! Этот мертвец еще! – почувствовал, как потянуло волосы. Гришка встал на дрожащие, ослабевшие ноги – кружилась голова, заозирался: – Нет, кажись, на Земле!.." – Но другая мысль – "Вот возьмут души умерших – они ведь сразу далеко не улетают от тел – схватят и уложат мою плоть рядом со своими!.." – потрясла, и он, не помня себя, побежал...

Два дня, как безумный, бежал, шел, блуждал, спотыкался, падал; отлежавшись, снова продолжал путь.

За эти дни ничего не ел – только пил из светлых прохладных родников. На третий день, качаясь от слабости, поднялся на родной берег под Новыми Волковцами и увидел: угли, пепел!.. На колодезном журавле – обрывок веревки; большими черными крестами стояли обуглившиеся деревья...

...Проснулась боль в душе, замучила, заточила сердце. Почувствовал, как слеза выдавилась, скатилась по щеке. "Скорее бы уж в поход!.." Под утро забылся сном.

Воевода Константин Юрьев, подперев десницей подбородок, хмурил широкий лоб: думал. Распущенные белокурые волосы свисали до плеч – так, по новгородскому обычаю, носили мужчины в то время волосы на Вятке.

Было о чем думать: посошную рать разместить, начать с ними обучение ратоборному делу, строить суда, ковать и перековывать оружие, шить – делать бранную одежду; заготовлять корма: засолить мясо, рыбу, сухарей готовить, для хлебов муку. Конечно, Андрей Андреевич все сделает как надо, но ох как трудно ему теперь в Хлынове – одному, чужому – великокняжескому...

Но во много раз положение ухудшится – в поход не выступят,– если он не сможет наладить варку железа, не достанет соли и смолы. Смолу тоже надо курить – вон ее сколько нужно!..

А тут еще предложил дерзновенную мысль московский боярин: выковать небольшие пушки, поставить на ушкуи – и опять железо, свинец, пороховое зелье нужно, а где свинец, порох покупать, – где деньги?.. Нет таких денег, если даже всех бояр и житьих людей обчистить... Черный люд? – дай бог, чтобы они сами были здоровы и живы и пошли в рать – какие уж деньги!..

– Дак ты дашь возы? – прервал мысли Игнат Репин.

– Какие возы? – встрепенулся, рассердился Константин Юрьев. – Я тебе уж говорил, чтоб ты своими возами привез соль!.. Вывези все, что есть... Начинай вываривать... Мужей выбери добрых и отошли в Слободу...

– Господи, Святая Богородица, помоги и спаси!.. Я ж всю соль за работы раздал... А варить зимой?! Отродясь такого не было...

– Не бывало – будет!.. А то, что у тебя соли нет – врешь. Кто хвастался, что соли хватит всю Вятку обсолить?.. Нарошно людям раздал!.. Не задарма же, Игнат, – золотом обернется тебе соль!..

– Тебе, может... Ты – как в прошлом году: договорились не давать воев московскому князю Даниле Ярославскому, а ты смутил всех, выхвалился, штобы пред великим князем быть любым – дал людей... Вот он и ставит вас, Юрьевых-то, воеводами... А мы што? – главы свои оставим там, а не злато-серебро возьмем!

Москва нас бросает, штоб отвести от себя дикого зверя...

Константин Юрьев побагровел, встал во весь рост, головой чуть не задевая черные от сажи полати.

– Молчи!.. Не для себя старался, ты знаешь... Всю соль свезешь! На своих возах... И соль будешь варить!..

Замотал рыжими кудрями Игнат Репин, заскрипел зубами – в глазах зеленые гневные искорки. Многое можно перетерпеть, простить, но когда Костя начинает так вести себя – обижать бояр, житьих людей перед народом, перед холопами, а теперь, как на какого-то чернолюдина, налетел на своего помощника!..

Охладел в последние дни к Косте Юрьеву, хотя и умом понимал, что по-другому, пожалуй, нельзя на его месте... Тут еще великокняжеский посланник: "Старый пер...!"

– Ты, што, Костя, умом тронулся! На кого руку-то замахиваешь?! На бояр, – на свою опору и силу! – ты без них никто!..

Константин Юрьев сел, и уже без злости, успокоившись, – с горечью:

– Ты помогать должен... А ты меды пьешь – грешишь... Не понимаешь меня, о себе только думаешь, о мошне...

– Я ж и не хорош!.. Ты с боярами, как с татарами-разбойниками... Эдак-то мы и к походу не соберемся – провоюем с боярами... Слушаешь этого... московского боярина – он тебе наговорит, научит...

Игнат Репин, видя, что воевода молчит, распалился, вскочил из-за стола, ощерился – рот до ушей, красные десны видать; взмахнул руками – пламя в глиняной плошке заплясало, тени забегали по стенам, – начал зло выговаривать:

– Завидуешь!.. Нету у тебя ничего в доме, хоть ты и воеводишь – вот и раззоряешь других!.. Што, раззорить меня хошь?! По миру пустить? Мне счас нечем соль варить – црены прохудились, новые выковать надо, и опять расходы: железо покупать!.. – и замолк товарищ воеводы. Резко, по-звериному ловко вскочил, перегнувшись через стол, Константин Юрьев и схватил его за вышитый красный ромбовидный узор ворота белой косоворотки:

– Црены прохудились?! Нельзя соль варить! Железо собираешься покупать?! Освобожу тебя от такой заботы – црены на железо возьму!..

* * *

Иван Заикин проснулся от того, что кто-то на нем лежал.

– Вот коровин сын! Удавишь эдак-то... – десятный ватаман скинул с себя Гришку. – Как на перине улегся, – встал: – Вечером не заснешь, утром не поспишь – хватит!.. Не пущу под тулуп – спи один...

Крестясь и ругаясь, ватаман нашарил в темноте выход, вылез с сенника во двор. Сходил по-легкому. Было еще темно. В небе ни звезды, но морозно – хорошо.

Вынырнула хромоногая фигура Пожняка.

– Воевода велел будить – поедем к солеварам в Усолье...

До Усолья дошли быстро и легко по застывшей Летке. Гришка, ехавший верхом на сером коняге, с копьем-долгомером, вставленным в специальный чехол на стремени, увидев на второй день пути курящиеся дымом мохнатые, засыпанные снегом крыши изб, подумал, что это очередное село. Но когда приблизились и стали проезжать большие лежбища дров, длинные сараи, свернули к боярской усадьбе за высоким тыном, догадался: "Соляные прииски боярина Игната Репина".

На следующий день, морозным звездным утром, воевода поднял воев, приказал выгребать соль из амбаров у боярина и мужиков-солеваров. Забирали все – подчистую.

– Как они без соли-то?

– Наварят, – нахмурился воевода, отвечая Ивану Заикину.

Когда блестящее зимнее солнце приподнялось над лесом, трех солеваров-кузнецов, под присмотром Гришки и еще одного воя, послали разрубать црены. Воевода с Игнатом Репиным начал собирать мужиков для полка.

Гришка с удивлением рассматривал солеварные приспособления:

"Как просто!.. – по деревянным лоткам солеродная вода поступала в большие чаны, оттуда в огромные котлы – он скребнул ногтем черные от сажи бока – под ним блеснула медь. – Гли-ко – медные!" – снова удивился.

– Для чего котлы-то? – спросил у мужика.

– Вываривается, густеет в ем рассол, а потом уж в црены выливаем, – показал на большую железную сковороду длиной и шириной около двух саженей, высотой 5-6 вершков³⁸. Под ним – глинобитные печи. Остальное сам додумал: вода испарялась в црене и на дне рождалась соль...

Теперь понятно, почему так много нужно дров.

Первый црен разрубили быстро. Когда перешли в другой солеварный сарай, где были поменьше котлы и црен, мужики, пошептавшись друг с другом, отказались работать. Встав на колени на сухую зольную землю перед устьем печи, стали молиться, просить бога, чтобы пожалел их – оставил всем миром поставленный црен.

– Он нас с нашими женками и ребенками кормит, поит и одевает...

Осподи милостивый! Пожалей – не дай увезти црен...

Напарник Гришки – вой лет тридцати – хотел заставить мужиков работать, но двое, встав, так замахнулись молотами, что воям пришлось отскочить к дверям; а третий кинулся к висящей на столбе железке – ударил кувалдой...

Набатные звуки подняли жителей, как пчел в улье...

Мужики с секирами, вилами, а затем и бабы с ребенками повыскакивали из приземистых изб с огромными снежными крышами-шапками, побежали к сараю.

Гришка с товарищем бросились из солеварни, вскочили на коней, отъехали...

Опередив баб, без шапки, в рубашке, но при оружии прискакал воевода с воями. Он хотел спешиться, войти в сарай, но мужики загородили вход, грозно зашумели. Конь его, утопая по брюхо в снегу, заплясал, брызгая во все стороны радужно искрящейся на солнце сухой снежной пылью.