Текст книги "Упреждающий удар"

Автор книги: Вениамин Чернов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

Гришка побледнел.

– Как пойду?!

– Как?.. Должен пойти – и все...

Гришка покрестился, пошептал молитву, овладел собой, успокоился. Все равно придется идти – не исполнить просьбу умирающей большой грех, тем более – чего уж таить – от бога не скроешь: обиду он затаил на бабушку Агафью, хотя и понимал, что нельзя так.

– Иди, неси какую-нибудь палку, штоб в подмышки упереться...

Опросинья ожила, блеснула зубами, бросилась в бабий кут и принесла кочергу.

– Ты што?!.. На кочерге?.. К умирающей – дура! – черти только эдак-то делают.

Виновато улыбнулась, снова метнулась – подала ухват и, не дав ничего сказать, приказала – потребовала:

– Некогда тута-ка палку искать – давай пошевеливай!..

Гришка только заскулил от боли и досады, поднимаясь с лежанки...

Шел он по улице, поддерживаемый Опросиньей, качаясь от слабости, опьяневший от свежего воздуха.

Зеленой дымкой укутаны березы, на черемухе густая зелень, на земле сквозь бурую прошлогоднюю траву проклюнулись ярко-зеленые иголочки – пахло молодой березой, черемухой, новорожденной зеленью – весной...

Теплое, красное солнце просвечивало сквозь листву – садилось.

Мягкий воздух гладил шею, грудь...

Гришке страстно захотелось жить, он почувствовал себя здоровым, сильным.

Опираясь левой рукой на девушку, правой на ухват, он уже начал подходить к большому двору с новым домом с подклетью, как откуда-то выскочили Ванька с Панькой.

Панька ахнула, развела руками:

– Ах, батюшки! – светоплеставленье!..

Гришка остановился, заозирался стыдливо, отбросил прочь ухват и оттолкнул Опросинью.

– Не пойду – дай палку, сатана!.. Што розинулась? – найди што-нибудь – я постою.

Опросинья прикрыла глаза ладонью, убежала в избу.

Гришка не смог выстоять на одной ноге – упал, больно ударился культей, потерял сознание...

Пришел в себя от прикосновений осторожных, нежных, любящих (это сразу почувствовал) женских рук. Открыл глаза и тут же смутился – он почему-то всегда смущался, когда видел ее, – перед ним на корточках сидела Аннушка. Так близко ее еще не видел.

Снизу вверх вглядывался в обеспокоенно-любящие синие глаза, красивое лицо, заглядывал в тонкий разрез глубоких ноздрей...

"Кого ж так напоминает?! – силился вспомнить, мелко дрожал; на лице выступил пот... – Марфу!..."

Заходя с помощью Аннушки и Опросиньи в избу к бабке Агафье, вдыхая до боли знакомый, родной запах женских волос, так напоминающий Марфу, подумал: "Почему Опросинья не такая – нет у ей такого... женского?.." Он не мог передать словами то чувство, которое испытывал, прикасаясь к Аннушкиному телу; что-то горячее, разогревающее душу и кровь, шло от нее. Как-будто до этого он был в темноте, в холоде, а теперь над ним взошло солнце: отогрело, осветило душу... Каждая клеточка, каждая капелька крови переполнились тем живительным, все одолевающим чувством, без которого не может жить ни один честный человек – любовью!..

Только вот нехорошо: не Васену, а Марфу вспомнил... Почему?! И вдруг озарило: в Васене любил Марфу!..

И даже сидя на лавке напротив лежащей в домовине⁴⁸ бабки Агафьи, ушедшей в забытье – все остальные стояли вокруг, ждали, когда очнется, – продолжал ощущать Аннушку-Марфу...

Около изголовья умирающей, рядом с незнакомой суровой старушкой с иконой в руках, стояла с ребенком Аннушка. "Посмотреть бы на него – похож ли на Ванютку?.. – подумал о ее ребенке и тут же покаялся про себя перед Богом: – Прости великогрешного раба своего – не о том думающего!.."

– Пришел? – тихий, жуткий голос заставил всех вздрогнуть.

– Да, – шепотом ответила Аннушка. Болью, жалостью и любовью отозвался ее голос в Гришкином сердце...

– Подойди ближе, – попросила бабка Агафья, не открывая глаз. Он, повинуясь – откуда силы взялись! – встал на одну ногу, осторожно передвинул лавку, сел – совсем близко увидел желтое, иссохшее лицо умирающей, закрестился.

– Ждала... Без тебя мне нельзя помереть... – по тому, как она теперь уже смотрела в одну точку – в потолок, Гришка с ужасом понял, что она не видит...

– Возьми ключи... – бабка Агафья шевельнула черными помертвевшими сухими пальцами, закостеневшими на большом медном кресте на груди.

Аннушка вытащила откуда-то связку амбарных ключей, протянула Гришке. Умирающая передохнула и продолжала, еле шевеля в свободном от зубов рту костенеющим языком, с придыхом:

– Тама... в кадках – жито... я наменяла... берегла на семена... – снова замолкла, собираясь с мыслями и силой: – Хотел ты татар воевать... Бох по-другому распорядился... Тебе выпала великая доля... Победить своих ворогов можно не токо убивая их, но и плодя, множа свой народ...

Ты остался единым мужем на всех... От того, сможешь ты... от тебя... выживем ли мы... Выживет ли деревня... народ... Все принесли мы в жертву, штобы победить поганых... Нельзя дать вымереть бабам и ребенкам – тогда конец!..

Целуй крест и пред Исусом... поклянись... отцами и дедами... лежащими в Земле нашей святой... русской... што поборешь хворь... што не бросишь баб и ребенков!.. Помоги вспахать, посеять... Выжить и множиться...

Гришка бестолково, растерянно глянул на стоящих вокруг него: все – женщины, дети – с мучительной надеждой и тревогой ждали, что он скажет...

"Смогу ли?! – но взгляд Аннушки, детей просили, умоляли, требовали. – Должен!.. Сделаю деревянную ногу – живут же... Перекопаю землю, нужно будет – и на коленях исползаю, но спахаю!.." Еще раз взглянул на "пузиков-голопузиков", сиротливо прижавшихся к материнскому подолу, – жалость кольнула грудь, шершаво-колючий ком надулся в горле и, прокатываясь там, выцарапал слезу.

– Клянусь!.. – перекрестился Гришка и, наклонившись, поцеловал восьмиконечный крест...

Почувствовал слабость в теле...

Голова у него кружилась, свет стал в глазах меркнуть, затошнило. Он стал падать. "Господи!.. На ребенков бы только не упасть..." – подумал Гришка, успев ухватиться за скамейку, и вместе с ней рухнул, запрокинувшись на спину.

Упреждающий удар русского меча

Лучи заходящего солнца невесомыми красными шелковыми дорожками протянулись с лесисто-гористого правого берега Моломы и легли на покрытую мелкой рябью мутную вешнюю воду, отчего поверхность воды заблестела красной рыбьей чешуей – как отсвет пожарищ; солнечные блики осветили мужественные бородатые лица русских воев, стоящих лицом к воде, напротив своих тяжело осевших боевых ушкуев и лодок.

Здесь, на левом берегу – луговой стороне – реки Моломы, чуть выше ее впадения в Вятку – построился полк для освящения оружия, всеобщего клятвенного моления – выступления в поход...

Не случайно для сбора войск и последнего приготовления было выбрано это место: с востока защищала широкая Вятка, низменный болотисто-луговой лес; с юга и запада окружали воды разлившейся Молоды; с севера – труднопроходимые леса; рядом – ниже по воде – Кокшара.

Обычно отсюда поднимались к Великому Устюгу и Новгородским Двинским землям, поэтому, если вражеские лазутчики обнаружат, то лишь убедятся, что вятчане не собираются, как было воеводой обещано, воевать казанских татар. Ну, а в случае, если попробуют враги пойти на Хлынов, то можно легко выйти и загородить путь... Уже в начале мая к назначенному месту прибыли в основном все войска: с Хлынова, Орлова, Верхней Слободы; поднялась рать с Кокшары.

До сегодняшнего дня воевода с боярином Андреем Воронцовым, Игорем Голубовым сколачивали из разрозненных групп воев десятки, сотни – единое в целом – продуманную в каждом звене боевую машину – вятский полк. Распределялись по ушкуям, лодкам; назначались "кормники", осначи на ушкуях, лодках; пристреливали луки, самострелы; ходили по реке целым полком – учились слушать, исполнять команды, перестраиваться, высаживаться на берег, и вновь построившись в десятки и полусотни, сотни, атаковать противника.

...Константин Юрьев, Андрей Андреевич Воронцов с десятильником Моисеем в сопровождении охранной десятки, несшей и охранявшей огромный стяг с изображением Георгия Победоносца, да семь длинноволосых попов с иконами, в черных клобуках с вышитыми на них спереди белыми крестиками, – спустились с воеводского пятидесятилюдиного ушкуя.

Мягко ступая в кожаных сапогах по журкающей под ногами ярко-зеленой траве, вдыхая с радостью и волнением свежий луговой воздух, шел воевода вдоль выстроенного войска, вглядываясь в сурово-торжественные лица воев, и многих узнавал...

Все хорошо одеты, вооружены, сыты. Начищенные, протертые маслом стальные кольца кольчужных длинных, до колен рубах отдавали синевой. На сотенных, некоторых десятных зеркальцами поблескивали листки пластинчатой брони; тусклой медью отсвечивали в лучах красного солнца железные шапки на головах и стальные наплечники, подлокотники; грозно щетинились узкие жала копий; из наплечных кожаных сумов выставлялись покрытые темным лаком луки и оперенья стрел; у каждого на боку меч или сабля, спереди на поясе – ножи.

Как много сил, средств и времени потрачено, чтобы собрать, вооружить, одеть, снарядить такую рать! И все это для нескольких часов жестокого боя, где, может, все полягут... Жаль, не смог он выковать небольшие корабельные пушки-тюфяки – с ними было бы легче отбиться от неприятеля, высадиться в Сарай-городе.

Отдельно стояли две сотни русских и татары: они во главе с Игорем Голубовым пойдут впереди – ведомцами.

...Воевода остановился, заглянул в глаза одному из татар – перед ним стоял коренастый вой с редкой черной бородкой, с узкими темными глазами, но с русским выражением на лице!.. В чуть прищуренных темно-карих глазах светился ум и всплескивала южная горячность. На миг вспомнились лица и глаза тех татар – врагов... "Какая разница между ними! Они здесь совсем другие – видимо, где ты живешь и за что воюешь, меняет человека... Не прав московский боярин – не от крови зависит, какой ты есть, а от того, за что воюешь..."

И пошел Константин Юрьев, чуть кося глазами, – задумавшись...

К воеводской свите присоединился Игорь Голубов.

Никому из воев не было говорено, когда выступление, но по лицам воевода видел, что многие догадываются...

Константин Юрьев встал на бугор, поросший зеленым ежиком-травой, снял блещущий золотом шлем, тряхнул головой и окинул влажно засиневшими глазами войско. В горле встал удушливый ком. Он с усилием сглотнул слюну и сипловатым от волнения голосом начал:

– Братья и други!..

Митяй Свистун, стоящий за рыжим Федотом, болезненно сморщил лицо, усмехнулся: "Ежели не народ, – утопил бы ты меня по-братски – по-дружески..." В груди у него что-то напряглось, напружинилось.

Вспомнил обиду...

...– Мы собрались, чтобы проститься со своей землей, освятить оружье и дать клятву пред тем, как завтра выйти на жестокую рать с нашими ненавистными врагами, врагами наших отцов и дедов – татарами!..

Одобрительный гул прокатился по рядам. Митяй Свистун почувствовал, как внутри отпустило: спало душевное напряжение – ожидание, стало легче дышать – до этого не было уверенности, что пойдут на татар – воевода то одно, то другое говорил, – и вот теперь сказал долгожданное.

Митяй скосил глаза на соседа – тот сиял, как в церкви – под венцом... Воевода продолжал:

– Великая Русь приняла в себя десятки языков, и Земля, Вера наша православная объединили нас... Мы сыны единой Русской земли!.. Это война будет самая праведная в вашей жизни: мы пойдем в сердце Черной Орды, и священнее этого дела у вас не было в жизни!..

Хватит! Попили ханы нашей кровушки, пролили реки слез наших женушек и детушек!.. – Митяй не почувствовал, как у него сам по себе вырвался из глотки боевой клич, взметнулась вверх рука со сжатым кулаком, в глазах слезы – он все простил воеводе и готов был идти за ним... – Так поклянемся же, что не пощадим живота своего за Землю, за народ, за будущее детей наших!..

...И пали на колени, давая клятву, русские вои; молились в слезах, кланялись низко перед Георгием Победоносцем, гордо и призывно реющим высоко над головами: он, Бог, – на скаку, с полуоборота поражал копьем змея, показывал пример, вселял уверенность...

Целовали мокрыми губами нательные кресты и преподнесенные иконы с ликами богов...

После клятвенной молитвы и освящения оружия вятский полк встал лагерем на берегу. Эту последнюю ночь воевода разрешил (кроме ведомцев) провести на земле, развести костры, сварить горячее хлебово.

Ели обжигаясь, стараясь насытиться – до возвращения не придется есть горячую пищу: останавливаться и высаживаться на берег нигде не будут. Не слышно ни шуток, ни обычного гомона – только чавкают рты да стукают деревянные ложки по мисам с варевом; понимали, что, может быть, последний раз сидят на родной земле, едят горячее...

"Эк! Меду бы..." – захотелось Митяю, лежащему после ужина на расстеленной на траве полушубе, но тут же спохватился, закрестился, отгоняя бесовские наговоры – грех думать об этом после богослужения, да и поклялся, что в рот не возьмет хмельного, пока в поход не сходят.

Повернулся на бок и, уставившись невидящим взглядом на красные угли внутри пляшущего оранжевого пламени костра, задумался... (О чем-то – слышал, но не понимал смысл – разговаривали между собой его товарищи; приглушенно шумел полузатопленный – в воде – ближний луговой лес; где-то журчала вода...)

Даже сейчас не верилось, что идет освобождать Марфу с Ванютой. Без полутора месяцев три года прошло, как татары увели их, а минуло будто три века – столько пережил, перестрадал...

С того времени, как он очнулся в подвале сгоревшей церкви, куда его, утыканного стрелами, затащили спасские мужики – укрыли от врагов, – у него жила одна мысль, одно желание: освободить от рабства свою семью!

Может быть, это страстное желание помогло ему оправиться от тяжелых ран.

Старики, оставшиеся в живых, качали головами, дивились: "Воскрес из мертвых!" – и набожно, благодарно крестились...

Митяю тогда казалось, что будь он мертв – и то бы встал из домовины: настолько была велика ненависть к врагам, желание выжить.

На следующий год по призыву Кости Юрьева, тогда еще сотенного, ходил на Казань. Чуть не попал в плен. Был ранен.

В Нижнем Новгороде, куда они с трудом, отбившись от татар, поднялись, Митяй встретил вятских жителей, освобожденных из плена князем Беззубцевым, но Марфу с сыном среди них не нашел. Сказывали, будто бы их продали в Орду...

Год ходил по купцам – хотел устроиться на корабль. Но купцы, узнав из его правдивого рассказа, что он намерен разыскать и освободить жену с сыном, отказывали ему. Никто не хотел рисковать своим добром. Соврать и устроиться, а потом сбежать, когда прибудут в Сарай, не смел Митяй: во-первых, не смог бы тогда вывезти их; во-вторых, он же русский, православный...

Может быть, он и добился бы своего, но – и раньше попивая, чтобы успокоить душу, ободрить тело – незаметно для себя начал пить...

Однажды за то, что напился в будний день, его посадили под стражу и отпустили с условием, что он уедет на Вятку, домой.

Добрался он до своих родных мест только в январе. Никого из близких не встретил – оставшийся в живых тесть, сказывали, чеботарит в Хлынове.

Пришлось Митяю идти к боярину Гривцову – низко кланяться, чтобы взял его на службу. Боярин определил его в сторожевую дружину.

Первое время все шло хорошо, но потом стали замечать за Митяем, что нет-нет да попивает в мирские дни, а к вечеру иногда и допьяна. Где, когда успевал напиваться, для хозяина оставалось тайной...

Батоги не помогли: отлежится – и по новой. Пришлось Митяя выгнать с дружины, посадить под замок.

"Дурной греховой болезнью заболел", – говорили про него мужики, жалея и презирая его.

"Все же пьют!.." – искренне возмущался он, когда закрывали в амбар, – ругался матерно: поносил боярина.

На следующий день, запертый в амбаре, с головной болью, тревожно стукотящимся сердцем ждал только освобождения, чтобы опохмелиться...

На этот раз пришлось бы худо – у боярина кончилось терпение – решил Гривцов покончить с пьяницей-холопом: надумал дать отраву, чтобы перед смертью помучался пьяница – заодно и другим урок!

Митяя спасло восстание боярской дружины, холопов, землепашцев.

Узнав, что они собираются воевать Сарай-город вместе с воеводой, он присоединился к ним, обещав им и себе: пока не освободит своих родных, в рот не возьмет хмельного...

А потом, как страшный сон, – не захотел воевода, чтобы они вольно жили – послал на них полк, расправился с ними, как с разбойниками. Его вместе с другими оставшимися в живых ватаманами повезли в Хлынов, посадили в тюрьму. Затем несостоявшаяся казнь...

...У Митяя вновь заныло в груди от тоски и обиды на прошедшую жизнь: "Иэх!.. дай бох только в поход сходить – ужо покажу за все... Опосля татар бояре первые наши вороги. Не я один так думаю. (К воеводе у него теперь не было злости: "Казнь Пантелея – по боярскому наговору, да и в народе много хорошего про него говорят..."). Правые слова рек Пантелей пред смертью: "Бох все поровну дал, и мы сами должны на этой Земле делить!" – жили же на Вятке до нас деды-прадеды – сильно жили, свободны были... А как утопили его!., не изменник же он был! – скрежетнул зубами Митяй. – Погодите, чванливые кровопийцы, наживающиеся нечестным трудом, обманом; подымется еще мужик за правду!.. Вся Русь Святая подымется и установит богом даденную справедливость... Только помоги, господи, татарву разбить!..." И Митяй Свистун закрестился, бормоча молитву...

Ближе к воде, вокруг большого костра – Константин Юрьев, боярин Андрей Воронцов, Игорь Голубое и сотенные.

Недалеко, около другого костра, суетились стряпчие вой: они черпали из больших котлов деревянными черпаками дымящееся варево, накладывали в глубокие мисы, разносили ватаманам.

В стороне стояла, ходила стража.

Воевода и его сотрапезники уминали молча – только бородатые подбородки ходили туда-сюда, прожевывая пищу, и слышались всхлюпывания пьющих из ложек горячее хлебово...

Жарко, бездымно горел сухой ивняк, отгоняя вечернюю прохладу от сидящих полукругом возле огня суровых людей.

Долго не темнело; матовое небо отражало на землю, воду белый – похожий на лунный – свет. Приближались белые ночи – только в полночь, часа на полтора, землю окутывала мгла.

Внешне спокойно, опорожняя мису с мясным супом, переживал, обдумывал Константин Юрьев предстоящий поход...

Поели. Поблагодарили бога за еду. Кто-то хотел уже встать...

– Погодьте! Я не только из-за трапезы вас собрал... Позовите-ко десятников, – приказал воевода стряпчим воям, собирающим пустые мисы. – А сами отойдите – не мешайте...

Подошли десятные ватаманы. Константин Юрьев молча оглядел освещенные костром могутные лица отцов-командиров и заговорил негромко, как бы прислушиваясь к своему голосу:

– До самого Сарая, а может, даже и там, не придется нам собраться вот так вот: вместе...

Мужи! Поход будет зело труден – тяжельше, чем думаете. Но у нас пусть не большой, но сильный полк: сытый, хорошо одетый, обутый, вооруженный. С нами с Волги пойдут нижегородцы... боярин Андрей Андреевич Воронцов знает Сарай, бывал там. – Андрей Воронцов вздрогнул, разгладились морщины на челе, впервые с отъезда воеводы Образца улыбнулся... – По Волге, по реке, поведет Васько Борт – он дорогу изучил как тропинки в своем огороде...

Разнолико наше войско – мало дружинников, больше черного люда – не чваньтесь перед ними: они наша сила и опора, – мы счас пред богом и Родиной все едины, равны... Русский человек честен – но все равно о злате-серебре думает – жить надо, о свободе мечтает, выкупиться хочет... Скажите им, что воевода сам возьмет царскую казну и всем разделит – пусть не озоруют, в разбой не бросаются – сгубят себя... все погибнем...

Нам нужно победить и обратно вернуться, чтобы показать силу нашу, тогда татары оставят в покое русские земли...

(У всех напряженные лица, слушают, крепко задумываются...)

С первыми лучами солнца поднимутся ведомцы во главе с подвойским сотенным Игорем Голубовым... Я его на время похода назначаю младшим воеводой (у Игоря Голубова благодарно блеснули глаза)... Солнце над лесом – выступит весь полк...

Плыть будем днем лугами, по старицам; ночью – по открытой воде... Самые... опасные места: в Устье Вятки, напротив Воробьевой горы, около Большого Переворота⁴⁹ на Волге, и Перевоз перед Займищем...

Около Воробьевых гор место узкое – множество лодок держат казанские татары... Вон, великокняжеский боярин Андрей Андреевич говорит, что не так страшно то, что несколько ушкуев, лодок потопят, подожгут, а то, что могут задержать нас; тогда мы большую воду упустим, да и татарские скоровестники раньше нас прибудут в Сарай – тогда не будем иметь превосходство – внезапность: успеют они приготовиться – из Степи пригонят, встретят нас... Мы должны быстро и незаметно пройти до Сарая – и так быстро, как никто еще не плавал по Волге...

Воевода долго говорил. Разошлись, когда снова заматовело-побелело небо и запоздавшая, теперь ненужная луна показала из-за леса свой бледный лик; погасли звезды...

Так и не уснул в ту ночь Константин Юрьев, лежа в темноте на узкой – из двух сосновых досок – полате, пристроенной одним концом к просмоленному, проконопаченному борту. Ворочался, вздыхал в темноте – было душно, пахло смолой и паклей; тут еще Андрей Воронцов... – только сегодня улыбнулся – начал оживать...

Не ушли с души заботы вчерашнего долгого дня, а его уже охватывало волнение за завтрашний день, за исход предстоящего великого дела.. Поплыли воспоминания: прощание с женой; жгли сердце ее маслянисто-темные, блестящие от слез, отчаянно-тоскливые – до боли родные глазки Ульяны... Он вновь ощутил на щеках поцелуй маленького горячего ротика Юрика... "Увидимся ли!.."

Вспомнил прощание с народом на неотремонтированных занавоженных улицах Хлынова, мокрые – в слезах – но прекрасные светлые лица русских женщин, скорбные, угрюмо-возбужденные лица редких мужчин и стариков; веселых озорных мальчишек; блеск серебра, золота на иконах, шелест хоругвий над толпой, молитвы, заклинания, редко – вой и плач прощавшихся со своими мужьями, братьями женок, и, все перекрывая, висел над людьми колокольный звон...

"Эх, не успел настил на улицах перебрать – сгниют заготовленные еловые плахи... – вздохнул воевода и снова перевернулся на другой бок. – Случись что со мной, с Егором, жена ведь не подымет!.. И зять не поможет: бояре – "друзья" мои – постараются отобрать даденные на кормление село и деревеньки... Нет! Нельзя погибать! Не ради себя живу – без меня, без защиты моей дети, внуки тоже погибнут, Уля по миру пойдет!.."

Вспомнилось, как первый раз увидел ее – жену своего друга сотенного Михаила, спасшего его в бою от смерти. Уля тогда с первенцем Егором ходила. Не такой красивой показалась, хотя и понравилась – ему всегда нравились черноглазые, черноликие женщины...

Потом крестины – так стал крестным отцом Егорки, а затем заменил и отца...

...Не спалось, душно. Прислушался: шлепание малой волны по борту, приглушенные шаги сторожей на палубе, меряющих короткую ночь.

"Все равно не уснуть... Скоро ведомцы обмочат весла, ветрила вставят" – и, накинув в темноте охабень⁵⁰, вылез из избы-каюты, поднялся на палубу, сошел по неубранным на ночь мосткам на берег.

Восток розовел. Свежо, пахло сырой травой, лугами, ивой. Он пошел вниз по реке, где стояли ушкуи и лодки, – ведомцы почивали в них.

Мягко ступая в кожаных сапогах без каблуков по росной короткой – будто стриженой – траве, шагал вдоль спящих рядов воев, и вдруг ему так захотелось посмотреть на своего Егорку!... Константин Юрьев понял, что он давно хочет это сделать. "Может, последний раз вижу... – и тут же перекрестился: – Что я говорю – чур, чур меня!.. Господи, не допусти – пусть лучше я..."

Воевода остановился, вдыхал предрассветный воздух, внюхивался в запахи родной земли, прислушался к тишине, осмотрелся.

Природа отдыхала, дремала. Спали и вои-сторожа около потухающих костров. "Вот ведь каков мужик – ни тебе тревог, ни забот! Спокоен... Мне бы так" – подумал, осерчав на них, Константин Юрьев (он не знал, что они тоже ночь не спали – говорили, прощались друг с другом, со своей землей, молились – только вот утром все как-то разом уснули).

Сына – десятного ватамана – нашел около бородатого, спавшего с широко открытым ртом мужика.

Вглядываясь в небольшое, худощавое, свернувшееся калачиком тело Егора, Константин Юрьев неожиданно впервые заметил, что сын похож на своего дядю – Игоря Голубова. Снова – который раз – удивился, подумал: почему он Егорку любит какой-то особой любовью, – какой? – не мог понять, но чувствовал, что любит не меньше родных детей и к тому же жалеет его очень: может, оттого, что сам сиротой был?.. Или оттого, что похож он на мать; а ее, жену, вынесшую в своем чреве его ребенков и ставшую самой близкой, единокровной, Константин Юрьев любил: сильно, по-мужски...

Прошло три дня, как вышли в боевой поход.

Константин Юрьев с непокрытой головой стоял на палубе, на носу ушкуя, держась за гриву медведя, вырезанного из белотелой осины.

Всходило солнце. Молочно-розовый туман, поднимавшийся над рекой, не давал пробиться солнечным лучам к парящей темной, мутной воде.

Тяжело. По ночам воевода спал урывками, выбился из сил; дрожали ноги; сомнения, временами неуверенность, терзали душу: как ни старался – пока все не ладится, а ведь начало – всему голова...

Чуть отъехали, расшатали веслами корпуса построенных зимой из сырых досок лодок, ушкуев – пошла течь. На ходу приходится конопатить, вычерпывать воду.

Вот и этот туман – разве поедешь по лугам? Быстро!.. Никак не отладится связь с Игорем Голубовым – днем ладно, а вот ночью?!..

И сейчас не рассчитали: ведомцы, наверное, подходят к устью Вятки – к Воробьевым горам, а полк отстал. "Тихо идем – ночью нужно бы пройти то чертово место!" – воевода вдохнул полной грудью речной воздух с легким привкусом тины – успокоило.

Вторя двойным ударам деревянных молотков конопатчиков: "тук-тук, тук-тук" (конопатили изнутри), мягко стучали смазанные дегтем уключины, поднимались и опускались, разрывая водную гладь, тяжелые весла. За бортом журчала вода, разрезаемая холодным черным носом глубоко осевшего ушкуя. Темно-карие холсты пропитанных смолой парусов беспомощно висели – ветер совсем уснул под утро.

На ходу сменились гребцы. К воеводе – мимо растелешенных до нижних портков гребцов – подошел немолодой, но еще крепкий, коренастый, стриженный под горшок, с необычайно живыми светлыми глазами кормщик Василий Борт.

– Что не спишь? – его вместе с боярином Андреем Воронцовым воевода отослал спать – они еще успеют, наработаются: кормщик на Волге, боярин в Сарае.

Василий опытный кормщик: много раз хаживал с небогатым московским купцом Петром Онисимовым в Орду, но не за товарами, а за "слухами"; изучал водный путь по Волге, подходы к Сараю.

Жаль купца-командира – заболел, когда они в прошлом году спешили в Москву, не доехал – умер...

– Не спится... – тоже волновался Василий – сможет ли оправдать столь большое доверие, оказанное ему. "Скорее бы уж на Волгу выйти!" А там... Проведет рать до самых глинобитных стен-заборов Сарай-Берке...

– Скоро ли Воробьевы горы? – кормщик слегка поклонился повернувшемуся к нему Константину Юрьеву, извиняясь за то, что посмел прервать воеводины думы, обратился к нему как к равному.

– За тем поворотом... Счас покажутся.

– Не поспеваем за большой водой, воевода... Ведомцев из виду упускаем...

"Знаю! – хотел крикнуть, раздражаясь, Константин Юрьев, но сдержался, прикусил губу. – Надо почаще менять гребцов, – решил он, заметив, как у только что сменившихся воев залоснились спины от пота. – Ветра бы!.."

Василий напряженно вглядывался вперед. Воевода перехватил его удивленно-затревожившийся взгляд, повернулся и увидел, как две лодки с ближними ведомцами стремительно помчались – с изготовившимися к стрельбе лучниками по бортам – к прибитой у берега большой лодке, судя по оснастке – ведомской сотни.

Холодными тисками сжало сердце, закачалась палуба, и, если бы не ухватился за медвежью гриву, Константин Юрьев упал бы в воду. "Татары подстерегли Игоря и!.." страшная догадка осенила его... Холодные испарины пота выступили на челе. Прохрипел, вдруг потеряв голос: – К бою!..

...Солнце, перевалив за полдень, скрылось в низких тучах. От воды потянуло прохладой.

Игорь Голубов и Мишка-мурза стояли на палубе, на корме. Шли по открытой воде. Где-то здесь должны были присоединиться к ним низовые мари-ведомцы, чтобы помочь пройти в Каму.

Молчал младший воевода, стоял, как истукан, мурза.

Уплывали назад берега: правый – гористый, покрытый густым зеленым лесом, местами обрывистый с обнаженным бело-глинисто-каменистым слоистым земляным чревом; левый – дальний, низкий, луговой, с кое-где видневшимися из-под воды кустами, деревьями.

Сотня Евсея Великого, раскинувшаяся по широкой реке с несколькими татарами-ведомцами, шла на лодках впереди. С другой, возглавляемой Иваном Федоровым и плывшей на ушкуях, шел Игорь Голубов с мурзой и татарами, рассаженными по кораблям (десятка полтора оставшихся татар взял к себе вятский воевода в полк).

...Все, назначенное место прошли – никого, скоро войдут на территорию Казанского ханства!

Игорь Голубов повернулся к Мишке-мурзе: "Придется его вперед засылать..."

– Челн!.. татары али мари, – воскликнул кормщик из вятчан, стоящий за рулем.

Наперерез лодкам стремительно вышел легкий челн с тремя воями, и безошибочно – к ватаману Евсею Великому.

"Мари!.. разбираются в знаках, – удивился Игорь Голубов. Кто-то из них у русских служил".

Больше челнов не было. Поговорив с сотенным, мари стали медленно подниматься навстречу.

Гнев забродил у младшего воеводы в груди, заледенели глаза, но лицо оставалось спокойным. "Где же обещанная помощь?!..

Зимой, в Хлынове, клялся Солнцем горномарийский малмыжский князь, что даст воев-ведомцев!"

Легкий берестяной челн приблизился, пошел рядом. Сидящий на корме седоусый, с черной короткой бородкой ясноглазый мари-вой заговорил по-русски:

– Военный вождь ведет своих воев по лугам – хочет найти татарских сторожей, перехватить их, узнать, где нынче у их рать стоит... Мне велено быть с тобой, воевода...

К вечеру на одном из поворотов вынырнул из-под кустов еще один челн и быстро подплыл к ведомцам-мари. Пошептались с седоусым, и челн ушел обратно в луговую сторону, срезая на очередном повороте путь.

Седоусый мари тут же попросился на палубу корабля.

Он оказался невысоким, плотным, еще не старым – несмотря на седину усов. Зло косясь на мурзу, отозвал Игоря Голубова и зашептал с акцентом:

– Убидал нас первым татар-сторож, вождь погнал за им; нужно поспешать...

Затем ловко, по-кошачьи, слез в свой челн, – на предложение Игоря Голубова остаться ответил: "С татар-малай не кочу!" – посмотрел снизу на голощекое лицо мурзы, сверкнул синими глазами, хотел еще что-то сказать, махнул рукой, отвернулся, сел на дно лодчонки...