Текст книги "Ритуальные услуги"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Поселившись у реки в должности Харона, я, несмотря на статус персоны нон-грата, изредка забегаю сюда выпить баночку колы. Малек, если он оказывается на месте, немедленно хватается за мобильник и вызывает охрану. Но к тому моменту, когда крепкие ребята, экипированные в черную форму с белой нашивкой на рукавах, изображающей разевающего пасть аллигатора, подъезжают, я успеваю утолить жажду и мирно, не вступая в пререкания, удаляюсь.

Асфальт уже начинал плавиться под ногами праздношатающейся публики, клиентов под шатром было полно. Я закурил и окинул взглядом обширный пятачок перед станцией метро, на котором провел два месяца, работая в должности уборщика. Здесь ничего не изменилось. Слева на своем привычном месте огнедышащий вагончик с вывеской «Шаурма». Рядом с ним овощной лоток, где на аккуратных ячейках выложены отборные помидоры из Турции, яблоки из Испании, киви из Новой Зеландии, апельсины из Марокко, бананы из Эквадора, клубника из Голландии, сладкие перцы из Румынии и прочие фантастически красивые овощи-фрукты. Продавщица Зина, крашеная шатенка с формами рубенсовской женщины, тебя не любила – помнишь? – ты каждый день подходил к ней с вопросом, нет ли в продаже чего-нибудь нашего, сермяжного, предположим, простой российской репы, и Зина шикала на тебя и предлагала убираться, поскольку ты, как ей казалось, отпугивал своим расхристанным видом клиентов.

Замыкали осадное каре две аккуратные пластмассовые кабинки, возле которых на низком складном стульчике сидела тетя Аня.

Она в прошлой жизни школьный библиотекарь, ее прежний облик складывается в памяти из запахов бумажной пыли, конторского клея и еще какого-то сладковатого аромата, сочившегося из распахнутой двери на втором этаже нашей школы, в левом торце коридора, рядом с учительской, перешагнул ты этот порог, наверное, классе только в четвертом, потому что лет до десяти книжек не читал вовсе, и она, в ту пору Анна Христофоровна, в ответ на твое признание тихо охнула, Обещая заняться твоим воспитанием, и выдала для начала огненно-рыжий том Майн Рида… Я хорошо могу себе представить, что за чувства ты испытал, когда, нанявшись в уличный кабак, вдруг заметил ее, сидящую на раскладном стульчике возле двух пластмассовых кабинок: ей теперь далеко за шестьдесят, но у нее по-прежнему тонко вычерченное, интеллигентное лицо, умные серые глаза и отдающие в желтизну седые волосы, взъерошенную ветром прядку которых она то и дело плавным жестом руки заправляет под платок.

Что ж поделать, Пашенька, говорила она тебе каждое утро, когда ты на некоторое время задерживался у ее голубых кабинок, на дверках которых изображены символические контуры мужской и женской фигуры; принадлежность плоского белого профиля к мужскому полу обозначена дымящейся трубкой; женского – колоколообразной юбкой. Помнишь, еще говорила: так уж устроена жизнь! – а тебя всякий раз подмывало сказать на это, что устроена она дерьмово, но ты вовремя прикусывал язык и глядел в пыльный асфальт, раздумывая о причудах этой судьбы: вот сидит перед тобой сохранившая смутный оттенок былой красоты женщина, которая когда-то дышала сладкой книжной пылью, а теперь зарабатывает на жизнь тем, что взимает плату с прохожих, которым не терпится облегчиться: мальчики направо, девочки налево – помнишь?

Заметив меня, Малек набычился и опустил руку во внутренний карман пиджака– по обыкновению, собирался вызывать ребят с аллигатором на рукаве. Нисколько не обращая внимания на его угрожающий жест, я прошествовал мимо, попросил у Тани банку спрайта.

– Господи, на кого ты похож… – устало улыбнулась она.

– А что, заметно?

Солнце и плотный, дующий в Казантипе постоянно ветер сделали свое дело: растрепанная, штормящая мелкими завитками шевелюра и того же качества борода сообщали моей физиономии сходство с лешим.

– Тебя опять выгнали с работы? – сердобольно спросила Таня.

– Не исключено.

Я уселся за столик в дальнем углу как раз напротив обширной прорехи в плотной ткани шатра, которая выполняла роль окна. Обычно этот проем закрыт матовым виниловым клапаном, но сегодня было слишком жарко, и Таня клапан откинула, спасибо ей – Садовое кольцо дышало на меня теплым сквозняком, – а Малек, энергично жестикулируя, в чем-то горячо убеждал свой мобильник, наверняка вызывал аллигаторов, и вот спустя минут пять он появился.

Такой экземпляр мне еще видеть не приходилось. Он был примерно одного со мной роста, то есть что-то около метра девяносто, и располагал добрым центнером живого веса. Перебросившись с Мальком парой реплик, он хищно глянул в мою сторону, повел покатыми плечами, приосанился и медленно поплыл ко мне с таким видом, словно я был утратившей инстинкт самосохранения антилопой, неосторожно приблизившейся к водопою.

– Катись отсюда, – гулко проворчал он и, скосив пухлую щеку, принялся ковырять ногтем мизинца в зубе, наконец, насладившись этим занятием, он вытащил из рта палец и, вертя его и так и эдак, отдался внимательному разглядыванию отвратительно розового кусочка, застрявшего под ногтем.

Меня чуть не стошнило.

– Что было на завтрак? – спросил я.

– Пицца, – отозвался он и щелчком стряхнул кусочек на пол. – Давай, мужик, подымай свою задницу и двигай к выходу.

– Ас чего ты взял, что я мужик? Может, я баба.

Он окончательно очнулся от полусна, в котором, как мне кажется, все это время пребывал, и взглянул на меня с интересом.

– Пошел вон! – ласково произнес он, поводя мощными плечами, и набычился. – Гуляй! – Он широко зевнул, демонстрируя мне во всей красе свою розовую пасть. – Вот ведь, блин! Суббота. Все отдыхают. А ты работай…

– Ну и что с того, что суббота? – спросил я, наблюдая за тем, как он запускает мизинец с желтоватым, старательно заточенным пилкой ногтем в левую ноздрю, и подумал о том, что, если он вытащит оттуда козявку и примется ее с прежней тщательностью разглядывать, меня уж точно стошнит.

Насладившись блужданием мизинца в ноздре, он вздохнул:

– Суббота – это святое.

– Ты что, – спросил я, – ортодоксальный еврей?

Лицо его начало наливаться багровыми тонами.

– Ты, вошь лобковая, еще и оскорблять меня будешь? – угрожающе зарычал он.

Я пожал плечами – вот уж не думал, что подозрение в принадлежности к богоизбранному народу может быть воспринято как оскорбление, – опустил глаза, чувствуя, как привычно деревенею: мышцы черствеют, кожа делается шершавой, и вот уже прочная кора стелется по щиколоткам, восходит выше, к коленям, потом бедрам, охватывает грудь и наконец поглощает меня без остатка. Я медленно поднялся из пластикового кресла.

– «Коттон вуд»? – спросил я таким тоном, словно разговаривал сам с собой, внимательно оглядывая фигуру охранника.

– Что? – нахохлился он и сделал шаг в мою сторону.

– Нет, «Коттон вуд» – не подойдет. Тогда, может быть, «Дипломат»? – не обращая внимания на его угрожающие телодвижения, продолжал я диалог с самим собой. – Или «Консул»?

– Чего?

– Нет, скорее – «Махогон»… Да, «Махогон» будет в самый раз, – облегченно выдохнул я и, взяв его за край воротничка, тихо произнес: – Слушай меня сюда, ты, земноводное… «Коттон вуд», «Консул», «Дипломат», «Махогон» – это названия модных по теперешним временам американских гробов, понял? Я просто прикидывал про себя, в какой из них тебя упакуют… Да, кстати, – я достал из кармашка рюкзака визитку, сунул ему в карман рубашки. – Это твоим коллегам. Если у них будут проблемы с твоими похоронами, пусть обращаются в наше бюро ритуальных услуг.

Он отшатнулся, встал ко мне вполоборота. Что означала эта стойка, мне было ясно – сейчас ударит.

Он так и поступил – пихнул свой жирный кулак мне под дых.

Я покачнулся, но устоял – сказалась школа Майка Медведя.

Помнишь, внешностью, грацией и комплекцией Майк (вообще-то звали его Михаил, но он настаивал на английской версии своего имени) вполне отвечал смыслу своей фамилии: этот двухметровый сержант отделения, в которое ты угодил, отправившись зализывать в армии душевные раны после разрыва с Голубкой, отчаянно походил на гризли в расцвете его диких, необузданных сил. Помнишь, собрав вас, новобранцев, в туалете на торжественный обряд посвящения в бойцы крылатой пехоты, Майк построил отделение, прошелся вдоль шеренги и вдруг без подготовки заехал своим огромным кулаком правофланговому прямо под ложечку. Тот рухнул на влажный пол как мешок с песком. Так он отправил в нокаут человек пять, а потом очередь дошла до тебя, и ты узнал, что рука у Майка тяжелая, как дубина, но, отдохнув с полминуты на полу, ты с трудом поднялся, а Майк несказанно удивился и с подозрением глянул на свой кулак, а потом мощно отправил его тебе в солнечное сплетение, и во второй попытке ты валялся на полу дольше, но все же потом встал. После третьей ты не поднялся, но вы сделались с этого момента друзьями.

– Ты что, железный? – донесся до меня откуда-то издалека голос охранника.

– Хуже, брат. Я деревянный. – Резко крутанувшись вокруг своей оси, я пяткой нанес ему удар пониже уха вовсе не из желания ударить или сделать больно, а просто сработал рефлекс; и. он отлетел к столу, но отключился не вполне – стоял на полу, опустившись на одно колено, и мотал головой.

Я взял его за галстук и, резко двинув рукой, вздернул ему подбородок. Судя по объемному, не направленному в конкретную точку пространства, взгляду, он был в легком нокдауне.

– Сейчас я тебя отвезу на другой берег, – произнес я как-то очень буднично и, все еще удерживая в левой руке его галстук, костяшками пальцев, правой руки врезал ему точно в переносицу.

Послышался легкий хруст. Видно, я сломал ему нос – опять-таки вовсе не желая покалечить его, а просто не стоило ему попадать под горячую руку, но он по глупости попал, издал мучительный стон, глаза его закатились. Он обмяк, но я не дал ему упасть. По-прежнему крепко сжимая в кулаке галстучный узел, я размахнулся и опустил кулак ему на темя. И только после этого расслабил пальцы левой руки.

Лишившись подпорки, он ткнулся лицом в пол.

С минуту я стоял над телом, потом подхватил его под мышки, усадил в свое кресло, подвинул стол так, чтобы на него можно было обрушить массивный торс.

– Отменно! – донесся до меня негромкий, но твердый голос.

4

Принадлежал он человеку, на которого я мельком обратил внимание по дороге от метро до шатра, он фланировал неподалеку от увитой диким виноградом низкой изгороди, отсекающей от улицы пространство пивной, обмахиваясь газетой и время от времени поглядывая на часы, – наверное, кого-то поджидал. На вид ему лет сорок пять, крепко сбит, выше среднего роста, здоровый цвет жестко очерченного лица, прохладный взгляд серых проницательных глаз. От него исходил настоянный на каком-то сухом, древесном аромате запах дорогого мужского одеколона, в целом он в своем светлом, идеально сидящем костюме производил впечатление вполне благополучного бизнесмена.

– Отменно! – повторил человек, обогнув ограду, зашел под живительную тень шатра и уселся за свободный столик. Измерив меня внимательным, придирчивым взглядом, он ни с того ни с сего четким командирским голосом отчеканил: – Звание?

Вопрос прозвучал неожиданно и сбил меня с толку.

– Ну, допустим, старший сержант.

– Садись, сержант! – Он властным кивком указал на свободный стул. – Я в прошлом – полковник, хоть и в запасе. Но независимо от этого – можешь считать, это приказ.

– Да хоть генералиссимус! – усмехнулся я и тем не менее присел за столик, а он обвел медленным взглядом расслабляющихся за столиками посетителей шатра и едко, словно от приступа язвенной болезни, прищурился, уставившись на шумную компанию тинейджеров, которые сидели наискосок от нас и, судя по плавно-размашистой и несколько заторможенной жестикуляции, уже успели влить в себя литра по два пива каждый: ребята беспрестанно сорили матерными словечками, которые распускались в их речи настолько естественно и просто, будто обширный словарь инфернальных выражений они впитали с молоком матери. Мне кажется, я верно истолковал взгляд собеседника: он явно из той породы наших граждан, что спят и видят, как бы всех поставить в строй, выстроить в шеренгу – и этих юных алкашей, и ту девочку с копной соломенных волос, с которой мы сидели на парапете, наблюдая за игрой в сокс, и меня тоже, и потому я тихо ему сказал:

– Послушайте, полковник, давайте для начала договоримся.

– О чем? – нахмурившись, спросил он.

– Если вы сейчас запоете привычные песни… Ну, про потерянную молодежь и то благотворное влияние, какое смогла бы оказать на нее армейская служба… Священный долг защитника отечества… Школу мужества и патриотизма… Святой дух боевого братства… Или начнете нести прочую ахинею в таком духе, то я встану и уйду. И это в лучшем случае.

– Хм, а в худшем? – с улыбкой поинтересовался он.

Я покосился на покалеченного мною охранника.

– Понял! – усмехнулся он. – Продолжайте, это интересно.

– Да ничего интересного, – отмахнулся я. – Я угодил в армию по юношеской глупости и оттрубил в шкуре защитника отечества от звонка до звонка. И потому имею полное право говорить, что два года, отданные срочной службе, а потом девять месяцев – службе контрактной, были по-своему благотворны.

– А-а, – поощрительно кивнул полковник. – Вот видишь.

– В том смысле благотворны, – продолжал я, пустив побоку его реплику, – что я в течение двух лет имел счастливую возможность ощущать себя даже не клиническим идиотом, а скорее неким растительным существом. Ну, не более чем просто представителем живой природы. Не знаю, относился я к миру флоры или к миру фауны… Скорее все-таки флоры, таков уж мой менталитет.

– Флоры? – быстро вставил он.

– Естественно. Страна наша ведь лесная, деревянная. Кто создан из камня, кто создан из глины – моя же порода другая…

– Это какой-то стих? – спросил он.

Я не стал вдаваться в тонкости того мироощущения, которое вечно дышало одной несчастной женщине в затылок, заставляя представлять себя морской пеной, и закурил.

– Кстати, сегодня я именно в таком состоянии. —

Я покосился на аллигатора, отдыхавшего на столе. – Мне человека прибить – что листвой пошелестеть под теплым ветерком. А что касается боевого братства и контрактной службы… Я попал в горы вовсе не из желания подзаработать. Просто не было выхода.

Я покосился на соседний столик, за которым расположилось благополучное семейство, глава которого, лет тридцати малый, избыточно тучный, рыхлый, розоволицый, мечтательно закатив глаза, цедил первые глотки вожделенного пива, а его жена тем временем деловито распеленывала из сальных оберток жареную курицу, прихваченную, как видно, из дома. Двое детей, мальчик и девочка, должно быть погодки, чутко следили за уверенными манипуляциями мамашиных пальцев, раздирающих облитую аппетитной корочкой птицу, и, когда с разделкой было покончено, святое семейство дружно, в сосредоточенном молчании приступило к обеду на свежем воздухе под сенью зеленого шатра. Наблюдая за тем, как сальные пальцы раздирают мягкие волокна куриного мяса, я с поразительной отчетливостью припомнил другую трапезу и другое мясо – помнишь это мясо, еще, может быть, вчера живое, подвижное, надежно переплетённое жилами и сухожилиями, а к моменту вашего появления в разрушенной кошаре, куда разведотряд забрался перевести дух и передохнуть, уже разметанное по углам хлева, помнишь, с утра по квадрату, в котором имела несчастье приютиться кошара, отработала артиллерия, один из снарядов снес крышу и разорвал какого-то несчастного козопаса на мелкие куски. Более или менее сохранилась только его голова – ведь так было, да? А вы расположились в этом хлеву на привал, выпили водки, а потом с наслаждением закурили, и только когда жар прогоревшего бычка облизнул пальцы, ты обнаружил – без намека на удивление или какое-то еще проявление привычных человеческих чувств, – что все это время курил, облокотившись на валявшуюся в навозном дерьме голову пастуха…

Я не убежден, что отдых на оторванной взрывом человеческой голове представляет собой полезный нравственный опыт.

– Почему ты не бьешь с левой? – неожиданно спросил он. – Ты бережешь левую руку. Это заметно.

– Да что вы?

– Я профессионал, молодой человек.

Я опустил ладонь на правое плечо, помассировал его.

– Снайпер.

– Странно, – быстро отозвался он.

Он явно знал, о чем говорил. И я вполне разделял его недоумение: тот, по кому отработал снайпер, имел слишком мало шансов сидеть теперь в уличной пивнушке. Мне и самому странно.

– Просто повезло, – объяснил я. – Он развлекался. Хотя скорее это была она, сука, и даже наверняка она.

Иначе как объяснить тот факт, что первой же пулей не разнесло голову – там, на горной тропе, в расщелине, склоны; которой уже надежно были укрыты «зеленкой», и потому стрелок чувствовал себя вполне комфортно, позволив себе сыграть в эти игры. Правила у них простые. Сначала он бьет в ногу. Потом в руку. Или наоборот. Он не хочет тебя убивать сразу. Ждет, наблюдая, как ты, совершенно беспомощный, валяешься на камнях, и выискивает через окуляр своего прицела, куда бы еще ударить, но так, чтобы ты не подох, а помучился. Если там сидит женщина, или, на армейском жаргоне, сука, она обязательно выстрелит в мошонку. И только почувствовав, что ты вот-вот отдашь концы, она ударит в голову… Если такую суку отлавливают – в ее гнезде или на блокпосту, когда она под видом беженки пытается выбраться за кордоны, – ее по-быстрому, пока не подкатило начальство, ставят к стенке без суда и следствия: ты сам ведь участвовал в одной из таких разборок, когда вы с Саней Кармильцевым, сапером, отловили одну такую суку и убили ее в овраге – стенки под рукой не оказалось. И это справедливо – приговор стоит на прочном фундаменте статистики: на счету каждой из таких сук как минимум двадцать таких, как ты… Наверное, потом, спустя пару месяцев, ты попал на прицел к такой девушке, спасло только то, что упал за камень и легко отделался: раздроблена ключица. Потому теперь левую руку я в самом деле берегу.

– Слушай, сержант, – подал голос полковник, поглядывая на охранника, который окончательно пришел в себя и теперь сидел на стуле, мерно, как китайский болванчик, покачивая головой. – Сказать по правде, ты не сильно-то похож на бойца… Я не шевелюру твою имею в виду и не бороду эту твою, как у лешего, ей-богу. – Он помолчал. – У тебя лицо какое-то… Другое.

– Какое есть, – усмехнулся я, подумав о том, что, возможно, на это лицо в свое время наложил отпечаток тот досадный по теперешним временам факт, что ты имел несчастье родиться и вырасти в интеллигентной московской семье, а после школы на удивление легко поступить в институт связи, где и проучиться три года, а впрочем, это другая жизнь, я не люблю о ней вспоминать, о том, например, что у заместителя декана глаза на лоб вылезли, когда ты заявил, что сессию сдавать не будешь, уходишь в армию: да-да, это решено, бесповоротно, и не надо меня убеждать, что эти два года превратят интеллигентного юношу в клинического идиота.

Он, прищурившись, глянул на меня.

– И кто ты теперь? – спросил он.

– Никто, – огрызнулся я.

Огрызнулся, потому что – помнишь? – именно такими взглядами окатывали во всех мыслимых и немыслимых конторах, пороги которых ты исправно обивал, пытаясь устроиться на работу, и последнее место, куда наведался, прежде чем наняться в пивной шатер, был ломбард, забрел в него от нечего делать – шел мимо, увидел бронзовую табличку с изящной гравировкой, возле которой покуривал толсторожий мент с автоматом на плече, и ты сказал ему, что пришел заложить гранатовый браслет, доставшийся по наследству от Александра Ивановича Куприна, но имя это ничего менту, похоже, не говорило, и он благополучно пропустил в полуподвальные цедра ломбарда, куда вела новенькая мраморная лесенка. Вспоминается отчетливо: принят был плоскогрудой женщиной средних лет в кромешно черном деловом костюме, от нее веяло торжественным траурным холодом: меловой оттенок лица, впалые щеки, застывший взгляд темных, глубоко посаженных глаз, в которых стоит выражение неизбывной вселенской печали, скорбные складки у маленького рта, который в сочетании с массивным подбородком выглядел игрушечным. Оказавшись напротив нее в тесной конуре с забранными тяжелыми решетками окнами, почему-то подумал о том, каково с такой женщиной лежать в постели. Наверное, ощущение испытываешь примерно такое же, как если бы спал с мраморным надгробным изваянием. Что-то она спросила… Ах да: с какой, собственно, стати ты собрался искать работу именно в ее заведении, а голос у нее оказался низкий, тягучий и минорно плавный – как будто в глубинах ее узкой грудной клетки жил маленький траурный органчик, – а ты сказал, что любишь вкус и запах свежей крови.

Засим воспоследовал какой-то жест. Мимический: удивленно приподняла тонкие, тщательно выщипанные брови, а ты высказался в том смысле, что ломбардщики во все времена были алчными кровопийцами и жили исключительно тем, что сосали кровь у бедного народа. Это была явная наглость, но она, против ожидания, отреагировала спокойно и покачала головой: нет, помимо природной жажды крови эта работа требует множество других качеств, и ты на прощание посоветовал ей почаще бывать на открытом солнце…

– Давно оттуда? – неожиданно спросил полковник.

– Давно.

– Мне нужны ребята вроде тебя. – Достав из кармана пиджака портмоне, он распахнул его, выудил из кармашка черную, тисненную золотом визитку, протянул мне. – Заходи. До середины дня меня в офисе не будет, а после двух я на месте. Что-нибудь придумаем. Ты мне симпатичен.

Я повертел в пальцах кусочек плотного картона, из которого следовало, что зовут моего случайного знакомого Астахов Евгений Григорьевич, а также то, что он генеральный директор. Где именно Астахов директорствует, указано не было.

Он глянул на часы, досадливо поморщился, повертел головой, выискивая кого-то в текущей мимо толпе, махнул рукой, поднялся, бросил на стол газету И откланялся, а я еще минут пять сидел за столиком – до тех пор, пока порыв сквозняка не шевельнул газетный лист, из-под которого выглянул уголок забытого Астаховым портмоне. Я раскрыл его. В боковом кармашке уютно устроилась карточка VISA. В основном отделении несколько купюр – наша пятисотка и две американские сотни.

– Хорошее начало хорошего летнего дня, – пробормотал я, засовывая бумажник. в задний карман джинсов.

5

С рекламы, вмонтированной в стеклянную стену троллейбусной остановки, окликнула роскошная рекламная девушка с, тугим, рвущимся на волю из узды крохотного купальника бюстом, левый ее глаз прикрыт – лукаво подмаргивая, она приглашала немедленно посетить пляжи Хургады и древние храмы Луксора. Проследив направление ее взгляда, я непроизвольно икнул: декорированный розовым мрамором вход в магазин, за прозрачными витринами которого разбредались по просторному залу полки, забитые стандартным набором продуктов, а над входом, в полукругом охватывающем вход зеленом пластике, полыхала пурпурная надпись:

КУРАРЕ

Продуктовый магазин

Еще месяц назад на этом месте прятался за плотно прикрытыми жалюзи витринами тот весьма специфический магазинчик «для взрослых», в котором торгуют гигантскими фаллоимитаторами, синтетическими вагинами и прочими забавными штучками, а впрочем, ничего удивительного в этой перемене нет, физиономии московских улиц меняются с поистине феноменальной быстротой, поскольку спрос, как известно, рождает предложение.

Выходит, жители этого квартала стали больше есть и меньше заниматься мастурбацией.

За стеклянной, в оправе белого пластика, дверью стоят пикантные запахи, сочащиеся от отдела, где на витрине млели удивительно аппетитные копчености. Сглотнув слюну, я направился к низким жестяным столикам, тянувшимся по левую руку от кассирш, сидящих спиной ко входу. Выбрав из трех вариантов самую узкую и по-детски трогательную спинку, я осторожно тронул девочку за плечо.

Она вздрогнула, обернулась и посмотрела испуганно: девочка, вчерашняя школьница – бледное лицо без тени косметики, губы бантиком и пустые, как и у всякого представителя выбравшего пепси поколения, глаза..

– Я в самом деле попал в продуктовый магазин «Кураре»?

– Да, – дежурно улыбнулась она. – А что?

– Да нет, ничего. Просто звучное у вас название.

Перед глазами тут же встала одна из картин другой жизни: дом, фасадом выходящий на железную дорогу, второе от угла окно на третьем этаже, под которым пышным цветом цветет Древо желаний – так Отар, друг по группе, в которую ты попал после восстановления в институте, называл эту липу, чья крона по весне распускалась нежно-розовым, с вкраплениями бледно-салатового и лазурного, цветом и смотрелась в компании прочих облезших, уныло нагих деревьев каким-то экзотическим растением.

Автором смелого ботанического эксперимента был Отар, жгучий грузин и красавец из породы писаных, он обладал буйным интимным темпераментом, просто не мог пропустить мимо ни одной юбки, и абсолютное большинство девочек, имевших неосторожность попасться ему на глаза, оказывались в конце концов в его постели, а трудился на этой ниве Отар столь вдохновенно, самозабвенно и с упорством поистине сатанинским – оставалось только поражаться его неуемной энергии, отходы же конвейерного производства – использованные презервативы – он по привычке швырял в форточку, несметное их количество оседало на ветвях стоящей под его окном липы, так что по весне, когда крона освобождалась от бремени талого снега, Древо желаний начинало вызывать смутные ассоциации с сакурой, в пору пышного расцвета сослепу забредшей в серую и бесцветную промозглую мартовскую Москву.

А впрочем, вспомнилась она исключительно потому, что Отарово древо соседствовало с одним занятным магазинчиком, и вы на пару потешались над полетом творческой фантазии какого-то торгового работника, которому пришло в голову назвать магазин для слепых нежным словом «Рассвет». Помнишь, частенько вы ходили к этому заведению, стояли под вывеской, состязались в изобретении названий прочих торговых точек, предназначенных для несчастных ущербных людей. Вариантов находилось масса, для глухих – «Звуки музыки», например. Безногим инвалидам предлагалось отовариваться в магазине «Легкая походка», паралитики приглашались в магазин «Спринт».

– Какое сегодня число? – спросил я.

– Тринадцатое. Говорят, несчастливый день. Хорошо еще, что не понедельник.

– Несчастливый? – Я прикинул в уме свой похоронный стаж. – Шампанское у вас есть?

– Конечно, – надула губки девочка, обидевшись. – У нас все есть. Вон там, в левом углу, белый шкаф с охлажденными напитками, видите?

Я взял бутылку, пересчитал остатки денег – хватало в обрез – и вернулся к кассе.

– Праздник? – спросила девочка, пробивая чек.

– Да. День рождения.

Действительно, выходит, полных девять месяцев прошло с того дня, как ты приступил к обязанностями водителя катафального «кадиллака» – сегодня Харон, можно сказать, появился на свет.

– Заходите, – предложила девочка, широким жестом руки указывая в глубины торгового зала. – У нас есть все.

– Да я и не сомневаюсь, – кивнул я, пятясь в сторону выхода. – Обязательно забегу. Когда мне надо будет смазать стрелу.

Девочка нелепо поморгала в ответ и отвернулась, скорее всего, она не имела понятия о том, что означает звучное слово на магазинной вывеске.

Вывалившись на улицу, я спрятал бутылку в рюкзак, свернул под массивную арку сталинского дома и оказался во дворе, где стоял запах протухшей селедки, сочившийся, скорее всего, от служебного входа в магазин «Кураре» – в момент моего зачатия, девять месяцев назад, этого отвратного запаха не было.

6

В остальном родовое чрево двора не изменилось, его по-прежнему перегораживает крашенная салатовой краской плоская пятиэтажная хрущоба, в которой во времена оны размещалось рабочее общежитие какого-то завода, а теперь квартирует множество фирм, фирмочек, всевозможных открытых и закрытых акционерных обществ, и потому парадный, отделанный невыносимо вульгарным розовым мрамором подъезд сплошь улеплен бронзовыми табличками с выгравированными на них аббревиатурами, попытка выговорить которые может обернуться для всякого нормального человека заплетанием языка в морской узел. Справа все так же монументально сидит в пыльном газоне приземистая двухэтажная коробка, выкрашенная в темно-бордовый цвет – в ней обитает какое-то строительно-монтажное управление. На уровне второго этажа по фронтону здания тянется просторный открытый балкон – причудливость архитектуры, характерная окраска, а также то обстоятельство, что перед входом высятся несколько старых голубых елей, сообщает обители строителей и монтажников сходство с мавзолеем.

Вплотную к мавзолею, примыкая к торцовой его стене, поразительно уютно гнездится невесть как сохранившаяся с невесть каких незапамятных времен избушка, один рассеянный взгляд на которую и положил начало карьере Харона, совпавшего по времени с окончанием карьеры уборщика в пивном шатре. После знаменательного побоища, решительно выставленный Мальком вон, помнится, побрел куда глаза глядят, невзначай завернул под арку с намерением облегчить мочевой пузырь в укромном уголке тихого двора, и увидел пряничный домик, в наружности которого было что-то нездешнее, не городское: начать с того, что дом был основательно сложен из темных толстых крепких бревен и накрыт островерхой, крытой рыжей черепицей крышей. Для полной иллюзии, что ты наткнулся на дачный участок в самом центре каменного города, не хватало только печной трубы на крыше, застекленной веранды да фонтанирующих сочной зеленью грядок под аккуратными, забранными в резные наличники окнами избушки. И потому так диссонировал с трогательной пасторалью огромный, размером с небольшой торпедный катер, черный лимузин: роскошный кадиллак, отнюдь не преклонного возраста и в отличном состоянии, он имел всего две двери, и вообще сама кабина, куда могли поместиться лишь водитель да пассажир, казалась крохотной по сравнению с вместительным грузовым отсеком, обтянутым поверху каким-то мягким, напоминающим дорогую кожу материалом. Два узких длинных тонированных окна, тянущихся по обеим сторонам грузового отсека, убеждали в том, что если пассажиры и ездят в этом салоне, то лишь в случае крайней необходимости. Тем более что забраться в багажный отсек можно было, лишь воспользовавшись широким двухдверным воротцем в задней части кузова.

Пришвартовано это чудо техники было сбоку от избушки с ладным крылечком под ломаной крышей, выглядевшей миниатюрной копией крыши основной. Три тщательно выметенные крепкие ступеньки вели к тяжелой двери из темного мореного дуба. Слева от двери весело сияла на солнце идеально надраенная бронзовая табличка: