Текст книги "Ритуальные услуги"

Автор книги: Василий Казаринов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

– Этому парню, роль которого я так старательно отыгрывал на людях, просто надо было исчезнуть. Безутешные друзья и коллеги проливали бы слезу на тот камень, под которым я занял его место, а он, скорее всего, тем временем уже загорал бы на каком-нибудь тропическом пляже.

– Лихая тебе досталась бабенка, Паша.

– Не то слово… Мне с этим всегда везет.

Я уложил ладони на стол и долго вглядывался в них.

– И к чему ты это? – тихо спросил Отар.

– К тому, что в руках моих еще, кажется, есть силы держать весло. Ладно, пока, Отар. Мне пора грести.

– Может, плюнуть тебе на эти дела? – Отар погладил темный патрон бутылки с таким видом, будто хотел тактильно разрешить те сомнения, что смутно отразились в его лице и смысл которых укладывался в простую дилемму: стоит еще выпить или нет.

– Не могу. Харон живет у реки.

В сумрачной прихожей я задержался, напоследок вбирая в себя те звуки, запахи и оттенки света, которые так прочно впитались в мои древесные ткани в те бесконечно от нас – теперешних, заскорузлых и утративших пышность кроны – далекие времена, когда мы были молоды, шумны, гибки, устойчивы к переменам климата, ветрам и стужам и оттого беспечны, наивно полагая, что все у нас еще впереди, и осели в них каким-то животворным соком, напоминавшим сладковатый вкус сока березового. И так я стоял, купаясь напоследок в сладковатом, густо-рыжем воздухе прежнего дома, все никак не находя в себе сил с ним расстаться, и отчетливо улавливал в его летучей материи слабые токи каких-то посторонних звуков и запахов.

– Ты что? – спросил Отар. – Что-то не так?

– Да нет, все так. Пока. Звони, если что.

Но что-то было в самом деле не так, инстинкт угадывал присутствие в доме еще кого-то, кроме нас двоих, ощущение это не имело отчетливых очертаний и лежало за пределами логики, доступной разуму, и скорее управлялось наитием, которое подсказывало мне, что именно за тень стояла все это время за нашими спинами и тихо дышала нам в затылок, – черт возьми, это была тень женщины! – и потому я, выехав из двора, обогнул дом по узкой пешеходной дорожке, чем вызвал гневное утробное клокотание в груди преклонного возраста женщины, прогуливавшей меланхоличного бассета с сократовским взглядом, а тот упорно тянул женщину к вытоптанному газону и добился-таки своего. Отцепленный с поводка, бассет, метя ушами пыль с асфальта, неловко пролез сквозь прутья низкой железной ограды, помотал головой и с деловым видом направился к стволу дерева, тщательно обнюхал его и, глядя в сторону, словно смущаясь своего намерения, задрал заднюю ногу, орошая ствол, по которому уже медленно восходил мой взгляд – туда, где в зелени кроны – чуть ниже Отарова окна – плутали промельки слишком хорошо знакомых по прежним временам цветов: салатовый, розовый, голубой.

– Черт возьми! – рассмеялся я. – Выходит, еще не все потеряно.

5

Она сидела, где и положено комнатному цветку, – На кухонном подоконнике, привалившись спиной к узкой стенке оконного проема, плотно обхватив тонкими руками подтянутые к груди ноги, и, уложив подбородок на колени, медленно моргала, глядя перед собой. Остановившись в прихожей, я наблюдал за ней, воспользовавшись тем, что она не слышала, как я потихоньку вошел в дом, а впрочем, кажется, я заблуждался: она слышала.

То ли легкий толчок сквозняка, шевельнувший зелёную пену винограда, оповестил ее о моем приходе, то ли обостренное ее обоняние уловило вторжение в привычные запахи едва слышные – мне, во всяком случае, недоступные – привкусы бензина, пары которого парят вокруг всякого мотоциклиста, не знаю, как именно, но она меня опознала и вот скомкалась в плотный бутон, как и положено беззащитному растению, напрягшемуся при приближении постороннего, у которого бог знает что на уме может быть.

– Василек, – сказал я.

Она искоса глянула на меня, улыбнулась и распустилась: соскользнув с подоконника, подошла к плите, зажгла газ под чайником, потом, достав из хлебницы свежий и румяный батон белого хлеба, принялась аккуратными долями нарезать его, сунулась в холодильник, извлекла с полки кусок закатанной в тонкую оберточную пленку телячьей колбасы, сделала бутерброды, заварила чай – ее движения были точны, плавны и расчетливы, без намека на суетливость, и, может быть, даже немного монотонны, словно все жестикуляционные нюансы сервировки легкого перекусона были впитаны ею за долгие годы ежедневного хлопотания на этой самой кухне, а потом она, сидя Напротив меня на табуретке за столом, со слабой улыбкой наблюдала, как я ем, и в глазах ее стояло выражение полного покоя, типичное для всякой домашней хозяйки, твердо знающей, что главное в этой жизни – дом, его уют, неторопливый строй, плавная размеренность быта, а все остальное, в сущности, не стоит и гроша.

– Что ты сказала? – спросил я, потому что не смог определить форму слишком неотчетливой фразы, возникшей на ее бледных, едва двинувшихся губах.

Она пододвинула к себе блокнот, вывела пару слов. Рука ее, вспорхнув с листа, повисла – то ли в нерешительности, то ли погружаясь в забытье отточия.

«Анжела мне сказала…»

– Ты не против?

Она пожала плечами: нет.

– Просто поживешь немного у меня. – Я бросил взгляд в окно, где в разрывах клубящегося винограда серел бетонный забор. – Нет-нет, ничего такого. Просто поживешь.

«Конечно», – сказала она.

Обжигая губы чаем, я раздумывал о том, сказала ли ей Анжела, что я ее просто купил, точнее – выкупил. Вряд ли.

– Вот и хорошо.

«Тебе кто-то звонил», – сказала она.

– Ага, – машинально кивнул я, и лишь спустя минуту до меня дошел смысл этой фразы, вспухшей на ее губах, а она, видя мое замешательство, с улыбкой опустила ладонь на стоявший на столе телефонный аппарат, давая мне понять, как именно она смогла расслышать дребезжание зуммера – ну, разумеется!

Разумеется, как и всякому растительному существу, ей свойственно, чисто тактильно, поверхностью чуткой кожи пальцев улавливать мельчайшие вибрации в предметах.

Я хотел было спросить – а кто звонил? – но вовремя прикусил язык, однако мой идиотский порыв от ее внимания не ускользнул, и она, слабо улыбнувшись, произнесла губами:

«Ничего. Бывает».

– Мне просто надо привыкнуть.

«Конечно», – сказали ее глаза.

Я нажал кнопку автоответчика, в динамике коротко прошуршал голос Отара: «Перезвони. Есть новости». Я набрал номер. К телефону подошла женщина. Голос ее был вял, нетороплив и исполнен какой-то особой истомы, как если бы человек говорил сквозь сладкую зевоту. Интонация эта подсказывала мне, что на Древе желаний совсем недавно, может быть всего пару минут назад, распустился еще один латексный цветок. Отар, не в пример своей приятельнице, был настроен на сугубо деловой лад.

– Наш клиент дал о себе знать, – сообщил он.

– Что? Какой клиент?

Возникла пауза.

– Паша, – подал наконец голос Отар, – совсем недавно ты меня кое о чем просил.

– Ах да, извини. Так что там?

– Мужчина и женщина. Содержание стоит на моем мониторе, если тебе это интересно.

– Давай. Слушаю.

– Как скажешь… Значит, так. Сперва короткий обмен приветствиями, это неинтересно. Дальше существенно. Она: «Дело сорвалось. Парень оказался куда проворнее, чем я ожидала». Он: «Где ты?» Она: «Не в городе. Ты ж понимаешь. Я и так рискую». Он: «И все-таки где?» – Отар откашлялся. – Тут, Паша, следует драматическая пауза. Далее опять она: «Где, Где?! В…» – Отар осекся на полуслове. – Местопребывание свое мадам определила инфернальным названием женского полового органа. Ну, ты ж понимаешь… Далее она же: «Аркаша, у тебя что, совсем крыша съехала?» Он: «Ах да, понял, понял. Извини». Она: «В общем, друг мой, дело дрянь. Так что сиди в своей берлоге тише воды ниже травы. Жди субботы». Он: «А что будет в субботу?» Она: «Чартер в Анталию». Он: «В Анталию? Туда же ездят одни жлобы и нищие… Мы что с тобой, нищие?» Опять пауза, потом снова она: «Аркаша, скажи мне честно, ты совсем идиот или как? Анталия – это битком набитые чартеры каждый день. Это толпы туристов в аэропорту. Визу турки тебе шлепнут в паспорт на месте. Разумеется, ни в какой отель на побережье мы не поедем. Возьмем в порту тачку и двинем в Стамбул. А оттуда– куда надо». Он: «Ладно, ладно, понял, успокойся. Так что наш парень?» Она: «Он вряд ли в курсе дела. Что же касается людей, которые его могли просветить, то они уже далеко».

Я сумрачно кивнул: да, далеко. И желтоголовый Боря, и Дима Мальков уже отбыли на моем челне к тем берегам, откуда не возвращаются.

– Ты слушаешь? – спросил Отар.

– Да. Извини.

– Он: «Мы все в этом деле вычистили? Никаких хвостов?» Она: «В общем, да. Есть, правда, одна волоокая матерщинница с большой грудью… Вряд ли она сможет свести концы с концами. Но чем черт не шутит… Она, судя по всему, опытная баба, из тех, кто задницей чует, если что не так. Тем более что, насколько я знаю, ребята Астахова к ней наведывались. Чем дело кончилось, я не в курсе, но вопросы они ей задавали… Так или иначе, ее тоже придется отослать куда подальше. Король об этом позаботится. Уже сегодня». Он после долгой паузы: «Ключ у тебя?» Она: «Нет… То есть я не ношу на груди в чашечке бюстгальтера, если ты это имел в виду». Он: «Кончайте такими вещами не шутят». Она: «Успокойся. Он там, где и положено сюжетом этой сказки про кукольных детей»… Паша, ты меня слушаешь? Это все. Точнее сказать, почти все.

– Спасибо. Но ты сказал – почти…

Отар некоторое время молчал, мягко дыша в трубку, и мне показалось, что в этот момент на губах его зреет улыбка.

– Хочешь, подскажу тебе, где находится половой орган этой мадам?

Какое-то время я пытался постичь смысл невидимой мне, но отчетливо прозвучавшей в его голосе ухмылки, и наконец до меня дошло.

– Е-мое, что, и это возможно?

– Ну, у меня возможности не такие, конечно, как у ребят из большого серого дома на Лубянской площади… Те запросто могут вычислить местоположение абонента с точностью до нескольких десятков метров… Что же касается нашей клиентки, то она говорила откуда-то с северо-запада. Это километров пятьдесят от Москвы. Я, конечно, понимаю, адресок тот еще… Но точней я сказать не могу. Во всяком случае, хотя бы название деревни или дачного поселка ты установить сможешь. Пиши координаты.

Я машинально записал, не понимая, понадобится ли мне эта информация.

– Все, Отар, отбой. Ты меня здорово выручил. Подожди, не бросай трубку. – Я помолчал, не зная, как сформулировать вопрос. – А она…

Сквозь шуршание телефонного эфира до меня долетела его слабая усмешка, и потом возникла пауза.

– Нормально, – отозвался он наконец. – В ней полтора центнера живого веса, и она занимается борьбой сумо. Она уже пару раз выпихивала меня с татами. Но еще не вечер.

– Я рад, что у тебя все в порядке, правда.

Положив трубку, я откинулся на жесткую спинку стула, закурил, и вдруг меня едва не хватил паралич.

– Волоокая матерщинница с большой грудью… – прошептал я, хватаясь за телефон.

6

Добиться от Сони, отозвавшейся на звонок в офисе, толку – это все равно что набить рот сухим горохом и при этом играть на трубе: Люки нет на месте. А где она? Поехала по делам. Каким? Куда? Бог его знает куда. А мобильник? Мобильник, мобильник… Наверное, в сумочке, она оставила сумочку на столе в кабинете.

– Твою мать! – Я шарахнул кулаком по столу. – Извини, Соня, это я сгоряча… Она хоть примерно не сообщила, где ее искать?

– Да нет. Но к двум должна быть на кладбище… Там наш клиент… Какой-то генерал…

– Да-да, понимаю, – оборвал ее я. – Какое кладбище? Какой участок? Быстро, Соня, быстро! Давай, детка, шевелись, поднимай документы… Ну же!

На поиск нужной бумаги у Сони ушло минут десять, и все это время я беспрестанно дымил, прикуривая одну сигарету от другой. Наконец она нашла. Я запомнил время и место, допил остывший чай и поцеловал Василька в щеку.

– Спасибо. Все очень вкусно. Мне надо срочно уехать. Я вернусь вечером.

«Если, конечно, вернусь», – про себя внес я поправку в планы на будущее, сунул пояс с «ласточками» в рюкзачок и замешкался в прихожей, дожидаясь, пока она, приподнявшись на цыпочки, не поправит загнувшийся воротник моей куртки, и опять отметил про себя, что движения ее пальцев, а потом и ладоней, стряхивавших с моих плеч несуществующие пылинки, настолько инстинктивны и машинальны, будто она проделывала эти процедуру великое множество раз и все нюансы проводов мужчины, покидающего ранним утром дом, просто осели в ее подкожных тканях.

– Что ты сказала? Извини, я не разобрал. Говори медленней. Мне надо привыкнуть.

«Что приготовить на ужин?»

Вопрос этот, проплывший на ее губах, меня покачнул – мне его не задавали, наверное, лет уже сто, даже Голубка никогда не отягощала себя такими заботами, она была слишком легкокрыла, порывиста, слишком устремлена в небо, чтобы думать о чем-то приземленном, вроде хлеба насущного, сама питалась чем бог послал – сухариком под красное сухое вино, глотком пива с ломтиком чипса – и жила одним мигом, не видя ничего дальше того момента, когда мы вечером ляжем в постель, обнимемся и начнем питаться друг другом: алчно и беспамятно, с каким-то предсмертным отчаянием, как будто все это происходит между нами в последний раз, и ничего не помнила наутро, приветствуя первый свет каким: то глубоким гортанным клекотом, прежде чем начать тормошить меня.

– Черт возьми, – сказал я.

«Что?» – спросили ее глаза.

Черт возьми, я начал забывать, как Голубка выглядит.

7

В запасе было много времени, но ноющая боль в плече, которая вдруг возникла, едва я услышал упоминание про волоокую матерщинницу, подсказывала маршрут следования, она нарастала, словно притягивая меня к источнику этой боли, гнездящемуся где-то вне меня, и начала мощно пульсировать, отдаваясь в немеющую левую руку, когда я очнулся наконец от вязких пут ступора, обнаружив, что стою на обширном пятаке асфальта, где автобусы свершают свой конечный круг, прямо напротив длинного ряда торговцев кладбищенской рассадой.

– Он скоро появится, – подумал я вслух, выключая двигатель и стаскивая с головы шлем.

– Что? – спросила крайняя в ряду женщина с выцветшим лицом, поправляя разложенные на тарном ящике кулечки, свернутые из пропитанных влагой газет, в которых покоились пухлые куски почвы, проточенной корневыми капиллярами настурций.

– Да так, ничего, – сказал я, поднимая взгляд к латунному небу. – Кукушка кукует.

– Кукушка? – Она проследила мой взгляд и прислушалась. – Хм, чудишь ты, парень… Откуда тут кукушка?

– Да так, залетная, – махнул я рукой в сторону ограды оптового рынка, которую обтекала узкая жила дороги, тянущаяся мимо кварталов Нового Косино и впадающая в конце концов в обширную, мерно гудящую базарным гулом торговую площадь у станции метро «Выхино». – Если не уселась пока в свое гнездо, то, значит, скоро усядется.

Наверняка так: это опытная кукушка, профессиональная – в этом был случай убедиться там, в Строгино, где в чаще кустарника остался лежать Боря, и потом на дачной аллее, где во лбу Малька вспух кровавый бутон, – она подлетит на место загодя, усядется на свою укромную, надежно укрытую от посторонних глаз зеленью ветвь, затаится, не дыша, не двигаясь и с неподвижной кроной дерева сливаясь, и терпеливо станет ждать удобного момента, чтобы нажать на крючок спуска.

В пространстве Николо-Архангельского кладбища я ориентировался неплохо, участок располагался в старой его части, куда можно было добраться, держась левее основной территории, в старом лесу, сквозь который неторопливо пробиралась лента выщербленного асфальта, подтекавшего к тупику, откуда гробы к дальним могилам приходилась таскать на руках, пробираясь узкими тропами между плотно стоявших оград.

Раскрошенная тень от крон обступавших дорогу старых вязов сонно шевелилась на асфальте, я медленно брел вперед, чутко прислушиваясь к голосам и шорохам старого кладбища, не столько зрением, сколько, наверное, поверхностью кожи улавливая малейшие колебания в сладковато пахнущем кладбищем желтом воздухе, блуждавшем меж стволов и сонно облизывающем пыльный камень надгробий, и отметил про себя, что справа от дороги, в глубине леса, бродит какой-то человек, за зеленью кустов невидимый.

Он показался на мгновение и растворился, но боковое зрение успело срисовать очерк его фигуры и отложить его в память.

На тупиковой полянке ковырялась в земле парочка сонных землекопов в тотально вылинявших клетчатых рубахах: выворачивая наизнанку рыжее нутро глинистой почвы по периметру могильной ямы, они явно не торопились, хотя верхний край ямы доходил им разве что до колен.

– Ничего, успеется, – буркнул один из них, уловив мой интерес к их трудам.

– До двух?

– Ага, до двух. Еще есть время. Успеется.

– Генерал? – спросил я.

– Да хоть маршал, – смачно сплюнул он. – Все там будем.

– Это точно.

Я повертел головой, оглядывая окрестности. Могила на самом краю полянки, траурный кортеж встанет на дороге, далеко нести гроб не придется – уже легче.

И участникам траурной церемонии легче, и той кукушке, которая засядет где-то неподалеку, дожидаясь удобного момента, чтоб прокуковать свою короткую песенку. Деревья расступались в этом месте, словно отшатываясь от сетчатой ограды территории, за которой громоздилось несколько, мусорных куч. За ними – пологая плошка высохшего болотца, его дальний край довольно круто взбирается на пригорок, поросший чахлым кустарником.

Я прикинул расстояние до загривка холма – метров пятьсот. Идеально. Сектор обстрела узок, но совершенно чист: тупиковая полянка лежит перед тобой как на ладони.

– А что там? – спросил я, указывая на взгорок.

– Ничего, – сказал землекоп. – Родные просторы – поле, грунтовая дорога. Она ведет к гранильной мастерской.

– Идеально, – опять подумал я вслух.

Сказал свое заветное «ку-ку», собрал вещички, сел в машину и уехал. И даже будет время, чтобы сделать напоследок пару затяжек с чувством исполненного долга: пока народ очухается, пока поймет что произошло… А определить, откуда стреляли, и вовсе смогут разве что менты, которые подтянутся на место в лучшем случае через час.

Осмотр пригорка окончательно развеял сомнения: стрелок расположится именно здесь, скорее всего слева от куста бузины.

– Что-то людей не видать, – сказал я, вернувшись к могиле и окинув взглядом пространство старого участка.

– Да сюда вообще редко кто забредает, – пожал плечами землекоп. – И потом, будний день. Работают люди.

– Да, работают, – кивнул я. – Но не все.

Перед глазами встал смутный очерк той фигуры, которую я видел в старом лесу по дороге сюда, и мне стало не по себе.

8

Далеко от места, в котором я его заметил, он не ушел: стоял, подняв голову, и прислушивался к беспокойному вороньему крику, осыпавшемуся с высокой кроны старого тополя, потом вздохнул, прошел за крашенную серебрянкой ограду, постоял у могильного камня, сдернул с плеча сумку, извлек из нее бутылку водки, какую-то завернутую в вощеную бумагу закуску, наполнил шкалик, опять тяжело вздохнул и выпил.

Наверное, он был настолько погружен в себя, что не слышал, как я подошел, а может быть, просто не подал вида.

– Здравствуй, Малахов, – сказал я.

– Здравствуй. – Он коротко глянул на меня через плечо и кивнул. – Заходи.

Я прошел за ограду, сел на узкую лавочку у металлического столика и уставился перед собой, стараясь не глядеть на могильный камень, в серое ноле которого был впаян овал портрета.

Должно быть, оригинал фотографии, с. которой делалось это изображение на керамике, был выбран с тем расчетом, чтобы сохранить в чертах ее детского лица как можно больше жизни и проявить смутный проблеск лукавства в глазах, вслед за которым брови ее сходились к переносице, застывая в притворно гневливом изломе, а на губах, возникала та несколько растерянная улыбка, что сигналила нам с Отаром преамбулой традиционного отлупа в ответ на наше предложение завалиться к кому-нибудь в гости или прошвырнуться на дачу: «Ну что вы, мальчики, я не могу, потому что у меня есть жених, он очень ревнивый, он большой и красивый и – кстати! – носит с собой пистолет!»

Ни большим, ни красивым Малахов не был, да и пистолет, насколько я помню наш разговор, носить с собой не любил, но ей, наверное, было видней.

– Это и есть та причина, о которой ты вскользь упомянул, отпуская меня? Ну, там, в пивной, помнишь?

Вместо ответа он полез в сумку, достал из нее стограммовый шкалик, наполнил его, налил себе. Мы молча выпили.

– Да, – сказал он, промакивая тыльной стороной ладони губы. – Я рад, что ты жив. Хотя это и странно.

– Мне и самому странно.

Мы долго молчали, сгибаясь под тяжестью вороньего крика, давившего нам на плечи.

– У нее сегодня день рождения, – глухо и без намека на какую-либо внятную интонацию, произнес Малахов.

– Я не знал.

И опять мы ничего не говорили, потому, наверное, что губы наши сделались деревянными, а языки онемели, – мой уж во всяком случае. Первым оттаял Малахов.

– Она мне рассказывала, как вы подбивали под нее клинья. И зазывали на свои гулянки.

– Она нам нравилась. Мы любили ее.

– Я тоже.

– Да, мы знали, что у нее был жених. Большой и красивый. Очень ревнивый. И с пистолетом.

Он покосился на меня, и в глазах его возникло смешанное выражение настороженного удивления и запоздалой тоски.

– Она нам рассказывала.

Он поморгал, слабо улыбнулся, кивнул, и выражение его взгляда рассеялось, уступив место выражению никакому.

– Спасибо, Малахов, мне хватит. – Я отодвинул наполненный им стаканчик. – Извини, но больше мне нельзя. Я на работе.

– Да брось ты. Какая, к черту, работа.

– Не бог весть какая, конечно, но все-таки. Если я еще выпью… – Я наконец нашел в себе силы глянуть на керамический овал, с которого мне улыбалась женщина с перекинутыми на грудь девчачьими косичками, и покачал головой. – Если я сейчас выпью, то уже не остановлюсь.

– Так не останавливайся… Давай напьемся.

– Не могу… Спьяну запросто могу направить свою лодку на какую-нибудь корягу, подводный камень, а то и вовсе посадить ее на мель. А на это права я не имею. Зачем мертвым такие хлопоты? Им надо поскорее добраться до мира теней. А мне нужны силы, чтобы грести.

– У нее сегодня день рождения, – повторил Малахов.

Я помолчал, любуясь тем, как свет играет в гранях шкалика.

– Одного из тех, кто это сделал, я как раз и собирался перевезти на тот берег, откуда не возвращаются. Мы причалим вон там, на холме за оградой, скорее всего. – Я указал туда, где в разрывах зелени маячила тупиковая полянка. – Можешь его забрать, если хочешь. Хотя не исключено, что на том пригорке буду лежать я, а не он. Этот парень – умелец, профессионал.

Глаза Малахова сузились.

– Кто? – почти не размыкая губ, спросил он.

Я набросал портрет человека по прозвищу Король, каким он мне запомнился, – эскизно, потому что видел я его лишь мельком, да и то издалека.

– Знаю такого, – кивнул Малахов. – На нем много чего висит.

– Почему вы его не возьмете?

– Пробовали… У него высокие покровители.

– Выходит, я был прав.

– В чем?

– Мочить. Где достанем, там и мочить. По-другому не выходит. По-другому в нашей реке не выгрести.

Пальцы Малахова принялись отбивать сосредоточенную чечетку на столе.

– Как ты вышел на него?

– Это долгая история.

– У нас вроде есть время.

Я поднял лицо навстречу вороньему крику, который все сыпался и сыпался сверху – беспорядочно кувыркающийся, острый, как осколки бутылочного стекла.

– Тут, наверное, не время и не место.

– Как раз наоборот. Пусть она послушает. Она должна знать, что мы не сидим сложа руки.

Насколько мог коротко, я посвятил Малахова в обстоятельства дела – начиная с того момента, когда он отпустил меня, там, в пивной, хотя был в принципе обязан засадить на нары, и заканчивая перипетиями последних дней.

– Поражаюсь я, Паша, – сумрачно усмехнулся он. – Ты вечно ухитряешься влезть в самое дерьмо. Оно, правда, упаковано в красивую конфетную обертку. Но это не отменяет его качества и запаха.

– Расскажи. Я люблю на досуге поговорить про дерьмо.

– Этот парень, на месте которого ты должен был лежать в гробу… – Он с минуту вглядывался в мое лицо. – А кстати, вы в самом деле похожи… Только он немного постарше. Ну так вот. Он, собственно, правая рука одного большого человека. В холдинге этого большого человека, по нашим сведениям, сейчас переполох.

– В офисах завелись крысы?

– Крысы? – усмехнулся Малахов. – Вроде того. Этот парень уже давно приворовывал, насколько мне известно от источников в их головном офисе. Не так чтобы по-крупному. Но со временем набежала, должно быть, приличная сумма. Я в деталях не знаю, как руководство прослышало об этом, то ли случайность, то ли кто-то стукнул по доброте душевной…

– Ага, – вставил я, припомнив слова армянина на пикничке. – Это была аудиторская проверка.

– Не исключено, – согласился Малахов. – В любом случае Аркадию Евсеевичу с этого момента была заказана прямая дорога, – он оглядел обступавшие нас кресты. – Сюда. Вон туда, на опушку. Или вон там, в осиннике. Хотя… Возможно, он упокоился бы с миром в каком-нибудь роскошном месте. На Ваганьково или на Новодевичьем. Человек он не бедный. Может себе позволить.

Да уж. Я представил себе, как ворочаются в своих гробах народные артисты, академики и прочие знатные люди в компании братвы, лучшие представители которой спят с ними по соседству под роскошными надгробиями.

– Ты говорил о хорошей сумме. В чем? Тугриках или юанях? Или, не дай бог, в долларах?

– Да кто же теперь хранит наличность в банке из-под соленых огурцов? Нет, конечно… Я ведь давно этой компанией занимаюсь – по роду службы.

– Это Управление по борьбе с экономическими преступлениями, что ли? – припомнил я.

– Это очень большой финансово-промышленный холдинг, – продолжал он, пропустив мою реплику мимо ушей. – Эдакий платан с очень разветвленной кроной и густой массой кустарниковой поросли у подножия мощного ствола.

– Что, даже бензопила не берет?

– Хм, бензопила! – отмахнулся он. – Чтоб его покачнуть, надо подкатывать орудие залпового огня. Да и то вряд ли… Слишком сильные корни. Слишком глубоко сидят.

– Там, где залегают нефтеносные пласты?

– Не совсем… Не нефть, а алмазные трубки.

– Понятно. Если под тобой нефть или алмазы, значит, в самом деле сидишь в этой почве устойчиво.

– Еще бы. Землица в центре нашего города каменная – уж если пророс в нее корнями, то тебя не выкорчуют.

– Ты Старой площади землицу имеешь в виду?

– Ее… Да и мало ли у нас в центре других площадей, улочек и переулков. А впрочем, это неинтересно – тебе, во всяком случае.

– А что мне может быть интересно?

– Бродя вокруг да около этого платана, я невзначай наткнулся на одну маленькую скромную фирму. Она к коренному древу вроде бы отношения не имела – так, скромный, невзрачный побег, да к тому же проросший в тех краях, где у холдинга как будто никаких коммерческих интересов не было.

– Да неужели? Еще остались такие заветные места, где наша братва не пустила корни?

– Таких мест в самом деле мало осталось. Но суть не в этом. Городок, в котором находится контора, называется Амстердам.

– И чем занимается контора? Торгует презервативами?

– С чего ты взял?

– Да так. Я слышал, что основное занятие населения этого славного города, а также миллионных толп туристов, состоит в том, что они повсеместно впадают в грех.

– Не без того. Но контора занимается чем-то более серьезным. Бриллиантами. Когда наш департамент заинтересовался холдингом, мы начали присматривать за их ведущими сотрудниками.

– Ай-ай. Это противозаконно!

– Угу. В нашей стране все что ни делается хорошего – все противозаконно. Тот факт, что мы сидим тут с тобой и пьем за Светку водку, – тоже противозаконно. По закону ты должен бы теперь сидеть в тюрьме за нанесение человеку тяжких телесных повреждений. – Он глянул на памятник, выпил, а потом очень долго молчал. – Ты этого парня так отделал, что он отвалялся полгода в каком-то австрийском госпитале, но окончательно так и не поправился. Говорят, в самом деле головку плохо держит и писается под себя. Он, кстати, сюда не вернулся, так и кочует по элитным альпийским клиникам.

Выдержав красноречивую паузу, Малахов окатил меня долгим, пытливым взглядом, словно лишний раз хотел удостовериться, я ли сижу тут с ним за могильной оградкой или это кто-то другой, потом сглотнул слюну, резко двинув голову вперед, отчего на мгновение сделался похожим на индюка, и на излете этого жеста повисла его тихая фраза:

– А вот папа этого паренька здесь.

– Ну и что?

– Потому-то мне и странно, что ты жив.

– Просто я хорошо спрятался. Как ты и советовал. На целых девять месяцев. А. потом мне снайпер чуть было не снес плечо.

– Понятно, – кивнул Малахов. – Лихо пришлось?

– Хуже не бывает… Ну да я тебя сбил с панталыку. Ты говорил что-то о парне, вместо которого я должен был улечься в гроб. Похоже, он имел веские причины, чтобы исчезнуть без следа.

– Наверное… – Малахов плеснул себе водки, вопросительно посмотрел на меня, но я отрицательно мотнул головой. – Так вот. Оказалось, наш Аркадий Евсеевич изредка мотается за границу.

– Ну, у богатых свои причуды.

– Возможно. Но меня озадачило маленькое обстоятельство.

– Какое?

– Почему он мотается в одно и то же место? Догадываешься в какое?

– Нет. Я с детства был тугодумом. Когда я учился во втором классе, мама уронила меня с балкона. С тех пор я плохо соображаю.

– Это сразу заметно, – усмехнулся Малахов. – Так вот. Наведывается, значит, Аркадий Евсеевич в славный город Амстердам…

– Счастливчик! Прилетел, сел в такси и сразу поехал в квартал красных фонарей.

Малахов поморщился:

– Он не по этому делу.

Я вспомнил Мальвину. Будь у меня под боком такая женщина, я бы тоже был не ходок.

– Нет, он сразу направляется на проспект Рокин, заходит в офис одной маленькой и невзрачной фирмы, проводит там от силы минут пять, выходит с маленьким чемоданчиком. Едет в банк. Проводит там примерно полчаса. И выходит.

– Но уже без чемоданчика.

– Ну разумеется – без. Потом для порядка шляется по городу, садится в экскурсионный автобус, осматривает достопримечательности. А вечером улетает.

– Сейфовый зал?

– Почти на сто процентов. В принципе все просто. Он, видимо, потихоньку формировал себе, так сказать, пенсионный фонд. Фирма на Рокин была им через подставных лиц куплена в девяносто пятом году. Так что накапало за это время. Деньги по сложной схеме отводились со счетов холдинга, растекались по нескольким незначительным конторам, а оттуда капали в копилку на Рокин.

– И там их превращали в бриллианты.

– Тебя в самом деле мама уронила с балкона?

– А кто во главе холдинга?

– Некто Сухой Сергей Ефимович. Ты его знаешь.

Сухой… Когда Мальвина говорила по мобильнику с Аркадием, это имя промелькнуло – я грешным делом принял его за кличку. Выходит, это не кличка, а фамилия. А что, звучная.