Текст книги "Повести. Очерки. Воспоминания"
Автор книги: Василий Верещагин
Жанры:
Эссе, очерк, этюд, набросок
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)
Вот отдельные фигуры, темными пятнами выделяющиеся на фоне неба, начинают выскакивать изо рва и, кто тихо, кто бегом, отходят назад… потом, как муравьи из кучи, выползает изо рва масса фигурок, сильно работающих руками и ногами, едва встав на ноги, устремляющихся вниз, под прикрытия уклонов, в более безопасные места, и провожаемых выстрелами неприятеля, видимо, едва только успевающего заряжать и заряжать орудия.
Володя не сразу сообразил, что это значит, и только раздавшийся около него голос: «Отбиты!» – вывел его из недоумения. Опять невольно подумалось: «Так вот что значит быть отбитыми! Как и это просто, не так, как по реляциям!» Он невольно взглянул на князя Карла: его светлость был так встревожен, что, казалось, шатался на ногах.
– Лошадь!.. Я поеду туда, скорее лошадь! – отрывисто приказал он.
– Как ваш князь встревожился, однако, – заметил один из наших офицеров оставшемуся после отъезда князя румынскому полковнику.
– Он знает, что если отобьют, так ему несдобровать, – флегматично, не отнимая бинокля от глаз, ответил тот, – его прогонят из Румынии.
Наши войска, буквально осыпаемые гранатами и пулями, тоже воротились, даже не дойдя до бруствера редута.
Высоты были гладки с этой стороны, и солдатики очутились как на ладони у турок, – стреляй на выбор! Видно было, как ряды стали двигаться все медленнее и медленнее, как от действия неприятельского огня линии людей стали чаще разрываться и, главное, не смыкаться дружно сейчас же снова; «ура» сделалось нерешительным, прерывистым, не только не увлекающим, а скорее каким-то предостерегающим… Некоторые попятились назад, но большая часть стояла еще в нерешительности, продолжая шуметь… Одна, другая граната шлепаются между шеренгами, разрываются с страшным шумом, валят много народа и окончательно обескураживают штурмующих… Все беспорядочно поворачивает назад: кто похладнокровнее, отходит тихо, нервные бегут…
Приблизительно около пяти часов Владимир увидал влево, внизу, какую-то фигуру верхом, в странной шляпе с широчайшими полями. Выдвинувшись из дыма, покрывавшего поле битвы, фигура слезла с лошади и приблизилась. Оказалось, что это поручик Грин[25]25
…поручик Грин… – военный агент США, сообщивший Александру II о неудаче третьего штурма Плевны.
[Закрыть], военный агент Соединенных Штатов. Он возвращался из центра, из отряда генерала Глотова, и уверял, что в этой части войск полная неудача: солдаты воротились усталые, обессиленные физически и нравственно, и нельзя было надеяться снова двинуть их с расчетом на успех, при наличных силах, недостаточных против высот, укрепленных траншеями и такими страшными редутами, да вдобавок грязных, скользких.
Стало смеркаться, треск ружейных выстрелов начал утихать, орудия стали молчаливее. Начальник Володи тут и остался ночевать, чтобы быть ближе к полю битвы.
Надвигалась ночь, моросил все тот же назойливый мелкий дождичек; мало было огней, немного разговоров, еще менее шуток и смеха. Все, начиная с его светлости, устраивались и примащивались на ночь, как могли, в колясках, тарантасах, даже телегах и под теми и другими.
Владимир забрался в повозку к полковнику Ассенкапу и считал себя еще счастливее других, так как имел надежду согреться и заснуть, но бравый полковник, бывший до той поры молчаливым, вдруг тоненькою фистулой стал выпевать различные мотивы из Травиаты и Трубадура. Вряд ли полковник попевал по тому побуждению, по которому обыкновенно заливается соловей, вернее, что он хотел внести нотку развлечения в свое и общее грустное настроение; но только Половцев, как ни старался, не мог заснуть, и когда, наконец, хозяин успокоился, гость, убедившись, что ему не заснуть эту ночь, тихонько вылез из повозки и подошел к ближнему огню, около которого грелось несколько офицеров и казаков.
Глядя на эту кучку людей, ярко освещенных пламенем костра, ему вспомнилось классическое выражение: «картина, достойная кисти Сальватора Розы»[26]26
…картины, достойные кисти Сальватора Розы. – Сальватор Роза (1615–1673), знаменитый итальянский живописец.
[Закрыть].
Сидели на чем попало: на седле, на бурке, на заготовленном для костра хворосте и просто на траве; другие стояли кто передом, кто задом к огню, широко расставивши руки и ноги, щурясь от дыма и искр. Шутили, смеялись вполголоса, чтобы не нарушить покой князя, спавшего неподалеку в своем экипаже.
Вдруг Владимир услышал громко и резко раздавшийся в тишине голос, по которому узнал генерала Тимур-хана:
– Ваша светлость!
– Что тебе?
– Ведь Гривицкий редут взят!
– Врешь?
– Ей-богу, взят!
– Да врешь ты, я тебе говорю!
– Зачем же я буду врать? Я оттуда, говорил с нашими и румынами.
– Ну, если ты врешь, я тебе надеру уши, а если говоришь правду – расцелую!
Начальство распорядилось позвать и послать к редуту генерала Крюкова, для того чтобы хорошенько разузнать, в наших он руках или нет.
Крюков хотел взять с собою Володю, но один из гревшихся у огня офицеров генерала Глотова, хорошо знавший дорогу на Гривицу, предложил свои услуги.
– И охота тебе называться на езду в такую темь! – шепнул тому товарищ.
– Командировка, брат, разве не знаешь чем пахнет?
Офицеры скрылись в непроглядной темноте, а его светлость, выйдя из экипажа, подсел к огню и под влиянием хорошей вести стал без стеснения шутить и смеяться с окружавшими.
Откуда-то взялся капельмейстер одного из пехотных полков, немец, живо напомнивший Володе аптекаря их уездного города, – так же плохо говорил он по-русски, с тем же видимым расчетцем смешил притворною флегмой и наивностью, с которыми рассказывал разные рискованные анекдоты из своей семейной жизни.
Meine Frau, meine Frau в различных комических положениях не сходила у него с языка, и, конечно, его Frau не поздоровилось бы, если б она увидела, в какой веселой военной компании произносилось ее имя и рассказывались разные сюрпризы интимной жизни, нельзя сказать, чтобы относившиеся прямо к капельмейстерским обязанностям ее супруга.
Володя хохотал до неприличия, но, впрочем, немало смеялись и другие, начиная с его начальника, – у всех нервы, болезненно натянутые в продолжение многих суток, может быть, недель, месяцев, не прочь были порасправиться и отдохнуть на шутке.
Право, можно было подумать, что г. капельмейстер О-го полка и не подозревал присутствия важного лица в окружавшей его компании, им потешавшейся, – так беззаботно весело, так наивно-эгоистично расписывал он то, о чем обыкновенно не только перед начальством не говорят, но и перед товарищем умалчивают. Увы, хитрый Тедеско отлично знал, что делал: в самый разгар шуток и смеха он ловко вставил, обратившись прямо к его светлости, маленькую просьбицу, касавшуюся его маленького благополучия.
Крюков воротился с положительным известием о том, что Гривицкий редут взят и что румыны и наши архангелогородцы оспаривают одни у других честь первого входа в редут. Флигель-адъютант полковник Шлиттер, командир этого полка, смертельно ранен.
Как ни печально было последнее известие, так как Шлиттер пользовался репутацией «рыцаря без пятна и упрека», Половцев, вместе со всеми присутствовавшими, вздохнул свободнее: тяжесть гнетущего впечатления неудачи уменьшилась, наполовину свалилась с плеч.
С рассветом возвышенность опять оживилась, стали получаться донесения, офицеры сошлись группами для обмена впечатлений и свежих новостей.
С левого фланга приехал адъютант главнокомандующего, ротмистр Тертельн и, между прочим, сообщил, что литератор Верховцев, состоявший при Скобелеве ординарцем-волонтером, убит.
Половцев тотчас же отпросился съездить туда, чтобы проверить справедливость известия и, если оно верно, предать земле тело друга.
Не дожидаясь общего чая, он сунул булку в карман, вскочил на лошадь и поскакал по направлению к левому флангу, не большою, кружною дорогой, а прямиком, возвышенностями и оврагами, не без основания рассчитывая, что после такого кровопролитного дела, как вчерашнее, не только мы, но и неприятели наши должны были отдыхать и сидеть дома.
Боже мой, какое разрушение по дороге! Деревни дотла выжжены, кое-где торчат только части труб и груды кирпичей; жатва хлебов, кукурузы и винограда вытравлена, и вся местность изрыта гранатами. На местах, обстреливавшихся нашими орудиями, бросалось в глаза большое количество русских гранат, оставшихся неразорванными. Много попадалось мертвых тел, а к стороне ближнего редута их виднелось и еще более. Предположение Володи вполне оправдалось, так как даже по открытым для турецких выстрелов местам он проехал с казаком совершенно благополучно, не вызвавши огня, – видимо, туркам было не до одиночных всадников.
За деревней Брестовац, выбравшись из ущелья на дорогу, Владимир встретил двух докторов, шедших с левого фланга: «Не знают ли, не слыхали ли чего об Верховцеве? Правда ли, что он убит?»
– Верховцев, Верховцев… фамилия известная; кажется, убит, а впрочем, может быть, и ранен; спросите в дивизионном лазарете, тут, наверное, знают.
– Давно бы так! – подумал Володя. – Где дивизионный лазарет?
– Сейчас здесь, вот переедете пригорок, в лощине и будет.
Скоро в указанном направлении показалось несколько больших палаток с массою толпившегося перед ними народа. Сестры милосердия входили в них с тазами, полными теплой воды, и выходили с грудами перепачканных в крови корпии, ваты и бинтов.
Время от времени доктора выбирались из палаток на свежий воздух, который вдыхали в себя, как щуки на песке; курили, созерцая хороший солнечный день и голубое небо, затягиваясь столько же из удовольствия, сколько и из гигиенической предосторожности, и затем опять ныряли под палатку осматривать, перевязывать, резать. Они все были без сюртуков, с засученными рукавами рубашек, и кожаные фартуки их сплошь краснелись от крови; кровь была на руках и даже на лицах, – где тут мыться, когда насилу урвешься покурить?
Видимо, чертовски усталые, они не прочь были поболтать со свежим человеком, так что когда Володя, отдавши лошадь казаку, подошел к одному из них, чтобы расспросить об интересовавшем его деле, тот охотно вступил с ним в беседу и любезно сообщил, между прочим, что идет перевязка «восьмой тысячи», причем не утерпел, чтобы не пожаловаться на все трудности и недостачи: не хватает ни рук, ни материала. Вот ждем не дождемся хлороформа, – слышите, какой рев стоит?
В самом деле, из одной палатки слышался раздирающий душу крик: «Ваше высокоблагородие, ваше высокоблагородие!» – на который следовал мерный, отечески-внушительный ответ: «Подожди, братец, подожди, какой ты нетерпеливый; еще плясать будешь, подожди только!»
Володя повторил вопрос о Верховцеве, не слышали ли чего о нем?
– Тут много привезли. Кто он такой?
– Ординарец генерала Скобелева, волонтер, это известный литератор.
– А, знаю, знаю, т. е. не лично знаю, а слышал о нем! Нет, он не убит, его провезли. Помнится мне, говорили, что он останавливался у нас для перевязки. Да, да, я ведь прежде много слышал о нем и даже, грешным делом, читал кое-что из его сочинений, так хотел взглянуть на него, да не успел, опоздал, завален был работой, его сейчас же увезли дальше. Кажется, я не ошибаюсь. Впрочем, советую вам все-таки проехать на левый-то фланг, там уж наверное узнаете, что и как.
– Да я туда и еду. Покамест позвольте войти, взглянуть на раненых?
– Сделайте одолжение! Коли не видели раньше – прелюбопытно.
Доктор повел офицера внутрь палатки между стоящих, сидящих и лежащих у входа ее солдат. Каких-каких тут ран не было!
Самые окровавленные физиономии, с разбитыми челюстями, смотрели особенно непривлекательно: у не перевязанных еще вся масса наверченного около головы, как от тяжелого вида флюса, тряпья была обыкновенно сплошь пропитана кровью, и запекшеюся, и свежею; при попытке такого субъекта говорить выходило какое-то однообразное беззубое лепетание, сопровождавшееся брызгами крови во всех направлениях и, прежде всего, в лицо слушавшему.
У самого входа, в палатке, сидел раненный в ногу пехотный генерал; он обрадовался приезжему из штаба и стал расспрашивать о результатах вчерашнего боя. Володя вскользь рассказал о неудачно выполненной части общей программы и указал на важность занятия Гривицкого редута, чем порадовал почтенного воина, с видимо облегченною душой перекрестившегося и сказавшего: «Ну, слава богу, слава богу!»
У входа же, в углу, лежал навзничь тяжелораненый офицер в полковничьем флигель-адъютантском мундире; лицо было закрыто кисеею от назойливых мух, грудь судорожно и высоко вздымалась.
– Это Шлиттер… Очень жаль, никакой надежды, – сказал доктор. – Здесь все трудные, – прибавил он тихо, – тех, что ранены полегче, держим снаружи – нет места. – Это что?. – сердито крикнул доктор фельдшеру, указывая ногою на фигуру солдатика, растянувшегося среди палатки, – убрать!
Труп унесли.
– Ну, каково тебе сегодня? – спросил доктор одного коренастого, красного от лихорадки пехотинца.
– Лучше, ваше высокоблагородие, много лучше, даст бог, поправлюсь теперь, – отвечал солдат, глядя с видимою надеждою в глаза доктору.
– Он не переживет сегодняшней ночи, – объяснил тот Володе по-французски. – Ну, а ты как?
– Полегчало, ваше высокоблагородие, только вот повыше стало как будто сказываться; ну, да даст бог, пройдет и это… Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие…
– Гангрена поднимается; умрет через несколько часов.
Сестрицы, как тени, скользили мимо, поднимали глаза на офицера и тотчас же проходили, серьезные, озабоченные, усталые, изломанные работою в продолжение всей ночи.
Не видевши еще такой массы раненых, Володя и тут должен был сознаться, что прежние его понятия о них были не верны; и держались, и умирали все эти люди гораздо проще, чем он представлял себе. Ему всегда казалось, что на перевязочных пунктах раненые лежат в более или менее картинных или, по крайней мере, интересных позах, а тут вот, при выходе из палатки, он наткнулся на принесенные носилки, только что опущенные санитарами на землю; доктор нагнулся к чему-то, представлявшему еще живое человеческое существо: на грязной, кровью залитой холщевине носилок лежала скорчившаяся фигура, вернее – комок бледного, зеленоватого человеческого мяса, прикрытого ветхою, разорванною, прожженною шинелишкой. Веки закрытых маленьких глаз приоткрылись, и воспаленный взгляд стал следить за движениями докторской руки, которая откинула шинель, завернула рубаху в том месте груди, где виднелось несколько капель крови, и… быстро опустила все это на старое место.
«Верно, не опасно», – мелькнуло в голове раненого, который уже бодрее глядел на доктора, тем временем вытиравшего руки о край шинели и бесстрастным голосом объяснявшего Володе, что не стоит возиться: сейчас умрет.
Слезы подступили к горлу Владимира, вырвавшегося, наконец, на чистый воздух. Близ дороги, до которой доктор любезно проводил его, он услышал не то стон, не то жалобу: «Господи! хоть бы хлеба кусок! Вторые сутки ничего во рту не было!»
Вспомнивши о захваченной им булке, он вынул ее из кармана, и тотчас же десятки рук потянулись к хлебу. Володя роздал ее направо и налево микроскопическими порциями, тут же лихорадочно проглоченными. «Господин офицер, ваше высокоблагородие!» – слышалось с разных сторон, но уже раздавать было нечего.
– Что делать, ничего у нас не хватает; все они ни вчера, ни сегодня ничего не ели, да и завтра, вероятно, не будет раздачи, – сконфуженно пояснял доктор. – Нас ведь не спрашивают.
Тем временем навстречу несли носилки с ранеными в таком количестве, что, как бывает с экипажами на людном гулянье, когда передние останавливались, задние наталкивались друг на друга. «Чего стали? Проходи, что ли!» – слышались голоса санитаров.
Володя поехал далее. Вправо от его пути стоял отряд, ружья в козла, видимо, готовый к действию, но, по всем признакам, не намеревавшийся переходить в наступление.
С левого фланга все сильнее и сильнее доносилась непрерывная трескотня сильнейшей пальбы, вместе с криками «ура!» и «алла!». Очевидно, у Скобелева шла горячая битва.
«Убит»; «не убит, а, кажется, ранен»; «право, не знаю, должно быть, убит» – были ответы на вопросы о Верховцеве.
– Как же, знавал их, – ответил один донской казачий офицер. – Конечно, не смел беспокоить своим знакомством, потому как они состояли при генерале и исполняли важные поручения, а только они раз ночью по дороге заходили в мою палатку.
На вопрос же о том, жив ли Верховцев, и этот ответил: «Право, не могу в точности сказать, кажется, будто бы убиты, должно быть, убиты, а, впрочем, не знаю наверное».
Володя добрался до Зеленых гор, где ему указали на лужке около дороги начальника левого фланга, генерала Грузинского. Тут же бывший начальник штаба отряда, полковник Варенцов, хорошо знавший Половцева, сообщил ему, наконец, положительное сведение об участи его приятеля: Верховцев был убит наповал и тело его оставалось на поле битвы[27]27
…тело его оставалось на поле битвы. – В этом эпизоде отразилась гибель брата В. В. Верещагина – Сергея.
[Закрыть].
– Разве нельзя его было вытащить?
– Конечно, можно; осетины, его сопровождавшие, лучше других сумели бы перекинуть его через седло и вывезти, но – что вы хотите с этим народом? – он не свой, не казак, и они оставили его.
– Ну, так я вывезу его.
– И думать нечего об этом: турки наступают и теперь уже на оставленных нами местах; мы ведь ретируемся… Пойдемте, я представлю вас генералу.
Светлейший князь Грузинский, расположившийся на траве в полурасстегнутом мундире офицера генерального штаба, любезно принял Половцева, указал ему на место возле себя и на стоявшие перед ним остатки вина и курицы, от которых Володя отказался, несмотря на сильное желание поесть.
– Что, вы не знаете, идут к нам на помощь? – спросил князь.
– Нет, не видел и ничего не слышал об этом.
– Приказания не было? не встретили войск?
Володя объяснил, что здесь, недалеко, видел отряд, расположенный близ дороги, в полной готовности, но двигаться к ним на помощь, кажется, не собиравшийся.
– Ну, так нам будет плохо, очень плохо: нас прогонят отсюда сегодня же, – и князь сделал движение рукою по направлению к турецкому редуту.
Глянув по этому направлению, Владимир только теперь сознательно вслушался в адский ружейный треск, оттуда раздававшийся, сопровождаемый частыми орудийными выстрелами. Тоску наводило протяжное непрерывное «ура!», казавшееся слабым, изнемогавшим, сравнительно с настоящим ревом турецкого «алла! алла!».
– Ах, это тот молодой человек! – сказал князь, прислушавшись к разговору Варенцова с приезжим. – Да, ужасно жаль, очень храбрый! Я хорошо помню – Михаил Дмитриевич присылал его ко мне.
– Знаете что? – предложил Баранцов. – Вам теперь лучше воротиться; теперь вы ничего не разыщете и не узнаете; обещаю вам дать знать тотчас же, как только отыщется его тело, если оно отыщется.
Володя согласился и, уезжая, вызвался передать по начальству то, что будет князю угодно сообщить; но Грузинский и Варенцов, поблагодарив, отклонили его предложение: «Просто расскажите, что вы видели и слышали, а просить помощи теперь бесполезно. Пока вы доедете, нас уже выгонят с этого места. Послушайте, что делается у Скобелева. Обратите внимание на то, что шум приближается, – плохой знак, как вы понимаете?»
Тяжело было на душе Владимира, когда он тою же дорогой ехал назад, – тяжело и за Верховцева, и за все виденное: неужели нельзя было подкрепить частью войска, ничем сегодня не занятого, Скобелева, отделывающегося теперь своими тощими боками от половины плевненской армии? Варенцов говорил, что на их настойчивые требования генерал Глотов[28]28
…генерал Глотов… – имеется в виду генерал А. Д. Зотов, об этом случае рассказывается в «Наивностях» (см. с. 218).
[Закрыть] прислал один полк, до того расстроенный, что он почти ни к чему не послужил и что теперь оставалось только отступать, и это при полной тишине и спокойствии на всей линии, т. е. в виду не одного десятка тысяч наших войск.
Все еще доносившиеся издали крики «ура, ура, ура!» казались Володе какими-то прощальными воплями бравого левого фланга, занявшего было позицию над самым городом и теперь принужденного отступать, чтобы не сказать бежать. Тяжело, очень тяжело!
Для себя, для разъяснения своих сомнений он решил немедленно же заехать по дороге в отряд генерала Глотова и разузнать, что мешало им помочь дерущимся товарищам по известному военному правилу «на выстрелы спешат», – какая цель, какие виды удержали их от этого?
Владимир нашел полную тишину в войсках центра. Он слез с лошади у палатки начальника штаба полковника Виницкого, где застал кроме хозяина одного из своих старых знакомых, бывшего дипломата Дедищева, теперь в чине гусарского юнкера состоявшего при штабе генерала. Когда Половцев завел речь об отчаянном положении левого фланга и о необходимости помочь ему, его встретили недоверчивые улыбки и замечание полковника:
– Вы увлекаетесь, дорогой гость, а мы-то с чем же останемся?
– Да ведь на вас не нападают?
– А если нападут?
– Сами турки не нападут, коли их не трогать.
– А вы почему это знаете? А если мы имеем, напротив, положительные сведения о том, что неприятель замышлял нападение именно на нас?.. Довольно, однако, об этом, юноша, вы сентиментальничаете, а мы взвешиваем хладнокровно… Извольте-ка, храбрый воин, «снять шляпу, сдеть шпагу, вот табурет, раскиньтесь на покой»! У нас есть еще жестянка сосисок, кажется, последняя, но мы откроем ее для редкого гостя.
Как ни грустно было Володе то, что главные силы наши бездействуют в то самое время, как левый фланг буквально погибает, от сосисок он не отказался. Жестянка была вскрыта и поровну разделена между четырьмя присутствовавшими. В палатку вошел еще один офицер штаба Глотова, товарищ Володи по корпусу, узнавший о его приезде.
Оба они тотчас же съели свои порции, но Виницкий с Дедищевым распорядились иначе: они зажгли спиртовую лампочку и стали разогревать на ней свои доли.
«Ах злодеи, – невольно подумали съевшие, – как они это хорошо придумали! Что бы и нам то же сделать?» А те, видя зависть приятелей, стали подтрунивать: «Ага! небось жалеете, что поторопились, вот и казнитесь теперь, любуйтесь, как мы будем есть!».
Аппетитный пар пошел от разогретых choux-croute[29]29
кислая капуста (фр.).
[Закрыть], когда ее выложили на тарелку, и буквально у всех присутствовавших слюнки потекли, но в эту самую минуту в двери палатки всунулась голова, в нахлобученной фуражке, с огромными темными очками, генерала Глотова.
– Э-э! да вы, господа, здесь роскошествуете!
– Ах, ваше превосходительство! – и офицеры повскакали со своих мест. – Милости просим! Не угодно ли закусить?
– Закусить не откажусь, – решительно ответил вошедший генерал, плотный, небольшого роста, седой. Он сел к столу, не теряя золотого времени, вооружился ножом и вилкою и, ни разу не повернувши головы, не проронив ни слова, съел все, решительно все, без остатка, к ужасу обоих голодных подчиненных своих, неподвижно стоявших за ним и только обменивавшихся грустными взглядами взаимного сочувствия и соболезнования.
Володя закусил губу от смеха, а товарищ его, состоявший адъютантом при Глотове и знавший, что расчетливому генералу редко доводилось пользоваться таким кулинарным праздником, ушел тихонько из палатки, чтобы не рассмеяться над унылыми физиономиями объеденных.
– Вы истинно роскошествуете тут, – повторил генерал, уходя и облизываясь, – сосиски у вас превкусные!
____________________
На другой день Варенцов прислал Владимиру казака с письмом, в котором уведомлял, что Верховцев был найден еще раньше его приезда, и не убитый, как думали по первым известиям, а тяжело раненный; что после долгих стараний его привели в чувство, перевязали и отправили сначала в дивизионный лазарет, а потом, после новой перевязки, далее, в Систово, где он и должен теперь находиться.
Он прибавлял далее, что об участи левого фланга лучше и не говорить – так буквально исполнилось все то, что они с князем предвидели и говорили.
В штабе Володина начальника знали уже, что Осман-паша с большими силами обрушился на Скобелева и прогнал его за шоссе, т. е. далеко за то место, где Владимир беседовал с князем Грузинским и его начальником штаба.
Половцев тотчас же послал депешу Надежде Ивановне:
«Верховцев ранен, едет в Систово, не пропустите. Привет, пожелание всего лучшего.
Владимир».
IV
Наталочка чутко прислушивалась к вестям из Плевны, продолжая вместе с теткою заниматься уходом за ранеными.
Мысли ее блуждали чаще всего около храброго Скобелева, который, как она знала из общих разговоров, раньше других повел решительные действия против турок перед общим штурмом.
От Скоболева мысль ее часто переходила и к Верховцеву; о нем она случайно слышала отзыв в единственном ресторане Систова, в который они с тетей изредка заходили, как бы для того, чтобы напиться чаю, в сущности же, чтобы послушать разговоры множества приезжавших из армии и из России; отзыв был малопохвальный, небрежный, как о человеке, не берегущем ни своей, ни чужой жизни из желания выказаться, сумничать, причем была повторена история завлечения полка дальше указанного генералом.
– Тетя, этого не может быть, – говорила она, идя домой.
– Что, душа моя?
– Чтобы Сергей Иванович был такой.
– Бог его знает; я всегда думала, что у него не совсем ладно в голове. И зачем он воюет? Поехал писать, а вместо того заводит полки чуть не в засаду, – как это ему поручают серьезные дела?
– Нет, тетя, этого не может быть, что-нибудь да не так; я его знаю, он выскакивать не любит… Очень бы хотелось узнать от кого-нибудь правду об этом!
– Вот узнаем от Владимира, он, верно, тоже слышал.
– Ну, от Владимира!..
Надежда Ивановна искоса взглянула на Наташу и, ничего не ответив, только подумала: «Что это с нею сделалось?»
В Систове все уже знали, что был третий штурм, очень кровопролитный и не вполне удачный. Непривыкшая скрывать своих мыслей и чувств, Наталка задавала и Надежде Ивановне, и докторам вопросы об исходе битвы у Скобелева: «Неужели и у него неудача? Это просто невозможно! Такой храбрый, все о нем говорят, и вдруг отступит, как и другие – не может быть!»
– Скобелев зарвался, он отступил дальше всех, он оставил в руках турок все раньше занятое, – отвечали ей.
Наташа не решалась верить этому: уж не шутят ли над нею, над ее разгоряченным патриотизмом?
«А Верховцев, что с ним?» – этот вопрос она могла задавать, конечно, только тетке и по неудовольствию, с которым та встречала его, видела, что Надежда Ивановна нимало не переменила мнения о «сумасшедшем» – последняя аттестация, слышанная в ресторане, видимо, понравилась и заменила «буку», которым Сергей Иванович величался до того.
Напротив, о Владимире Половцеве Надежда Ивановна вспоминала часто и тепло, но, в свою очередь, встречала что-то мало отклика со стороны Наташи, помнившей слова Федора Ивановича, всегда метко определявшего людей, что штабным хорошо живется и они всегда выйдут сухи из воды.
«Володя-то остался цел, – думала Наташа, – а Верховцева, наверное, или убили, или ранили», – какое-то внутреннее чувство говорило ей это.
И почему он до сих пор не дал знать о себе – ведь знает, что они работают в Систове? Володя извещал его об этом – писать не хочет, бука эдакий, гордый! Она внутренне улыбнулась, еще раз вспомнивши, как «гордый бука» упал в вальсе на свою даму, бедную Соню, и даже ноги вскинул кверху. Боже мой! Как она смеялась тогда, смеялась, как дурочка, несколько дней подряд и, надобно отдать справедливость Сергею Ивановичу, он также искренно смеялся над своею неловкостью.
«Да, он, вероятно, не щадил себя во время штурма, не избегал опасности. Впрочем, как знать, может быть, и Володя бывает под пулями? Ведь их, говорят, посылают. Что Володя не струсит, я в этом уверена, – рассуждала Наташа, – но… он между щеголями, гвардейцами, „зараженными Петербургом“, как выражался Верховцев о золотой молодежи; за них бабушка ворожит, их берегут.
Однако что же за причина, что я так много забочусь о Сергее Ивановиче? Ведь он мне не родной. Володя ближе, а я так мало думаю о нем, – допытывала себя неугомонная Наталка. – Надобно мне „проверить себя“, как выражался Сергей Иванович. Разберу их обоих, разберу откровенно, ведь никто меня не видит, – она невольно оглянула комнату, в которой действительно никого, кроме нее, не было, – разберу без фальши, по справедливости», – и Наташе показалось, что от этого разбора будет зависеть что-то очень важное для нее.
«Володя добрый, честный малый, ума не очень большого, – нет, он не очень большого ума, – но и не глупый, надобно сказать правду. Обо всем судит здраво, все делает разумно, как следует. Словом, он хороший, право, хороший, только „заражен Петербургом“, – опять пришла ей на ум та же фраза, – и сильно заражен!»
Она хорошо замечала, что с нею он старался скрыть эту «зараженность», старался держать себя просто, непринужденно; зато в обращении с другими, особенно девицами, она замечала за ним маленькое фатовство, некоторую надутость своим гвардейским мундиром и знакомствами, хорошим французским языком, уменьем танцевать и красивыми разговорами, в которых, – это не укрылось от нее – одну и ту же удачную остроту он повторял по нескольку раз, вероятно, по перенятой у великосветских товарищей в Петербурге манере. «А уж как он любит говорить истины, которые все знают, говорить назидательно, будто только сейчас открыл их!.. А все-таки он хороший, добрый и милый, милый, милый!
Почему, однако, он так заметно проще со мною, чем с другими? Почему со мною не мудрит, как с другими барышнями?.. О, я это хорошо замечаю почему!
Потому что не смеет.
А почему не смеет?
Почему? Потому что любит меня.
Будто он в самом деле очень любит меня?
Да, да, да! – подсказал внутренний голос, – в этом и сомневаться нельзя, это столько раз так явно сказалось; и любит, и ревнует.
А Сергей Иванович меня не любит?»
Она сама удивилась смелости этого вопроса, который еще никогда не задавала себе; но раз задавши, покраснела, как маков цвет, так как ей показалось, что на этот вопрос может быть один ответ: да, любит!
Кровь бросилась в голову с такой силой, что девушка остановилась среди комнаты, по которой ходила, с глазами, устремленными куда-то далеко, и мысленно выговорила: «Это ясно; как только я не поняла этого раньше?»
Быстро, одно за другим, вставали теперь перед нею доказательства этого открытия, разные мелкие, ничтожные факты, прежде прошедшие незамеченными и лишь теперь получившие настоящий смысл.
И то сказать, ей в голову не могло прийти прежде, чтобы Сергей Иванович, умный, начитанный, образованный, полюбил ее, не умную, дурно образованную. Вот когда объяснилось, почему и он с нею был не тот, что с другими, только в обратную сторону: сколько со всеми был прост и непринужден, столько с нею напускно холоден и строг – строг и к ней, и к самому себе. Недаром он видимо избегал большой близости с нею, интимности, частых шуток, смеха – не маленькая же она была, чтобы не видеть всего этого, только относила все к его нежеланию снизойти до уровня ее понятий, не догадывалась, что в этом скрывался влюбленный человек…