Текст книги "Повести. Очерки. Воспоминания"

Автор книги: Василий Верещагин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– Ах, тетя, какие они дети, пресмешные, право, на них и сердиться нельзя! – говорила Наташа вечером за чаем.

– Мы должны благодарить бога, душа моя, за то, что они так наивны, – что было бы, если б они не были детьми? – ответила Надежда Ивановна, едва ли сознавая, что сказала большую истину.

Между ранеными был один болгарин, с четырьмя ранами, из них две навылет, так что всего на теле было шесть язв. Он все время громко ныл, жаловался и требовал, чтоб его отпустили из лазарета в родную деревню в Балканах, где у него жена, дети и где он, наверное, скорее бы выздоровел, чем тут. Даже Надежде Ивановне он надоел вечным недовольством, воркотней и протяжными, плаксивыми, на весь госпиталь раздававшимися жалобами; только Наталка и имела терпение уговаривать и увещевать его с некоторым успехом.

– Ишь ты, как тоскует по деткам! С шестью печатями, а и то рвется вон; несладко, видно, и ему в разлуке-то, – говорили солдаты-соседи из сердобольных.

Еще один раненый, русский солдатик, получил удар пулей на излете в голову, с раздроблением черепной кости. Пулю вынули, но рана дурно заживала, и больной все время горько плакал, буквально обливался слезами, – откуда только брались они у него в таком количестве. Даже и Наташины утешения не действовали: он как-то машинально исполнял все, что от него требовали, но не трогался из своего угла и плакал, плакал без конца.

Профессор Ликасовский, работавший в большом систовском госпитале и приглашенный на консультацию к этому интересному раненому, высказал догадку: не нажал ли кусок разбитой черепной кости на мозг? И точно: лишь только удалили осколок кости, больной перестал плакать, повеселел и начал выздоравливать.

У Наташи скоро оказалась маленькая привязанность: немудреный пехотный солдатик Никифоров, или, как сам он выговаривал свое имя, «Никифороу», их корпуса князя Шаховского, тяжело раненный при отступлении после второго штурма Плевны.

Наташа особенно заинтересовалась им потому, что он произнес имя Верховцева.

Раненому запрещено было говорить, но он никак не мог утерпеть, чтобы не пускаться в россказни всякий раз, как находил, что ему «полегчало». В одну из таких минут он не без юмора представлял, как картавый генерал Скобелев, прикрывая отступление отбитого корпуса с горстью солдат, бывших в его распоряжении, давал приказание своему ординарцу: «Вегховцев, Вегховцев, отзовите назад этих дугаков – их всех сейчас пеге-бьют!»…

– Ты видел Верховцева? – перебила его девушка.

– Точно так, – ответил солдатик, – мы, значит, подбирали ротного, его вдарило в ногу, а генерал, значит, посылали этого самого адъютанта своего, чтобы собрать людей. Тут и двадцати шагов не прошли – и меня вдарило. Подобрали меня уж поздно, этот самый адъютант генеральский и подобрал с казаками…

– А как одет этот адъютант генерала, есть ли у него борода?

– Ходят они, как казаки же, в балахоне, и борода у них тоже казацкая – нас, раненых, они до ночи подбирали…

Наташа запретила больному говорить больше, но после, когда ему «полегчало», не утерпела, чтобы не направить его еще раз на тот же рассказ, и образ «буки» встал перед нею как живой: сначала роняющий Соню в вальсе, потом толкующий смысл «хороших книжек» и, наконец, на поле битвы подбирающий раненых под турецкими пулями и гранатами.

Девушка удвоила свои попечения о раненом, и тот начал поправляться, что, по словам доктора, был из редких редкий случай.

– Не знаю, может быть, разве уж вашими молитвами, – отвечал он прежде на ее вопросы о том, есть ли надежда на выздоровление Никифорова. – Разве уж если он захочет доставить вам особенное удовольствие, – шутил тогда доктор, а теперь, после одной из перевязок, объявил, что раненый и вправду, должно быть, вздумал отблагодарить и порадовать Наташу, что он выздоровеет и очень скоро.

Радость Наташи была безмерна, но не долга и сменилась большим горем: Никифоров помещался не в доме, а в одной из турецких палаток, раскинутых на дворе, в которых воздух был лучше, чем в четырех стенах, и выздоравливающие скорее становились на ноги; но ночью разразилась буря с ливнем, сбила палатку и нескольких больных тяжело повредила; в числе их был Никифоров.

Когда рано утром, в заботах о том, не подмочило ли сильным дождем больных, спавших на соломенных матрацах на земле, Наташа торопливее обыкновенного вошла во двор госпиталя и заглянула в палатку, снова водворенную на прежнем месте, она не сразу и поняла то, что ей стали рассказывать; ясно было только, что зеленовато-землистого цвета лицо и потухшие глаза ее приятеля не сулили более ни малейшей надежды. Его вскоре вынесли, а «сестрица» только с помощью Надежды Ивановны добралась в этот вечер до своей квартиры.

Долго горевать, однако, было некогда, и у Наталочки скоро завелась новая слабость, чуть ли еще не сильнейшая прежней: донской казак с пробитою грудью, в последней степени чахотки.

Щадя надломленную недавним случаем девушку, доктор скрывал от нее, что дело больного совсем плохо и что в последние дни болезнь приняла скоротечную форму, так что самые часы донца были сочтены.

– Да зачем вы связываете вашу судьбу с жизнью ваших больных? – выговаривал Наташе доктор. – Ведь у вас не хватит ни сил, ни здоровья так «выхаживать» их. Работайте потихоньку – право, лучше будет, я вам добра желаю, – и доктор серьезно предостерегал Надежду Ивановну от увлечений ее племянницы, которою, к слову сказать, сам готов был увлечься.

– Месяца не даю ей такой работы запоем, – говорил Федор Иванович тетушке, – она у нас непременно свалится; я ведь уж насмотрелся на таких рысаков: бежит, не уменьшая шага, не передохнувши, пока не треснется сразу.

– Хорошо, хорошо, спасибо вам, доктор, послежу за нею, – отвечала Надежда Ивановна и возможно чаще, под разными предлогами, стала сменять Наташу у изголовья казака, неотступно умолявшего о том, чтоб его отправили на родину, на Дон: «Там я поправлюсь, там беспременно поправлюсь!»

Он не доверял ни доктору, ни даже Наташе, успокаивавшим его тем, что его «скоро отправят», и постепенно нарушал госпитальную дисциплину тем, что, стараясь, вероятно, по мере сил укоротить расстояние, отделявшее его от родной хаты на Дону, собирал последние силенки и съезжал с своего соломенного матраца в углу комнаты до середины ее, а когда не успевали доглядеть, то и к самым дверям, а потом жалостно пищал оттаскивавшим его назад служащим: «Пустите меня домой, я там поправлюсь!» Скоро его действительно отправили, только не на Дон, а в общую могилу.

По всей вероятности, сбылись бы слова доктора и Наташа слегла бы под сильным впечатлением этих неудач, если бы нервы ее не укрепились сразу перебившею все другие интересы дня новостью: «Штурм Плевны!»

Как ни ждали этого, как ни обсуждали заранее всего за и против, тем не менее чисто лихорадочная деятельность охватила все отрасли служебных должностей Плевненского района.

– Вот видишь, душа моя, почему Володя не приехал, хотя и обещал; он, верно, был занят, а ты уж его обвиняла в том, что он нас забыл, знать не хочет: почему да почему не едет – ты просто несправедлива к нему.

– Вы думаете, тетя, что он будет участвовать в битве?

– Станем надеяться, что молитвы Анны Павловны будут услышаны и опасность минует его.

– Федор Иванович говорил, что штабным легко живется, что они всегда выйдут сухи из воды.

– Федор Иванович хорошо бы сделал, если бы больше заботился о своем деле, вместо того чтобы пересмеивать других, – не без досады ответила тетушка. – У него нет ни хинина, ни хлороформа, и если на днях он их не добудет, то я не знаю, что мы будем делать с новыми ранеными, как их будут оперировать?

– Говорят, у Скобелева уже много раненых; у него, говорят, очень опасно, – продолжала Наташа, следуя за своею мыслью, и недоговорила: она боялась, не убили бы Верховцева, о храбрости которого много слышала. Тетушка поняла, однако, ее боязнь и сначала, ничего не отвечая, подумала только про себя очень не по-христиански: большой потери не было бы, – потом, впрочем, спохватилась и поспешила выговорить: «Все мы, душа моя, во власти божией, и волос не спадет с головы нашей без воли его!»

III

В то время как его вспоминали в Систове, Владимир Половцев возвращался из возложенной на него командировки к Никополю. Туда и обратно он проехал очень скоро, прямым путем, и теперь уже ясно слышал пушечные выстрелы плевненских батарей. За ним ехал донской казак, то отстававший, то трусцою догонявший ходкого коня «барина».

Дорога была пустынная, местность невеселая. Только еврей-маркитант, попавшийся на дороге, вставил коротенькую нотку развлечения в скуку и монотонность переезда: он выскочил из-под повозки, стоявшей близ дороги, бросился к лошади офицера и, в припадке сильнейшего отчаяния, стал бить себя по щекам и дергать за пейсы, приговаривая: «ой вей! ой вей!»

Владимир насилу мог добиться от него, в чем дело: оказалось, что ночью у беспечно спавшего под повозкою еврея увели привязанную к ней четверку лошадей, и он остался с фурою, тяжело нагруженною всякими припасами, без возможности добраться до места расположения войск, где, конечно, рассчитывал сделать выгодный «гешефт» – распродать свои питья и закуски по удесятеренным ценам.

Половцев понял, что украли лошадей солдаты, но помочь делу, конечно, был не в состоянии.

– Теперь уж эти кони за 50 верст, – вставил казак его, может быть, из бывалых по этой части.

Втолковать, однако, еврею невозможность что-нибудь сделать для него было трудно; он не унимался и перемежал свои рыдания возгласами вдогонку проезжему: «Ваше превосходительство, помогите! Заступитесь, ваше превосходительство!»

Выстрелы становились яснее; под их звуки юноша замечтался. Ему вспомнились дом, мать, теперь как и всегда думающая, конечно, о нем. Вспомнились интимные отношения к хорошенькой крестьянской девушке, тоже со слезами прощавшейся с ним. Вспомнилась Наташа, преданная, влюбленная; ее глаза, за время последнего разговора на балконе подернутые какою-то влагой, глядевшие на него мягко, нежно, сулившие дружбу и любовь, теперь как будто снова смотрели на него близко, близко… Ах, как захотелось ему посмотреть на них вправду поближе! «При первой же возможности съезжу в Систово, – решил он, – должно быть, они ждут не дождутся меня!»

Владимир мало изменился с отъезда из деревни, только сильно загорел и оттого казался немного возмужавшим, – все тот же стройный, недурной собою и неглупый малый, немного брезгливый, немного белоручка, но далеко не принадлежавший к патентованным хлыщам щеголям.

Отец и мать его были хорошие люди, типичные представители зажиточных помещиков. Прослуживши три трехлетия сряду предводителем дворянства, Василий Егорович совсем зарылся в хозяйстве, которое вел, как большинство, без научной подготовки, по навыку: двадцать тысяч в год получал, их и издерживал на работы и прожитие семьи. Когда случалась экстренная надобность в деньгах для поездки в Петербург или для сына, иногда пробивавшего маленькие бреши в семейном бюджете, прибегал к рубке леса, причем барышники, большею частию совершенно беззастенчивый, бессовестный народ, не упускали случая стакиваться со старостою и вырубать вдвое более против назначенного, в полной уверенности, что проверять господа не будут: старый барин не пойдет, а молодой не сумеет.

Мать сама занималась с детьми в младшем возрасте: учила французскому языку, которым владела в совершенстве, также задавала и спрашивала уроки «от сих и до сих», по учебникам географии и истории. Потом дети переходили к гувернеру из немцев, приготовлявшему в младшие классы корпуса или гимназии.

Старики редко навещали Петербург, предпочитая почаще брать в деревню своего Володю, не слишком, впрочем, скучавшего и в городе благодаря помянутому графу А., товарищу Василия Егоровича по пажескому корпусу<sup>[22]22
  …пажеский корпус… – закрытое военное учебное заведение для детей дворянской аристократии, основанное в 1795 г.


[Закрыть]</sup>. Этот сановник, занимавший видную должность при дворе, брал к себе молодого человека из корпуса на праздники и, насколько позволяли хлопотливые и многотрудные занятия по службе, следил за его учением и воспитанием.

Знакомство с таким важным человеком поставило Половцева в корпусе в число привилегированных, «аристократов». Когда граф А. приезжал иногда навестить его, поднимался настоящий переполох: являлся директор, расшаркивались не только все, кому должно было, но и многие, для которых это не было прямою обязанностью, – всем служащим лестно было поклониться важному человеку.

По выходе в офицеры то же знакомство невольно заставило юношу держаться круга титулованных товарищей, сообщавших его манерам, тону речи и даже самым мыслям некоторую дозу фатовства, очень не нравившегося Наташе.

Владимир чутьем понимал это и заметно проще держался с нею, чем с другими претендентками на его руку и сердце, но совсем освободиться от раз усвоенных манер не мог, да, пожалуй, и не хотел. Может быть, это было и не легко, так как кружок друзей тесно держал его в зависимости и каждый раз, что молодой человек попадал в эту «школу злословия», он быстро забывал уроки простоты и искренности, усвоенные около Наталочки.

«Воображаю, что сказал бы животное Р*,– размышлял теперь на седле Владимир, – если бы увидел ее; как он, выпрямивши грудь, тотчас заходил бы петухом; как этот мученик монокля стал бы искоса поглядывать на нее через свое стеклышко и, пожалуй, прищелкивать языком, будто перед блюдом с трюфелями, – это не то, что его „Фризетка“»…

И он мысленно сравнил Наташу с другими девушками и женщинами; даже сравнивать нельзя было: то – наряженные, подрисованные куколки, а это – настоящая русская красавица, здоровая, смелая, разумная.

Вот только манеры ее часто вульгарные, выражения, выходки! Недавно подарила она ему карточку свою, с надписью: посылаю мою рожу… И есть что-то намеренное в этом. Впрочем, оно пройдет, обойдется… А если нет, если угловатости и резкости останутся? – девка-то с характером…

Ему показалось, что он теперь близко, близко от этой девки с характером, что она наклонилась к его лицу и шепчет те слова, что сказала на балконе перед отъездом… Неудержимо захотелось ему обнять, поцеловать Наталочку, губы инстинктивно вытянулись, кровь прилила к голове…

– Бум! бум! – раздались близкие выстрелы.

Владимир нервно повернулся на седле, досадуя на потерю сладких грез. Скоро, однако, мысли его, следуя за нежными образами, вызванными расходившимся воображением, перешли на Соню: и это хорошая девочка, только сравнительно с Наталкою она всегда казалась ему какою-то «разменною монетой», «на всякий случай». Даже вышло как-то странно, что он удостоил обратить внимание на эту девицу и заметил ее хорошенькое личико только с того злополучного вечера, когда Верховцев, танцуя, уронил ее самым неловким образом и она так переконфузилась, бедная.

«Чудак! – думал далее Владимир, – не умеет танцевать, а суется». Впрочем, ведь это неверно: сам же он уговорил приятеля, который не желал танцевать, представивши, что кавалеров мало, а девиц много; следовательно, тот не только не совался, а прямо пожертвовал собою.

«А все-таки он чудак! Вот хоть теперь: ну, чего ради вздумал воевать? Поехал наблюдать, писать, а вместо того пристрастился к Скобелеву, да и заразился от него, право, заразился! И откуда прыть взялась! Не знаю, написал ли он десяток корреспонденций в свою газету».

Поздеев, который знал об их дружбе, воротясь с левого фланга, рассказывал, что Верховцев просто дивит своею храбростью: или он не сознает опасности, что трудно предположить, или он ищет смерти, для чего нет резона, – заразился да и только!

Скобелев, кажется, решительно заездил его, дает самые опасные поручения: разузнавать о положении и силе неприятеля, набрасывать кроки местности<sup>[23]23
  …кроки местности… – чертеж участка местности, отражающий важнейшие ее элементы, выполненный при глазомерной съемке.


[Закрыть]</sup> под выстрелами, проводить полки по буеракам, которые тот изучил по всей окрестности, и Сергей будто бы очень доволен этими поручениями, исполняет их не сморгнувши, что с ним сделалось? Заразился, положительно заразился – не подыщешь другого слова.

Князь Черкасский, вернувшись оттуда, рассказывал в главной квартире, что Михаил Дмитриевич при нем послал Верховцева осмотреть местность, влево от редута, и когда после, во время их разговора, раздался грохот выстрелов, с улыбкой ответил на его, князя, вопрос, не нападение ли это: «Ничего, не обращайте внимания – это Верховцев забрался, по обыкновению, за турецкую цепь».

Мысль Володи невольно перешла к опасности, которой ежедневно подвергался его приятель. Это не то, что у нас, – откровенно признался он сам себе, – где можно прослыть храбрецом, не будучи только трусом; а награды-то – вопиющая несоразмерность: за прошлую поездку с его светлостью для обозрения турецких батарей все, кто ездили, и он, Владимир, в числе их, получили золотое оружие, а ведь это большая награда, за которую армейский офицер согласится принять несколько ран.

«Один день ординарца Скобелева по опасности стоит месяца страхов нашего брата, привилегированного». – решил Володя, всегда честно и справедливо рассуждавший сам с собою, но, по маленькой слабости характера, не всегда проводивший и поддерживавший эту справедливость в жизни. Мысли его, воздавши должное приятелю, опять перешли к сладким грезам и стали ловить образ чего-то только что упущенного, нежного, близкого… «Ах, да, Наташа!» – и сопоставление этого имени с только что помянутым именем Верховцева неприятно поразило его; он даже невольно остановил лошадь, так что дремавший сзади казак едва не наехал на своего барина.

Неугомонная мысль стала теперь искать объяснения какого-то неясного тоскливого чувства, его охватившего… Да, вот в чем дело: Наташа и прежде, – он хорошо это заметил, особенно перед отъездом, – неравнодушно относилась к Верховцеву, а теперь, узнавши о его сумасшедшей храбрости, чего доброго, просто влюбится в него как в «героя»; она такая, ее на это станет, – и что-то захолонуло у него на сердце, – это очень возможно… Ну, что же, пусть!

А он?.. Кто его знает, какой он в этого рода делах, он скрытный… «Впрочем, что этим так интересоваться? Он мне не брат, не сват, да и она не одна на свете – большой беды не будет, скатертью дорога!»

Владимир старался перенести свои мысли на Соню или на ту барышню, за которою ухаживал в Петербурге, но не мог: первая была разменная монета, а вторая уж слишком казовая невеста, видимо, настойчиво желавшая выйти замуж, если можно, за него, а коли нельзя, так и за другого кого-нибудь, только поскорее; она даже намекала ему на свое действительно большое приданое.

Орудийный выстрел, совсем близкий, заставил его вздрогнуть и оглядеться: он проехал деревню Сгаловицы и незаметно поднялся на высоту, с которой стали открываться плевненские позиции и дымки выстрелов.

Расспросив встретившегося казака из главной квартиры о том, где находится его светлость, и узнав, что князь уехал сегодня на левый фланг, Владимир взял в ту же сторону в намерении поскорее встретить отца-командира, всегда требовавшего от ординарцев скорой езды и немедленного донесения о результате поручения.

Завидевши группу в лощине, он принял было ее за тех, кого искал, но скоро увидел ошибку и распознал офицеров штаба генерала Глотова.

– Утром он проехал здесь, – объяснили ему, – на левый фланг; теперь он должен возвращаться, тут скоро где-нибудь и встретите его.

Владимир приложил руку к козырьку и проехал далее. Немного правее, пониже, открылась батарея; он поехал к ней рысью, чтобы не представлять из себя мишени для турецких выстрелов, но не обошлось, однако, без того, чтобы две-три гранаты из заметившего его редута не перелетели через голову.

– Не проезжал ли здесь его светлость и если проехал, в какую сторону, чтобы мне не разъехаться с ним?

– У нас начальство редко бывает, – ответил артиллерийский офицер, – турки слишком любезно принимают всех приезжих… Видите, как они и вас приветствуют! – В самом деле, гранаты одна за другою стали ударять по брустверу батареи. – Слышали, что проехал на левый фланг, только отсюда не видели его.

Поблагодарив, Половцев воротился на дорогу и тут уже не вытерпел, пустил лошадь вскачь, с редута стали угощать его шрапнелью так старательно, что он невольно упрекнул себя за любопытство, заставившее без нужды рисковать жизнью. «Что сказала бы мама?» – мелькнуло у него в голове.

Спустись еще раз в лощину, Володя опять поднялся и увидел множество всадников, далеко державшихся один от другого и ехавших прямо к нему навстречу; он узнал своего начальника со свитою.

– Половцев, в сторону! – крикнул ему издали милейший Г., – вы привлекаете выстрелы!

И в самом деле, вблизи шлепнула граната, за нею другая.

Князь был в добром расположении духа и, когда возвышенность скрыла из глаз турецкий редут, подозвал Владимира, расспросил о том, что он узнал и сделал в командировке, потом поблагодарил за быстрое, толковое исполнение поручения.

В тот же день вечером Владимир имел случай видеть офицера, приехавшего с левого фланга, много рассказывавшего о делах у Скобелева за эти дни и, между прочим, сообщившего, что ординарец-волонтер генерала Верховцев завел дальше, чем было приказано, Ветлужский полк, сильно через это пострадавший.

«Да неужели же это правда, – думал Володя, – и зачем он только взялся не за свое дело?»

Так как офицер возвращался в ту же ночь к своему генералу, то Половцев попросил его передать Верховцеву поклон и просьбу не очень рисковать, отдохнуть. «Надеюсь, вы будете завтра в Плевне», – полушутя, полусерьезно заметил он ему на прощанье.

– Будто в самом деле завтра состоится общая атака?

– Конечно, – ответил Володя, удивленный таким наивным вопросом, – а что?

– Войска нет, с чем мы будем атаковать?.. Непременно отобьют!

– Ну, теперь поздно об этом толковать, – отозвался Половцев возможно хладнокровно, хотя сердце его сжалось. «Не предчувствие ли это?» – по обыкновению подумал он.

На другой день все, от рассыльных казаков до старшего начальства, поднялись очень рано.

Давно уже моросил мелкий дождик, до того размывший почву, что и по ровному месту трудно было ходить, – на целые вершки приставала глина к подошвам, – взбираться же на высоты было еще труднее.

«Как наши пойдут сегодня?» – думал Володя, глядя на обложенное кругом небо, однако воздержался от сообщения своей мысли, так как понимал, что, ввиду сделанных приготовлений, рассуждать больше не будут, а станут действовать.

«Почему бы, однако, не отменить штурма? – опять мелькнуло у него в голове; но суета кругом, сборы и все распоряжения дали понять, что такой мысли суждено остаться праздной. – Наверное, не отменят». Мелькнуло затем и другое предположение: «А что, как сегодня возьмем Плевну?.. Авось!»

Половцев поздно вышел к чаю, за общий стол, где шли те же разговоры, что и обыкновенно. Остроумный Горяинов рассказывал о новом подвиге своего казака Паршина на трудном поприще добывания ячменя для лошади, – подвиге воровском и хитром в то же время; он рассказывал так забавно, что все, не исключая начальства, смеялись. Впрочем, было уже как-то заведено, что если Горяинов рассказывал что-нибудь, то всем непременно было смешно; его большой рот еще только открывался для рассказа, как уже лица всех присутствовавших расцветали, в долг.

На другом конце стола шел бойкий спор о собаках.

Горяинов потом перешел к рассказу о том, как общий всем знакомый, начальник наградного отделения Белищев, приходил в отчаяние от ухаживанья за ним чуть ли не всей армии: «Волочатся за мной, – будто бы жаловался он, – точно за хорошенькою женщиной!» У него заболели ноги, старый ревматизм, и вот всякий приходящий справиться о награде считал нужным скорчить постную физиономию и выразить ему соболезнование: «Как ваше здоровье, Петр Дмитриевич? Что ваша нога? Что с вашею ногою, Петр Дмитриевич? Лучше ли ноге вашей?» – «Я уж, – будто бы говорил он, – прерываю всегда эти нежности вопросом в упор: говорите прямо, о чем вы хотите справиться, о чине или о кресте, не будем терять время!»

Все за столом смеялись, не отставали, конечно, и те, у которых рыльце было в пушку, т. е. которые частенько заглядывали в наградное отделение справляться о ходе своего представления к наградам.

Начальство скоро уехало на позицию с несколькими офицерами; за ними, наскоро допивая и доедая, заторопились и остальные.

Володя поднимался на гору вместе с уланом Дементьевым, тучным и добрым малым, регулярно каждый день смешившим весь стол своими попытками глотать водку тайком от начальника. Дело в том, что ему строго запрещено было докторами все спиртное и хозяин сам смотрел и всем велел наблюдать, чтобы Дементьев не опрокидывал традиционных «рюмочек очищенного» ни перед завтраком или обедом, ни в продолжение их. Опекаемый с этим, однако, не мирился и всегда улучал минуту, чтоб обмануть бдительность начальства; что же касается других охранителей, то все они, смеясь, потворствовали, заслоняли, под столом передавали рюмки. Только Володя, новичком принявши дело к сердцу, вздумал было громко заявить о только что проглоченной рюмке горькой, но ему так внушительно показан был кулак, что он более не покушался шпионить упрямого улана и скоро сделался с ним большим приятелем.

Александр II под Плевной 30 августа 1877 г.

Теперь, въезжая на гору, товарищи перекидывались замечаниями о предстоявшем деле, когда за ними раздался оклик: «Дорогу, дорогу!» Офицеры едва успели дать шпоры лошадям, отскочить в кусты и взять под козырек, как запряженная четверкою вороных коляска промчалась мимо них и скрылась, провожаемая казаками.

……………………………………………………………………………………………………………

На горе шли приготовления к божественной службе перед походною церковью, помещавшеюся в довольно просторной зеленой палатке.

Владимир окинул взором картину, расстилавшуюся перед ним: на сером фоне плевненских окрестностей и укреплений, перед церковною палаткой, начальство с большою свитой, все на коленях. Меж раскатов неумолчной ружейной дроби и пушечной пальбы слышится голос священника, молящегося о даровании победы и одоления.

Небо тяжелое, точно свинцовое; продолжает моросить все тот же мелкий дождичек. Вдруг страшный треск ружейных выстрелов в центре обратил на себя общее внимание: как, откуда, отчего так рано? Все знали, что по диспозиции дело должно было начаться в три часа, – очевидно, или вышло недоразумение, или напали сами турки. Был послан офицер с поручением разузнать, откуда эта преждевременная стрельба ……………………………………………………………………………………………………………

Дым от орудий и от непрекращавшихся ружейных выстрелов закрыл все поле битвы. Некоторое время видны еще были дымки выстрелов дальних турецких редутов и нашего левого фланга, потом и они задернулись и слышны были только крики: «Ура! Ура! Алла! Алла!» – перешедшие с началом общего дела в непрерывный рев нескольких десятков тысяч голосов.

Его светлость лично подвел Половцева к главнокомандующему для доклада о результате поездки на Дунай. ……………………………………………………………………………………………………………

– Земляк, земляк! – раздался голос за Владимиром, когда он отходил еще с рукой под козырек, и цепкие длани милого старика князя Суворова охватили его. – Земляк! – Половцевы были помещиками в Новгородской губернии, родины князя. – Сколько лет, сколько зим! – и старик облобызал молодого человека; потом он стал говорить ему о Верховцеве, которого знал:

– Молодец, молодец драться, нам, военным, подает пример, только не лечится – три раны, не перевязывается; доктор жаловался, дикое мясо растет, а молодец, молодец, ай да писатель!

От него Половцева принял и чмокнул тут же стоявший покровитель его граф А.

– Ну, что пишет отец, а?

Володя передал поклон и некоторые домашние подробности.

– Он писал мне не очень давно: о тебе почти не поминает, но я между строк читаю, как он и мать боятся за тебя, а?

Владимир, покраснев, улыбнулся в знак согласия.

Его светлость румынский князь Карл, здесь находившийся, тоже удостоил его несколькими словами, вопросами о дороге, встреченных частях войск и т. п.

Еще двое важных генералов, знакомых Володе по дому графа А., приветливо подали ему по пальцу в перчатке и запросто, не по-начальнически, перекинулись приветствием и шутливыми замечаниями.

Все глаза завистливо-добро смотрели на Володю, когда он вернулся к товарищам, при всех обласканный большим начальством. Раньше здоровавшиеся спешили еще покрепче пожать ему руку, а не видевшие со вчерашнего дня чуть не задушили в дружеских объятиях.

С места расположения штаба не видно было ни румынских, ни наших войск правого фланга, действовавших против Гривицкого редута, и князь Карл с своими офицерами спустился ниже по горе, откуда Гривица была видна; за ними пошел старик Скобелев<sup>[24]24
  …Старик Скобелев… – генерал Дмитрий Иванович Скобелев, отец М. Д. Скобелева.


[Закрыть]</sup>, взявший с собою нескольких офицеров, и в числе их Половцева.

Разместившись в кустах, куда иногда шлепали неприятельские гранаты, они могли наблюдать за действиями правого фланга: хорошо были видны изгибавшиеся линии наших войск, шедших в атаку, то раздаваясь, то снова стесняясь; линии ломались, часто прерывались и от неровности местности, и от бивших по ним неприятельских снарядов, но снова смыкались и подвигались вперед. Не только слышно было их «ура», но, казалось, чувствовалось самое биение сердца всего этого извивавшегося по высотам коллективного живого тела.

Что сталось с Гривицким редутом! Безмолвный за время бомбардировки предыдущих дней, он многих ввел в заблуждение: вчера еще передавались догадки и чуть не верные сведения о том, что у него не хватает снарядов, подбиты орудия и т. п., и вдруг он начал теперь фыркать и плеваться, – очевидно, не хотел прежде тратиться на бесполезную перестрелку.

Поминутно стали показываться белые дымки, и снаряды начали ударять по рядам наших войск.

Вот граната ударила между шеренгами, взвился столб дыма, все шарахнулось в стороны и словно замерло в ожидании: взрыв! – и десятка два народа полетело, как снопы. Некоторые, просто оглушенные, вскочили и побежали дальше догонять штурмующих; из раненых одни сами поднялись и поплелись, опираясь на ружья, вниз в лощину, под закрытие; к другим стали подходить санитары с носилками.

Владимир ясно увидел поднимающиеся с той стороны редута румынские войска: они бегут с криком, некоторые смельчаки прыгают в ров, даже пробуют лезть на бруствер, но вся масса войска не следует за ними, она прилегла во рву, шумит, кричит и вперед не двигается. Малейшее неосторожное движение головою или рукою, видимо, стоит смерти или сквозной раны, так как пули сыплются.

«Так-то штурмуют укрепления!» – думал Володя, в первый раз видевший эту историю и почувствовавший маленькое разочарование к ней. Уж очень это все было просто, по-человечески, не так, как описывают и как он представлял себе. И все-таки он внутренне порадовался, что не на его долю выпало вести солдат на штурм Гривицы, в этот негостеприимный клочок вскопанной, изборожденной гранатами земли.