Текст книги "Его-Моя биография Великого Футуриста"

Автор книги: Василий Каменский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Женитьба и Землянка

Осенью (1909) Василий-студент вернулся в Петроград для продолженья занятий по агрономии.

Почти одновременно с ним из Перми приехала дочь пермскаге купца Югова – Августа Викторовна – вдова с двумя детьми: мальчиком Женей 4-х лет и девочкой Шурой 2-х.

Мужа Августы убили в 1905 революционеры – он был управляющим в К^о Зингера в Тифлисе.

Интересно, что с Августой Василий познакомился, как кавалер с барышней, пятнадцати лет и это было его первое знакомство на романическом основани.

Тогда она была гимназисткой, а Он учеником городского.

Однако этот роман кончился только тем, что Василий-ученик в лютые морозы несколько раз проводил Августу из гимназии домой, да всю свою общую тетрадь исписан ее именем.

По приезде в Петроград Василий-студент усилен но начал заниматься живописью и так успешно, что все свои работы – пейзажи (пуантель – масло) ярко-импрессионистическаго характера – Он продавал по 50 и более рублей – таким образом зарабатывая до 300 руб. в месяц.

Агрономическая наука остановилась.

Редко Он стал посещать лекции.

Зато очень часто – Августу, где подолго возился с мальчиком Женей.

Августа – тип полуцыганки; энергичная брюнетка с круглым лицом, любившая цыганское пенье, вольную, широкую жизнь; веселые путешествия.

Простая, искренняя, купеческая натура с чуткой душой она встретила в Василье яркого ответного друга – спутника одной дороги.

В октябре Василий повенчался с Августой в Петрограде.

Эта свадьба дома – в Перми произвела сильное возбужденное впечатленье, благодаря многочисленным родственникам с обоих сторон.

Отец Августы, умерший за год до этой свадьбы, – Виктор Югов – один из крупных купцов Перми – оставил дочери в пожизненное владенье огромный трехэтажный каменный дом с магазинами и большой капитал тысяч пятьдесят.

А у Василья-студента небыло ничего – кроме личного труда и духовных богатств.

Вот это обстоятельство – для всех неожиданная свадьба – явилось целым событьем в Перми – и везде всюду по городу стали ходить всяческие слухи и разговоры.

И уж конечно все сходились на одном обывательском убежденьи, что Василий женился ради денег.

К Рождеству супруги приехали домой в Пермь.

Для Василья началась во истину неизведанно-купеческая жизнь.

Василий хотя и вырос в достаточно состоятельной семье Хрущевых и имел богачей – двоюродных братьев Каменских (капиталы, дома, коммерческие предприятья и ныне) – и богатство для него небыло недоступностью или чудом, или фантастическим представленьем, – но вот будучи десять лет закаленным пролетарием, скитальцем по России, искателем приключений, мечтателем-путешественником, рыцарем всяческих начинаний – Он совсем отвык от буржуазной обстановки довольства и тем острее-ярче изумительно-новой стала жизнь, отныне полная самостоятельности в семейных и денежных делах.

Огромный дом с доходом в 10000 руб. в год, капитал, большая квартира, выезды, прислуга, богатая обстановка, жена, двое детей, фрейлен-немка (нежная культурная воспитательница), постоянные гости, театры, ужины – и среди этой жизни – смущенный Василий, отпустивший для важности рыжую бородку буланже.

Я изо всех сил помогал Ему чувствовать себя проще, лучше, нездешнее.

В ответ на Его смущенье перед такой купеческой жизнью я предлагал, ему больше выпить за ужином старой мадеры и – главное – помнить, что и этот буржуазный угар пройдет мимо и только надо перенести его легче – интереснее.

Так ведь проходит все.

Панорама испытанья до конца – неизбежна.

 
Ай – все пройдет
Все умрут —
С знойноголых ног
Сами спадут
Бирюза – изумруд.
 

(Стенька Разин)

Дальше. Дальше

Я знал о нестерпимой печали Поэта: здесь Он был никому ненужен и непонятен до просто смешного.

Я знал о его грустинных глазах, что видели кругом на столах макулатуру барынь: Вербицкой, Царской, Нагродской, Надсоновой, Щепкиной-Куперник и Пошлятиной.

Я знал о Его неудачной попытке положить на стол только вышедшую идеальную книгу единственной в поэзии женщины Елены Гуро-Шарманка (1909).

Я знал все и все предвидел.

Так было нужно.

Я даже начал бороться с Поэтом и убедил Его против своей совести перестать писать стихи до весны.

Я подсунул Ему краски и Он – как равный ребенок со своими ребятами – увлекся живописью.

Родственники смотрели загадочно.

Все ждали, что я по купечески возьмусь за хозяйство и коммерцию и докажу им ради чего Он женился.

Но я оставался совершенно равнодушным к внешней обстановке и ни в какие дела решил невходить на радость Поэту.

Этим счастливым случаем воспользовался наш управляющий и ловко завладел всеми делами доверчивой Августы, ласково называя ее кумушкой.

Я чуял, что управляющий – жулик.

Но терпел и молчал.

И Поэту это нравилось.

В феврале (1910) супруги Каменские вернулись в Петроград.

Он сейчас же познакомил жену с Бурлюками и Хлебниковым.

И тут на Фонтанке в комнате Василия было решено немедленно выпустить отныне историческую первую книгу футуристов – Садок Судей с участьем Елены Гуро – на товарищеских началах.

Поэт ожил, взволновался, расцвел.

Начались совещенья, сбор матерьяла.

Ради художественной идеи решили книжную бумагу для сборника заменить обратной чистой стороной обоев, специально подысканных.

Получилось так: на каждой правой странице книге печать, а на каждой левой – рисунок обоев.

Нашли типографию.

И в комнате Василья появились корректурные листы.

В марте вылетела на волю первая книга эпохи Чистаго Искусства, положившая начало российскому футуризму.

Книга Садок Судей сразу взметнулась яркоцветной ракетой на сером небе старенькой литературы.

О Садке Судей стали много говорить.

Всех поражала оригинальность, смелость, неожиданность, крайность, молодость.

Критика конечно заквакала во все болото.

Рыцарей исканий называли в газетах – Обойные Поэты – анархисты – сверх-декаденты – кучка желающих прославиться – футуристы – клоуны-американцы.

Только В. Брюсов (Русская Мысль 1910) да Н. Гумилев (Апполон 1910) отнеслись полусерьезно со свойственной сухостью инспекторов.

В это же время Василий по приглашенью Кульбина вместе с Бурлюками выставил свою живопись на выставке импрессионистов, на Невском.

Василий целые дни болтался на выставке и там познакомился с Евреиновым.

В начале апреля Каменские уехали в Пермь, а оттуда сели на пароход и по вскрывшейся Каме направились на Кавказ.

Приехали в Тифлис.

Здесь Василий целые дни пропадал в духанах на персидском базаре и там накупил много редких старинных вещей, персидской и кавказской и индейской древностей.

Кувшины, вышивки, кальяны, оружие, четки, платки, ковры заняли два сундука – вот эта покупка, впоследствие положила основанье музею на Каменке – где собраны с любовью всяческие редкости.

С мая вся семья поселилась на лето в Зеленом Мысу на горном берегу Чорнаго моря – в семи верстах от Батума.

Была снята прекрасная дача – особняк с полной обстановкой.

Василий занялся усиленно живописью и резвился с ребятами.

Семейная жизнь с Августой вместе с весной расцветала нежно и цветисто.

Зеленый Мыс приютил супругов тепло.

После выхода в свет Садка Судей и успеха на Импрессионистах (Василий продал свои вещи и о Нем писали) Поэта не покидала возбужденность удачи в поэзии и Он решил тут же начать роман Землянка.

Условья создавались желанно.

В горах, зелени, у моря, среди поющих птиц Он весь отдался весеннему гимну земли и стал усиленно работать над Землянкой.

– Начался беззаботный праздник зеленой Жизни.

Что такое май-месяц.

Это – пир Рожденья земли.

В этот счастливый месяц бог создал землю и каждую весну в эти дни Он спускается с неба и гостит у земли.

Оттого в майские дни так мудро просветляются человеческие души и сердца наполняются чистой утренней любовью.

А земля наряжается в цветы как невеста. Или многоцветный май – безпрерывно ликующая песня солнцецветенья – и под эту дивную песню звери парами рыскают по лесу, птицы вьют гнезда и каждый человек тайно улыбаясь говорит: – Люблю

(Землянка.)

На долгие часа Василий уходил в горы писать свою первую книгу.

Он писал увлекаясь на столько искренно, что пожалуй переживал больше, совершенно забываясь, что пишет книгу, и переживая горел творчески – рыцарски так горячо что не успевал записывать наплывающие мысли и образы – и нервничал.

Однако потом овладел собой и работа пошла стройно, но со сдвигами.

Отвлечений было много: поездки в Батум, в театр, на бульвар, гости, знакомства, купанья, возможности.

Кстати – приехала из Перми Соня.

Этак в конце июля у Василья открылась сильная малярия и Он временами начал тяжко страдать от припадков.

Все же в часы облегченья Он работал и Землянка заканчивалась.

Всех потянуло домой в Пермь.

Стали радостно собираться.

Кама вдруг показалась чудеснее Зеленого Мыса, а домашнее тепло теплее южного солнца.

Перед восторженными глазами Василья появились последние страницы Землянки – и это ему помогло.

Поехали в Пермь морем.

Дальше – Волгой.

Осенняя Кама действительно встретила дружно-приветно.

Пароход шумел меж гор и стихал у лугов.

На пристанях продавали арбузы.

Снова началась купеческая жизнь: суетная, шумная, пьяная, веселая, широкая.

Василий жил Землянкой.

К Августе явился с докладом управляющий и – еще ласковее называя ее кумушкой – заявил, что денег за кавказское лето он перевел нам очень много и много потрачено по дому.

Я чуял что управляющий – жулик.

Поэт бредил своей первой книгой.

Землянка снилась каждую ночь по разному.

Наконец в сентябре Василий уехал в Петроград издавать свой роман.

Через месяц книга была готова: печатала Общественная польза, которой ведал С. Елпатьевский.

А. Измайлов, В. Боцяновский обещали Василью дать статьи о выходе Землянки, но помешало событье.

В день вывода Землянки из дому скрылся Лев Толстой, а потом его болезнь и смерть.

Землянку сначала замолчали, но после большой статьи А. Измайлова в Русском Слове стали писать насмешливо-звонко.

Особенно журналы подхватили из Землянки птичий язык:

– (дрозд) Чух-чиу – Чур-чух – Чиу-чу – Тррччи.

– (иволга) Пциу-нциу – Чииц-увь-цинь-циу.

– (жаворонок) Рлю-и-рлюсюир-льиль-рлю-сюрфь.

– (синица) Пинь пинь – Чирт-трыо – Ци-ци-вий.

– (компанья птиц) Циль-циль – Тклю-к-цик.

– Уйть уйть – Исили-исили.

– Исяля-йть-цив – Циляи-ци.

– Цинть-тюрлью – Цинть-тюрлыо.

(Землянка)

Этот птичий язык цитировался с особенной веселостью.

Редакции делали предупрежденья, что если кто встретит автора Землянки, – то с ним придется говорить на птичьем языке.

Во всяком случае Землянке отдавалось острое вниманье – книга быстро разошлась.

Прекрасное издание, бумага верже, обложка и рисунки яркого Бориса Григорьева и друзья Садка Судей – помогли успеху.

Василий и я торжествовали.

Затуманился и решил летать

Василий – взволнованный рожденьем Землянки – веселый вернулся домом в Пермь и победно – гордо вручилъ с огненной любовной надписью (и благодарностью) свою книгу Августе.

Однако та далеко не обрадовалась, когда стала читать Землянку после похабщины барыни Вербицкой.

Совершенно неподготовленная к Искусству она, как и все родственники, отнеслась к книге отрицательно, не желая слушать и учиться у автора о пришествии нового чистого во имя формы творчества.

Все просто плюнули на книгу.

Плюнули (и плюют теперь) пермские газеты, испугавшись революционного Духа и вкуса Землянки.

А когда из Петрограда с аккуратной – как всегда – любезностью стали приходить конверты Бюро газетных вырезок (Василий вступил в члены Общества помощи интеллигентным труженникам) и в них оказались рецензии газет о Землянке, рецензии полные острот, насмешек, а частью серьезного признанья дебютанта – авторитет Василья дома пал и Августа заявила, что ей стыдно за автора, над которым смеются газеты и журналы.

Торжество Поэта сменилось неиспытанной печалью.

Сердце сжалось в неизбывной тоске.

Нездешне светлые творческие мысли и поэтические гордые образы, которыми проникнута утренняя Землянка, трепетные мечты о новом искусстве футуристическаго Слова и рядом пошлая действительность – бездарно купеческая жизнь с вербицкими и чарскими, с управляющим и кумушками, с наследством и родственниками, с кретинизмом и пермскими газетами – всё это сбило Поэта с толку и заскучал Василий, заметался, забился в одиночестве, затуманился в угаре мещанства.

А так хотелось работать, творить, размахнуться.

И никого небыло около – кто мог бы почуять Истину – кто мог бы дружеским светом вниманья согреть расцветающую жизнь Его.

Он затаенно смолк.

Я же на первый момент как то потерялся что-ли перед возрастающей наглостью семейной какофонии и сильно начал нервничать отстаивая Поэта.

Но скоро расправил свою волю и стал затевать какого либо совершенья.

И час настал.

Я решил летать на аероплане – дальше.

Поэту затея сразу понравилась: Ему так недоставало к полетам ищущаго Духа – полетов тела под облаками, недоставало стремительнаго освобожденья в небо.

А я подумал:

– Поэт будет моим благодарным пассажиром на аэроплане и главное Он и Я станем истинными футуристами своих воздушных дней Аэровека.

Я уехал в Петроград, а там с известным авиатором Лебедевым решил ехать в Париж: кстати я никогда небыл заграницей.

Заграница

Кинематографической сменой панорамы началась моя заграничная европейская жизнь.

Несколько дней в Берлине принесли много яркого, величественно-культурного, современного, все удивило до преклоненья и больше всего знаменитый зоологический сад и колоссальные кофейни, где я за кофе курил идеальные сигары.

Проехался по крышам и по подземной железной дороге, на гоночной моторной лодке по Шпрее, пил баварское пиво.

Видел в цирке Эдипа – постановку Макса Рейнгардта, памятник Рихарду Вагнеру.

Великолепный вокзал.

Дальше.

В день – в Брюсселе – видел Сенну с аристократического французского верха, закруженного ветром брюссельских кружев, был на фламандском низу демократической Бельгии.

Дальше.

Париж.

Остановился в гранд-отель на площади Гранд-Опера.

Взял автомобиль, помчался бульварами по площадям Бастилии к июльской колонне, – башни Эйфеля, Луврского музея, Согласия с Луксорским обелиском, Карусели, Л'Этуалэ с триумфальной аркой.

Вечером стоял на балконе своего номера изумленный электрическим океаном огней.

Поехал по казачкам Монмарта, напился абсенту, в Мулен-руж шампанского.

В следующие дни взялся за работу: начали с В. А. Лебедевым ездить на аэродром, в Иссиле-Мулино, а там – аеропланные мастерские, ангары, авиационные школы, полеты.

Пассажиром я поднялся на фармане и весь Париж развернулся пестрой скатертью.

Перед полетом выпил стакан коньяку на случай более легкого раставанья с жизненной суетой, выпил и сам авиатор.

Полет оказался пьянее: мне совершенно вскружило голову и я – кажется – заорал во всю глотку от наплыва энтузиазма.

Было жутко-ново до божественности ощущенья, до ясности райских галлюцинаций, до сумасшедшей красоты.

От счастья испытанного полета два дня я невыходил из кабаков Монмарта, упорно исследуя абсент – любимое орошенье Артюра Рембо и Верлена.

Подошел чудесный праздник Карнавал Микарем.

Согни тысяч жизнерадостных парижан с утра, во всяческих маскардностях, с оркестрами, колоссальными цветами, плакатами, песнями и весельем рассыпались по бульварам.

Встреча белых королев Карнавала у Луврского музея была украшена прилетом аероплана, с котораго авиатор бросал королевам (выборным работницам) живые цветы и конфетти.

А вечером от щедрого бросанья конфетти – улицы на четверть покрылись разноцветным бумажным снегом.

Мой подъем на башню Эйфеля в сильный ветер заставил меня искренно оценить высокие достиженья столицы Мира.

Мне очень понравилось парижское уменье жить на улице, чувствовать себя культурно-демократически.

В гигантских многоярусных магазинах Бон марше, Лувр я накупил всякой ерунды ради обворожительных продавщиц.

Дальше.

Я решил ехать в Лондон на всемирную выставку воздухоплаванья.

На океанском корабле через атлантический Ла-манш меня дьявольски укачало.

Меня и знаменитого Фармана (тоже укаченного) спасал Лебедев.

После переправы в Лондон – вся Англия качалась в моих глазах дня три, вместе с выставкой авиации, где я бродил: значит недаром пишут, что Лондон всегда окутан густым туманом.

В ресторанах меня поразил пуддинг с ликером – зажженный.

Парижская простота улиц сменилась чопорной Пикадилли.

Удивили туннели под Темзой, музей Индии, Хрустальный дворец, Истэнд – морская торговля вдоль гавани Темзы.

На аеродроме в Гендоне проводил полетные дни, гонялся на автомобилях, завтракал у каких-то лордов в честь авиаторов, видел суфражисток и не видел капли искусства – всюду буржуазная отсталость, провинциальность.

– Зато – футбол – гениальный.

– Гуд-бай.

– Дальше.

Обратно через Ламанш – было спокойно – начался отлив и корабль наклонившись очутился на земле около берега Франции.

Я, Лебедев, и еще несколько спортсменов американцев спустились по веревочной лестнице и бросились бежать по дну морскому сквозь туман к Булоню сюрмер и добравшись, укатили в Париж.

В Париже расстался с Лебедевым и уехал в Милан.

Оревуар.

В Милане в Скала пел Шаляпин, летали над античными статуями аеропланы, возвещая Современность.

Заехал во Флоренцию, в Венецию.

Плавал в гондолах по безчисленным каналам, смотрел картины, итальянок, ел фрукты, пил вино, изучал старину.

Дальше.

Вена.

Венские дивные кофейни, венское пиво, вино, кофе, кружевные венки, всюду музыка, венгерские танцы, обилие журналов.

Вена исключительно понравилась.

Дальше.

Снова Берлин Иоганисталь – аэродром.

Летаю восторженно на цепелине над Берлином-ауфидерзейн.

Дальше.

Петербург.

Покупаю аероплан Блерио, еду в Гатчино – тренироваться на аеродроме.

Сначала рулирую, бегая по земле, потом взлетаю по прямой и делаю виражи.

Один раз падаю с небольшой высоты, ломаю хвост аероплана и царапаю себе ноги.

Уезжаю с аеропланом в Пермь – тренируюсь там на песках возле Камы.

Потом к зиме всей семьей – я. Августа, Женя, Шура, фрейлин (ныне Мальцева) и сестра Соня – едем жить в Варшаву-с аеропланом: я серьезно тренироваться на званье пилота – авиатора.

Перед самым отъездом к Августе пришел наш жулик – управляющий и давай вымогать – подписать ему векселей на одинадцать тысяч, встал он на колени, плакал, молил кумушку, крестился.

Я хотел его выгнать по шее, но Августа мне запретила вмешиваться в коммерцию и подписала – по слабости женской на свою ответственность.

Управляющий возликовал, учтя векселя.

Мне было больно, стыдно.

На аероплане

Сейчас же по приезде в Варшаву (1911 – осень) Я энергично взялся за полеты.

На великолепном аеродроме Любомирскаго на поле, благодаря знаменитому авиатору – инструктору и другу моему X. Н. Славоросову, мои полеты на аероплане Таубе пошли интенсивно-успешно

Тут же летали со мной известности: Кампо-Сципио, Янковский (чудесный – беззаветный рыцарь воздуха), Сегно, Лерхе.

Славоросов совершал звездные полеты и был (и остался) общим любимцем, чья карьера началась с того, что он поступил в этот же авиационный завод простым рабочим.

Позже он приобрел заграницей мировое имя гениального летчика.

Наша варшавская авиаторская жизнь среди крыльев, моторов, бензина и запаха масла, носила неземной характер.

Мы жили небесными птицами: летали, пели песни (в авиаторской было пианино), веселились, пировали танцовали клохс-данс.

Летали в 4 часа утра и вечерами.

В ноябре в Варшаву из Петрограда – государственного аэроклуба – приехал комиссар Е. Вейгелин для производства с комиссией авиаторских экзаменов

Я стал экзаменоваться по международным правилам.

Летал 1 час 47 мин., выполнил все задачи.

Получил диплом на званье пилота-авиатора государственного аэроклуба.

Семья уехала в Пермь.

Весной я и Славоросов (авиаторы другие разъехались) в Варшаве снова открыли полеты по утрам и вечерам, собирая массу зрителей.

К пасхе я уехал на гастроли – летать по польским городам.

29 мая (1912), совершая в Ченстохове публичный полет в сильный ветер (перед грозой) я перевернулся с аэропланом на большой высоте, камнем упал и тяжело разбился.

Меня увезли в госпиталь.

11 часов я был в глубоком безсознаньи.

Свой аэроплан расшиб в щепки.

Целым остался мотор.

В утренних газетах напечатали некролог (во время выпуска газет я лежал еще в обмороке) под заглавием: погиб знаменитый летчик и талантливый Поэт Василий Каменский.

Всюду в газетах России описывали мою катострофу: меня завалили телеграммами и цветами.

Мой механик пришел в больницу передать, что щепки аэроплана публика разобрала на память, что сбор был колоссальный.

По выздоровленьи я уехал домой – в Пермь, захватив мотор и новые крылья.

В Перми узнал – управляющий наш так обжулил нагло мою жену – свою кумушку, что капиталл рухнул.

Мои же дела стали великолепны: были сбереженья за полеты и из Петрограда ждал крупную субсидию за паденье.

В конце лета – достаточно оправившись от катастрофы – я задумал приобрести именье.

Мне повезло; знакомый управляющий пермских огромных имений Балашова И. В. Лещенко предложил мне выбрать интересное – яркое для меня место.

В средине августа я выбрал желанное горное, сосновое место с речкой Каменкой, лугами, полями, недалеко от Перми.

И приобрел около 50 десятин (часть в долг).

Так сотворилась Каменка.