Текст книги "Публицистика 1987 - 2003 годов"

Автор книги: Василий Федин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Тут все неверно, начиная с того, что далеко не все были застигнуты врасплох. На полную мощь работала военная промышленность. В течение мая первой половины июня проводились крупномасштабные мобилизационные мероприятия по переброске войск в западные приграничные округа проведена частичная мобилизация запасного состава военнослужащих приграничных округов, были подготовлены полевые командные пункты. Многие соединения и части, Северный и Балтийский флоты были заранее приведены в полную боевую готовность, это хорошо сейчас известно. Штабные командиры в западных округах не спали в ту ночь, были на своих местах. Резервная медицинская служба Красной Армии, по крайней мере в Московском военном округе, находилась в полной боевой готовности, о чем можно судить по тому, как в Ростове-Ярославском 23 нюня 1941 года начал уже работать военный госпиталь № 1385 в помещении средней школы № 1 (Об этом можно прочитать в книге «Была война. Сборник документов и воспоминаний...», изданной краеведческим музеем Ростова-Ярославского [49]).

Беда была в другом: многие командиры все же допустили внезапное нападение немцев на вверенные им войска и боевую технику. Главным образом командиры авиационные. И те, кто должен был отвечать за это, после смерти Сталина стали сваливать свою вину н а него.

Именно потеря нашей авиации и мгновенное завоевание немецкой авиацией повсеместного господства в воздухе в первые часы войны привели к быстрому нарушению связи между вступившими в бой войсками и штабами, к разгрому с воздуха складов горючего и боеприпасов, к разрыву и парализованности основных коммуникаций, быстром прорыву танковых клиньев в глубь страны. Верховное командование Красной Армии из-за отсутствия достоверной информации не могло принять правильных решений в первые часы и дни войны. Во всем этом, я считаю, главные причины трагедии 1941 года.

В то время как Красная Армия после катастрофических потерь первых дней войны вела тяжелейшие кровопролитные оборонительные бои, оставляя Белоруссию. Прибалтику, Правобережную Украину, в политических кругах Англии и США обозначились две основные тенденции и соответствующие группировки. Одна из них – за решительную поддержку России в борьбе с фашистской Германией. В Англии – это Идеи, министр иностранных дел, Бивербрук, влиятельный политик и магнат английской печати, Кренбор, лидер палаты лордов, Крипе, посол в СССР, военные высокого ранга из Британского комитета начальников штабов. В США – Д. Эйзенхауэр, начальник управления планирования объединенного комитета начальников штабов, некоторые другие высокопоставленные военные. Другая группировка – выжидать. В публичных выступлениях они за всестороннюю помощь России, включая военную, на деле – пусть Германия и Россия изматывают свои силы и когда измотают – диктовать им свои условия. Лидером второй группировки был Черчилль, хотя он и выступил на радостях, что Англия спасена, 22 июня вечером по лондонскому радио, заявив, что «...мы окажем России и русскому народу помощь, какую только сможем...»

А то, что было на деле, В Фалин оценивает так: «...в самый ответственный, без преувеличения – критический период Второй мировой войны СССР один сражался против совокупной мощи нацистской коалиции, мобилизовавшей потенции и ресурсы большей части Европы, не имея реальной помощи демократии и без твердой уверенности в том, что такая помощь вообще когда-либо придет».

Политическому противостоянию обозначенных группировок автор книги посвятил много интересных страниц. В них все информативно, во многом ново для обычного нашего читателя. Но иное мнение складывается, как только Фалин в очередной раз касается сугубо военно-исторических вопросов. Например, о битве за Москву он пишет так на стр. 302: «...по количеству задействованных в ней с обеих сторон войск и боевой техники она уступает лишь сражению на Курской дуге».

Сравнение с Курской битвой здесь совершенно несостоятельно. Оборона Москвы в начале октября 1941 года начиналась очень малыми силами. К этому времени немцам удалось окружить пять армии наших Западного и Резервного фронтов в районе Вязьмы и дне армии брянского фронта в районе Брянска, после чего дороги на Москву с юга, юго-запада, с запада и северо-запада оказались фактически открытыми. На пути прорвавшейся в Орел 2-й танковой группы Гудериана встали лишь отдельные случайные части, поднятые по тревоге. Только через сутки начала выгружаться в Мценске отдельная танковая бригада М.Е. Катукова, затем стали прибывать другие части [50].

На западе от Москвы пути врагу стал закрывать выходящий из окружения со своим штабом К. К. Рокоссовский, собирая под свое командование случайные части и подразделения, тоже выходящие из окружения. [21] Подобное положение было в начале октября и на северо-западе от Москвы. Лишь через неделю под Москву стали перебрасываться резервные части и дивизии из ближайших мест дислокации, затем стали прибывать полнокровные дивизии с Дальнего Востока. Но танков при обороне Москвы было невообразимо мало: к началу контрнаступления под Москвой на Западном фронте было сосредоточено всего около 700 танков, в оборонительных боях под Москвой их было еще меньше. На Курской дуге было танков почти в 10 раз больше.

Последние четыре главы книги Фалин посвящает подробному анализу собственно истории второго фронта в Европе. Сталин впервые поставил вопрос о необходимости организации второго фронта в Западной Европе в послании Черчиллю 28 июля 1941 года. Публично о необходимости второго фронта Сталин сказал на торжественном заседании, посвященном 24-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции 6 ноября 1941 г. С тех пор этот вопрос был в центре внимания политиков и дипломатов СССР, Англии и США.

Идея открытия второго фронта нашла понимание не только в широких кругах общественности Англии, находившейся не один год под угрозой военного вторжения немцев на острова, испытавшей ужас немецких бомбардировок, но и в высших военных кругах. Эту идею с пониманием встретили и определенные военные круги в США. Представители высшего военного командования и Великобритании и США твердо придерживались в конце 1941 г. мнения о необходимости открытия второго фронта в Европе в 1942 голу. Видимо, с учетом имевшейся информации о планах гитлеровцев на 1942 британский комитет начальников штабов 10 марта 1942 г, рассмотрел доклад, в котором отмечалось: «Помимо поставок предметов снабжении, мы не оказываем никакой помощи Советскому Союзу. Нашим величайшим вкладом к дело разгрома Германии было бы создание серьезного отвлекающего фактора ни Западе, способного сорвать планы немецкого командования и вынудить его перебросить часть сил с советского фронта на Запад. Нехватка транспортных средств исключает возможность осуществления такого плана где– либо, за исключением района Ла-Манша».

Близкий план был подготовлен Эйзенхауэром. Но вопрос решали в конце концов не военные, а политики. В конце 1941 г. Черчилль уже не исключал, что война с Германией может закончиться в 1942 году. Г. Гопкинс, личный представитель Рузвельта, в начале 1942 г. давал такую оценку сложившейся военной ситуации: «Вполне возможно, что русские разгромят немцев в следующем году».

Фалин четко показывает: основным противником открытия второго фронта в Европе в 1942 – 1943 годах был Черчилль со своими единомышленниками, державшими под своим нажимом и Рузвельта. Черчилль, используя разногласия среди политиков как в Англии, так и в США, сумел активно противодействовать открытию второго фронта в Европе в 1942 г. Он убедил в своей политике и Рузвельта. Рузвельт же неустанно стремился использовать складывающиеся обстоятельства, расширить свою геополитическую гегемонию, в том числе за счет Великобритании и Франции. В ущерб открытию второго фронта в Европе и в 1942, и в 1943 годах.

Так или иначе, факт остаемся фактом: в критический период для судьбы нашей страны, летом 1942-го, когда немецкая армии быстрыми темпами продвигалась к Волге и на Кавказ, союзник не оказали никакой существенной помощи СССР, уклонились от открытия второго фронта в 1942 г., сократили до минимума поставки оружии м боеприпасов. Под видом подготовки к открытию второго фронта. Общественность и искренних сторонников оказать военную помощь русским ввести в заблуждение было легко – англо – американские военные штабы неустанно разрабатывали различные варианты открытия второго фронта и на севере Франции, и в Италии, и в Африке, и в Норвегии.

30 июля 1942 года Рузвельт, к удовольствию Черчилля и вопреки мнению американского комитета начальников штабов, принимает решение осуществлять план «Торч» – высадку американских и английских войск в Северной Африке. Он назвал свое решение «поворотным пунктом во всей войне». После принятия Рузвельтом этого решения многим политикам стало очевидным: второй фронт в Европе не будет открыт ни в 1942 году, ни в 1943-м.

Фалин сообщает: «Эйзенхауэр назвал день, когда Рузвельт принял решение о высадке в Северной Африке «самым мрачным днем в истории». И добавил свою оценку произошедшего: « если можно говорить о «поворотном пункте», то не в войне вообще, а в войне, которую вели Англия и США. Касательно западных держа перемены были глубокими и долговременными. Они способствовали тому, что мировая война приобрела еще более кровопролитный, разрушительный и затяжной характер. Агрессорам жаловали два года на продолжение разбоя...».

Резкую оценку решению Рузвельта (точнее было бы сказать, решению Черчилля – Рузвельта) о высадке англо-американских войск в Северной Африке вместо Западной Европы дал Сталин 13 августа 1942 года в специальной памятной записке о втором фронте, врученной англо-американской делегации Черчилля – Гарримана, приехавшей на Московское совещание глав правительств СССР и Англии.

В этой записке, по словам Фалина, Сталин прямо обвинил Черчилля в срыве организации второго фронта в Европе. Значению этой памятной записки Фалин дает такую оценку: « Записка не претендовала на то, чтобы переубедить Черчилля. Руководство СССР сочло необходимым зафиксировать свои оценки не только для истории, но и кик предостережение против коварства в межсоюзнических отношениях на будущее».

Таким образом был решен вопрос об открытии, правильнее сказать, неоткрытии второго фронта в Европе в 1942 юлу. Решен политиканствующими союзниками предательски в тот момент, когда немецко-фашистские войска стремительно продвигались к Волге и на Кавказ, когда Советский Союз остро нуждался в военной помощи, в отвлечении части немецких войск с Восточного фронта. Только ценой огромных потерь удалось остановить врага на Волге и на Кавказе, а затем нанести ему сокрушительное поражение под Сталинградом. Но англо-американских политиков это не обрадовало: « На Темзе и Потомаке были не на шутку обеспокоены, как бы немцы не ударились в панику, не выразили готовность сникнуть перед Советским Союзом. Хуже всего с точки зрения Запада, если бы вермахт сдался на милость Красной Армии», – поясняет автор книги.

Теперь основная забота переходила в руки разведок и тайной дипломатии. Усиливались связи с немецкой разведкой, прощупывалась возможность беспрепятственного продвижения англо– американских войск в глубь Западной Европы и Германии в случае их высадки на побережье Франции, налаживались связи с антигитлеровской оппозицией в самой Германии, активизировались тайные контакты с представителями нацистской верхушки с целью заключения сепаратного мира западных держав с Германией. Перечисленным актам Фалин посвящает много интересных, насыщенных фактами страниц книги.

Практически всю войну до ее конца продолжались связи некоторых американских фирм с немецкими. На стр. 470 автор приводит такую информацию об этом: «Подшипники шли к немцам как из Швеции и Швейцарии, так и обходным путем с заводов СКФ в самих США, хотя американские авиационные и другие заводы захлебывались порой от их нехватки...» И еще тут же: «Турция, наряду со Швецией, являлась важным плацдармом разведывательной активности США против Советского Союза. На этом фоне и был наконец открыт второй фронт. В период с 6 по 24 июня 1944 года англо– американские войска провели операцию «Оверлорд» – высадились в Нормандии, на севере Франции».

Но основная цель этого фронта была не та, для чего он замышлялся в конце 1941 года. Теперь союзнички были озабочены в основном тем, чтобы взять под свой контроль как можно больше территории Европы, воспрепятствовать победоносному продвижению советских войск в Германии. Помощь Советской Армии от такого фронта в середине 1944 года была невелика.

Более того, через полгода в январе 1945-го, когда немцы нанесли по англо-американским войскам в Арденнах мощный контрудар и они запаниковали, а Черчилль обратился за помощью к Сталину, Советской Армии пришлось, выручая союзников, начать раньше времени по всему фронту не совсем подготовленное еще общее наступление. Я до сих пор хорошо помню тот день 12 января, когда наша 183-я танковая бригада была неожиданно поднята по тревоге где-то в лесах за Белостоком, в сверхсрочном темпе приняла прибывшие танки и своим ходом была переброшена под Млаву.

На протяжении всей книги В. Фалин подробнейшим образом, с привлечением многочисленных зарубежных публикаций, рассекреченных материалов показывает коварство, обман и вероломство Черчилля, в меньшей степени Рузвельта в истории открытия второго фронта в Европе в период Второй мировой войны. Убедительно доказывает, что если бы Англия и США со всей решительностью поддержали военные действия СССР после поражения немцев под Москвой, то это закончилось бы полным разгромом нацизма в короткий срок.

И хотя автор этот срок не называет, представляется очевидным, что война закончилась бы в 1942 году. Англо-американские политики воспрепятствовали этому. Не захотели они это сделать и в 1942 году: победа союзников над Германией в 1942 году не вписывалась в основную концепцию капиталистического мира, возглавляемого США и Англией. Тогда бы СССР выходил из войны сильным победителем, а им надо было, чтобы Германия и СССР измотали друг друга сошли со сцены как сильные державы. У Фалина четко показано: политика Англии вокруг открытия второго фронта в Европе являлась продолжением предшествующей более чем двухдесятилетней политики ослабления Советского государства, натравливания на него фашистской Германии.

Существенным недостатком книги, на мой взгляд, является то, что ее автор порой совершенно неправдиво освещает сущность сугубо военных событий, связанных с началом Великой Отечественной войны, с предвоенным состоянием Красной Армии, с Московским оборонительным сражением. Тут он оперирует примитивными штампами исказителей нашей истории или сознательно идет на искажение истины в угоду определенному кругу нынешних «историков», рецензентов или спонсоров издания. Правда, таких мест в книге очень немного, и если это иметь в виду, то можно сделать такое заключение: книга «Второй фронт...» весьма актуальна сегодня для понимания современного американского глобализма. Он не нов, стремление к нему пронизывало весь XX век.

РАЗДЕЛ 5. ЕЩЕ О ТОМ, ЧЕМУ БЫЛ СВИДЕТЕЛЕМ

ШАЛОПАЙСТВО В ДЕТСТВЕ ДОРОГО ОБОШЛОСЬ

БУДУЩЕМУ ИЗВЕСТНОМУ ПИСАТЕЛЮ

В шестом номере «Роман-газеты» за 1999 год была опубликована повесть Виктора Астафьева «Веселый солдат» [1], позднее она вышла отдельной книгой. Плохое впечатление осталось у меня после ее прочтения. Вспоминает Астафьев подробно пребывание в последнем своем госпитале, пересыльном пункте, касается немного участия в последних своих боях в Польше, рассказывает о скоропалительной своей женитьбе перед демобилизацией, «свадебном» путешествии с Украины на Урал к родителям жены, о тяжелом начале (ни кола, ни двора) своей жизни в первые послевоенные годы.

Из всего, тогда окружающего, выписывается главным образом самое негативное, грязное, часто мелочное. Подается это все отъявленным матом, «сортирными» вулъгарно-ассенизаторскими словечками с претензией, как мне показалось, на то, что подобный язык – истинно общенародный русский. Вот тут-то ему во многом следует решительно возразить.

Моя судьба немного схожа с его судьбой. Потеря родителей и вскоре старшего брата в раннем детстве, полновесный детдомовец с 1935 года – ни бабок, ни дедов, ни дядьев, никого; пропущен год учебы (какой-то урка стащил у меня в начале зимы пальто); добровольцем попал на фронт – боевое ранение, госпиталь, снова фронт. Поэтому, мне кажется, я имею достаточно оснований со знанием дела поговорить с Виктором Петровичем о жизни, о войне и стране, в которой мы родились, выро с ли и теперь состарились. За честь и свободу которой мы воевали.

Матерщины, всяких грязных слов в детдомовском детстве наслышался, думаю, не меньше Виктора Петровича, но никогда не бравировал и не бравирую этим, с отвращением слышу и читаю матерные слова сейчас. Давно мне кажется, что кто-то упорно пытается выдать матерщину за основу простонародного русского языка и всячески усердствует в этом. Впервые такая мысль зародилась где– то в начале 50-х годов во время учебы в воздушной академии. Как-то

на лекции по сопромату известный профессор В., на вид достопочтенный интеллигент, рекомендуя способ – как лучше запомнить формулу – раскрыл ее буквенные обозначения матерными словами. Послышалось несколько редких смешков, а меня покоробило до такой степени, что на всю жизнь осталась непоборимая неприязнь к тому профессору, встречаться с которым пришлось много-много лет в дальнейшем, и при встречах я редко мог скрыть свое неуважение к нему. Вот и сейчас. Читаю Станислава Кунаева: «Светлой завистью завидую писателям земли русской – Залыгину, Астафьеву, Белову, Распутину, Личутину: владеют они безо всяких словарей и магнитофонов этим языком, столь многоликим, что диву даешься, как русские люди в бесконечных просторах умудрились, говоря на десятках своих диалектов и наречий, осознать себя одним народом, выгнать из всего этого бродящее сусло, словно семидесятиградусную самогонку, кристальную литературную речь...» (Это – в газете «Завтра», № 27, 1999 г., в главе из книги Кунаева «И пропал казак...») Я бы на месте Кунаева вычеркнул Астафьева из приведенного списка. Видно, не читал он последнюю повесть В. Астафьева «Веселый солдат». Там речь – так речь! Шедевр матерного и сортирного говора. Явно видно: Астафьев хотел показать, что мат и подобные словечки и есть истинно русская речь. Ложная это линия – не подлинная русская речь, а речь людей распущенных, недоразвитых. Сейчас такая речь популярна даже среди формально образованных людей. На войне, конечно, матерная речь была не редкость, но далеко не всегда и не всюду. Но то – война.

Жизнь в первые послевоенные годы сложилась у В. П. тяжелой, не позавидуешь. Но винить в этом советский строй – нечестно. Тут вот главное мое несогласие с автором повести. В чем основные причины тяжелой его участи? Он же пишет о них сам. Слабое – всего 6 классов – образование, легкомысленная женитьба (гол как сокол сам, бедность родительского дома жены), надежной специальности нет – без этого хорошо не трудоустроишься, непригодность к тяжелому физическому труду, хорошо оплачиваемому. Легкая же работа давно занята демобилизованными ранее по ранениям и болезням, у них ее не отнимешь. Без денег и своего подсобного хозяйства семью не прокормишь. И таких немало среди пришедших с войны. А время какое? Полстраны в развалинах – надо срочно восстанавливать, все строительство идет в западных районах, туда все стройматериалы, жилищного строительства в районах, не охваченных недавними военными действиями, практически нет. Военную промышленность сразу не переведешь на мирный лад. Сельское хозяйство в упадке: сельхозмашин, автотранспорта нет, мужиков в деревне нет – одни вернувшиеся с войны калеки да измученные тяжелым трудом бабы. Пахать, сеять, косить, убирать урожай некому, выручают лишь воинские части, курсанты военных училищ. Кругом недостаток всего самого жизненно необходимого. Союзнички быстро прекратили поставки продовольствия, организуют экономическую блокаду. За поставки оружия во время войны бессовестно требуют золото. Америка пугает, а затем начинает угрожать атомной бомбой – надо делать свою. Черчилль открывает против нас фронт «холодной войны». Китайской народной армии надо помочь? Надо. Как можно не понимать, не видеть всего этого?

Во многих своих бедах виноват в значительной степени В. П. сам. И главная его вина, наверное, – шалопайство в детстве вместо учебы, не осознание того, что в жизни придется пробиваться самому. В детдоме-то уж все воспитатели, другие окружающие взрослые постоянно твердили: только учитесь, только учитесь! За хорошую учебу щедро поощряли, прощали многие проделки. И тот, кто не воспринял этого, от сердца идущего призыва, тот поплатился сурово, страдал; я думаю, всю жизнь. Я это воспринял. Завет учиться был и основным заветом моего старшего брата, который сумел нас – двух младших братьев – растить более двух лет после смерти наших родителей. Ему было тогда 18—20 лет, мне 7—9, второму брату – года на два больше, чем мне. Старший брат наш самостоятельно, без какой-либо поддержки со стороны, содержал, вразумлял и учил нас до своего призыва в армию в мае 1935 года. Работал он всего лишь лаборантом на крахмало-терочном заводе. В армии он трагически погиб в том же 1935 году, видимо, тяжело переживая за нас, отправленных после мучительных раздумий и колебаний в детский дом. Вскоре, попав в исправительно-трудовую колонию, сгинул и второй мой брат, погиб то ли в тюрьме, то ли на фронте. По-разному говорили те, кто что-то об этом слышал. Не очень настойчивые с моей стороны поиски в послевоенные годы ничего не прояснили.

Обращает на себя внимание то, как В.П. неразумно отнесся к редкой возможности приобрести в армии хорошую гражданскую специальность, попав в полковую школу шоферов. Не захотел он освоить шоферскую специальность по-настоящему, и когда стал на фронте шоферить, то не пошло у него это дело. Так что, во всех своих неудачах (слабое образование, отсутствие надежной гражданской специальности, легкомысленная женитьба) виноват в значительной степени он сам. А советская власть после войны не могла же сразу всем демобилизованным создать хорошие условия жизни. Многое, понятно, зависело от местных властей. Военком-то города, как пишет сам В.П., очень старался, чтобы всех прибывших демобилизованных устроить как надо, но его возможности были не так велики. Местное партийное руководство, наверное, можно в чем– то упрекнуть, но прежде надо посмотреть повнимательнее. У него, надо полагать, забот было немало. Тут и перевод промышленных предприятий на выпуск мирной продукции, возвращение эвакуированных, непростая проблема снабжения населения продуктами питания после неурожайного 1946 года, многие другие заботы.

В образовании своем В. П. мог бы продвинуться раньше, если бы захотел этого и использовал все свободное время в госпиталях, на пересылках вместо шалопайства, выпивок и словесного сексострада– тельства. При желании учебники средней школы везде можно было достать, попросить любого знакомого прислать – желающих помочь в этом раненому воину нашлось бы немало, нашлись бы и те, кто помог бы разобрать любую самую сложную математическую задачу.

Решительный протест вызывает антижуковская, антисталинская, антисоветская позиция В. Астафьева. И здесь – злоба за свою и родственников тяжелую судьбу (ссылка раскулаченных деда, дяди, уход отца из семьи) заслоняют ему глаза. Он витиевато, но развязно откровенничает в своей повести: «Когда много лет спустя после войны я открыл роскошно изданную книгу воспоминаний маршала Жукова с посвящением советскому солдату, чуть со стула не упал: воистину свет не видел более циничного и бесстыдного лицемерия, потому как никто и никогда так не сорил русскими солдатами, как он, маршал Жуков. И если многих великих полководцев, теперь уже оправданных историей, можно и нужно поименовать человеческими браконьерами, маршал Жуков по достоинству займет среди них одно из первых мест; первое место, самое первое, неоспоримо принадлежит его отцу и учителю, самовскормленному генералиссимусу, достойным выкормышем которого и был «народный маршал».

Это – злобная его ругань в общем виде, пустая, безответственная болтовня. А вот конкретная его оценка по существу с позиции собственного военного кругозора: «Недавно совсем в сорок четвертом году народный маршал по весенней слякоти послал послушное войско догонять и уничтожать ненавистную и страшную первую танковую армию врага, увязнувшую в грязи под Каменец– Подольском. Но грязь и распутица она не только для супротивника грязь и распутица, да еще грязь украинская, самая уродливая и вязкая. Застряла и наша армия в грязи. И в это время, в конце апреля... ударила пурга».

Что же хотел этим сказать автор повести? Надо было остановиться, подождать, пока подсохнет, и дать танковой армии врага уйти, опомниться? Хорош стратег Астафьев, нечего сказать. Не знает он, видимо, до сих пор, что наши «тридцатьчетверки» по проходимости были куда лучше всех немецких танков, особенно «пантер» и «тигров», распутица была в этом смысле союзником нашей армии, задача настигнуть немецкие танки была реальной. Все остальные воинские части надо было подтягивать вслед за танками, иного пути не могло быть. А что касается того, сорил ли Жуков русскими солдатами, то следует напомнить Астафьеву, что еще в 1939 году па Халхин-Голе Жуков одержал блестящую победу именно малой кровью, умело используя танки и авиацию против хорошо оснащенного и опытного японского войска. В Отечественную под Москвой мы остались практически вообще без войск и танков (войска наши Центрального направления были окружены под Вязьмой и Брянском). Спасли положение железная воля Сталина и Жукова. Солдатами обычно сорили командиры рангом ниже.

Замахивается Астафьев и на социалистический строй, и на оппозицию ельцинскому режиму. Расписывая неприглядно (пойди проверь, справедливо ли) какого-то капитана, очутившегося в той же семье, куда попал и сам после женитьбы, он лихо обобщает: «Боольшим политиком за войну сделался капитан, со временем в генералы выйдет и его непременно, как патриота, в селезневскую Думу выберут – там ему подобных уже с десяток воняет, дергается, пасть дерет, Россию спасает от врагов. А ее надо было нам спасать от таких вот капитанов и их покровителей. Тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю...»

По поводу того, что Россию «надо было нам спасать от таких капитанов и их покровителей» и что «тогда бы уж не очутились мы на гибельном краю», следует заметить, что сам-то Астафьев поступал наоборот, в чем и признается в другом месте повести: «Скоро, скоро займусь я «легким» умственным трудом, днем буду строчить басни и оды в газету о неслыханных достижениях во всех сферах советской жизни, о невиданных победах на трудовых фронтах, о подъеме культуры и физкультуры, ночью, стараясь начисто забыть дневную писанину, стану вспоминать войну, сочинять рассказы о страданиях и беспросветной жизни этих самых советских людей».

Похоже на исповедь, но возникают вопросы: кто же тебя заставлял строчить басни и оды вместо толковой деловой статьи о трудностях, о проблемах, о путях их преодоления? Почему «сочинять рассказы о страданиях...»? Сочинять – значит выдумывать. А жизнь была для абсолютного большинства советских людей вовсе не беспросветной, ясно была видна перспектива: наладится промышленность по выпуску товаров широкого потребления, восстановится разрушенное, и жизнь наладится. Так оно и было. Социалистическая экономика в кратчайший срок решила все основные задачи, оказалась на высоте и после войны. В конце 1947 года была отменена карточная система. Довоенная генеральная линия партии на первостепенное развитие тяжелой индустрии оправдала себя полностью и во время войны, и в послевоенные годы. За 5 лет восстановили все разрушенное и атомную бомбу сделали, и водородную, и создали базу для освоения космоса. Правда, сельскому хозяйству уделялось недостаточное внимание, но это было поправимо. Спасали страну другие, не астафьевы.

Или взять рассказ о каких-то диких беспорядках в госпитале на Кубани. Почему же, видя всю грязь, антисанитарию, медицинский бесприсмотр, дикую запущенность, никто из астафьевских госпитальных дружков вовремя не возмутился по настоящему, не восстал, не написал, как того требуют уставы, рапорт, жалобу, заявление, просто письмо в любую армейскую инстанцию, вплоть до наркома обороны? Почему у них на глазах в отделении госпиталя дело дошло до того, что у раненых под гипсом черви начали глодать живое тело? Сами же видели лучше всех такую обстановку и молчали, пока не приехала кем-то другим вызванная комиссия.

Не верится, что персонаж астафьевской повести капитан был таким плохим. Видится тут зависть автора к более благополучному положению офицера. Обвиняет он его в том, что привез якобы наворованное барахло из Германии в числе прочего и детские трусики. Делится подробно о своем предположении, фантазируя, как попали капитану эти детские трусики.

Задуматься же над тем, наворованное ли привезенное барахло или нет, не желает. Вряд ли Астафьев не может знать, что во всех воинских частях, за рубежом тем более, в городах, где размешались крупные штабы, сразу после войны широко была развернута сеть военторгов, где продавались самые разнообразные трофейные вещи, начиная от зубной пасты и кончая дорогой одеждой. Вещи эти были не отняты у мирных жителей, они были новыми, поступали в магазины, надо полагать, с фабричных и заводских складов различных городов Германии как военные трофеи. Продавались, конечно, и детское белье, и детская одежда. Все это могли купить те, кто ехал на Родину. Жукову ведь тоже пытались приписать, да и сейчас приписывают, будто бы он вывез из Германии много награбленного. Между тем все у него (скорее всего, у его жены) было законно купленное в военторгах, и деньги заплаченные пошли в казну государству. Ему-то, его жене всякие угодники постарались предложить все самое ценное, самое уникальное, куда же ему было девать свою, надо полагать, немалую зарплату, точнее – денежное содержание. И не для себя же лично все накупалось, люди-то советские были ограблены, поизносились до предела. Не абсолютно все, конечно, были и такие, кому война – мать родная, но этих вылавливали. И кто действительно привез из Германии награбленное, утаивая это от государства, получали по 25 лет. Это известно.