Текст книги "Под чужим небом"
Автор книги: Василий Стенькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Ермак Дионисович любил копаться в книгах, и эта сторона службы даже доставляла ему удовольствие, он забывал, что находится на чужбине.
Таров хорошо понимал: отгороженный этими стеллажами от оперативной работы миссии, он вряд ли сумеет достичь поставленной перед ним цели – раскрыть планы подрывной деятельности японской разведки против Советского Союза.
Обдумав создавшуюся ситуацию, Таров решил встретиться и посоветоваться с Михаилом Ивановичем. Тем более, что наступил назначенный инструкцией момент встречи.
Ермак Дионисович часа два петлял по городу и, убедившись, что слежки за ним нет, свернул на многолюдный Большой проспект, где теперь жил доктор. Как-то проходя мимо, Таров увидел знакомую вывеску на русском и китайском языках: «Доктор М. И. Казаринов. Венерические болезни».
Дверь открыл сам Михаил Иванович. Они прошагали по длинной, слабо освещенной веранде – впереди шаркал тапочками без задников низкий и круглый, как шар, доктор, а следом за ним бухал тяжелыми солдатскими ботинками похудевший, казавшийся еще выше ростом Таров – и вошли в приемную. После десятилетней разлуки старые друзья и соратники крепко обнялись и расцеловались.
– Но, выпутался? – спросил Казаринов, не выпуская Тарова из объятий.
– Вроде бы, – сказал Ермак Дионисович, растроганный теплотой встречи.
– Пытали?
– Было маленько. Два раза применяли «чайник». Это такая процедура: кладут на спину и из чайника льют воду в нос. Больно, дыхание захватывает.
– Сволочи!
– Мой следователь, поручик Юкава, сказал, что пытка во все времена была лучшим средством получения признания...
– Это он, должно быть, оправдывался перед тобой и перед своей совестью. Проходи, садись. Впрочем, их генеральный штаб недавно издал документ, который называется «Основное положение о допросе военнопленных». Там прямо записано, что полезно применять пытку. Одним словом, узаконили... А вообще, что он за человек, Юкава?
– Палач и лицемер. Притворяется добропорядочным простаком, а на службе... садист.
Михаил Иванович принес электрический кофейник, сливки, хлеб, холодную говядину, нарезанную тонкими ломтиками, печенье, сахар. Пока хлопотал, накрывая стол, Таров рассматривал доктора, пытаясь найти происшедшие изменения. Волосы побелели, темными остались одни брови. Пополнел, но по-прежнему бодрый и подвижный.
Весь вечер Ермак Дионисович еле успевал отвечать на вопросы Казаринова, ведь Михаил Иванович прожил вдали от родины больше двадцати лет.
Казаринов родился в Варшаве. Еще в студенческие годы вступил в партию, вел партийную работу во многих городах, шесть лет пробыл за решеткой. Осенью двенадцатого года в Варшавской цитадели Казаринов сошелся с Феликсом Эдмундовичем Дзержинским – полгода сидели в одной камере. Они и раньше встречались, но тюрьма сблизила, сделала друзьями. Революция освободила Михаила Ивановича из сибирской ссылки. Работал в ВЧК. Однажды Казаринова пригласил Феликс Эдмундович...
– Вот так в переулке, выходящем на набережную Сунгари, появилась известная тебе вывеска, – сказал Казаринов, заканчивая свой короткий рассказ. – Выиграем войну, вернусь домой. Ведь мне скоро исполнится шестьдесят. Это грустно, друг мой. Что, не согласен?
Казаринов ткнул пальцем в черепаховую оправу очков... – Ничего, говорят – стар козел, да крепки рога. Верно, Ермак Дионисович?
– Точно, Михаил Иванович!
– Я думаю так, – начал Казаринов деловым тоном. – С японцами нам не надо спешить. Присматривайся, изучай, кто чего стоит. Поручик Юкава, конечно, не фигура, а до генерала Янагиты тебе, унтер-офицеру, не дотянуться. Нельзя ли что-нибудь сделать через Семенова?
Таров рассказал о попытке встретиться с атаманом. На прошлой неделе он зашел в Бюро по делам российских эмигрантов в Маньчжурии – сокращенно БРЭМ. Эта организация возникла после тридцать второго года; когда Таров уезжал на родину, ее не было. Назначение БРЭМ Ермак Дионисович не знал. Но оно привлекло его внимание и он зашел в Бюро.
Молодая миловидная женщина, которой Таров любезно вручил предусмотрительно купленную плитку шоколада «Миньон», устроила встречу с Бакшеевым. Семидесятилетний генерал в то время возглавлял БРЭМ. Бакшеев сидел за массивным столом из черного дуба с ощеренными мордами драконов по углам. Мундир его был помят и не чищен, плохо выбритые щеки свисали на тугой воротник. Генерал не узнал Тарова.
Ермак Дионисович напомнил, что в сентябре двадцать девятого года он сопровождал генерала, когда тот инспектировал казачьи войска в районе высоты Тавын-Тологой. Бакшеев закивал головой, мол «помню, помню», но Таров совсем не был в этом уверен.
Ермак Дионисович доложил о том, что состоит на службе в японской военной миссии. Бакшеев опять одобрительно закивал.
Выяснив, что Семенов постоянно находится в Дайрене, Ермак Дионисович поблагодарил генерала «за интересные мысли», и откозырнув, покинул кабинет.
– Боюсь, и Семенов не признает меня, – сказал Таров, отпивая из стакана остывший кофе.
– Признает! – твердо заявил Казаринов. – Во-первых, он моложе на целых двадцать лет; во-вторых, ты должен так представиться ему, чтобы он сам потянулся к тебе. Как? Давай думать. Одно ясно: хотя Семенов и японцы объявляют себя друзьями, каждый из них опасается за свой кошелек... Это дружба бандитов. И если атаман увидит, что сможет получать из первых рук данные о планах и намерениях японцев, он уцепится за тебя.
– Пожалуй, так. Ход этот очень важен. Нужно сразу же что-то подбросить ему, незаметно, вроде бы случайно. Иначе второй встречи может не быть...
Трамвай грохотал и лязгал по опустевшим ночным улицам. В одном конце вагона сидели, плотно прижавшись, молодой китаец и девушка, в другом дремал пожилой кондуктор – русский эмигрант, с мясистым сизым носом, в форменной тужурке из грубого сукна. Несмотря на духоту, тужурка была застегнута на все пуговицы. «Какая сила удерживает этого русского человека на чужбине? – спрашивал себя Таров, разглядывая кондуктора. – По виду урядник или полицейский пристав. Такими их рисуют обычно...» Вспомнились слова Рыжухина: «Как репей, прицепился к генеральским штанам, и занесло к чертям на кулички».
Размышляя о судьбе несчастного музыканта, Таров начал сопоставлять то, что услышал о нем от Кимуры и Юкавы. Старший унтер-офицер сказал: Рыжухина отправили туда, откуда не возвращаются; поручик сообщил: старика перевели в лагерь Хогоин. «Что это за лагерь Хогоин, откуда люди не возвращаются?» Ермак Дионисович решил собрать необходимые сведения об этом лагере.
Осторожными расспросами сослуживцев удалось выяснить, что лагерь Хогоин размещается в Харбине, находится в ведении японской военной миссии. Начальник лагеря Индзима, заместитель Ямагиси. Дальше этого дело не пошло: люди явно уклонялись от разговоров о лагере, и Таров, боясь вызвать подозрение, временно отступился. Но в жизни часто бывает: наши желания неожиданно исполняются тогда, когда мы уже потеряли всякую надежду.
Так случилось и на этот раз.
В субботу Таров и Юкава посетили ресторан. Наконец-то Ермак Дионисович выбрал вечер, чтобы отблагодарить, как обещал, своего «благодетеля». Поручик порядком захмелел. Выйдя из ресторана, они пересекли Модятоуский сквер и остановились возле красного фонаря (теперь и здесь на японский лад так обозначались трамвайные остановки). Трамвая долго не было, и разговор не клеился. Юкава насвистывал мелодию песни «Вечерний звон», услышанной в ресторане.
– А знаете, Юкава-сан, Рыжухин был первой скрипкой в императорском театре, – сказал Таров, вспомнив, что эту песню часто напевал его сокамерник.
– Твоего милого старика Рыжухина, наверное, подвергли «токуй ацукаи», – вдруг заговорил Юкава.
– «Особые отправки»! Что это такое? – насторожился Таров.
– Точно не знаю, Таров, но это что-то такое... Как бы это сказать... – поручик взялся за пуговицу пиджака Тарова и начал крутить, будто силясь оторвать ее. – В лагерь Хогоин посылают людей, которых по японским законам судить нельзя. Не понимаешь? Элементарная вещь: оперативными документами они достаточно изобличаются во вражеской деятельности. Законных же доказательств нет. Вот и получается – судить нельзя, освобождать тоже нельзя. Их подвергают «токуй ацукаи». Это между нами, Таров. В лагере Хогоин долго не держат, отправляют куда-то. Куда я не знаю, и вам не советую знать...
– В таком случае вам, поручик, не надо было вообще открывать мне эту тайну. Лучше действительно ничего не знать, – сказал Ермак Дионисович с наигранным сожалением.
– Ничего, Таров. Ты не глупый человек, – продолжал Юкава, переходя на «ты», – рано или поздно все равно узнал бы... В лагерь Хогоин отправляют и тех, кто отказывается честно сотрудничать с нами. – Поручик закатился пьяным смехом и погрозил пальцем. Слова поручика встревожили Тарова.
Проводив Юкаву, он дошел до кинотеатра «Атлантик». Демонстрировался детективный фильм по повести Агаты Кристи. Достать билет не удалось. Ермак Дионисович часа два гулял по Китайской, любуясь ночным городом и нарядными женщинами. Из головы не выходил разговор с поручиком, хотя болтливость его была легко объяснима. Таров немало встречал людей, которые надежно хранили доверенную им тайну, но легко выбалтывали не менее важные секреты, услышанные от других, не относящиеся к их прямой службе. О Хогоине Юкава узнал от других и не считал своим долгом оберегать эту тайну.
– Да, лагерь Хогоин – загадка. Тут что-то есть, – проговорил Казаринов, выслушав на очередной встрече сообщение Тарова. – Попробуй разобраться. Начни с Кимуры, – посоветовал Михаил Иванович. – Он хорошо относится к тебе, его душа сейчас возбуждена гибелью сына, помни об этом...
Ермак Дионисович стал искать и создавать поводы для общения с Кимурой. Выходил покурить к служебному входу, через который надзиратели водили арестованных. Кимура несколько раз попадался ему на глаза, но присутствие напарника и арестанта не позволяло завести разговор. Они лишь обменивались официальным приветствием.
Однажды Кимура шел один, и Таров пригласил его в свою комнату. Поговорили. Ермак Дионисович как бы между прочим показал ему советские книги и номера журнала «Огонек», должно быть, случайно оказавшиеся на одном из стеллажей. Старший унтер-офицер пытливо, точно первоклассник, рассматривал иллюстрации: такие книги он видел в первый раз.
– О сыне ничего нового нет, Кимура-сан? – участливо спросил Ермак Дионисович.
– Пришло извещение с печатью – больше ждать нечего, – сказал Кимура, откашлявшись. Он отложил журнал, достал из кармана бумажную салфетку и высморкался.
– Говорят, случаются ошибки.
Кимура печально взглянул на Тарова и покачал головой.
– Ошибки нет. Нечего обманываться, тешить себя напрасным ожиданием.
– Еще есть дети?
– Один он у нас был. Все надежды на него возлагали.
– А вы, Кимура-сан, давно здесь?
– Второй год, по военной мобилизации. Сам я крестьянин, имел два тё[8]8
1 тё равно 0,99 гектара.
[Закрыть] земли на севере Хонсю, выращивал рис, фрукты. Жена дома одна, пропадет хозяйство...
– Война, Кимура-сан.
– Кому она нужна, война-то? Один богач хочет вырвать пожирнее кусок у другого, а мы жизнью расплачиваемся. Так или не так? Скажите, за что парень мой погиб? Молчите? Значит, тоже не знаете... А видать, грамотный человек, – заметил он с укором.
Старший унтер-офицер поднялся и стал одергивать мундир, поправлять портупею.
– Заходите, Кимура-сан.
– С собою нельзя взять? – спросил он, показав взглядом на журналы. – Я скоро сменюсь, в казарме почитал бы.
– Что вы! Что вы! Разве можно? Это я только вам, в благодарность за вашу доброту... Заходите, здесь посмотрите.
IX
Тарова вызвал начальник канцелярии капитан Якимото и вручил командировочное предписание. Его на неделю направляли в Дайрен, в распоряжение генерал-лейтенанта Семенова. Цель поездки Ермаку Дионисовичу не объяснили, но его обрадовала возможность встречи с атаманом.
Якимото в присутствии Тарова позвонил военному коменданту, заказал билет. Поезд отошел от платформы харбинского вокзала в десять часов вечера. Соседом по купе оказался полковник, худощавый, подвижный. Он подозрительно разглядывал Тарова. «Унтер-офицер неизвестной национальности в одном купе со мною, полковником японской армии?» – выразительно говорили его мышиные глаза.
Ермак Дионисович вышел в коридор и стоял там до тех пор, пока поезд не прогрохотал по железному мосту через Сунгари. Это почти на полпути между Харбином и Чанчунем.
Когда он возвратился в купе, полковник спал, закинув руки за голову и свистяще похрапывая. Ермак Дионисович тихо разделся и лег. Отвернулся к стене и долго лежал с открытыми глазами. Вначале он думал о предстоящей встрече с Семеновым. «Не виделись больше десяти лет, и атаман, наверное, будет проверять, задавать неожиданные вопросы».
Мысли Тарова незаметно переключились на Ангелину, потом на Веру. В эти минуты ему казалось, что ни та, ни другая не любят его. И все же от воспоминаний о Вере на душе становилось легче.
Мерное постукивание колес, наконец, убаюкало Тарова. Проснулся он поздно. Полковника не было в купе. Ермак Дионисович позавтракал и вышел покурить в коридор, заполненный пассажирами. Поезд летел среди полей золотеющей пшеницы. Часто попадались сизые полосы опиумного мака: японцы, захватив Маньчжурию, резко увеличили посевы мака.
Таров вернулся в купе и уткнулся в книгу.
Полковник вернулся под вечер, навеселе, разговорился, сказал, что был у друзей в соседнем вагоне.
– Унтер-офицер, ты какой национальности? Почему спрашиваю? Ни на японца, ни на китайца ты не похож.
– Я монгол, – соврал Таров, чтобы избежать излишних объяснений.
– О, монгол! Монгол – на службе в японской армии. Ты молодец, правильно выбрал дорогу. Скоро вся Великая Восточная Азия будет принадлежать божественному императору Японии. Слышал как мы проучили янки? В Пирл-Харборе? Полный разгром... В щепки!
– Читал.
– Ну вот. Недалек исторический час, когда непобедимая Квантунская армия ступит на землю твоей Монголии, освободит и воссоединит ее... Наши немецкие друзья подходят к Волге. Русским скоро будет капут...
Полковник снял мундир, пахнуло острым потом. Отвращение Тарова к хвастливому самураю стало нестерпимым.
– Простите, господин полковник... Позвольте выйти, покурить?
– Разрешаю, иди. Мне надо хорошенько выспаться – у меня завтра важный день...
В Дайрен поезд прибыл утром. Таров вышел на привокзальную площадь. Город был залит ярким солнечным светом. Лишь над морем стлалась сизая дымка. Деревья стояли, будто застывшие: ни один листок не шелохнется. Огромные платаны густо сплетали кроны, и улицы были похожи на зеленые тоннели. Воздух чист и прохладен. Ухоженные аллеи, яркие цветы, прямые дорожки с белым утрамбованным гравием... Как все это отличалось от Харбина, где наступал сезон «желтой пыли», приносимый жарким ветром из Гоби.
Часы на башне вокзала пробили шесть. Таров решил посмотреть город, позавтракать, а уж потом отправиться на поиски Семенова. Часа два он ходил по проспектам и улицам, читая их названия, любуясь достопримечательностями. Проспект генерала Ояма, проспект генерала Ноги... Все главные проспекты и улицы Дайрена были названы именами японских генералов – «героев» русско-японской войны.
А по улицам сновали китайцы с тяжелыми корзинами. Они кричали под окнами, предлагая свежую рыбу, овощи, цветы, и не обращали никакого внимания на высокого и худощавого человека в форме японского унтер-офицера, слонявшегося без дела, им надо было зарабатывать хлеб свой насущный.
Семенов и его бессменный денщик Прокопий, дурулгуевский казак, здоровенный бородатый детина, копались в саду; поливали цветы, подрезали кусты. На генерале был кремовый чесучевый френч с накладными карманами и темно-синие брюки с лампасами, на ногах плетеные китайские шлепанцы.
– Я думаю, какую холеру занесло сюда, – шутил Семенов, близоруко щуря глаза. – Но, студент, дошел ты до точки... Гляди, Прокопий, один раз в жизни можно увидеть такое: русский капитан в непотребном обличий. Это как же случилось? – спросил он, укоризненно покачав головою.
– Куда же мне было деваться, ваше превосходительство? Рискуя жизнью вернулся к вам, а меня – в подвал. Когда разобрались и генерал Янагита предложил служить у них, я сказал, что хотел бы предварительно увидеться с вами. Он ответил, что с вами все согласовано. Вот и...
– О тебе я узнал впервой от начальника здешней ЯВМ капитана Такэоки. Он приходил ко мне, справки о тебе наводил. Я дал самую лестную характеристику.
– Спасибо, ваше превосходительство.
– Не за что. У меня такой характер: если я поверю в человека, то на всю жизнь. А тебе я поверил, студент. С первой нашей встречи в «Метрополе» поверил. Верю, как Прокопию вон... Потом Алексей Проклович приезжал сюда и рассказывал о тебе...
– А я думал, генерал Бакшеев не узнал меня.
– Вначале, говорит, не признал, а через неделю вспомнил. Стареет добрый воин, да и мы не молодеем... Ладно, время у нас будет, поговорим. Раздевайся, прими душ. Прокопий, вода есть в бачке?
– Так точно, ваше превосходительство.
Таров готовил себя к любым неожиданностям, но прием, оказанный Семеновым, превзошел все, что могло нарисовать его воображение.
Прокопий внес кипящий самовар, и, когда он ушел, Семенов заговорил о деле. Вскоре Тарову стала ясна причина генеральской милости.
– Но слушай, Ермак... запамятовал твое мудреное отчество.
– Дионисович, – подсказал Таров.
– Так вот, Ермак Дионисович. У меня зародилась одна идея. Но прежде, чем рассказать тебе, мне нужно точно знать о жизни там. Ты расскажешь чистую правду. Перебежчикам не верю: они все чернят. Верить большевистским газетам тоже не резон – приукрашивают. От тебя я жду правды. Мужик ты башковитый, грамотный, ты там десять лет обретался.
– Что же, могу нарисовать точную картину, ваше превосходительство, – с твердостью в голосе ответил Таров, хотя понимал, конечно, что задача эта не из легких. Если рассказывать чистую правду, как велит атаман, то возникнет, пожалуй вопрос: «А не обратили ли тебя большевики в свою веру?» Стало быть, надо выбирать золотую середину между сообщениями советских газет и показаниями перебежчиков.
– Ты не торопись, – предупредил генерал. – Неделю будешь возле меня, успеешь. Перво-наперво доложи о том, что случилось с Епанчиным и Цэвэном.
Этот вопрос Семенова встревожил Тарова.
Ермак Дионисович повторил рассказ о встречах с Мыльниковым, Размахниным, Епанчиным и Цэвэном. Говорил он взволнованно, не упускал даже самых малых подробностей. Семенов слушал внимательно, не перебивал.
– Рановато они выказались, – сказал с гневом и сожалением Таров. – А ведь я предупреждал об осторожности.
– Судить легче, Ермак Дионисович. А если признаться честно, то и сейчас, по прошествии десяти лет, я не могу найти правильного ответа. Поспешили – поплатились своими жизнями. Но и дальше тянуть, очевидно, нельзя было: крестьяне окончательно отвернулись бы...
– Можно было повременить, ваше превосходительство. Год-два.
– И чего бы дождались?
– В тридцать третьем случилась засуха по всей России, вводились карточки на хлеб. Большое недовольство было в народе. Гудела не только деревня, но и город.
– Кто же мог предвидеть это? Была пора, так не было ума, а пора ушла, кума с умом пришла... Так что ли, капитан?
– Я предупреждал, – повторил Таров и облегченно вздохнул: он понял, что генерал не подозревает и не укоряет его.
– Ладно, давай употребим по рюмке смирновской, чтобы на душе не свербило.
– Сто лет не пил такую. Откройте секрет, ваше превосходительство, где продают?
– Были бы деньги – здесь можно все достать, хоть черта с рогами.
– Однако, и шорта можно хушать, был бы жирным, – произнес Таров с бурятским акцентом слова старого анекдота.
Семенов хохотал до слез.
– Давно не слышал родного наречия. Аж под ложечкой защекотало, – сказал он, утирая платком глаза и губы.
После чая вышли в сад и уселись в тростниковые шезлонги, под высоким кустом сакуры[9]9
Сакура – разновидность вишни, отличается обильным цветением, но плодов не дает.
[Закрыть].
На вскопанной земле между деревьями хлопотал скворец. Он часто поднимал голову и опасливо поглядывал на людей.
– Как сейчас относятся в России к тем, кто служил в белой армии? – спросил генерал. Он плюнул на сигарету и швырнул ее в траву. Скворец вспорхнул.
– Как вам сказать? Пожалуй, отношение становится более терпимым. Я встречал офицеров, которые занимают солидные должности в советских учреждениях. В печати же по-прежнему клеймят и почем зря костерят Врангеля, Юденича, Деникина, Колчака и Семенова, конечно.
– Всех под одну гребенку?
Таров пересказал содержание романа «Семейщина» Ильи Чернева, назвал появившиеся в последние годы публицистические книги, в которых показываются кровавые дела Семенова и его войска.
– Ну и что, верят?
– Чужая душа – потемки, – уклончиво ответил Ермак Дионисович. – Читают...
Они подолгу разговаривали каждый день. Семенов не торопился с расспросами. Он, должно быть, полагал, что непринужденная беседа полнее раскрывает истину, чем полуофициальные ответы на вопросы. Чаще все-таки возвращался к выяснению условий жизни в колхозах. Сам выходец из казачьей станицы, Семенов главную ставку в своих планах делал на крестьянство.
Неприязни к японцам прямо он не высказывал, но по отдельным репликам можно было понять, что между атаманом и его шефами есть какие-то трения. Таров решил при случае использовать его для того, чтобы объяснить свою службу в ЯВМ, которой Семенов, кажется, был не очень доволен.
На четвертый или пятый день пребывания Тарова в Дайрене Семенов, наконец, открыл свою сокровенную идею. Они сидели в беседке на берегу моря. Щедро палило южное солнце. Легкая рябь искрилась солнечными бликами.
– Я хочу предложить свою помощь Советам в разгроме фашизма, – проговорил Семенов. Он не отвел взгляда от рыбацких лодок, но в тоне, каким были сказаны эти слова, чувствовались фальшь и хитрость.
– Не понимаю, ваше превосходительство, – сказал Таров, прикидываясь простачком.
– Я могу послать войска: тысяч триста сабель и штыков.
– Триста тысяч!?
– Поскребем по сусекам – наберем. В Китае, Японии, Корее – по всей земле.
– Это что же, троянский конь?
– Ишь ты, какой догадливый! Хотя бы и так. Чешских легионеров было тридцать тысяч, а они контролировали всю Сибирь и весь Дальний Восток. А мы двинем триста тысяч, на месте обрастем, как снежный ком... Как думаешь, студент?
– Не поверят, однако, не примут.
– Попытка не пытка. Не примут, шум подымем: большевики преградили путь русскому войску, горящему желанием бить фашистов. Полагаю, акции наши повысятся...
– Перед кем?
– Перед общественным мнением, в кругах эмиграции.
– А что скажут наши друзья японцы?
– От них у меня нет секретов.
Семенов скрыл от Тарова, что такое использование белых войск являлось составной частью плана «Кон-Току-Эн», – «Особые маневры Квантунской армии» – планы нападения на Советский Союз, разработанного японским генеральным штабом в середине сорок первого года с его участием.
В течение дня Семенов много раз возвращался к этому разговору. Он размышлял вслух о том, как растянуть войска на тысячи километров: как они по его сигналу захватят власть на местах, проведут мобилизацию...
– На востоке выступит Япония. Образуется второй фронт. Советы не выдержат, и большевистская империя рухнет... – говорил атаман, потирая от удовольствия руки.
Таров слушал и удивлялся. «Должно быть, ненависть и мстительные желания затмили рассудок генерала, – думал он, – лишили восприятия реальных возможностей».
– Ну, как идея, студент? – спросил Семенов, протягивая сигареты.
– Идея гениальная, ваше превосходительство. Да поможет нам бог...
В день отъезда Таьова генерал был особенно предупредителен: не отпускал от себя ни на шаг, распорядился о деньгах и продуктах на дорогу, угощал водкой.
– Спасибо, капитан. Ты меня свозил на родину. Не льстишь, не лебезишь – это хорошо. Возвращайся ко мне на службу, а? – говорил он, заглядывая в глаза Тарову.
– Благодарю за отеческую ласку, ваше превосходительство. Я и сам думал об этом, хотел попроситься. Потом, пораскинув скудным умишком, решил: в ЯВМ тоже полезно иметь вам свои глаза и уши...
– Однако верно. Ох, и хитер же ты!
– Вот должность у меня не очень подходящая, – Таров ткнул указательным пальцем в унтер-офицерский погон. – Да стеллажи белый свет застят...
– Я поговорю с генералом Янагитой. Не гоже капитану русской армии ходить при лычках.
Семенов тепло попрощался с Таровым, поручил Прокопию проводить гостя на вокзал и не возвращаться, пока не отойдет поезд.
– Это же прелесть! О такой встрече можно было только мечтать. Что? Ты не согласен? – восторгался Казаринов, выслушав доклад Тарова о поездке в Дайрен. Михаил Иванович был в хорошем настроении. Задорно смеялся. Его лицо, освещенное мягким светом оранжевого абажура, казалось помолодевшим. – Значит, атаман решил ввести троянского коня? Неплохо задумано, но рассчитано на дураков... Триста тысяч сабель и штыков! Брешет генерал: не наберет столько. Как ты считаешь, Ермак Дионисович, наберет или нет?
– Надеется.
– Дьявол с ним, пускай надеется. Предложение служить у него заманчиво, конечно, но ты правильно сделал, что отказался: твое место в ЯВМ. Если бы Семенов, как обещал, замолвил о тебе словечко перед генералом Янагитой – это было бы здорово...
– Я думаю о том, как оплачу вексель, выданный атаману. Глаза должны видеть, а уши – слышать.
– Об этом не печалься. День будет – бог пищу даст. Найдем что-нибудь.
Потом Таров рассказал Казаринову о лагере Хогоин.
– Смотрите, Михаил Иванович, что получается. Люди, попавшие в Хогоин, подвергаются «токуй ацукаи». Оттуда никто не возвращается. Стало быть, «особые отправки» – это условное название какой-то операции. Причем, в лагерь направляют людей, которые по словам поручика Юкавы, совершили преступления против Японии, но судить их нельзя. Далее, они исчезают бесследно. Можно допустить мысль, что их просто уничтожают. Однако такое предположение мне кажется маловероятным.
– Да, где-то, несомненно, собака зарыта. Что можно сделать?
– Поручик Юкава и старший унтер-офицер Кимура – две ниточки. Но поручик признался: он ничего не знает точно и лишь подозревает что-то страшное...
– Займись Кимурой, пока стеллажи твои не отодвинуты.
Задача эта оказалась не трудной, потому что после первой встречи Кимура сам потянулся к Тарову. Он нередко заходил покурить и потолковать о жизни. Нет, Кимура не плакался, не жаловался на жизнь. Японцы вообще не любят выносить на люди свои печали и заботы. Кимура по крестьянской доброте своей хотел удовлетворить любознательность хорошего человека, каким он считал Тарова, и послушать его умные рассказы.
Ермак Дионисович отвечал взаимностью. Он разъяснял старшему унтер-офицеру смысл Октябрьской революции; рассказывал о жизни колхозников, о том, как советское государство заботится о человеке.
– У нас перед войной ввели разверстку на рис, – говорил Кимуpa. – За бесценок рис отбирали. Налоги высокие, удобрения дорогие...
– А там крестьяне ведут коллективное хозяйство, – говорил Таров. – Государство обеспечивает тракторами, машинами, удобрениями...
– Это хорошо, – соглашался Кимура. – А мы говорим: удобряй землю ночью, то есть все делай тайком от соседа. Как звери живем – у каждого свое логово.
Кимура, должно быть, сознавал, что за такие разговоры может влететь от начальства. Он заходил к Тарову, соблюдая предосторожность. Но отказаться от них уже не мог: бесхитростные и откровенные беседы, видимо, стали для него потребностью.
Однажды, это было уже в августе, Кимура зашел после ночного дежурства. Бессонная ночь, письмо из дома и несправедливый выговор офицера сильно расстроили его.
– Плевать я хотел на все. И победа не нужна. Я уже ничему не радуюсь и терять мне нечего: сына убили, землю отобрали...
– Как отобрали?
– Старуха не могла платить налоги. Разве женщине по плечу такое дело? И тут нет покою: офицеры-мальчишки из кожи лезут, выслуживаются...
– Сколько лет было вашему сыну? – спросил Таров, когда удалось немного успокоить унтер-офицера.
– Родился он в год великого землетрясения. Вот и считайте, сейчас ему было бы девятнадцать с половиной.
– Жалко парня, пожить не успел, – сказал Ермак Дионисович, глубоко вздохнув. Он решил воспользоваться подходящим настроением Кимуры и повернул разговор в нужном направлении. – На войне, ладно, бывает, человек ни за что пропадает... Я думаю о своем соседе по камере Рыжухине. Добрый и честный старик, а будто в воду канул. Вы тогда сказали, что Рыжухина отправили туда, откуда не возвращаются. Как понимать это, Кимура-сан?
– Его сначала перевели в лагерь Хогоин, а потом на станцию Пинфань, это недалеко, километрах в двадцати от города. Вот оттуда живым никто не выходит.
– Что же там такое, Кимура-сан? – нетерпеливо спросил Таров.
– Не знаю.
Приблизившись к Тарову и перейдя на шепот, Кимура рассказал, что на станции Пинфань размещается особая воинская часть. Главное здание построено в виде замкнутого четырехугольника. Вокруг возведены земляной вал и бетонированная ограда. Ограда обнесена колючей проволокой.
– Мне приходилось конвоировать заключенных в Пинфань, но заглянуть во двор ни разу не удалось, – сказал Кимура. – Мы обычно въезжаем в мрачный тоннель, сдаем людей и возвращаемся. Как правило, ездим ночью, в специальных автомашинах. Заключенных заковывают в кандалы или крепко связывают веревками. Поверьте мне, я больше ничего не могу сообщить.
Таров не сомневался в том, что рассказ унтер-офицера Кимуры правдив: волнение его было неподдельным.
Вечером, гуляя по городу, Таров восстанавливал в памяти сообщение Кимура: «Если так строго охраняют – значит, там важные секреты. А что если поехать в Пинфань, поглядеть своими глазами?» Но скоро понял: ничего он там не увидит, зато немотивированное появление в запретной зоне наверняка приведет к провалу.
Таров вернулся в ямото, пожевал засохшую данго – рисовую лепешку и лег в постель. Он лежал с закрытыми глазами и думал. Припомнилась японская сказка. «Силач Момотаро придавил главного черта к земле, сел верхом на его широкую спину, сжал ему шею сильными руками и говорит: «Ну что, пришел твой конец?» Перехватило у черта дух, из глаз покатились слезы. Стал черт просить: «Отпусти меня, пощади мою жизнь! Я тебе за это все свои сокровища отдам!» Отпустил его Момотаро. Открыл главный черт кладовые, а там такие сокровища, равных которым на свете нет: и плащ-невидимка, и зонт-невидимка, и волшебная колотушка Байкоку – бога счастья. Ударишь колотушкой – и любое твое желание исполнится».
«Вот мне бы отыскать чертову кладовую», – подумал Ермак Дионисович, засыпая.
Летели недели и месяцы, но ни плаща-невидимки, ни волшебной колотушки Таров не находил. Он по-прежнему сидел в своей комнате, установленной высокими – до потолка – стеллажами, готовил справки для офицеров ЯВМ. «Так можно всю войну просидеть без пользы», – упрекал себя Ермак Дионисович.
