Текст книги "Под чужим небом"
Автор книги: Василий Стенькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Не настаиваю. Слово мужчины дороже клочка бумаги, – сказал Таров, сдерживая вздох облегчения: месяц он висел над пропастью, мог сорваться в любую минуту. – Я рад, Асада-сан, что не ошибся в вас. Таким вас и представлял – умным и порядочным. Ну, а «форму» вашу я правильно определил?
– Да, это огромная бактериологическая лаборатория.
– Она входит в состав Квантунской армии?
– Так. Ее возглавляет генерал-лейтенант медицинской службы Исии Сиро.
– Чем вы занимаетесь?
– Мы изыскиваем наиболее эффективные способы использования бактерий острых инфекционных заболеваний для ведения наступательной бактериологической войны.
– «Управление по водоснабжению и профилактике частей Квантунской армии», о котором вы как-то говорили, – крыша?
– Это условное наименование, присвоенное в целях конспирации нашей лаборатории. Есть еще одно зашифрованное название: «отряд 731».
Таров не ждал от Асады такой откровенности. И словно спохватившись, что проговорился, Асада смущенно заметил:
– Я кажется, только подтвердил то, что вы сами говорили мне... А теперь пойдемте спать. Фусако беспокоится, должно быть.
Тарову хотелось немедленно бежать к Казаринову, сообщить важные сведения, но он имел право на внеочередную встречу лишь в исключительных случаях, если скажем, над ним нависнет угроза провала.
...Рассказы Асады об отряде Исии рисовали перед Таровым страшную картину. Военный городок Пинфань возник в тридцать девятом году. За короткий срок были построены многочисленные лаборатории и служебные здания. Вокруг создана особо засекреченная зона. Даже японским самолетам запрещается летать над Пинфанем. Земляной вал, бетонированные стены, колючая проволока надежно ограждает его от внешнего мира. Сотрудники отряда пропускаются на территорию городка по служебным удостоверениям. Посторонним лицам, не исключая высших военных чинов, входить разрешается по пропускам, подписанным главнокомандующим Квантунской армией. Население близлежащих деревень тщательно профильтровано жандармерией, подозрительные лица удалены. Внутри двора размещается тюремный корпус. Специальный подземный ход соединяет тюрьму с тоннелем, в котором останавливаются и разгружаются закрытые машины с жертвами, обреченными на мучительную смерть.
В «отряде 731», как предполагал Асада, работает не менее трех тысяч сотрудников. Почти все они имеют высшее или среднее медицинское образование. Отряд состоит из восьми отделов. Только один из них – третий отдел – занимается вопросами водоснабжения и профилактики, о чем извещает красочная вывеска на харбинской улице. Но и в этом отделе разрабатываются конструкции снарядов, называющихся «авиабомбами системы Исии». Они предназначаются для сбрасывания с самолета блох, зараженных чумою.
Все остальные подразделения целиком занимаются подготовкой бактериологической войны.
Первый отдел, например, ведет исследования в области применения возбудителей чумы, холеры, паратифа, газовой гангрены, сибирской язвы, брюшного тифа; второй отдел разрабатывает специальное вооружение для распространения бактерий: распылители в виде авторучек и тросточек, фарфоровые и керамиковые авиабомбы, другие приспособления; четвертый отдел – фабрика по массовому выращиванию бактерий.
«Отряд Исии» имеет филиалы почти при всех воинских частях и соединениях, расположенных вдоль границы с Советским Союзом. Они отрабатывают практические способы применения бактериологического оружия.
Асада был откровенным до тех пор, пока речь шла о структуре отряда и общих положениях. Но даже об этом он рассказывал вяло, как бы прислушиваясь к своей речи со стороны и оценивая, не выложил ли чего лишнего. Когда же дело дошло до опытов над людьми, Асада снова замкнулся. Он стал уклоняться от встреч с Таровым, месяцами не появлялся в городе, жил в Пинфане.
...Однажды Таров и Асада зашли в сад на берегу Модяговки. Сад этот с давних пор почему-то называется «питомником»... Они сели на неокрашенную скамейку под кустами акации, закурили.
– Скажите, Асада-сан, какие кошки скребут у вас на душе? – спросил Таров, стараясь придать разговору непринужденный характер.
– Разве вы не догадываетесь, господин Таров? Поставьте себя в мое положение.
– А все-таки?
– Меня мучает совесть. Я нарушил присягу, спасая свою шкуру...
– Ваши соотечественники говорят, что от тигра остается шкура, а от человека остается имя. Его нужно передать детям чистым и незапятнанным, чтобы они потом не стыдились за имя своего отца.
Таров опять стал убеждать Асаду в том, что поражение Японии неизбежно; что в войне, развязанной немецкими фашистами и японскими милитаристами, гибнут миллионы людей; все, кто честен, должны бороться против войны, стараться предотвратить или хотя бы уменьшить ее страшные последствия.
– Неужели вы хотите, Асада-сан, чтобы взращенная вашими руками чума косила детей, матерей? – спросил Таров в заключение. – Неужели вы пойдете на это лишь потому, что когда-то приняли присягу?
Асада слушал, молча ломал пальцы. На его лице отражалась душевная буря.
– Хорошо, господин Таров, спрашивайте, – проговорил он, наконец.
Отвечая на вопросы Тарова, Асада раскрывал новые страницы жутких злодеяний.
Люди, над которыми ведутся опыты, содержатся в тюрьме. В разговоре между собою сотрудники отряда называют их «бревнами». Каждому присваивается номер, никаких дел не оформляется, заключенные теряют свои фамилии.
Окно комнаты, где работает Асада, выходит в тюремный двор. По его приблизительным подсчетам, в год доставляется около пятисот-шестисот «бревен». Это в основном китайцы – участники движения сопротивления и пленные бойцы, а также русские – белоэмигранты, перебежчики и советские солдаты, захваченные во время пограничных инцидентов. Все они предварительно проходят проверку в квантунской жандармерии и японских военных миссиях, а затем через такие лагери, как Хогоин, направляются в пинфаньскую тюрьму.
Эксперименты ведутся в тюрьме и на специальном полигоне на станции Аньда.
Летом сорок второго года, рассказывал Асада, в Центральном Китае проведен опыт распространения бактерий наземным или диверсионным способом. Были выброшены блохи, зараженные чумой. Китайские газеты сообщали тогда о вспышке эпидемии и удивлялись ее странному характеру: обычно разносчиками чумы являются грызуны, но там, как показывала проверка, они были здоровыми.
– Асада-сан, вы бывали на полигоне?
– Всего один раз. Не верите? Я говорю правду. Вы бывали когда-нибудь на артиллерийском полигоне? Ну, и тут, примерно, то же самое: огромное поле, удаленное от населенных пунктов и обнесенное колючей проволокой. Через каждые сто метров надписи на японском и китайском языках: «Стой! Стреляют!»
– Когда вы там были?
– В конце прошлого года. На полигон было доставлено десять человек. Их привязали к врытым в землю железным столбам, метрах в пяти один от другого. Шагах в пятидесяти от них была взорвана осколочная бомба, начиненная бактериями газовой гангрены. Все жертвы без исключения получили ранения и были заражены. Умерли они, примерно, через неделю в тяжелых мучениях... Трупы обычно сжигаются в крематории, построенном на территории отряда, недалеко от тюрьмы.
– Кто руководил этой операцией?
– Генерал-майор медицинской службы Кавасимо Киоси, начальник четвертого отдела «отряда 731». Мне известно: иногда бригады возглавляет начальник второго отдела подполковник Икари. Слышал, что на полигоне Аньда проводятся также опыты по массовому заражению животных... Но я при этих экспериментах не присутствовал.
Вечером должна была состояться встреча с Казариновым, но Таров не смог пойти на нее: до поздней ночи пробыл на явочной квартире ЯВМ. Целый год Таров вместе с Токунагой готовил агента Ван Сун-хэ, по кличке «Хуан». Его намечалось послать в Иркутск для встречи с японским шпионом, заброшенным туда в тридцать пятом году в числе реэмигрантов, возвращавшихся из Маньчжурии после продажи КВЖД. Это был заключительный инструктаж.
Ван Сун-хэ хоть и с акцентом, но довольно бойко говорил на русском языке и называл себя русским именем Ваня. Он больше десяти лет прожил в России, мыл золотоносный песок на Олекме, Ципе и Витиме. Там, на далеком прииске остались жена и трое детей. В России с Ван Сун-хэ приключилась беда. Он бежал оттуда с пустыми карманами и лютой ненавистью в сердце. За годы старательства Ван утаил и припрятал около трех килограммов дорогих крупинок и рассчитывал по возвращении в Китай начать свою торговлю. Это желание было сильнее любви к жене и детям. Во сне и наяву Ван видел белокаменный особняк с вывеской: «Ван Сун-хэ. Товары на любой вкус». Именно о такой вывеске он мечтал.
В ту самую ночь, когда Ван должен был бежать потайными таежными тропами, заявились люди в милицейской форме, отобрали краденый капитал, оставили взамен акт на серой газетной бумаге. После отбытия короткого наказания Ван Сун-хэ, как подданному Китая, разрешили вернуться на родину. В Китае он с радостью принял предложение японского офицера, переправился с заданием в Россию. Трудно объяснить причину этой радости: то ли хотел встретиться с семьей и, может быть, остаться там, то ли рассчитывал получить много денег – японцы не скупились на посулы.
Военная миссия делала большую ставку на инженера железнодорожного транспорта Князева, к которому направлялся «Хуан». Инженер мог дать ценную информацию о военных перевозках. Однако за все время от Князева не поступало никаких вестей. Связники, посылавшиеся к нему, не возвращались. Это давало основание подозревать его в предательстве и поездка Ван Сун-хэ была последней попыткой установить потерянную связь с Князевым. И капитан Токунага, и Таров, и их начальники, наверно, хорошо понимали: тщательно подготовленная заброска агента «Хуана» обречена на провал.
– Риск, разумеется, немалый, – согласился капитан, выслушав соображения Тарова на этот счет. Они шли по тихой улочке. – Но ведь вся наша работа строится на риске. Когда имеешь дело с человеческим материалом, никогда нельзя определенно положиться.
«Ну что ж, пожалуй, верно, – подумал Таров, – если иметь в виду такой «человеческий материал», как Ван Сун-хэ, как придурковатый уйгур, которого Токунага недавно переправил в МНР, или князь Ухтомский».
– Я не знаю инженера Князева, – продолжал Токунага, – но по документам он выглядит волевым и верным нам человеком. Не исключено, что Князева предал кто-то из связников, и он сейчас кукует в колонии. Честно говоря, и сам Ван Сун-хэ не внушает доверия. Заметь, Ван не попросил разрешения повидаться с семьей. А ведь он, надо полагать, по-своему любит жену, детей. Что это означает?
– Не знаю, Токунага-сан.
– Это наверняка означает то, что он останется там. Опять риск! Ну и что? Не вернется Ван, пошлем Чжана, Фаня... жалко что ли. Из сотни пять дойдут до цели – уже хорошо. Таков закон разведок, дорогой мой друг.
– Жестокий закон. Опять поездка в Халун-Аршан?
– Нет. Ван Сун-хэ пойдет по знакомым ему местам. И поедешь с ним ты.
В темноте блеснули белки глаз капитана, обращенных к Тарову.
– Далеко?
– Порядочно. В районе пограничного пункта Хэшаньту.
– Вот как?
– Чему ты удивляешься?
– Как же... Ведь тем путем я сам уходил на выполнение задания генерала Тосихидэ. А теперь перебрасываю своего агента. Это символично! Когда переброска?
– В конце недели.
Запасная встреча с Казариновым была назначена на четверг, и Таров заколебался: ждать ли четверга или идти на внеочередную. Если он сорвет еще одну встречу, Михаил Иванович сильно встревожится.
– О чем ты задумался?
– Я? Да, так... Вспоминаю Хэшаньту, – проговорил Таров. Он растерялся на секунду, будто капитан подслушал его мысли. «Определится дата поездки, будет видно, как поступить со встречей», – решил Ермак Дионисович.
Утром в коридоре второго этажа Таров встретился с Родзаевским. Вообще Таров часто видел его в ЯВМ, но тут столкнулись лоб в лоб. Родзаевский не узнал Тарова и принял его за японского офицера. Он любезно поздоровался, приостановился, видимо, хотел спросить о чем-то, но передумал и пошел дальше. И все-таки Ермак Дионисович успел близко разглядеть его. Вспомнились слова Ростислава Батурина: «Константин Владимирович? Он генеральный секретарь объединенной фашистской организации в Китае, Японии, на Дальнем Востоке вообще...»
Таров встречался с ним много лет назад. Тогда длинноногий двадцатилетний перебежчик только начинал свою карьеру; полуголодным шатался по городским кафе в поисках благодетеля, который накормил бы досыта и – самая желанная мечта! – согласился бы поддержать материально его газетенку, выходившую два раза в месяц на жалких листках.
С приходом японцев дела Родзаевского и «Российского фашистского союза» пошли в гору. Рядом с ЯВМ в кирпичном флигеле находится редакция газеты «Наш путь», которую выпускают харбинские фашисты. Сам Родзаевский раздался вширь и уже не казался таким долговязым, как прежде. В его осанке и походке появились высокомерие и вроде бы даже некая независимость. Ходил он вразвалку, стараясь держать прямо сутулую фигуру. Лишь в блекло-синих глазах его читалась прежняя трусливая тревога.
По слухам, Родзаевский не раз встречался с японскими генералами Араки, Койсо и другими; выполняя их поручения, готовил свое немногочисленное фашистское отребье к войне против нашей страны. Его частые визиты в ЯВМ свидетельствовали о том, что Родзаевский и его союз не отказывались от участия и в тайной подрывной работе.
Таров решил: посоветоваться с Михаилом Ивановичем и в отношении Родзаевского.
Таров и Казаринов виделись только на квартире доктора. Обычно усаживались на потертый кожаный диван. Так было и на этот раз. Вначале Таров доложил новые сведения об «отряде Исии». Важные эпизоды рассказа Михаил Иванович заносил в записную книжку. Его пометки были столь замысловаты, что и сам иногда с трудом разбирался в них.
– Картина более или менее проясняется, – сказал Казаринов, когда Таров закончил доклад. – Одно не ясно, чем занимаются конкретно лаборатории. Мало живых фактов. Верно я говорю?
– Так, Михаил Иванович. Но Асада всячески уклоняется. Те данные, о которых он сообщил, тоже пришлось выдавливать из него, как пасту из тюбика. Боюсь сильно нажимать – как бы не лопнул тюбик.
Казаринов рассмеялся такому сравнению, потянулся за сигаретами, лежавшими на этажерке. Ермак Дионисович предложил свои, зажег спичку.
– И все-таки нужно добиться откровенности Асады. Нужно уточнить, в каких масштабах ведется подготовка, обратить внимание на способы распространения бактерий, собрать точные сведения о филиалах. Хорошо бы получить фотографии. Видишь, сколько еще вопросов.
Потом Ермак Дионисович рассказал о встречах с Родзаевским и поделился своими выводами о деятельности «Российского фашистского союза».
– Ты знаком с Родзаевским?
– Два раза разговаривал с ним, кажется, в кафе «Марс».
– Когда это было?
– Лет пятнадцать-шестнадцать тому назад. Знаю еще одного фашиста, Ростислава Батурина...
– Родзаевский и Охотин – вот кто нас интересует. Обожди, Ермак, не распыляйся. С Пинфанем закончишь, тогда... А сейчас будем думать, искать подходы.
Эти слова Казаринов произносил всякий раз, когда ему нужно было подумать и принять решение.
– Да, Ермак, давно хотел сказать тебе, все забывал. Твой высокий покровитель все же обратился к нашему правительству с предложением послать триста тысяч штыков и сабель на советско-германский фронт. Наши не ответили. Должно быть, не хотят давать Семенову повод для газетной шумихи. Может, и твоя информация пригодилась.
– Да ну... Есть еще одна новость. Послезавтра еду в Хэшаньту – поручено переправить связника Ван Сун-хэ...
Таров раскрыл цель посылки агента, назвал пароль, сообщил полные данные о Князеве.
– Вот видишь, а ты все плачешься, – упрекнул Казаринов шутливо. – Подсчитай-ка, скольких шпионов схватили за руку по твоей подсказке? Какой ущерб они могли принести нашему народу? Центр высоко оценил твою работу. Тебе объявлена благодарность приказом наркома. Ты, Ермак, только не зазнавайся.
– А разве такое за мною водится?
– Вроде бы нет. Предупреждаю на всякий случай, – сказал Казаринов не то серьезно, не то в шутку.
В субботу вечером Таров и Ван Сун-хэ приехали в Хайлар. Их встретил начальник местного филиала Харбинской ЯВМ, низенький, кряжистый поручик с большой круглой головой. Он был предупрежден о прибытии Тарова шифрованной телеграммой. Поручик подготовил номер в городской гостинице и принял на себя все хлопоты по устройству. Назавтра он лично поехал с ними в Хэшаньту. Деятельное участие поручика сняло многие обязанности с Тарова. Фактически за него делалось почти все. Переправа была назначена на одиннадцать часов ночи.
Под вечер Таров и Ван Сун-хэ вышли в садик возле казармы пограничников. Кусты сирени и акации стояли не шелохнувшись. Было тихо и душно. Лишь изредка раздавался слабый треск: это лопались стручки акации, разбрасывая семена. За рекой – советская земля. Близость родных берегов вызывала чувства радости и грусти.
– Ну как, Ваня, не трусишь? – спросил Таров по-русски. Он считал кощунственным разговор на другом языке, когда расстояние до родины исчислялось в метрах. Вспомнились чьи-то стихи: «Двадцать метров, хоть не версты, а попробуй вот – пройди».
– Немного есть, однако. – Ван Сун-хэ жил среди сибиряков и усвоил их говор.
– Кто у тебя там, – Таров кивнул в сторону границы, – дочери или сыновья?
– Дочь и два сына.
– Навестить не думаешь?
– А можно?
– Соседи не выдадут?
– Никто же не знает, где я. Все считают, что отбываю срок наказания. Никаких подозрений не будет. Потому я и пошел под своей фамилией.
– Гляди сам, Ваня. Побываешь в Иркутске, передашь Князеву наши инструкции, а на обратном пути можешь завернуть к жене. Любишь?
– Как же не любить? Она у меня красивая, добрая. И дети хорошие.
– Чего же ты оставил их?
– Золото, холера его побери. Вовсе слепым был.
– Выходит, правильна японская пословица: блеск золота ярче сияния будды?
– Неправильная, господин начальник. Сам дураком был, однако.
– Через два месяца приеду сюда встречать тебя.
– Но, но, встречай. – Эти слова были сказаны с еле уловимой насмешкой.
Ермак Дионисович понял: Ван Сун-хэ не вернется.
XIII
Незаметно, в повседневных будничных делах пролетели конец лета и осень. В подъездах служебного ямото, в котором по-прежнему жил Таров, были развешены сосновые ветки – новогодние украшения.
В середине октября Ермак Дионисович виделся с Асадой, но делового разговора не получилось. Асада был сильно расстроен: на Филиппинах погиб его брат.
– Акико убили в день великого землетрясения, – взволнованно рассказывал Асада. – Я человек не суеверный, но скажите, почему именно в этот несчастливый день? Это что, простая случайность?
Таров молчал: никакие утешения не могли помочь Асаде – он был в отчаянии.
С того времени Асада не появлялся в Харбине. Ермак Дионисович дважды ходил к нему домой. Фусако сильно тревожилась за мужа: он никогда так долго не задерживался в Пинфане.
Лишь в январе Асада, наконец, позвонил Тарову и пригласил к себе. Знакомая китаянка открыла дверь, пригласила в дом. Асада сообщил, что Фусако с дочерью пошли по магазинам. Таров и Асада сидели возле хибати – медного бака на высоких ножках, наполненного горячими углями, и вели тихую беседу. Гибель брата сломала какую-то пружину в душе Асады.
– Спрашивайте, господин Таров, – на такое обращение Асада перешел после того, как между ними установился деловой контакт. – Сегодня я ничего не утаю от вас... А ведь и я когда-то был порядочным человеком, – с болью вздохнул Асада. – Я пошел на медицинский факультет, чтобы делать добро людям, избавлять их от страданий... Когда-то... Говорят, в старину и змея чудесно пела. Сказка... Ладно, спрашивайте...
– Я хотел бы знать, чем конкретно занимаются лаборатории?
– Экспериментируют. Ищут наиболее эффективные способы заражения, наблюдают за течением болезни, испытывают медикаменты... Вот самый последний случай. Подполковник Икара приказал своим помощникам заразить тифом большую группу людей, содержавшихся в тюрьме отряда. Приготовили литр подслащенной воды и заразили бактериями тифа. Потом еще разбавили водой и раздали, примерно, пятидесяти заключенным китайцам, насколько я знаю, военнопленным. Все, конечно, заболели. На них потом испытывали новый лечебный препарат. Он не помог, люди умерли.
Но не все жертвы так быстро освобождаются от мучений. Как правило, один человек подвергается опытам пять-шесть раз. Когда организм полностью истощается, «бревно» умерщвляют и отправляют в крематорий. Самой несчастной была одна женщина, русская эмигрантка. По слухам, ее забрали за то, что она написала письмо брату, который живет в России. В письме женщина жаловалась на трудности жизни и нелестно отзывалась о японцах. Она была на последнем месяце беременности, в тюрьме родила. Два года мучили мать и ребенка. Женщина забывала о собственных страданиях: была в постоянном страхе за судьбу своего мальчика. Они прошли все круги ада.
Асада замолчал.
– Какие способы распространения болезней считаются наиболее эффективными? – спросил Таров.
Асада поднял глаза.
– Сбрасывание бомб, заполненных насекомыми – носителями бактерий, с самолетов; заражение рек и водоемов... Самыми изощренными являются диверсионные методы. Я уже рассказывал вам о распылителях в виде авторучек, тросточек, игрушек... Для детей изготовляются шоколадные конфеты, начиненные инфекционными бактериями. Однажды генерал Исии распорядился испечь три тысячи булочек, заразить их бактериями тифа и паратифа. Потом этими булочками накормили военнопленных китайцев и распустили их по домам. Они занесли болезни во многие районы. В другой раз изготовили печенье и разбросали вблизи большого города. Голодающее население подобрало печенье, полагая, что оно забыто военными.
– Скажите, Асада-сан, большие ли масштабы приобрела подготовка к бактериологической войне?
– Я могу говорить только о своем отряде, об отряде Исии. Слышал, еще есть формирования подобного рода. Какие масштабы? С полгода тому назад я был в составе бригады, которая инспектировала работу Хайларского филиала нашего отряда. Там в специальных питомниках содержится более тринадцати тысяч крыс и мышей. На них за один цикл, за три-четыре месяца, выращивается до пятидесяти килограммов блох. В случае необходимости количество их может быть увеличено до двухсот килограммов. Этот питомник не единственный...
– И последнее, Асада-сан... Я как-то спрашивал вас о филиалах, питомниках и других подразделениях отряда?
– Я подготовил такие сведения. Вот, пожалуйста, – Асада протянул аккуратно сложенный лист бумаги.
– Спасибо, Асада-сан.
– Список неполный. Здесь только крупные филиалы.
– А нельзя ли продолжить его? Эти сведения очень важны.
– Я понимаю, господин Таров. Продолжить можно, потребуется время: нужно делать выборку из документов.
– Хорошо, Асада-сан. Еще раз большое спасибо. Это ваш подвиг, – сказал Таров. Теперь у него не оставалось сомнений: Асада откровенен до конца.
– А вы не забудете обо мне, господин Таров, в судный час? Не получится по пословице: кончается дождь – забывается зонт?
– Нет, Асада-сан, этого не случится. У нас с вами еще много дел. Мы должны сделать все, чтобы смерть не смогла выйти из пинфаньских лабораторий...
– Убедили, господин Таров. Я еще кое-что приготовил вам, – Асада достал из портфеля и протянул Тарову сверток. – Это кинокадры. Засняты лаборатории Пинфаня и жертвы бесчеловечных экспериментов.
– Как вам удалось получить это, Асада-сан? – спросил Таров, обрадованный неожиданным подарком.
– Конечно, без разрешения генерала Исии, – сказал Асада, улыбаясь.
Эта встреча оказалась последней.
Многим замыслам Тарова не суждено было осуществиться... Произошло событие, которое никто не мог предвидеть и предотвратить.
Прошло недели три. Капитан Токунага опять уехал в Халун-Аршан: ожидалось возвращение с задания его агента. Таров был один в своем рабочем кабинете, стоял у окна, вспоминал о Михаиле Ивановиче, о последней встрече с ним. Казаринов тогда поздравил Тарова с новым годом и тепло отозвался о его работе, поблагодарил за киноленты.
– Значит, гибель брата все-таки доконала Асаду, – сказал Казаринов, выслушав очередное сообщение Тарова. – Понятно, это толкнуло его на откровенность. Японским военным преступникам придется расплачиваться по полному счету! Будут держать ответ перед военной коллегией Верховного Суда СССР... Асада выступит свидетелем.
Резкий телефонный звонок прервал размышления Тарова. Его вызывал начальник отделения майор Катагири. Майор был очень спокойным человеком, может быть, даже флегматичным, мешковатым с виду. Своей внешностью и манерами обращения он напоминал пожилого сельского учителя. Этим Катагири заметно выделялся среди экспансивных и чересчур суетливых сослуживцев.
– Немецкие друзья передали нам группу монголов, – сказал Катагири. – Один доставлен к нам. Поговорите с ним и доложите ваши соображения, где и как мы можем использовать его.
Майор протянул талон на вызов из тюрьмы. На клочке бумаги иероглифами была начертана фамилия монгола. «Халсанэ» – прочитал Таров. Эта фамилия, распространенная среди бурят – в старом произношении – и монголов, ничего не говорила ему.
Возвратившись в свой кабинет, Ермак Дионисович вызвал надзирателя и передал талон, полученный от Катагири.
Минут через десять надзиратель ввел «монгола». Таров расписался в получении человека и только после этого взглянул на доставленного. Перед ним стоял Платон Халзанов.
Ермак Дионисович крайне удивился столь неожиданной встрече. За минувшие четыре года оба немало изменились, но сразу же узнали друг друга. Они по-мужски неловко обнялись и расцеловались.
– Ты какими судьбами попал сюда? – первым опомнился Таров. – Откуда?
– Чуть ли не кругосветку совершил.
– Фамилию ты изменил, что ли?
– Нет. Просто восстановил старобурятскую транскрипцию – Халзанэ.
– А почему монгол? – спросил Таров.
– Не знаю. Когда меня спрашивали о национальности, я сказал, что бурят-монгол[14]14
До 1958 г. буряты официально назывались бурят-монголами.
[Закрыть]. Немцы записали для краткости: монгол.
– Ну, Платон, садись к столу и рассказывай о своих приключениях.
– Я так рад встрече, Ермак Дионисович... Не могу опомниться, будто во сне. Угостите, пожалуйста, сигаретой. Спасибо... Друзья-друзьями, а обращаются, как с арестантом, в тюрьме держат, – частил Халзанов, ломая спички дрожащими пальцами и отводя взгляд. Таров с недоумением и жалостью смотрел на него, ставшего предателем. В голове роились вопросы, догадки, сомнения...
Халзанов выкурил сигарету и почти спокойно приступил к рассказу.
В июне сорок первого закончил институт. Началась война, его призвали в армию. В октябре под Вязьмой Халзанов был захвачен немцами.
Жизнь в плену Халзанов рисовал так: «Доставили в лагерь, на севере Польши. До войны там были торфяные разработки, и фашисты наспех создали концлагерь. Вонючее, ржавое болото, чахлые деревца. Условия были жуткие. Давали двести пятьдесят граммов хлеба в день и мутную водицу, которую называли то супом, то кофе. Хлеб из отрубей и опилок.
Комендантом лагеря был гауптштурмфюрер – это вроде армейского капитана – Гельдерлинг, белобрысый верзила, пруссак «голубых кровей». Расстреливал людей по малейшему поводу, а бил без всякого повода.
Побег был совершенно невозможен. К лагерю вела одна дорога. По ней даже в шапке-невидимке не проскочишь. А кругом непроходимые топи. Находились смельчаки, бежали. Сами попадали на виселицу, и мы из-за них страдали: на заключенных накатывалась новая волна репрессий и издевательств. Пока силы были, держались, но к весне сорок второго года вовсе ослабли. Каждый день умирало тридцать-сорок человек. Бессмысленная смерть! Конечно, всякая смерть нелепа. Но на фронте у тебя в руках оружие, ты сам можешь убить того, кто несет смерть. В лагере же смерть была хозяйкой, никаких законов для нее не было. Смерть была злобной, мстительной: не сразу забирала человека, а издевательски долго отнимала силы, кровь и уж потом лишала жизни. На виду у всех день и ночь чадила труба крематория, напоминая о твоей неизбежной участи.
Тогда я понял, как мы были далеки от жизни до войны, болтая о гуманизме, философских категориях и прочих высоких принципах. Этот вздор в лагерных условиях никому не был нужен. В лагере ценится только сила. Если ты можешь лупить ближних своих, тебя боятся; если ты слаб и беззащитен, то самый последний доходяга норовит раздавить тебя, как мокрицу. Понятия чести, совести теряют всякий смысл...
Халзанов замолчал и опустил голову. Его лицо и уши были пунцовыми. Таров не останавливал, не перебивал его, не задавал вопросов. Он думал: «Зачем Халзанов так подробно рассказывает об этом? Хочет разжалобить меня или готовит оправдание каким-то подлым своим делам?»
Халзанов, не спросив разрешения, взял сигарету из лежащей на столе пачки и глубоко затянулся.
– Что замолчал? Продолжай.
– Умирать мне не хотелось, Ермак Дионисович, я ведь еще и жизни как следует не видел... Как-то пришли в лагерь люди, одетые в немецкую форму, и стали вербовать добровольцев в национальные легионы. Я записался в калмыцкий легион или корпус. Почему пошел? Хотел жить – это прежде всего. Может быть, рассчитывал этим путем освободиться от плена. Надо полагать, к тому времени не прошла обида за несправедливый арест отца и за то, что меня вышвырнули из института. Служил я добросовестно. Мстил беспощадно. Немцы заметили мое усердие, присвоили офицерское звание, доверили командовать батальоном. Потом стал сотрудничать с «абвером», сюда вот передали...
– Война скоро кончится. Как же будешь глядеть в глаза соотечественникам?
– Никак не буду, дорогой Ермак Дионисович. Я часто повторяю строчки, оставшиеся в памяти со студенческих лет: « Я ушел от родимой земли и туда никогда не вернусь, где тропинками ветер в пыли бороздит деревянную Русь».
– А вы-то, Ермак Дионисович, как очутились тут? – спросил Халзанов, очевидно, спохватившись, наконец, где он находится.
– Это долгая история, Платон. Я с восемнадцатого года служил офицером для поручений у атамана Семенова, с тридцать второго года состою сотрудником Японской военной миссии... Знаешь что, Платон, нам выгоднее скрыть наше знакомство. Тогда я могу больше сделать для облегчения твоей участи, японцы не заподозрят меня в покровительстве и необъективности.
– Хорошо, Ермак Дионисович.
– Какие твои планы? На что рассчитываешь?
– Я ничего не знаю. Как распорядятся хозяева.
– Ладно. Все, что в моих силах, я сделаю для тебя.
– Спасибо, Ермак Дионисович.
Майор Катагири сообщил, что Халзанов будет переброшен в Монгольскую Народную Республику, и поручил Тарову подготовить соответствующее задание для него. Майор изложил в общих чертах содержание задания.
