Текст книги "Под чужим небом"
Автор книги: Василий Стенькин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Цэвэн взглянул заплывшими глазами, налил себе полный стакан араки, выпил залпом и с жадностью стал жевать жирную баранину.
Ермак Дионисович наблюдал искоса и думал: «Однако целого барана может сожрать этот толстый, разжиревший человек».
Между тем Цэвэн продолжал жевать баранину и, казалось, не собирался отвечать на его вопрос.
– Никакого разногласия нет, – сказал ширетуй, отбросив обглоданную баранью лопатку. – Когда здесь были японцы, офицер давал мне почитать книжку большого буддийского ученого по имени Сойен Шакю. Он был когда-то главой над восемьюстами дацанами. Хотя Будда и запретил убийство, – писал Шакю, – но он говорил, что не будет спокоен до тех пор, пока все люди не соединятся в бесконечно любящем сердце. А потому, чтобы навести в мире порядок и покой, нужно воевать, убивать отступников... Но, дорогой племянничек, однако пора спать, – сказал Цэвэн, сладко позевывая.
К утру площадь перед дацаном опустела. Лишь около некоторых домов виднелись одинокие повозки – остались родственники некоторых лам и послушников.
Таров и настоятель, позавтракав, ушли в степь. День был теплый, солнечный. Высоко в небе парили коршуны, все было наполнено миром, радостью жизни.
Цэвэн тяжело дышал, часто вытирал лоб и шею платком. Его настроение противоречило окружающему покою.
– Капитан, доложите его превосходительству, дорогому атаману, что настал момент для решительных действий. Время, как прожорливый червь, точит дерево, на котором мы сидим. Верующие все реже заглядывают в храмы, перестали думать о спасении души, не боятся божьего наказания... Пройдет пять-шесть лет, и мы останемся в одиночестве...
– Мне велено удержать вас, ламбгай, от безрассудных действий. Скоро выступят японские войска, тогда и мы ударим изнутри. Одним нам не устоять против Красной Армии...
– Народ поддержит. Один баран, один жеребец могут повести всю отару, весь табун. – Настоятель остановился и стал вытирать пот. – Атаман пишет, на вас возложено руководство...
– Да, ламбгай. Найдутся ли подходящие помощники?
– Найдутся. Среди послушников укрыто десятка полтора тапхаевских[6]6
Тапхаев – командир белогвардейского карательного отряда в Забайкалье в годы гражданской войны.
[Закрыть] офицеров и унтер-офицеров. Маловато, конечно. Однако мал соболь, да стоит дороже самого большого верблюда. Так люди говорят. Подымем триста лам и хувараков...
– Имеете ли связь с соседними дацанами?
– В каждом улусе собаки лают по-разному, – сказал настоятель, уклоняясь от ответа. Немного помолчав, добавил: – Некоторые дрожат, как перепуганные зайцы, некоторые ищут мира с властями.
– Как с оружием, ламбгай?
– Хорошо. Оружия достаточно, упрятано надежно.
– Надо проверить, ржавчина не жрет ли.
– Вроде бы нет.
Ночью Цэвэн тайно провел Тарова в подвалы дацана, где хранилось оружие. По прикидке Ермака Дионисовича, там находилось десятка два пулеметов, около пятисот винтовок и карабинов, пять ящиков с «лимонками», достаточное количество патронов. Оружие было в отличном состоянии: уложено опытными специалистами. «Вот почему так спешит ширетуй. Боится – закроют дацан, обнаружат склад», – думал Таров.
– Кто знает об этом складе? – спросил он, когда закончили осмотр,
– Один я. Знали еще есаул Косых да несколько солдат. Они укочевали в Маньчжурию. Я объявил всем: заходить сюда – большой грех... Ключ у меня.
– Не дознаются?
– У грозовой тучи нет дождя, в голове ламы нет ума, – сказал Цэвэн и захихикал, довольный тем, что так ловко высмеял служителей дацана. Ширетуй, очевидно, любил только себя, а остальных лам считал за дураков.
В течение недели Таров вместе с настоятелем переговорил со всеми офицерами и унтер-офицерами, их оказалось одиннадцать человек. Жизнь на нелегальном положении и в постоянном страхе озлобила людей. Они были готовы на все, лишь бы скорее кончились томящие душу страх и неопределенность.
В обратный путь Таров ехал со стариком, дацанским конюхом Бадмой. Вороной жеребец, на котором обычно выезжал только настоятель, бежал крупной рысью и, задрав красивую голову, призывно ржал.
– Как живете, дедушка? – спросил Ермак Дионисович, когда они отъехали километра три от дацана.
– Всяко разно живу: бывает хорошо, бывает плохо, – отвечал старик.
– Рядом с богом всегда хорошо должны жить, – подзадорил Таров. Ему хотелось узнать, как относится Бадма к ширетую и делам в храме.
– Бог рядом, а правда далеко, – сказал старик, мельком взглянув на Тарова добрыми глазами.
– Как понимать это?
– Старики так говорят: на дне колодца нет воды, в словах ламы нет правды. Не слышал?
– Слышал. Ширетуй-то вроде ничего?
– Пока спит, ничего бывает, – рассмеялся старик. – Слова хорошо говорит, барана хорошо кушает.
– Хорошо?
– Когда был совсем молодым ламой, кушал целого барана.
– Д а ну?
– Сам глядел.
– К людям-то добрый?
– К себе добрый, к молодым бабам добрый.
– Давно он здесь?
– Годов двенадцать, однако, будет. При семеновской власти избрали ширетуем. С белыми шибко дружный был...
– Шибко, говорите?
– Но. Однако среди хувараков и сейчас прячутся семеновские и тапхаевские офицеры. Люди так болтают...
Бадма замолчал и стал пощипывать левой рукой редкую бороденку.
Недалеко от дороги пасся табун. Вороной прибавил ходу и заржал еще громче. От табуна отделился саврасый жеребец и помчался наперерез. Ветер относил назад его золотистую гриву и хвост. Жеребцы сошлись, встали на дыбы. Таров и Бадма выпали из двуколки. Старик не выпускал вожжи. Ермак Дионисович орудовал кнутом. Но жеребцы не чувствовали ударов, они словно замерли.
– Так вот и люди грызутся, а из-за чего, однако, сами толком не знают, – сказал старик, когда жеребцов разняли и поехали дальше.
В Петровском заводе Таров купил билет до Москвы. Он знал: Асояна в Чите уже не было.
VII
Павел Иванович Асоян ждал Тарова: забронировал номер в гостинице, в тот же день представил начальству. Ермак Дионисович пробыл в Москве около месяца – решался вопрос о его дальнейшей работе. Здоровье Тарова нуждалось в капитальном ремонте. Четырнадцать лет, проведенных среди врагов, не прошли бесследно: жил в постоянном напряжении, чужой жизнью, играл трудную роль. В ней не было заранее написанного текста, не было суфлера, малейшая оплошность или обмолвка, неверный шаг могли стоить жизни.
С годами развилась бессонница, возникли раздражительность и головные боли, временами покалывало сердце. Врачи нашли неврастению, запретили нервное напряжение, эмоциональный накал.
Оставался открытым вопрос с Цэвэном, Епанчиным, Размахниным, их единомышленниками. Тарову надо было быть поближе к ним, чтобы знать их намерения, по возможности удержать от активных действий.
Предполагалось прибытие связника из-за кордона.
Договорились, что Ермак Дионисович поедет к жене, поживет у нее, а потом вернется в родные места, найдет работу по душе и будет ждать указаний от Асояна.
В Ленинград Таров приехал около полудня. Моросил мелкий дождь. Казалось, тучи опустились до земли и обволакивают серым туманом дома, улицы, беспокойных горожан. Ермак Дионисович был взволнован до предела. Какой будет встреча с Ангелиной после четырнадцатилетней разлуки? Может быть, она вышла замуж? Дети у нее? Таров готовил себя к самому худшему. Понимал, что в любом случае нельзя винить жену: за все годы она не имела от него никакой весточки и могла думать, что он безвестно погиб на фронте. Чтобы утишить волнение, Ермак Дионисович прошел пешком почти весь Невский; вспоминал места, где приходилось бывать с друзьями в студенческие годы, а потом – с Ангелиной.
Дверь открыла полная женщина с красным отечным лицом. Таров с трудом узнал Елену Брониславовну.
– Вам кого? – спросила теща хриплым голосом. Она была пьяна.
– Я Ермак!
– Ермак? Откуда? С того света, что ли? Мы похоронили тебя. А ты и верно похож на моего зятя Ермака, – сказала Елена Брониславовна. Она, пошатываясь, обошла вокруг Тарова, подозрительно осматривая его.
Квартира состояла из прихожей, служившей одновременно кухней, большой – метров тридцать – столовой и маленькой спальни. Кухонный стол был завален грязной посудой, объедками; на середине стояла большая хрустальная пепельница, до краев наполненная окурками, и пустая четвертинка.
Ермак Дионисович снял плащ и шляпу, повесил на гвоздь, вбитый прямо в стену, и вслед за тещей прошел в столовую. И там не было порядка: обои почернели, местами отклеились, паркет давно не натирался.
– Чего зенки-то вытаращил? – спросила Елена Брониславовна, перехватив изучающий взгляд Тарова. – Не любила я тебя, Ермак, не обессудь. Видно, сердце чувствовало, что ты исковеркаешь жизнь Ангелины.
– Где она?
– Обожди, не перебивай, я хочу все высказать, что наболело, – потребовала теща с пьяным упрямством. – Я глупая баба: как рожена, так и заморожена. Но видела, как терзалась по тебе Ангелина, душа у нее иструхла. Любила она тебя. Любила. Только ведь любовь, как морковь: полежит и повянет... Ты в воду канул, что ли? Ни слуху ни духу... – Елена Брониславовна опустилась на диван, а Ермак сел на стул возле стола, накрытого старой выцветшей клеенкой. – Мы похоронили тебя... Ангелина замуж выходила, за актера. Человек бескачественный и незначительный, грубиян и пьяница. С ним и я пристрастилась. Сначала держалась, зарекалась пить. Зарока моего хватало от воскресения до поднесения. Теперь не могу без водочки. Вот и стала такой. Время красит, а безвременье старит... Ты куришь?
Ермак Дионисович протянул портсигар из орехового дерева. Елена Брониславовна взяла папиросу, старательно разминала ее. Закурив, долго кашляла.
– Ангелина лет пять мучилась с ним, – снова заговорила она, вытерев ладонью слезы, – потом выперла. И правильно, на кой ляд такой муж. Ну, и моя вина есть перед тобою: я все уши ей прожужжала, что ты, дикарь, скрылся от нее в своей Азии. Вот и все, что я хотела сказать тебе. Теперь разбирайтесь сами. Ангелина скоро будет, а я пойду спать...
Елена Брониславовна поднялась с дивана и, охая, ушла в спальню. Таров распахнул окно, закурил. Дождь прекратился, временами сквозь разорванные облака проглядывало солнце. Ермак Дионисович взял плащ на руку и вышел, хотелось пройтись по улицам, развеять до прихода Ангелины тоскливое настроение. В подъезде неожиданно столкнулся с ней. Ангелина вспыхнула, но быстро взяла себя в руки. Поздоровались, как чужие.
– Мама дома? – спросила она, как будто от этого зависела их судьба.
– Легла отдохнуть.
– Замучилась я с ней.
Вошли в квартиру. Ангелина сбросила плащ, наскоро прибрала разбросанные вещи и занялась примусом. Таров украдкой посматривал на нее, отыскивая милые сердцу черты в этой полногрудой женщине с сильными бедрами. Лицо мало изменилось. Только на веках обозначилась прозрачная синева и прожилки, да лучики морщин вокруг глаз и в уголках губ.
Ангелина накрыла стол, пригласила Ермака. Занимаясь домашними делами, она старалась не встречаться с ним взглядом.
– Ну, рассказывай, где пропадал? Почему не писал столько лет? – спросила Ангелина, когда они уселись за стол друг против друга.
– Был я в далеких краях, откуда писать не полагается, – начал Ермак Дионисович. В Москве он советовался с Асояном. Тот сказал, что Таров может открыться перед женою, если верит ей. «Разумеется, о содержании работы говорить нельзя», – предупредил Павел Иванович.
– В лагере что ли?
– За границей, в Маньчжурии.
– Как попал туда?
– Служил в белой армии. Помнишь есаула Семенова, который угощал нас в «Метрополе» в день твоего рождения? Он стал атаманом казачьих войск, вот у него я и служил, с ним за кордон ушел. Сейчас многие возвращаются на родину. Вины за мною нет – и мне разрешили...
– А я-то с ума сходила. Куда только ни писала, отовсюду отвечали: сведений не имеется. В двадцать втором году ездила в Верхнеудинск и там ничего не нашла. У тебя родных не осталось что ли?
– Тетка живет там, по мужу Бурдукова она, братьев и сестер у меня нет, я говорил тебе.
– Как там жил?
– Великий Данте писал так: «И горек чужой хлеб и тяжелы ступени чужого крыльца».
– Чего же ты раньше не возвращался?
– Это не простое дело. Сейчас возвращаются наши люди, работавшие на КВЖД, вот и я за компанию с ними. – С такой легендой Таров вернулся на родину и не хотел искать другого объяснения: он пока не знал, как сложатся отношения с Ангелиной. – Ну а ты как жила?
– Я думаю, мама успела доложить тебе, – не то осуждающе, не то с грустной усмешкой проговорила она. – Жить надо...
Ангелина откровенно рассказала о своей нелегкой жизни, плакала. Откровенность и слезы подкупили Тарова. Ему подумалось, что любовь жива, что ее можно воскресить, влить в нее новые силы. Он остался у жены.
Проходили дни, недели, и Ермак Дионисович все больше убеждался в своей ошибке. Любовь ушла, остались воспоминания о ней, которые он принял за самую любовь, и еще – жалость.
Ни покоя, ни радости в доме жены он не нашел. Деньги – зарплата за несколько лет – были на исходе. Таров стал задумываться о своем месте в жизни. Ангелина и ее мать не раз уже намекали на то, что приютили его и осчастливили. Стали возникать ссоры из-за пустяков.
Однажды Ангелина без причины взорвалась и больно оскорбила Тарова.
– Азиат! Инородец! Ты испортил мне жизнь, сгубил мою молодость. Мечешься где-то. Шпион...
В эти минуты она была удивительно похожа на свою мать. Терпение Тарова кончилось, он плюнул на все и уехал из Ленинграда. Впрочем, не будь приказа Асояна срочно вернуться в Забайкалье, он, вероятно, долго еще не решился бы на этот шаг.
Пока Таров выяснял свои семейные дела, в его родном краю произошли непредвиденные события. Не прислушавшись к предостережениям Ермака Дионисовича, Цэвэн, Епанчин, Размахнин попытались спровоцировать беспорядки. Из безрассудной затеи ничего не вышло: население их не поддержало.
Таров устроился преподавателем. Ангелина не решилась ехать с ним, не было прежней веры в его постоянство, жалко было оставлять родной Ленинград, а может быть, не было уже любви, кто знает... Она лишь изредка навещала его. В минуты душевного расположения просила прощения, говорила, что во гневе становится невменяемой и не отдает отчета своим словам. Ермак Дионисович всякий раз прощал, но прежней близости между ними уже не было. Таров жил в одиночестве, на положении холостяка.
Летом тридцать третьего года на учительском совещании он неожиданно встретился с Гомбо Халзановым, старым знакомым по университету. Халзанов, оказалось, много лет работал на руководящих должностях в Наркомпросе, но потом был исключен из партии за связь с троцкистами. Жаловался, что обвинили его необоснованно. Таров слушал и вспоминал поведение Халзанова накануне революции: Гомбо был тогда большим путаником, метался между троцкистами, эсерами и меньшевиками.
Работал он в педагогическом институте, вел курс старославянского языка и историческую грамматику, жил с пятнадцатилетним сыном Платоном. Жена умерла года два назад.
Таров и Халзанов стали навещать друг друга. Их сближало увлеченность языками и фольклором, одинокая жизнь, университетские воспоминания. Ермак Дионисович быстро привязался к Платону: юноша отличался оригинальностью и смелостью суждений, любовью к книгам, пониманием литературы. Он учился в Московском институте философии, литературы и истории. На летние месяцы приезжал домой. Тогда они с Ермаком Дионисовичем пропадали на озерах: оба были заядлыми охотниками и рыболовами.
В начале тридцать восьмого года Гомбо Халзанова арестовали как участника троцкистской организации. Платона, тогда студента третьего курса, исключили из института. Больше года он жил у Тарова. Ермак Дионисович даже мысли не мог допустить, что когда-нибудь Платон Халзанов сыграет зловещую роль в его жизни...
Шли годы. Вынужденное бездействие все больше тяготило Тарова. Казалось, о нем забыли и Центр, и японцы...
Сообщение Совинформбюро о вероломном нападении фашистов на русскую землю опалило душу Тарова.
Двадцать третьего июня, на второй день войны, он пришел в Управление Наркомата государственной безопасности с заявлением, в котором просил направить его в Маньчжурию с соответствующим заданием в интересах защиты Родины.
Заявление послали в Москву, высказав свои соображения. Центр поддержал просьбу Тарова и предложения руководства Управления. Затем был утвержден план подготовки закордонного мероприятия. Самым важным его разделом являлась легенда. Выдвигалось и обсуждалось два варианта. Первый: после ареста Цэвэна и других агентов Таров будто бы жил на нелегальном положении и, улучив подходящий момент, ушел в Маньчжурию. Второй: якобы был арестован органами НКВД, отбывал наказание в колонии, откуда удалось бежать и перейти государственную границу. Остановились на последнем варианте. В основу легенды положено подлинное событие, которое должно было заставить японцев поверить Тарову.
Летом тридцать восьмого года японская разведка перебросила в Советский Союз агента Ли Хан-фу. Он был задержан при переходе границы. Во время обыска у него обнаружено письмо на имя Тарова от подполковника Тосихидэ. Ли Хан-фу показал, что он шел на связь к Тарову с заданием от Харбинской японской военной миссии.
На допросах у японцев Таров расскажет, что причиной ареста будто бы послужило предательство агента, посланного к нему на связь. Это будет убедительно, японцы знают, что Ли Хан-фу не вернулся.
Этот вариант был предпочтительнее первого еще и потому, что Таров, переброшенный в СССР в тридцать втором году под видом реэмигранта, не мог, конечно, проживать на нелегальном положении
Чтобы ознакомиться с режимом, с условиями содержания заключенных, Таров побывал в исправительно-трудовой колонии.
Наступил день, когда Таров простился со своим городом. До пограничного поселка его сопровождал работник наркомата. Они ехали в купе полупустого вагона, настроение, как всегда при расставании, было грустным.
– Есть у меня, Максим Андреевич, одна сердечная тайна. Хочу открыться перед вами... – Ермак Дионисович помолчал, скручивая цигарку. Он волновался. – Полюбил я здесь молодую женщину. Пожилой человек, скажете, а влюбился... Мне сорок шесть, ей – двадцать восемь. Разница, как видите, немалая.
Недавно мы с Верой – ее Верой зовут – были в одной компании... Я провожал ее. С того вечера потерял покой. В прошлую субботу она заходила ко мне. Я оказал Вере, что меня призывают в армию. И все. Не посмел открыть своих чувств.
Все воскресенье томился: думал, надо было сказать. Ну, и пошел к ней с твердой решимостью объясниться. Дома были мать, брат-студент. Накрыли стол, посидели. Когда настало время, мы вышли: я, Вера и ее брат. Постояли у калитки, я ушел, так ничего и не сказав... Вот ведь как получается: Семенова не убоялся, японцев не убоялся, а тут – на тебе, испугался. Ладно, вернусь оттуда – займусь своими сердечными делами, – грустно пошутил Ермак Дионисович. – Если же не вернусь, позаботьтесь о ней, Максим Андреевич. Очень прошу вас: она самый дорогой человек для меня... Но теперь, однако, обо всем доложил, не утаил ничего...
VIII
На углу Китайской, центральной улицы Харбина, и Набережной Сунгари в трехэтажном кирпичном доме размещалась японская военная миссия. Если бы не высокая стена с колючей проволокой по верху, дом можно было принять за купеческий особняк, каких немало в этой части города.
Харбинская ЯВМ всюду протягивала цепкие щупальцы, плела липкую паутину. Здесь сочинялись задания шпионам, диверсантам и террористам, направлявшимся тайными тропами в соседние государства; здесь получали инструктаж осведомители, выискивавшие антияпонски настроенных людей среди китайцев и русских эмигрантов; отсюда шли провода аппаратуры подслушивания, установленной почти во всех учреждениях, не исключая кабинеты и спальни императора Маньчжоу-Го Пу И; здесь разрабатывались зловещие планы, от которых потом ужаснется человечество.
В здание ЯВМ входили интеллигентного вида японцы в модных костюмах. На самом деле это были генералы, полковники, поручики – кадровые сотрудники разведывательной и контрразведывательной служб. Они бдительно защищали интересы японского императорского правительства, четко, не задумываясь, выполняли приказы военщины.
Здесь в тридцать втором году, перед отправкой на советскую землю Тарова обучали шпионскому ремеслу, сюда доставили через десять лет, в начале сорок второго, как задержанного перебежчика. Ему предстояло, выгодно используя свои связи, доказать, что он вернулся сюда с добрыми намерениями. Пока же Тарова допрашивали с пристрастием, прибегали даже к физическому принуждению: просьбы дать встречу с генералом Семеновым, подполковником Тосихидэ или хотя бы поручиком Касугой, которые знают его, оставались без внимания. Ему даже не сказали, служат ли Тосихидэ и Касуга в ЯВМ.
Следствие по делу Тарова вел поручик Юкава, невысокого роста молодой щеголь. Допросы записывались на магнитофон. Это требовало большой осторожности: малейшую обмолвку, незначительное противоречие в показаниях могли обратить против него.
Тарова содержали в одиночной камере. Узкое окно упиралось в серую облупленную стену. Солнце никогда не заглядывало в камеру. Несмотря на январскую стужу, здесь было душно. Особенно раздражал дурной запах тюрьмы – перемешанные запахи запущенной конюшни и грязного сырого подвала... Раз в сутки заключенных выводили на прогулку, и камеры проветривали. Но вонь эта была неистребима, ею пропитывались одежда, все поры тела. Она висела невидимым облаком в камерах, коридорах, в кабинетах следователей.
Потом Тарова перевели в другую камеру, такую же вонючую, метра четыре в длину, метра два в ширину. Вдоль стены одна за другой – две узкие железные кровати, прикрепленные болтами к цементному полу. Кровати накрыты черными одеялами из колючего сукна... На них спали, сидели, ели. Лежать разрешалось в строго определенные часы: от десяти вечера до шести утра. Днем ложиться запрещалось.
Соседом по камере оказался пожилой человек, худой и сутулый.
Хорошо зная коварные методы работы японской контрразведки,. Таров решил рассказать ему о себе только то, что совпадало бы с показаниями следователю и рисовало его с выгодной стороны.
Когда Тарова ввели в камеру, он предложил старику познакомиться.
– Рыжухин, Всеволод Кондратьевич, – безучастно проговорил старик, вяло ответив на рукопожатие. В течение первого дня Рыжухин в разговор не вступал, протяжно вздыхал, крестился. Лишь изредка слышалось: «Господи!», «Боже мой!» Перед сном и утром старик прилежно молился. Все это получалось у него просто, естественно. Складывалось впечатление, что это старый человек, безжалостно перемолотый жизнью. И все же этот благообразный старик мог быть добросовестным осведомителем.
– Давно? – участливо спросил Таров, подойдя к Рыжухину. Они только что позавтракали. Надзиратель забрал пустые миски от похлебки, ушел, грохнув железной дверью.
– А? Что? Не понял вас. – Рыжухин вздрогнул точно от окрика, предупреждающего об опасности.
– Давно здесь, спрашиваю? – спросил Таров погромче.
– А! Полгода, почитай.
– За что арестовали?
– Чего? Не ведаю. Ночью пришли и забрали.
Рыжухин отвечал хриплым голосом. Таров не улавливал интонации, поэтому не понимал, правду ли говорит старик... Но вот Рыжухин грустно взглянул синими выцветшими глазами, и у Тарова отлегло на душе – столько было грусти и боли в этом взгляде.
– А вы, добрый человек, откуда будете? – заговорил Рыжухин на второй день, когда они вернулись с прогулки.
– С той стороны.
– Неужто из самой России?
– Оттуда.
– Скажите, добрый человек, Москва матушка не пала?
– Нет! Отбросили фашистов от Москвы, далеко отшвырнули! – воскликнул Таров, забывшись и не сумев скрыть радость.
– Слава тебе господи. Стало быть, не покорилась супостату белокаменная?
– К сожалению, – сказал Таров с напускной злостью. Он понял, что проговорился: восторженный отзыв о победах советских войск противоречил той линии, которую он вел, выдавая себя за перебежчика.
– Что-то не могу уразуметь, господин хороший, о чем вы сожалеете? – Глаза Рыжухина потемнели, сделались колючими.
– Сожалею, что большевики побеждают.
– А-а! – протянул старик и умолк.
Тарова вызвали на очередной допрос. Следователь вышел из-за стола и, заглядывая снизу вверх улыбающимися глазками, осведомился о настроении Тарова. Поручик Юкава был в штатском костюме, отчего казался моложе своих лет, ниже ростом.
Вскоре в кабинет следователя вошел подтянутый японец неопределенного возраста, тоже в штатском. Приветствуя вошедшего, Юкава назвал его майором. Майор жестом руки указал Тарову на табуретку и потребовал подробно рассказать о своей жизни в Советском Союзе в течение последних десяти лет. «Должно быть, хотят поймать на противоречиях», – подумал Ермак Дионисович. Но легенду Таров усвоил отлично, уже здесь раз семь-восемь повторил ее, поэтому поймать его на слове было нелегко. И все же он не без волнения приступил к новому рассказу.
– В мае тридцать второго года подполковник Тосихидэ и генерал Семенов предложили мне выполнить некоторые задания на территории СССР, – начал Таров. – Я дал согласие. После разведывательной подготовки под руководством подполковника Тосихидэ и поручика Касуги меня перебросили через государственную границу. В соответствии с заданием я сначала встретился с агентом по фамилии Мыльников...
Таров правдиво рассказал об отказе Мыльникова, о встрече с Размахниным и его единомышленниками, беседах с настоятелем дацана Цэвэном.
– В духе указаний, полученных мною от подполковника Тосихидэ и генерала Семенова, – продолжал Таров, – я предупреждал Размахнина и Цэвэна о недопустимости непродуманных действий. Однако они нарушили нашу установку и стали жертвами собственной...
– Откуда вам известно об этом? – спросил майор. Он нетерпеливо постучал карандашом по столу, останавливая рассказ Тарова.
– После выполнения первой части задания я поехал в Ленинград, где живет моя жена. Там я пробыл несколько месяцев и вернулся в Забайкалье. От местных жителей я узнал об аресте Размахнина, Цэвэна и других наших людей...
– Чем вы можете доказать, что эти люди не были преданы вами?
– Я думаю, что никакие доказательства не нужны, – категорически заявил Таров. – Если бы я их предал, органы НКВД приняли бы превентивные меры, не допустили беспорядков. Между тем в обоих случаях аресты произведены после того, как вспыхнули повстанческие выступления. Об этом сообщалось в газетах.
Майор метнул взгляд в сторону поручика Юкавы. Таров понял, что довод оказался убедительным.
– Хорошо. Но скажите, Таров, почему вы не возвратились в Маньчжоу-Го после провала восстаний?
– Господин майор, руководство повстанцами было лишь частью моего задания. Мое возвращение в Маньчжоу-Го не предполагалось. Я должен был создать резидентуру и в случае войны собирать информацию, необходимую японскому командованию... Подполковник Тосихидэ обещал связаться со мною. И он действительно летом тридцать восьмого года посылал связника, китайца Ли Хан-фу, который задержан при переходе границы. Ли Хан-фу дал показания, и я был арестован...
– Рассказывайте по порядку.
– По возвращении в Забайкалье я удачно легализовался. Этому способствовало то обстоятельство, что в тридцать втором году многие русские возвращались из Маньчжурии на родину. Я выдавал себя за реэмигранта...
– Каким образом?
– Я имел удостоверение от советского учреждения в Маньчжурии. Его вручил мне подполковник Тосихидэ во время нашей последней встречи.
– Подлинное?
– Не знаю, господин майор, я не спрашивал, и Тосихидэ не говорил об этом.
– Продолжайте.
– В течение пяти лет я преподавал русский язык и литературу в педагогическом училище... Это вроде японской учительской семинарии, – пояснил Таров, заметив, что майор не понял его. – Потом осудили на десять лет, и я отбывал наказание в колонии.
Затем по требованию майора Таров подробно рассказал о том, как он перешел границу. Останавливался на мелочах, стараясь убедить допрашивающих в своей откровенности.
– Хорошо, очень хорошо, – проговорил майор почему-то по-русски, хотя допрос велся на японском языке. Майор подошел к Тарову и, улыбаясь, похлопал по плечу.
– Прошу ответить на последний вопрос, – обратился он снова на японском языке. – Скажите, только совершенно честно, вы откровенны, до конца во всем признались?
– Видите ли, господин майор... Один умный японский писатель, которого я всегда читаю с большим интересом, так говорил: «Признаться до конца во всем никто не может».
– Почему?
– Человек не способен до конца понять себя и тем более выразить свою сущность...
Майор поглядел на Тарова прищуренными глазами и, отойдя к столу, сказал:
– Ты, оказывается, неглупый человек, Таров. Ты, оказывается, хитрый человек. Но ты, наверное, самый ловкий враль, Таров...
Поручик Юкава нажал на кнопку звонка, и буквально через минуту появился надзиратель, старший унтер-офицер Кимура. В отличие от других надзирателей Кимура относился к Тарову без официальной строгости, сочувственно. Иногда украдкою угощал сигаретой. Это было непозволительным нарушением инструкции с его стороны.
– Что с вами сегодня, Кимура-сан? – спросил Ермак Дионисович как можно теплее, заметив подавленное состояние унтера-офицера. Они спускались вниз по лестнице. Кимура огляделся и, убедившись, что подслушать их никто не может, ответил с болью в голосе: – Сына убили под Пирл-Харбором. Один он был у меня...
– Война на Тихом океане?
– Да. Наши войска захватили Пирл-Харбор. Идет война с Америкой.
Таров осуждающе покачал головой. Но в душе он был рад такому известию. «Война с США, – подумал он, – отвлечет большие силы Японии, которые она могла бы двинуть против Советского Союза».
Бледный луч солнца, отразившись от сосульки на крыше соседнего дома, попал в тюремное окно. И сразу в камере стало будто светлее.
– Господи! Солнце-то не померкло! – воскликнул Рыжухин. Он подошел к окну. – Гляди, Ермак, солнышко заглянуло к нам.
Таров поднял голову, улыбнулся. В течение двух дней после беседы о разгроме немцев под Москвой Рыжухин уклонялся от разговора, на обращенные к нему вопросы отвечал односложно: да или нет. И вот пустяк – отраженный луч солнца, который мы в обычной нашей жизни не замечаем, проник в душу человека и отогрел ее. В глазах Рыжухина засветилась улыбка.
– Никак не раскушу тебя, Ермак. Русских хулишь и у здешних хозяев вроде бы не в чести, – сказал он примирительно.
– Я люблю русский народ. Вы, Всеволод Кондратьевич, неверно поняли меня тогда.
– Как же можно так: любить и желать поражения?
– Я говорил о большевиках.
– Все одно, Ермак. Все мы прежде всего русские, россияне, а уже потом красные, белые, зеленые и серо-буро-малиновые, черт возьми. Когда захватчики ступили на нашу землю, мы должны позабыть свои цвета и наши распри... О себе скажу. До переворота я был первой скрипкой в оркестре Мариинского театра в Петербурге...
