Текст книги "Две жемчужные нити"

Автор книги: Василий Кучер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

24

Теплоход пришвартовался в Марселе, на главном причале, и его встретила пестрая, шумная толпа. Докеры, рыбаки, мелкие служащие, грузчики, женщины с детишками задержались здесь, увидав советский теплоход. Своими бухтами Марсель напомнил Петру Новоград.

Причал бурлил и шумел на все голоса. Уже вечерело, но Петр сегодня же решил навестить Марту…

Старенький лифт дребезжал и качался, поднимая Петра и матроса, который уже бывал в Марселе, на седьмой этаж серого, мрачного дома.

Дверь отперла хозяйка, удивленно раскрыла глаза.

Петр и матрос остановились в тесном, темном коридорчике. В комнате было тихо.

– А мы с Украины. Поклон вам от Олеси…

– Анри! Ты слышишь, Анри? О, деточки мои милые! Идите сюда! Идите! Это же наши пришли. Из Новограда…

Стуча протезом, из соседней комнаты вышел мужчина. На шее у него повисла белокурая Мари. Смуглого Ромена он держал за руку.

Отец и дети поздоровались с гостями, не понимая, что здесь происходит. Первой опомнилась Марта. Она пригласила гостей в комнату. Матрос поставил на стол бутылку водки с перцем. Петр вытащил стеклянную баночку черной икры.

– Принимайте гостинцы. От нас и Олеси, – говорил он, протягивая Марте еще несколько свертков.

Марта заметалась по комнате, словно не знала, куда их положить, что делать дальше. Потом принялась хлопотать у стола: поставила масло, финики, сыр, бутылку вина «Мистраль». Ребятишкам дала по апельсину.

Петр разлил по рюмкам водку. Выпили за здоровье хозяев и их детей. Но сами хозяева не рассчитали своих сил, позабыли, что это не слабенькое вино. Хватили – огонь, вскочили с мест, кашляют, прикрывая рты ладонями.

Марта громко смеялась.

– Пробуйте, детки, пробуйте, это вкусно, – показывала она на икру. – Они ни разу не пробовали, – объяснила она гостям.

Хозяева теперь пили понемногу, а Петру и матросу Марта снова налила до краев.

– Кланяюсь родному дому в горах. И саду нашему в лесу. И сестре моей, Олесе. И маяку новоградскому, где отец мой… И тем людям в степи, что помогли схоронить маму… И всему роду нашему, от Сибири до Белоруссии, низко кланяюсь… Не забыла я вас и во веки веков не забуду, сестры и братья мои родные…

Марта прижала к глазам чистое полотенце: плакала.

Все потупясь молчали. Лишь ребятишки о чем-то весело переговаривались между собой, не понимая, что происходит с их матерью.

– Ну что же я, глупая, – сквозь слезы пыталась улыбнуться Марта. – Тут счастье такое, своих увидела, а они, окаянные, льются. Как тогда, Анри, помнишь? – повернулась она к мужу, и тот закивал в ответ. – Он у меня понимает по-нашему. Выучила его, еще когда в лагере были. Это я вспомнила, как к нам в порт прибыл первый советский теплоход. Мы тогда все по-праздничному нарядились, я даже жемчуг надела, он у меня тогда дома был, только-только выкупила из ломбарда. Сердце будто чуяло, что тот день для нас радостным будет. Ну вот, приходим в порт, а народу тьма-тьмущая. Я своих ближе к причалу тяну, хоть рядом с теплоходом, с людьми советскими постоять. А как вплотную к борту подошли, у меня и вырвалось: «Нет ли кого из Новограда?» – земляков, мол, нет ли. Думала, и не услышал меня никто, там ведь такой шум стоял. Ан нет. Уж когда мы уходить собрались, спустился по трапу сам капитан и прямо к нам идет. Я так и обмерла. Неужто, думаю, неужто? А капитан, старательно так выговаривая французские слова, спрашивает меня: «Мадам, я из Новограда. Что вас интересует?» Мне бы хоть землицы из вазона у него попросить. А у меня язык отнялся. Руки-ноги дрожат. Господи боже мой, неужто за все мои страдания такое счастье! – Марта вышла из-за стола. Видимо, воспоминание сильно взволновало ее. – Погодите чуток, милые… Даже говорить сейчас трудно…

– Успокойся, Марта, – потянул ее за руку к столу Анри. – Очень она тогда переживала. Мне пришлось капитану все объяснить: и что сама она оттуда родом, и что сестра у нее там, и что земли родной горсточку хочет Марта попросить. Говорят, у родной земли дух особый. И что по лагерям ей пришлось скитаться, – он неторопливо вел свой рассказ, путая украинские слова с французскими, и гладил руки Марты. – Капитан выслушал меня, сам пошел на теплоход, нас звал подняться на палубу, но мы тогда Сибири боялись и оробели.

Женщина спокойными, но все еще печальными глазами смотрела на Петра, а тот сравнивал ее с Олесей. Сестры были очень похожи друг на друга. Только старшую словно угнетало что-то. Казалось, она устала от жизни. А ведь внешне Марта была красива, и даже простенькое платьице выглядело очень эффектно на ней.

– Марта, – поднялся Петр. – Я хочу поднять тост за счастье вашей семьи и за ваше лично. Жаль, что судьба забросила вас так далеко от родины, что пришлось вам столько пережить.

Все встали и молча выпили.

– Мне ли одной пришлось! В глубоком подземелье, за крепкими железными воротами, нас были тысячи. А эсэсовцы – с проволочными нагайками… Чуть что не так – или собак на тебя натравят, или виселица. Номера нам, как тавро скотине, на руке выжигали. Вот глядите, на всю жизнь память осталась, – Марта закатала рукав, и взгляд ее стал ненавидящим. – Как скелеты все были. Вот и он такой же, костлявый, тощий, казался длинным, как жердь, – глаза Марты вмиг потеплели, – хоть и под солнцем жил, а не как мы – под землей… Как уж он меня заприметил?

– Я даже все о тебе разузнал, – улыбнулся Анри. – И кто ты, и что ты.

– Разузнал… Он мне, помню, розу белую однажды принес и сунул в руки, чтоб охрана не видела. А я держу ее и понять не могу: вправду я ему по душе пришлась или, может, подвох какой? Ведь первый раз в жизни цветок мне дарили. Так и не поняла вначале, А он вскоре букетик гвоздики принес. Протягивает его, а сам все кланяется, словно прощения просит. И глаза печальные, прямо душу выворачивают.

– Значит, любовь оказалась крепче неволи? Это ведь очень примечательно, Марта. А теперь как живете? Как детишки растут?

– Да все как будто ничего. Как попали сюда после всех пересыльных лагерей – я ведь в американской зоне оказалась, не пустили меня на Украину, – поженились мы с ним, да и остались здесь – по их закону жена за мужем должна следовать.

Первые годы, думала, умру от тоски по Украине, теперь свыклась понемногу. Время свое берет. А потом дети пошли… – Марта задумалась. – Я вначале все удивлялась, все не по-нашему во Франции. Родила Ромена, вернулась из больницы, а в доме пустота, Анри все продал. Роды стоят очень дорого… А вот когда ее родила, – показала Марта на дочь, – еще большие деньги заплатили. За девочек дороже берут… Подрос сынок, работать пошла, на ткацкую фабрику. Больше, правда, дома сидела, очень он у нас болел. А докторам тоже нужно платить, и немало. Да и боишься, что с фабрики уволят. Бывало, уйду на работу, сыну и трех еще не было, запру его одного на целый день в комнате… Все было, – вздохнула она. – Или вот: на одежду, обувь и транспорт мы тратим меньше, чем на налоги. Бывает, франк на черный день трудно отложить. Вам это странным небось кажется. Мы до войны об этом не думали. Ни отец, ни мама. А дочке вот приходится. – Марта снова вздохнула и тут же вдруг решительно тряхнула головой. – Ну, что это я все плачусь. Надоело вам, поди, мои жалобы слушать. Посмотрите лучше, как живем, – и она первая вышла из-за стола.

В комнате, где они ужинали, стоял квадратный стол, четыре по числу членов семьи стула, горка-буфет, диван в углу, у окна газовая плита на две конфорки и шкафчик для посуды. В другой комнате с трудом умещалась широкая двухспальная кровать, платяной шкаф и две детские кроватки. Тумбочка, на ней – старенький радиоприемник и ночничок с бумажным абажуром. Ни кухни, ни ванной не было…

– Вот так и живем, в тесноте, да не в обиде. Детки, вам спать пора. А мы еще посидим. Я хоть душу-то отведу. Кроме мужа, ведь не с кем и поделиться. Мари, давай-ка побыстрее, – торопила она дочку, которая не хотела уходить от старших. – Только вы не подумайте, что люди здесь плохие. Нет. Помогают друг другу. Вот и дом этот выстроил наш муниципалитет, когда у власти стояли коммунисты. Добились правительственных кредитов. Хороший дом, а главное – наш. Анри недавно в союз металлистов вступил. Стал активистом цехового комитета. А на выборах в муниципалитет мы снова голосовали за коммунистического депутата. И победили. Да и я за мужем тянусь: и работаю, и по хозяйству, и французам рассказываю о нашей стране… Как живем, спрашиваете? Теперь живется полегче. Помогло, правда, не правительство, а страховое общество, куда мы вносим свой пай. Да еще пособие на двух детей получать стали. Хоть и не много, а все же лишняя копейка. Когда Марианну рожала, Анри снова в долги влез. Имя-то у нашей доченьки особенное. Марианна в красной фригийской шапочке – символ Франции. Ее портрет можно встретить и на плакатах, и на почтовых марках, и даже на деньгах… Дочка у нас счастливая будет – на отца похожа. Ему же, горемычному, не повезло. Ногу потерял в Алжире. Я с ним тогда даже проститься не успела. Одна с детишками осталась. Вот они какие были, – Марта достала семейный альбом и стала показывать гостям фотографии.

Петр взглянул на часы. Время позднее, пора возвращаться на корабль.

– Как быстро пролетел вечер. Марта, нас уже ждут на теплоходе. Мы обещали не засиживаться допоздна. Что же Олесе передать от вас? Может, в гости к нам соберетесь?

– Приедем, приедем. Мы уж и деньги на билеты скопили, и о визах хлопочем. – Марта снова плакала. – Скорее бы уж Украину увидеть.

25

Василий Бурый сказал жене, что идет на комбинат в конструкторский отдел, надо разобраться в новых ткацких автоматах. На этих станках непременно что-то недоделано, и может быть, он снова придумает какое-либо изобретение или усовершенствование. Вот и будет женушке новая шуба.

Марина поцеловала мужа, посоветовала надеть новый костюм и зеленую шляпу. Нет. Он пойдет в рабочей одежде, как на смену. Машина есть машина, под нее надо лезть, чтобы постичь всю премудрость. И ушел, захватив пакетик с едой. Он ведь останется на вечернюю. Это не шутка, Марина, отсталую бригаду в передовые выводить, сделать ее коммунистической. Сама знаешь, какое у меня сборище богородиц. Одна Искра чего стоит. А Стася и Галя, а психованная Ольга Чередник? А комсорг Олеся, у которой семь пятниц на неделе? Попробуй с ними сладить. А надо. Попал между молотом и наковальней, выкручивайся, бригадир, не осрамись.

Марина сокрушенно вздыхала, бродила по квартире, не зная, как угодить мужу. Она не роптала, когда он, вернувшись с работы, валился как убитый и сразу же засыпал рядом с ней. Не ласкал ее по неделям. Может, разлюбил? Сплетничали люди об Ольге Чередник, да Марина верила мужу, а не людям. И все надеялась – вот выйдет бригада в передовые, тогда легче станет, они снова заживут как прежде.

Но почему она волнуется? Все пока хорошо. В окно виден Василий, идет он медленно, степенно. Гордись им, Марина. Не глупи! Легче будет жить на свете. Вот видишь, Василий словно почувствовал, что ты глядишь на него в окно, – оглянулся, приветливо помахал рукой и скрылся за углом. Принимайся и ты, женщина, за работу. До того как уйдешь в магазин, свари студень, напеки пирожков с творогом, наполни большую стопку. Как вернется с работы, на рассвете, ты и угостишь.

А Василий о Марине забыл тотчас, как скрылся за углом.

Перед глазами возникла Ольга Чередник. После размолвки в лесу она окончательно оттолкнула его. Сперва это злило Василия, потом стало раздражать. Он чувствовал, как напрягается каждый нерв. В его воображении вставало ее роскошное тело. Ольга была так покорна! Блуждающий взгляд, ненасытные губы. И вдруг все оборвалось. Заупрямилась она, словно ножом отрезала. И в другую бригаду не захотела перейти, чтобы удобнее было встречаться. Василий зверел.

Неужто станок с перерезанной пряжей не убедил ее, что все-таки надо немедля переходить в другую бригаду? Знает она или не знает, что готовится приказ о ее переводе на другую работу? Верно, знает. Иначе почему вдруг на людях стала так ласкова с ним, приветливо здоровается, как тогда, когда они скрывали свои отношения. А вчера вдруг сама заговорила:

– Не могу я больше без тебя. Ох, не могу! Приходи завтра утром.

– Куда? – удивленно спросил бригадир.

– Ко мне домой. Я буду ждать.

– А Искра? А Павел?

– Они идут в лес, навестить Ирину. Я одна дома останусь. Погляди на ворота. Там будет наш старый знак…

– Что принести?

– Ничего. Я сама приготовлю. И вино твое любимое. И закуску…

Все было как прежде, как в прекрасной волшебной сказке. Василий даже запел от радости. И полетел, как на крыльях, все время останавливая себя: «Не беги, дурак, а то люди уже оборачиваются. Иди медленно, как и надлежит помощнику мастера, бригадиру».

Он уже представлял себе, как берет Ольгу за руки, крепко обнимает. Потом в большом зеркале видит, как она раздевается. Он пьянеет, мигом теряет рассудок. Стоит ли жалеть о станке испорченной пряжи? И разве не стоит бороться за переход Ольги в другую бригаду? Стоит и еще раз стоит! Ради нее он бы и отца родного не пожалел!

Весело кричит чайка над маяком. А море и впрямь смеется, об этом он когда-то читал у Горького. Тогда не поверил, а сейчас сам видит: смеется. Как все меняется от настроения. Если так пойдет дальше – чего доброго, и эти мрачные горы улыбнутся ему. А почему бы и нет? Каждый человек ищет утешения и счастья. В таком деле бригада, даже самая передовая, самая коммунистическая, нуль без палочки. Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше. Святой закон.

Закоулками, через проходные дворы, он вскоре добрался до знакомого дома, огляделся. У калитки на заборе висит мокрая белая тряпка – старый пароль: все в порядке. В крайнем окошке занавеска задернута до половины. Добрый старый знак. Василий прошмыгнул в калитку. Ни души. Как отлично все получилось. Без стука открыл дверь. Встал в сенях, прислушался. Тишина. Даже слышно, как стучат ходики в комнате девушек, где отдернута занавеска. А сердце неистово колотится. Верно, так бывает у вора, который крадется к чужому. Он подхватит ее на руки, понесет… А засов? Вот раззява. Он вернулся, задвинул засов, с облегчением вздохнул, словно гора с плеч свалилась.

Рванул нетерпеливо дверь, ведущую в комнату, и замер, чуть не упал. Покраснел так, что загорелись даже уши. А потом кровь отхлынула к ногам, и он побледнел, словно его осветили лампами дневного света.

В комнате сидела вся бригада. Искра в красном углу, как невеста. В глазах чертики. Рядом с ней Стася Богун и Галя Диденко. Смущенно глядят на него исподлобья. Светлана Козийчук уткнулась в книжку, притворяется, что читает, а сама в пол глядит, мимо книжки. Ольга глаза прячет. У края стола Ирина Чугай и рядом, словно ни к чему не причастная, Олеся. Увидев ее, Василий даже глазами захлопал. Ее-то он боялся больше всех. Не будь Олеси, все можно обернуть в шутку. Девушки нарядные, словно в театр собрались. Только он один в рабочем комбинезоне.

Василий снял кепку, отвел руку назад, чтобы прикрыть дверь. Но она сама хлопнула. Бурый оглянулся. На пороге, подпирая дверной косяк плечами, стояли Павел Зарва и Андрей Мороз. Вот это влип! Такого с ним не бывало. Выхода нет, надо покориться.

И он попробовал:

– Привет рабочему классу!

Не ответили. Только Искра кивнула головой или, может, знак какой подала. Павел Зарва выдвинул ногой табурет на середину комнаты, сказал:

– Садись, бригадир. В ногах правды нет…

– Садитесь и вы, ребята. Прошу, – снова хотел улыбнуться Василий. Но не вышло.

– Обойдемся. Мы на вахте, – буркнул Павел, расстегивая воротник, который вовсе не был тесен ему.

– А мы в лес не поехали… – как всегда, выскочила Искра.

– Я все видел, братцы! Вот и подумал: дай зайду, узнаю, что здесь происходит? Собирались – и не поехали. Я ходил к главному механику в бывшую тюрьму. Решил по дороге вас проведать, – как можно спокойнее сказал бригадир.

– Вот и хорошо. Ирина Анатольевна придумала несколько новых образцов ткани, хотела с нами посоветоваться. Пожалуйста, Ирина Анатольевна.

Ирина развернула рулон бумаги, пришпилила кнопками все листки в простенке между окон. Девушки отошли к двери и удивились. На стене висели яркие акварели со знакомыми пейзажами. Какие же это ткани? Это же Новоград. Его горы, леса. И море. Спокойное, задумчивое. И разное. Утром – чуть розовое, как самая дорогая жемчужина в ожерелье. Днем – ослепительное, как серебро. Вечером золотое, почти алое от зашедшего за горизонт солнца. Узкая полоска скал полуостровом врезается в море. Сады над водой. И лес, и маяк. И цветы на Могиле Неизвестного матроса. Во всем ощущается покой, прохлада, жизнь. Сады цветут. Клумбы. Цветок на белом подоконнике. И те букеты, что они приносили ей в палату…

– Ох ты! – громко вздохнула Искра. – Как здорово!

– И все живое, – откликнулась Светлана Козийчук. – Хоть надписей нет, а я узнаю знакомые места…

– Да, вещь! – важно заметил бригадир. – В музей надо, на выставку, чтобы все люди…

Олеся перебила его, не дала договорить, протянула руки к картине.

– Море! На море поглядите, девочки. Оно же дышит…

Павел и Андрей, не отходя от двери, удовлетворенно хмыкнули и закурили.

– Не хвалите меня очень, – попросила Ирина Чугай. – Это мои первые морские акварели. Ради них я и ехала сюда. Приглядитесь внимательно, они далеко не так совершенны, как кажутся. Первые мазки. То, что поразило глаз и сердце… Что помогло набросать контуры рисунков для будущих тканей… Вот они…

Ирина развернула еще рулон и под каждой картиной приколола рисунок будущей ткани. Ткачихи приблизились к стене, внимательно разглядывая узор. А парни продолжали стоять у двери, подпирая ее широкими плечами.

– Для такой работы, – объясняла Ирина Чугай, – художнику не нужен ни мольберт, ни полотно, ни рамы, ни набор кисточек – только обычная тетрадь, карандаш, иголка, ножницы. Да и профессия имеет свое наименование – десинатор. Слово это пришло из французского языка и означает «рисовальщик по ткани». Но не будь этих картинок с садами, цветами и морем, не было бы и рисунков для ткани. Одно рождает другое.

Дальше девушки все поняли сами. И художница замолчала. Они смотрели на рисунки, отходили к окну и снова подходили.

И впрямь новость! Они хорошо представляли себе все это уже нанесенным на ткань. Вот такая, с блестками, напоминает утреннюю росу. Серебристая с синеватым отливом – тихое, ласковое море, оно искрится, отливает ртутью, словно кто-то рассыпал ее по всему полотну. А блузочная – веселая, солнечная и вполне оправдывает свое название «Лесная поляна».

Особенно красивой казалась черная ткань с золотыми блестками. Художница назвала ее «Маяк».

Словно море ночью, а на нем огоньки далекого маяка. Этот шелк будет легкий и совсем не мнущийся. Будет и репс «березка», но не такой, как когда-то ткала Олеся, а потом бракованный купила себе на платье, – значительно нежнее, красивей. Глаз не оторвать!

– За рисунки голосую обеими руками, – сказал Василий Бурый. – Но кто будет ткать? Не каждый рисунок подойдет для нашего шелкового производства.

– Конечно, не каждый, – согласилась Ирина. – Если художественный совет примет эти образцы, можно будет разослать их по другим ткацким фабрикам. Ну, скажем, на ситценабивные… Остальные сотку сама… Я умею. Может быть, не так быстро, как ткачиха, но сумею. Правда, мне нужна помощь заправщиков. Да еще химиков…

– Заправщики есть! – откликнулся Павел Зарва.

– Что там говорить. Поможем! – поддакнул и Андрей Мороз.

Девушки холодно поглядели на Василия Бурого.

Слова бригадира больно задели их. Светлана вскочила с места и решительно заговорила:

– Кто станет ткать? Все слышали? Слышали. Вот это и есть, девочки, платформа современного гнилого мещанина. В чем ее вред? Да в том, что ехидный вопрос «А зачем?» в устах такого мещанина имеет уже не творческий, а разрушительный смысл. Он мгновенно приземляет каждый малейший порыв, подстреливает романтику на лету. Убивает нашу мечту, девочки…

Василий заерзал на стуле. Он беспартийный, в политике разбирается слабо, а цель его всем ясна. И дирекции и парткому. Давай план, давай первый сорт. Как и чем его дашь – это не так важно. А про Ольгу они ничего не знают. Это просто какое-то странное стечение обстоятельств. Поглядим, что будет дальше…

– Кое-кто считает, что мещанин стоит в стороне и не вмешивается в нашу жизнь. Нет. Мещанин не стоит в стороне. Мещанство – это не только равнодушие. Равнодушный человек просто не вмешивается, чтобы сохранить свое личное счастье, покой. Мещанин, чтобы достичь благополучия, воинственно использует все: обман, очковтирательство, лицемерие, подхалимаж, чинопочитание. Иногда говорят о фикусах, канарейках в клетке, о плохих вкусах мещанина, о его «собственном» мирке в жизни. Но ведь главное не в этом, а в идеологии мещанина. Ясно я говорю, девочки? Вы меня понимаете?

– Понимаем!

– Такие люди уклоняются от острой борьбы, проходят мимо нее или даже прячутся, чтобы в этом столкновении им не досталось.

Советская власть приучила мещанина работать. Он трудится. Иногда даже очень исправно. Но мещанин не умеет мечтать. Он практичен. А мечта может и обмануть. Может и не сбыться. Мещанин боится просчитаться. Он должен знать, стоит ли применять новый метод производства и будет ли он полезен ему лично. Голосовать ли за данного товарища, или он может провалиться? Защищать ли товарища, если у него нет шансов на успех? Дарить ли женщине цветы «просто так»? Нет, эти люди, как известно, выразили свой принцип счастья и благополучия поговоркой: «Рыба ищет где глубже, а человек – где лучше». Надо, чтобы человек понимал не только разумом, но сердцем: самое большое счастье – это приносить счастье другим.

– Ты давай с примерами, а то больно учено говоришь, – хохотнул Василий.

– Да что далеко ходить. Вот тебя взять, Василий, ты и за ломельное приспособление хотел себе куш сорвать.

– А где это видано – от денег отказываться? Ради них и работаем… Для того и прогрессивка существует…

Ирина Чугай не дала ему закончить. Бледная, встревоженная, она заговорила, обращаясь к Василию:

– Вот гляжу на ваши руки и вижу, не долго они в детстве держали куклу или игрушку. Рано вы взяли молоток, рубанок, косу, топор. А потом стали к станкам. Разве руки, с малолетства огрубевшие от косы и молота, не скажут, как трудно добывать деньги?

Бригадир вопросительно поглядел на художницу: гляди, какая ловкая. Имеет дело с бумагой да красками, что-то там рисует, а туда же, поучать рабочий класс. Не много ли на себя берет?

– У меня есть портреты рабочих. Кузнецы, шахтеры, сталевары. Я стремилась написать их правдиво. Но всю красоту вкладывала в лица – глубокие глаза, высокий, гордый лоб. И, конечно, в руки. Есть даже портрет без лица. Не пугайтесь, это не модернизм. Позже покажу его вам, ребятки. На коленях белоснежный фартук. И на нем руки. Узловатые, крепкие, с синими жилами, но живые и горячие. Готовые к любой работе. Все они умеют. И ткать, и стирать, и детей нянчить, и горы и реки поворачивать вспять. Я так и назвала портрет: «Руки ткачихи Ковалевой».

– И мы ее знаем, – обрадовалась Олеся. – Помните, девочки, я вам читала про нее? Она первая пошла в отстающую бригаду и вывела ее в передовые. Сейчас она депутат, парторг цеха. Инструктор по ткацкому делу. Немного напоминает нашу Анну Николаевну.

– Точно, – улыбнулась Ирина. – Я написала ее руки. Люди, глядя на них, стали задумываться. Над чем? Над тем, что именуется рабочей гордостью. Просто если ты знаешь с детства, что такое рабочая гордость, когда тебя наполняет подлинная радость оттого, что вещь сработана твоими руками и нужна другим, ты уже не сможешь этими руками жадно набивать собственный карман. Если сам навсегда понял, что жить стоит лишь для того, чтобы своим трудом создавать счастье для многих, что только такая жизнь подлинно красива… Владимир Ильич Ленин завещал нам и это…

Девушки охотно потеснились, снова усадили художницу в середину. Возбужденные, благодарные. Так вот какая она, эта художница! Вроде и тихоня, а как отбрила бригадира! Надо к ней прислушиваться. Она многое может рассказать. И многому научить, раз так любит рабочих людей.

– Все это правильно, но поговорить я хотела о другом, – начала вдруг решительно Олеся. – Именно о том, ради чего мы здесь собрались. Не оглядывайся, товарищ бригадир. Ольга, тебе лучше уйти.

Ольга сжалась, согласно кивнула и вышла из комнаты, на ходу бросив:

– Я на маяке буду…

Василий вскочил. Маленькие колючие глазки забегали по стенам, по потолку. Одной рукой он мял кепку, другой одергивал пиджак.

Западня. Они устроили ему западню. Кто же спасет его? Будь тут Ольга, он бы довел ее до слез и тем самым разжалобил девушек. Вот бы она у него заголосила! А за ней и остальные ткачихи. А так что? Вон как хитро все подстроили! Ну и дела. В груди похолодело, поджилки дрожат, в горле словно камень застрял, никак не проглотишь. «Но не дождетесь. Я пересилю себя и не покажу, что творится сейчас у меня в душе. Не покажу!»

– А что, собственно, произошло? – совершенно спокойно спрашивает он и расчесывает волосы, часто продувая зеленую расческу.

– У тебя, Василий, красивая жена, двое маленьких детей. В квартире всего полно. Живите да живите себе на здоровье. Зачем же ты до сих пор пристаешь к Ольге? Она противится, не хочет твою семью разбивать, а ты все свое – злишься, мстишь ей, словно купчишка, гонишь ее из бригады. Рапорт подал, с Марчуком приказ решил подготовить. Я точно не знаю, кто порезал пряжу на Ольгином станке, но скоро узнаю. Что ты сам-то думаешь?

– Неправда, – завертелся Василий. – Я просил Ольгу перейти в другую бригаду.

– В бригаде все останутся на своих местах. Ольга не вышла замуж и не уезжает к мужу из Новограда. И мы станем бригадой коммунистического труда в том составе, в каком начали за это бороться, – решительно заявила Олеся. – У нас не проходной двор, не цыганский табор, где перебегают с одного воза на другой…

– Не лезьте ко мне в душу, – махнул кепкой Василий. И хлопнул ею по колену.

– Мы должны выяснить главное: есть ли здесь любовь, – запротестовала Олеся. – Настоящая любовь. Скажи, Василий, ты любишь свою жену?

– Ну, допустим…

– Значит, не любишь. А Ольгу?

– Не знаю…

– Ого! – удивилась Олеся. – Жену не любит, а любит ли Ольгу – тоже не знает… Тогда скажи нам, Василий, что такое любовь?

– О чем тут говорить? Вы без меня все хорошо знаете, – отмахнулся бригадир.

– Нет, – настаивала Олеся, – такой любви, о которой ты говоришь, мы не знаем. Вот ты и расскажи…

– Это было так давно, что я позабыл… Может, Марина помнит, а я нет, – усмехнулся Бурый.

– Забыл, а за Ольгой увивался?

– Ну что вы пристали с Ольгой? Говорю же вам, нет мне из-за нее покоя. Марина грызет, и вы еще тут…

– Это мы грызем, Василий? Вот узнает Марина об этом разговоре, тогда поглядишь, – сказал Андрей Мороз, обняв за плечи Павла Зарву.

– Вы что, очумели? Разве можно этим шутить? – вскочил с места Бурый, беспомощно разведя руками, как бы ища защиты у девушек.

– А мы не шутим, – твердо проговорила Олеся. – Мы хотим, чтобы разговор этот был первым и последним. Чтобы о нем никогда не узнала твоя Марина. И давай, наконец, выясним, кого ты любишь, с кем сейчас твое сердце, – здесь, с Ольгой, или с Мариной и детьми?

– Говорите, мы слушаем. Почему вы молчите? – со всех сторон кричали ткачихи, обращаясь к Бурому на «вы».

А он сидел, обливаясь потом, и не знал, куда девать беспокойные руки. То сунет в карман, то положит на колени, то заложит за спину, но все равно все видят, что он нервничает, злится, ничего не может с собой поделать.

– Не знаю… – выдавил сквозь зубы Бурый. – Ничего я не знаю… Дайте с мыслями собраться.

– Тогда мы скажем тебе, что такое любовь! Кто хочет, девочки?

Василий поглядел на девушек грустными глазами, покачал головой.

Дожил! Эти желторотые галчата будут учить его, отца двоих детей, тому, что такое любовь. Позор! И зачем черт принес его сюда? Как зачем? Ольга пригласила. На любовное свидание прибежал, дурак.

И что они скажут? Чему станут учить? Как они разгадали его мысли! И здесь перехитрили его. Вот напасть! Теперь от них не скроешься. Они тебя, бригадир, и на дне морском найдут…

– Можно мне, – поднялась Чугай, шелковым платком прикрывая шрам на шее. – Я хочу еще сказать о себе. Со мной произошла история, схожая с той, что случилось у бригадира и Ольги. Это не любовь. И вы знаете, девочки, она чуть не стоила мне жизни. Не подбери вы меня на рельсах – конец всему… И все оттого, что попался этакий веселый балагур Валя-морячок.

– Кто, кто? – заикаясь, спросила Искра. – Как вы сказали?

– Не понимаю…

– Как зовут его?

– Валя.

– Ты что, знаешь его, Искорка? – поинтересовался Андрей.

Его вопрос снова застал девушку врасплох. Так ее звал только Валентин.

– Никого я не знаю. Отстаньте вы, – найтись она всегда умела, – просто у нас девчонок Валями зовут, а парней мы всё Валентинами величаем.

– Ладно, девчата, – остановила любопытных Олеся. – Ну что мы Ирину Анатольевну прервали! – Олеся добродушно журила подружек, а сама пытливо смотрела на Искру, которая не могла унять дрожь. – Ирина Анатольевна, мы слушаем вас.

– Спасибо вам за все, девочки. Спасибо, – снова заговорила Чугай. – Это была физическая катастрофа. А может быть, и духовная. И я боюсь, чтобы такая духовная катастрофа не произошла у нашего бригадира, если он и впредь будет метаться между женой и Ольгой, не зная, к которой раз и навсегда приклонить голову. Где же его любовь? В том возрасте, когда уже есть дети, любовь приобретает новые формы. Она зачастую переходит и на детей. А муж и жена привыкают друг к другу.

Олеся, подойдя к табуретке, на которой сидел Бурый, громко спросила:

– А теперь скажи, будет это продолжаться или нет?

– Нет, – с запинкой произнес Василий. И отрицательно покачал головой.

– Все! – И Олеся сама вздохнула с облегчением. – Сейчас все свободны, девочки. Кто куда… До начала смены…

Павел и Андрей распахнули дверь, и бригадир пулей вылетел из комнаты. Когда за ним хлопнула калитка, Зарва сказал:

– Я ему не очень верю, девушки, и побегу на маяк за Ольгой. Сейчас ее одну нигде не оставлю… Ну, что вы так смотрите на меня? Не для себя стараюсь, а для всех нас… Я побежал, девчата!..

– Молодец наш Павел, – довольно сказала Олеся. Глядя в окно, она видела, как Павел, застегивая новый пиджак, сорвал на ходу две белые розы, завернул в чистую бумажку и стремительно вышел со двора. Тотчас же скрылся за соседским садом.

А бригадир едва добрался по тем же глухим закоулкам до центра города и, боязливо озираясь, шмыгнул в гастроном. Не дай бог еще раз попасть в такой переплет. Вот тебе и желторотые галчата! Вроде и неприметные на первый взгляд, а приглядишься поближе – умные. Много книг прочитал сам, а того, что они ему про любовь преподнесли, не знал до сих пор. Что же теперь? Будь, что будет.