Текст книги "Две жемчужные нити"

Автор книги: Василий Кучер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Василь Кучер
Две жемчужные нити

1

Олеся тряхнула косами и негромко засмеялась.

Наверное, и правда в каждом человеке живут два. Разве нет? Олеся Тиховод по себе знает, что это именно так, что в каждой девушке живут две, до поры до времени тихо и мирно. А чуть что – начинают соперничать: кто кого? Все же чаще они живут мирно, по доброй воле уступая друг другу.

Одна девушка – та, которая работает у ткацкого станка, сидит в театре или гуляет в парке у моря, вообще постоянно бывает на людях. А другая – та, что остается наедине с собою, – одна на белом свете, как солнце. Она не чувствует на себе ничьих взглядов и потому сразу становится совсем юной, будто вернулась в детство. Задумавшись, девушка улыбается своим мыслям, а если под рукой окажется зеркальце, начинает спорить с той, которая в зеркале, доказывать ей что-нибудь, подшучивать над ней. Все-таки кто – кого?

Олеся в комнате одна.

За окнами тихо, будто таясь, поют синие горы.

Кажется, что это бурлит по камням прозрачный родник. А на самом деле – сосны поют в горах. Налетевший с моря ветер пытается сокрушить лесную стену. Но сосны лишь слегка качают зелеными шапками, посмеиваясь над морским ветром. А он, осердясь, бушует в ветвях.

– Не сердись, ветер мой крылатый! Лучше приходи ко мне в гости! – приглашает Олеся. – Да расскажи, где был, что видел и что слышал за синим морем. Прилетай ко мне в дом, в мою верную лесную сторожку, как прозвали мы его с девчатами. Я распахну все окна… Сердишься… Не хочешь… Тесно тебе в избушке лесника. А ты на подушку приляг! Вон их сколько в моем доме! Шесть кроватей – и на каждой по три подушки, не фабричные, жесткие. Это еще мамины… Девичьи… Главное наше приданое… Белые и легкие, как пушистые облачка над морем… Ты же отдыхаешь на далеких облаках, а у меня не хочешь? Что ж ты так? А! Знаю! Тебя солнце жжет. На солнце, наверно, снова какая-нибудь атомная буря. Вот ты и свирепствуешь. Мне Игнатка рассказывал про эти бури. А ты, случайно, не видел его, Гната? Ты что же думаешь, если в море много кораблей, так трудно узнать, на каком ходит мой Гнат? А ты бы подлетел поближе. Ведь мой Гнат не ходит, а, как говорят матросы, летает: с двух сторон водяные стены, высокие и словно живые, и катер несется между ними как молния. А вокруг одна вода – и только над головой небо…

Как он там, мой Гнат? Все еще сердится и хмурит брови или уж поостыл? Разве я виновата? Посуди сам. У меня такая беда случилась, а он знай свое требует: чтобы я все бросила и немедленно бежала к нему, я ему, мол, тоже нужна до зарезу. У меня экстренное комсомольское собрание, а ему вынь да по-ложь: выходи немедленно, и все тут. У нас лучшая ткачиха на шелках первого сорта напортачила, и еще ученица, не заметив, как оборвалась нитка, дала такой шелк, хоть плачь. Вот и собрание. А Гнат и слушать не захотел…

Разве виновата я, ветер мой крылатый?.. Что ж ты молчишь? Неужели и песню забыл, которую мы пели с девчатами в лесу?..

 
Ой, в поле могила с ветром говорила:
Повей, ветер разудалый, чтоб я не завяла…
 

Повей, ветер… Полети к любимому на море. Он же заметный. У него на катере, там, где вымпел, трепещет гвардейская ленточка. И у матросов на бескозырках такие же ленточки. Их издали видно. Гнат всегда стоит на палубе, возле пульта. Он у меня высокий, стройный, русоволосый, а мохнатые его брови на солнце так выгорели, что стали похожи на лен, зато глаза – синие-синие. Мой Гнат никогда не кланяется штормовой волне. Разве такого нельзя узнать в море, ветер? Разве тебе неведомо, каково девушке, у которой любимый парень моряк или шахтер? Он в море или в забой уходит, а у нее – тысячи мыслей. И тревога, и печаль, и страх…

Молчит ветер. Гудит, бушует посреди зеленого моря так, что сосны стонут, стучат в окно, плачут в дымоходе. Не идет к Олесе в гости. Зовет девушку к себе. Там приволье. Простор. Конца-края нет. Небо, море и лес в горах. А за лесом на север степи. Перекати-поле. Гуляй-поле. Савур-могила… Электростанции на Днепре. Шахты, домны и мартены. Гигантские машиностроительные заводы. Среди машин есть и такие, на которых Олеся с подружками шелк ткут. И шелк, и бархат, и гобелены. У девушек свой шелковый дом, ткацкий комбинат, – у самого моря, там, за высокими горами, в Новограде.

Новоград – режимный город. Въезд в него по специальным пропускам. Олесин же домик, спрятавшийся в лесу, по эту сторону гор, оказался за городской чертой, и потому девушка, идя на работу, каждый день должна показывать пропуск на контрольном пункте, хотя все хорошо ее знают здесь.

Капитан Корзун, которому ткачихи дали прозвище «дружба-служба» за его извечное «дружба дружбой, а служба службой», обычно приветливо встречал девушек возле полосатого шлагбаума. Он всегда был тщательно выбрит и надушен одеколоном. Видимо, симпатизировал какой-нибудь из них, но кому именно, ткачихи так и не узнали, потому что постепенно переселились в общежитие, а в сторожке осталась одна Олеся. Капитан Корзун заметно загрустил, но остался все таким же щеголеватым, блестящим от задорного сияния пуговиц, погон и хромовых сапог. Он, как раньше всех девушек, теперь встречал и провожал одну Олесю, интересовался, как чувствуют себя в ее отчем доме новые квартирантки, девушки, работающие в лесничестве. Олеся звала Корзуна в гости, чтоб сам посмотрел. Он обычно обещал, а приходить не приходил, – проницательная и молчаливая «служба-дружба», наверно, ждал, что «лесничихи» сами пожалуют к нему на контрольный пункт, когда получат пропуска и соберутся на выходной в Новоград. Тогда он с ними и познакомится. Хитрец. Корзун не раз проверял и красненькую книжечку Гната, на которой стояла большая голубая литера «Ф», что означало «флот», а точнее: «пропускать беспрепятственно». Вот он и пропускал Гната, флотского лейтенанта, когда тот провожал Олесю.

А теперь, когда о Гнате ни слуху ни духу, капитан только то и делает, что спрашивает Олесю: когда же она переберется жить в Новоград? Прямо надоел. Наконец-то она скажет ему, что сегодня уходит в общежитие и больше в сторожку не вернется. Хватит ей взбираться каждый день в слякоть и в стужу на крутую гору. Вот тут-то он сразу и сникнет, их «служба-дружба», и не будет больше приставать к ней с расспросами. Интересно, какое у него будет выражение лица, когда он узнает о ее переезде в город? В этой глуши капитан Корзун совсем заскучает, потому что лишь хмурые командировочные и военные моряки будут теперь проезжать мимо. А они, как известно, не большие охотники до разговоров с милиционером, хоть он и капитан.

– Что ж ты молчишь, ветер мой буйный? – снова спрашивает Олеся, поглядывая в окно. – Полети ты к милому моему, спроси, когда он вернется домой. И расскажи мне, о чем он там думает. Не забыл ли? Разве тебе трудно сделать это?

– Перестань, Леся! – Это не ветер, а та первая, что всегда на виду, сердито одергивает Олесю. – Ты же комсорг бригады, тебе дорога каждая минута. Беги, поостынь-ка лучше немного…

– Ну и беги, если хочешь! – Олеся показала ей язык. – А я сегодня выходная. Слышишь? Выходная! Ты уж и так мне удружила…

– Когда?

– Да когда не пустила к Игнату, а он все звонил и звонил из проходной – в море ушел, не попрощавшись… А какой моряк уходит в плаванье, не попрощавшись с любимой? Разве ты этого не знаешь, живя в Новограде? Разве не догадываешься, каково ему в море, если он не услышал от самого близкого человека два дорогих слова: «Счастливого плаванья»? Ты мне тогда уважила! Молчишь? Язык прикусила?

– Нет. Не прикусила. Просто я на самом деле не могла уйти. И потом я не собираюсь бракоделам все спускать. А знаешь, ты должна, как и до сих пор стараешься, быть примером для девчат. Везде. И на работе, и дома. Ну, что распустила нюни? Ничего с твоим Гнатом не случится. Хлебнул соленой на Баренцевом, теперь попробует на Черном… Недаром матросы зовут его Соленым… Разве не слышала?..

– Слышала! Ну и что? – топнула ногой вторая.

– Как это что? А то, что сотни моряков, когда ударит сигнал боевой тревоги, летят в море. Летят, оставив и жен, и любимых, детей! А матросы? Разве они прощаются с любимыми, если у одного девушка на Чукотке, а у другого за Карпатами? Ой, не пори ерунду, девушка…

Олеся пожала плечами, повернулась к постелям подружек:

– Вы слышали такое, девчата? Она меня бессердечной хочет сделать…

Сквозь щель в окне подул ветер, закачал вышитый рушник, под которым висели фотографии чужих отцов, родственников, знакомых. Их развесили новые девчата, поселившиеся здесь. Олеся знала их мало, поэтому она без сожаления сухо проговорила:

– Прощайте! Скоро моряки и вас научат, как надо их дожидаться. И провожать, когда в море идут…

Она сняла висевшую над ее кроватью последнюю семейную фотографию и вышла из дома. Ветер набросился на нее, рванул юбку, оголив загорелые стройные ноги. Олеся не сопротивлялась, ведь она была в лесу одна. Только придержала шелковую косынку, чтобы не растрепались волосы. Глядя на фотографию в березовой рамке, она горячо прошептала:

– Ой, мамочка, если бы ты знала! Ой, мамочка, родная…

С фотографии смотрели ласковые знакомые глаза. Снимок уже потускнел и выцвел на солнце и от соленых ветров, но глаза по-прежнему излучали тепло… Большие и внимательные, они казались усталыми.

Олеся помнит маму очень смутно, как в тумане. Иногда сквозь этот туман пробивается солнечный луч и воскрешает далекие дни, словно выхватывая их крейсерским прожектором из морской глубины. Вспыхнет прожектор, осветит какой-нибудь кусочек жизни – и погаснет. А потом уж Олеся сама дорисовывает образ мамы. И отца… И старших… И тех, что помоложе, – братишек и сестренок… И отчий дом видит…

Дом старый, но крепкий. Отец строил его сам, подбирая самые плотные дубовые бревна для сруба, ясеневые стропила, кленовые доски на пол… Олеся этого не помнит. Лесники рассказывали ей об этом и еще о том, что гранитный фундамент отец клал на морском цементе, из которого в портах строят волнорезы и фундаменты для маяков.

Век будет стоять на нем дом, построенный отцом и матерью, а их самих нет в живых, да и дети их, кто выжил в войну, разлетелись по свету. Мария вышла замуж и живет в Минске, работает на тракторном; Николай – монтажником электрических подстанций и недавно получил квартиру в Воронеже; Ленька, окончив школу ФЗУ, оказался в Свердловске, токарь по цветным металлам. Живет в общежитии, а женится, так завод и ему квартиру даст. Писал как-то об этом, хвалился Олесе. Вот и все. Трое не выжили в оккупации… А теперь и она покидает отчий дом, не насовсем, правда, потому что оставляет и кровать и кой-какие пожитки, переселяясь к подружкам в Новоград, для которых лесная сторожка была как транзитная станция. Девушки, казалось, ожидали здесь свой поезд, увозящий их в неизвестные края. А когда поезд прибывал, они прощались с домом лесника, уступая места новым постояльцам. Пусть живут на здоровье и присматривают за лесом. Может, какая-нибудь из них и останется в лесу, и полюбит деревья, как Олеся. Будьте счастливы, сельские девчата, пока что робкие и стеснительные. Может, кто-нибудь из вас найдет дорогу и к нам на фабрику. Что ж, примем! Вы не бойтесь, семья ткацкая и велика, и добра… Она научит вас многому…

В этой новой рабочей семье Олеся временами уже начинает забывать, что она круглая сирота. Она вспоминает об этом лишь тогда, когда приезжают в гости братья или сестра. А появляются они раз в год, проездом на Кавказ. До Новограда – поездом, а потом по морю. Они останавливаются на день-другой в отчем доме, любуются Олесей и все хвалят, какая красивая стала да самостоятельная. А разве они не самостоятельные? Такие взрослые все и серьезные, прямо куда тебе! Ходят по лесу или в саду бродят, пытаются узнать деревья, которые помнят молоденькими саженцами. Теперь они вон как вытянулись! Отец с мамой, когда рождался ребенок, всегда сажали дерево. Марии – грушу, Николаю – грецкий орех, который, разросшись, совсем заслонил густыми ветвями дом, Леньке – сливу, Олесе – не деревцо, а виноград. Осенью и летом Олеся посылает каждому фруктовую посылку с его дерева – угощайтесь, не отказывайтесь от гостинцев из родного дома.

Только самой старшей, Марте, Олеся не шлет посылки. Как угнали ее фашисты на каторгу, так нет и по сей день. Скиталась она по белу свету: и батрачила, и в лагерях насиделась, а когда наступил мир, Марта оказалась в американской зоне, – не захотели ее отпустить на родину. Сестра вышла замуж за француза Анри, с которым вместе были в лагере, работая на подземном заводе и надеясь вырваться на волю, в родную сторонку. Не вырвалась. Она теперь тоже работает на ткацкой фабрике. Анри на заводе. У них двое детей.

Иногда Марта пишет Олесе письма и все спрашивает: «Ой, Лесенька, родная, пропиши мне, как там мой горький миндаль растет у нашего дома? Как он цветет весною?.. Не вижу я здесь ни цвета, ни света…»

Горький миндаль вырос на славу. Приезжай, Марта, посмотри. Увидишь, как густо усыпаны ветки розовым цветом. Будто кто-то укутал дерево тончайшими розовыми полотнищами шелка. И запах у пего крепкий, пьянящий. Разросся Мартин миндаль, как дикий кизил: он цветет и перед крыльцом, и вокруг дома, и по всему саду. Послала бы я и тебе, Марта, горького миндаля, да не разрешают. Карантин, говорят. А то бы и ты посадила, Марта, миндаль у себя под окошком и смотрела бы, какого у нас тут цвета да света и в горах, и в самом Новограде, и у моря…

Луч воспоминаний, вспыхнув, выхватил из прошлого мамин образ. Молодая, статная лесничиха! Люди не переставали удивляться ее красоте. Разве скажешь, что у нее семеро детей, а восьмой на руках? Стройная, высокая и гибкая, как девушка. А какие у нее были ловкие руки! Она все успевала: в доме опрятно, в саду порядок. У детей всегда вымыты головы, чисто выстирана одежда, а лесничиха знай уже помогает мужу. Лес сажает, семена собирает, пропалывает молодые посадки. И дети возле нее стайкой. С малолетства приучает их мать к работе. Если же, бывало, уйдет из дома, уж ребята ждут ее не дождутся. Завидев промелькнувший в кустах белый платок, с радостным визгом бросаются навстречу. Мама вернулась! Гостинцев принесла.

Она любила надевать шелковый платок с большими кистями. Теперь таких не продают. Олеся помнит его до сих пор. Многое позабыла, а платок – не может. Когда отец, уходя на фронт, среди ночи прибежал прощаться, мама кутала в этот платок Олесю.

Фашисты выгнали лесничиху с детьми в голую степь, а староста поставил ее в каком-то селе прислуживать новым хозяевам. Они сразу объявились, эти хозяева, как только фашисты пришли в Таврию. Разлучили маму со старшими детьми, забрали ее с Мартой работать на чужих людей. Дожди, стужа, а их разутых выгоняют на работу. Младшие простудились, умерли. Потом маму свалил тиф. Когда Марта, узнав об этом, прибежала вместе со старшими ребятишками, было уже поздно. Мама, покрытая тем белым платком с кистями, лежала в сарае на сырой соломе, которая служила подстилкой коровам. Если бы не платок, Олеся и не узнала бы мать – так она изменилась.

Люди похоронили лесничиху, а дети разлетелись по свету. Марта на каторге оказалась, в Баварии. Марию, Олесю и Николая с Ленькой разобрали колонисты, которые издевались над детьми, морили их голодом, били. За старшую осталась Мария. Когда вернулись наши, она собрала сирот и повела их из Таврии домой к лесной избушке.

Сначала они шли пешком, потом ехали на танках, и, наконец, их подобрали матросы и усадили с собой на машину. Когда детишки увидели родной дом, они чуть не закричали от радости. Дом был цел. А вокруг цвел сад – миндаль, яблони, груши. Казалось, пена морского прибоя повисла на деревьях, запуталась в кустах. Вокруг белым-бело, как мамин платок с кистями, который Марийка выстирала, спрятала в узелок с пожитками и принесла в родной дом. Она в тот же день откопала в саду горлач меда и пуд пшена, зарытые мамой на черный день. Матросы дали им хлеба и маленький кусочек сала. И тогда детишки впервые досыта наелись пшенного кулеша со шкварками, напились чаю с медом. Потом они вымыли дом, заложили хвоей и досками окна, истопили печь да и приуныли.

Но скоро к ним пришли те матросы, с которыми служил еще покойный отец, и забрали ребят в Новоград, в детдом. Избу заколотили, навесили на дверь сургучную печать. Матросы обещали принести последнюю фотографию отца. Не принесли. Ушли дальше с боями, до самого Берлина.

Портрет отца ребята увидели потом в музее, где рядом с ним висели фотографии всех новоградских героев великой войны за отчизну. Отец вышел хмурым, с насупленными, как у Шевченки, бровями. На бескозырке виднелась надпись: «Отважный». Рядом с портретом стоял макет их маяка, что у леса, на высокой горе, – луч его, казалось, освещал лицо отца…

Теперь каждое воскресенье вместе с друзьями из детского дома приходили дети Тиховода к отцовской избушке. Весной они ухаживали за садом, возились с цветами. Новый лесничий, бывший матрос, отремонтировал сиротский дом. Воспитанники помогали лесничему сажать лес, а со временем детдом взял шефство над лесничеством.

Почти все Тиховоды, кроме Олеси, окончив ученье, уехали из Новограда. И собирались в отчем доме, куда переселилась Олеся после детдома, только раз в год. Марийка, как и прежде, была у них за старшую. Вместе с горлачом меда и пшеном, которое она вырыла в то трудное время, сестра нашла большую железную шкатулку с семейными реликвиями. И когда, как говорила Марийка, «ее дети выходили в люди», она дарила каждому из них на счастье какую-нибудь вещицу из маминой шкатулки. Николаю досталась отцовская трубка, Леньке – орден Красного Знамени, которым наградили отца еще до войны, себе Марийка оставила мамину крестильную рубашечку и крестик и белый платок с кистями, а Олесе, когда та окончила школу и получила аттестат зрелости, сестра привезла жемчужную нить. Она называла ее «моряцким ожерельем», как говорила когда-то мама, хотя не помнила, почему его так называли. Марийка знала лишь, что род их, Тиховодов, старинный, моряцкий. И нить эту жемчужную считала самой дорогой реликвией. Потому и подарила ее на счастье их несмышленышу, их малышке Олесе, чтоб той ни горя, ни страха не знать, чтоб жилось ей легко и радостно. Мария говорила это и плакала, и гладила Олесю по волосам, пестуя как маленькую…

А через год, как раз летом, когда все Тиховоды вновь собрались у Олеси, из Марселя пришла первая весточка от Марты. Нелегко ей жилось в чужой стороне, – ведь ничем не заглушишь тоску по родине.

Олеся тут же разделила жемчужную нить пополам, и они все вместе написали письмо и отправили старшей сестре в память о доме, об отце-матери моряцкое ожерелье. На счастье тебе, Марта, и мужу твоему, и детям твоим, горемыка ты наша!..

Сначала Олеся работала в лесной бригаде. Вместе с нею поселились и подружки. В доме лесника слышались песни, шутки. А потом и матросы стали топтать стежку к девчатам. Вскоре Олесю мобилизовал комсомол на восстановление ткацкой фабрики. Днем она работала, а вечерами училась. Когда пустили первый цех, Олеся встала к станку. Подруги из лесной бригады завидовали ей и незаметно поодиночке все до единой перешли на фабрику, получили места в общежитии. Теперь настал ее черед покинуть родной дом…

2

Белый платок мягко спадает с покатых маминых плеч. А в глазах странная настороженность и какая-то бездонная глубина: «Ой, смотри, дочка, не отвернись от этого дома, потому что здесь корень нашего рода. И делай так, чтобы всем было хорошо. И людям, и тебе».

Олеся прижимает к груди березовую рамку, горячо шепчет:

– Ой, мамочка, родная. Верьте мне, как верили до сих пор… Ваша Олеська не такая, чтобы кому-нибудь беду принести. Если бы вы знали, как мы теперь заживем, все ткачихи из нашего дома… Еще и сельских девчат выучим, тех, кто теперь живет в нем…

«Молода ты, доченька, других учить, – гудит на ветру березовая рамка. – Не прощайся с отчим домом, еще рано…»

– Вы же ничего не знаете, мама. Я теперь взрослая, совсем, совсем взрослая, – крикнула Олеся. – Я вам сейчас деток своих покажу, – и побежала по тропке вниз.

Дубки сразу спрятали Олесю. Крепкие, ветвистые, они, казалось, позванивали резными листьями. Когда их сажали, был холод, даже руки стыли на морозе. Ледяной ветер дул с моря. Никогда не думала, что примутся и так вытянутся.

За дубками – настоящая роща, буки и вязы, они выше дубков, прямые и развесистые. Были ведь такие крошечные, что Олеся боялась затоптать их в траве, когда пропалывала. Пересадили их на простор, они тут же пошли в рост, потянулись к солнцу… Из-за них уже и моря не видно. Лысой была гора, а теперь вся закудрявилась, нарядилась в зелень. Птиц к себе приняла, весело откликнулась морю звонким щебетом.

– Это мои дети, мамочка, – похвасталась Олеся. – Сама их растила. А теперь вот расстаюсь. Прощайте. Тянитесь к облакам. Даже в газете писали про меня и про этот лес. По десять гектаров каждый год сажала. А иногда и того больше. Вот и посчитай. Наверно, гектаров с девяносто, а то и все сто набежит.

– Хватит тебе хвалиться, – обрывает ее первая девушка, та, что на людях. – Пусть другие о тебе скажут.

– Так я ведь одна. Никого рядом нет. Не могу уж и поговорить сама с собой?

Олеся останавливается под высоким кедром, который выбрала для семян и упросила лесничего, чтобы его оставили расти, когда рубили старый лес… Высокий, мощный кедр. Одной и не обхватить его. В три обхвата будет. И шишки огромные и крепкие, как желуди молодого дуба.

– Ну, как тебе, кедрачок, далеко теперь видно? А то рос в чаще и ничего не видел… Ни кораблей в море, ни высокой верховины, на которой снег лежит до самого лета. Ни нашего шелкоткацкого комбината, как он светится каждую ночь всеми своими окнами. Теперь ты все видишь, кедрачок!.. Теперь тебе не тесно. А как тебе мои сосны нравятся? Вишь, как вытянулись! Скоро и тебя догонят и увидят все то, что в долине происходит. И наш Новоград увидят, и голубые бухты, и пещеру, и Могилу Неизвестного матроса, и вечный огонь возле нее… Держись, кедрачок-старичок, тянись все выше и выше… А то иначе сосны скоро закроют от тебя море. Вы же все мои. Навеки мои…

– Все хвастаешься, Олеся? – снова останавливает ее первая. – Прикуси язык!

– Ну уж и хвастаюсь? И перед кем?

– А перед капитаном Корзуном. Перед его сержантами возле шлагбаума? Позабыла?

– Не припоминаю…

– А я подскажу, – безжалостно бросает первая девушка. – Каждую ночь, когда ты возвращаешься с вечерней смены, капитан всегда спрашивает: не страшно ли тебе одной идти в дом лесника? Может, проводить, Олеся, через лес?

– Ну и что…

– А ты ему что отвечаешь?

– То, что думаю, – смеется Олеся. – Не страшно, говорю, капитан, потому что это мой лес. Я его сажала. Что ж мне бояться по нему идти? Придумаете такое. Будьте здоровы, я побежала… Ага? – смеется Олеся.

– Не зарывайся, – как-то неуверенно произносит та, строгая первая девушка.

– А я и не зарываюсь, – издевается Олеся. – Потому что капитан Корзун больше меня об этом не спрашивает. Подумаешь! Страшно… Пять километров лесом. Туда и обратно – десять. Каждый день. Сколько уж лет я так вот бегаю… Привыкла… И совсем не страшно. Это же мой лес. Слышишь? Мой, а не твой! И я в нем что хочу, то и буду говорить. Я одна тут. И никого вокруг нет. Только сосны мои и дубы… И бук еще да вот этот кедр ливанский… А у тебя их нет. Вот ты и сердишься на меня, завидуешь мне, потому что у тебя такого нет…

– Как это нет? А разве не я водила тебя на все комсомольские воскресники, когда ты, бывало, не хотела идти? Разве не вместе мы все это сажали? – стукнула кулаком по стволу первая.

Над самым ухом громыхнул выстрел, стократно усиленный горным эхом. Олесе показалось, что стреляют в нее. Она ойкнула, припала грудью к кедру, словно хотела спрятаться за его могучим стволом. Сердце замерло, ноги вдруг подкосились. Давящий холодный страх сковал все тело, пригибая девушку к земле. Но, ломая ветки, почти у ног ее упал старый коршун, гроза лесных птиц, хищник, которого Олеся возненавидела еще тогда, когда училась сажать лес. Он убивал на лету птиц, рвал их гнезда, нападал на зайчат, белок. Он уничтожал все живое и полезное в лесу. Лесничие всегда охотились за ним, но он гнездился высоко в горах, в недоступных урочищах, и оттуда налетал на лес. Он был не один. Их там жила целая стая. Не раз лесную тишину нарушал птичий крик, а на земле оставались окровавленные перья, падали разрушенные гнезда.

Олеся наморщила лоб. Коршун, даже издыхая, бил землю острым клювом, словно рвал какую-то птицу. Потускневший глаз хищно смотрел в небо, хотя его уже заливала кровь.

– Здравствуй, лесничиха! – послышалось из чащи, и на тропинку вышел Андрей Мороз, взвешивая на ладони новенькую винтовку. – Я тебя не испугал, Олеся? Прости, если и вправду испугалась…

– Подумаешь! Я сама стреляла их. Бригадир нам часто винтовку давал, когда шли на работу…

– Неужто? Я и не знал…

– Борода вырастет, если все знать будешь… Здравствуй. А все-таки мог бы хоть свистнуть перед выстрелом…

– Некогда было. Он за дятлом гнался…

– Подумаешь! Снайпер…

– К тому же это был прощальный салют в твою честь, Олеся. Сюрприз, – не слушая девушку, продолжал Андрей. – Ты же навсегда уходишь отсюда, Олеся, прощаешься с лесом навсегда…

– Нет. Навсегда не смогу.

– Это почему же?

– Не знаю. Пойдем, ты ведь тоже идешь домой?..

– Да. Но я могу хотя бы вещи отнести тебе в долину к автобусу…

– Опоздал. Я уже все перенесла. Бери уж лучше своего коршуна да неси.

– Когда же это ты успела?

– Потихоньку-полегоньку, пока ты по бульварам разгуливал…

Андрей взял коршуна за крыло, и тот растянулся как гармошка.

– Отнесу в школу. Пусть чучело сделают…

– Ах ты умница! – немного иронически протянула Олеся.

Не заметив иронии, Андрей с гордостью продолжал:

– А я был вон на той верховине. Там снег лежит и метет поземка… Как раз солнце всходило… Красиво! Словно сказка… Давай сходим как-нибудь туда вечерком.

– Нет уж.

– Так ведь не одни, с девчатами. Всей бригадой. Культпоход устроим, что ли. Девчата – те согласны…

– Ты бы лучше над математикой посидел, – нахмурилась Олеся, быстро спускаясь по узенькой тройке в долину.

Андрей шел по траве рядом, заглядывая девушке в глаза. А когда она вырывалась вперед, он настигал ее и, размахивая хищником, преграждал дорогу. Да он-то и убил коршуна для того лишь, чтобы сделать ей приятное, а она не догадывается. Опять укоряет его математикой.

– Математика не убежит… Наверстаю.

– Пока наверстаешь, ровесники твои кибернетику успеют изучить. Тогда снова наверстывать придется. Это гора вот только на месте стоит. А наука не стоит. Человек теперь не сделает карандашом того, что вычислительная машина. А ты до сих пор все карандашом… Математик…

– Я не машина, – присвистнул Андрей. Он лихо одернул вельветовую куртку с молниями, сбил набекрень флотский берет. Ветер тут же растрепал волосы, из-под ворота выглянула матросская тельняшка.

– Да уж это точно. Ты-то не машина, вот только возле машины стоишь.

– Это все из районной газеты, Олеся, старо и пресно, – криво усмехнулся Андрей, а уши его вмиг запылали. Он явно рассердился.

Олеся, словно бы и не замечая этого, донимала его по-прежнему:

– Газета? Нитки на станках рвутся, вот такими вот слезами ревем, сплошь черный брак идет, а ты говоришь – газета? Сколько на станке ниток?

– Тысячи, не хуже моего знаешь! – глухо бросил Андрей.

– Ниток тысячи, а ткачиха одна. Как она увидит, когда именно и какая нить оборвалась? Не увидит она. А брак уже пошел полным ходом… А ты ведь обещал… Рисовал, чертил да так и забросил… Я тебе уж давно хочу рубашку из такого вот бракованного шелка сшить… Почему ты все забросил?

– Инженер не хочет канителиться…

– А Василий Бурый разве не бригадир теперь?

– Что Василий? Махнул рукой и посвистывает: не при нас начало рваться, не при нас и перестанет… Пусть те думают, кто конструирует станки. Пусть они мозгами поворочают…

– А ты что ж, не хочешь?

– Пусть твой Гнат хочет! – выпалил Андрей и даже замедлил шаг, чтобы посмотреть, какое это произведет впечатление на Олесю.

– Да он такой же мой, как и твой, – бросила Олеся и мягко отстранила парня.

– Ха-ха! – хохотнул Андрей. – Как же это получается? Ходил к тебе, телефоны в цеху почти пообрывал… Возле проходной трется, а все не твой… Пора бы уж и в загс…

– Поспешишь, миленький, людей насмешишь…

– А ты все испытываешь, хочешь, чтобы в паспорте гарантия была? Понимаю. Только смотри, как бы случайно не сорвалась эта твоя гарантия. Посмотрят в штабе его анкету и скажут: «Хватит, браток! Послужил на море теплом, теперь давай отправляйся на Ледовитый океан». Загудит твоя гарантия…

– А он уж служил там, попал ты пальцем в небо.

– А могут и на ТОФ [1]1
  ТОФ – Тихоокеанский флот (разговорное).


[Закрыть]предложить! Поедешь с ним туда?

– К тебе прибегу советоваться. Обязательно-преобязательно прибегу.

– И сядем мы на мой мотороллер да и покатим, Олеся, в горы, чтобы ни людей, ни шума. Только мы вдвоем да море, лес и горы. И орлы в небесах. Горные орлы. Беркуты! Не такие, как вот этот недоносок. Олеся, не нужно тебе никуда из Новограда уезжать. А, Леся? Так ведь лучше будет, Леся…

– Не мели ерунду, Андрей. У тебя, во-первых, нет мотоцикла, – та, вторая, что никогда не бывала на людях, решила отделаться шуткой.

– Будет, Олесенька, мотоцикл. Будет! Я уж кредит оформляю, – Андрей явно не хотел отступать. – Капитан Корзун теперь только свистнет мне вслед, когда пролечу мимо через заставу. Аллюр три креста!

Олеся шутя дернула его за ухо:

– Это же в кавалерии аллюр! Читала я, кажется, об этом…

– Правда? А я и не знал, вот уж неуч! – Серьезный разговор не получался, и Андрей тоже перешел на шутку. – Пора бы уж и для транспорта что-нибудь придумать. Давно бы уж пора… А все-таки, шутки прочь. Скажи, Олеся, твой Гнат снова на море?

– А где же ему быть, ведь он же не вольный стрелок…

– Может быть, я его заменю на время?

Андрей, не услышав ответа, вдруг опустился перед Олесей на одно колено, развел руки. В одной – винтовка, в другой – коршун.

– Прими, Олеся, от рыцаря его добычу и сердце в придачу.

– Не паясничай, рыцарь! – обошла его Олеся. – Ты вот сказал, что заменить хочешь Гната. Только ты его на море сначала замени, Андрюша, а уж потом на земле пробуй…

– А что, если моя стихия – горы, и я прирожденный альпинист, и мне свет там, где орлы гнездятся?! – Вскочив на ноги, Андрей поспешил за Лесей.

– Ты знаешь, Андрей, – Олеся хотела перевести разговор на другое, – с тех пор как появились корабли, люди стали делиться не просто на живых и мертвых, а еще и на тех, кто выходит в плавание. Они всегда на грани жизни и смерти.

– Ого! Хорошо тебя подковали морячки.