Текст книги "Две жемчужные нити"

Автор книги: Василий Кучер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

19

В кабинете сидели двое, которые симпатизировали друг другу, – Корзун и Сухобрус. Курили.

– Значит, в отпуск? – спросил Корзун. – Вокруг Европы на пароходе? Греция, Италия, Англия. И наша соседка Турция. Босфор. Золотой Рог.

– Деньги внес и дела как будто подогнал. Хочу еще одну статеечку для газеты написать, если подкинешь материал.

Корзун заходил по комнате, нервно похрустывая пальцами. Видно, было трудно и неприятно начинать разговор.

– Ты же знаешь, я сейчас занимаюсь только покушением на художницу. Но писать об этом рано, можно всех птичек спугнуть. Они носом чуют, какой на них ветер дует. У тебя есть свободное время? Вот и хорошо. Я хочу еще раз проверить себя. Садись сюда, к окну, и читай эту мерзость – тут и валютчики, и проворовавшиеся торгаши, больше вроде ничего серьезного в городе не было, а я буду разговаривать с нашим старым знакомым. Ты слушай, если интересно, но глаз не поднимай. Так, словно тебе совершенно безразлично то, о чем пойдет речь. Может, напишешь когда-нибудь книжечку и о нас. Скучно тебе не будет. Гарантирую.

Привели лобастого, опухшего от сна Коржова. Он был старательно выбрит, но бледен. Из-под расстегнутой рубахи выглядывала грязная, заплатанная тельняшка. Положив на колени толстые, словно сардельки, пальцы, он задумчиво смотрел в окно на море и тихо вздыхал. А краешком глаза тревожно поглядывал на стол Корзуна. Хотел знать, что новенького там лежит. Но стол, как обычно, был чист. Все лежало в наполовину задвинутом ящике, который Корзун прикрыл локтями.

– Тебе, Коржов, пришло письмо, – вполголоса сообщил Корзун.

– Письмо? – равнодушно переспросил лобастый. Но глаза, заметавшись по комнате, остановились на фигуре Петра Сухобруса. – Шутите, гражданин начальник. От кого письмо?

– Из дактилоскопической лаборатории. Мне пришло в голову проверить твои пальчики. Каков у тебя маникюр.

– Не понимаю, – брови Коржова взлетели.

– На, читай.

Корзун протянул хорошо знакомое всем преступникам безжалостное доказательство – бланк дактилоскопической лаборатории. На нем отчетливо виднелись отпечатки пальцев лобастого, каждый по отдельности, и вся ладонь в уменьшенном виде. Отпечатки взяли тотчас, как только Корзун задержал бандита у вокзальной кассы. Преступник, отлично знавший точную механику дактилоскопии, понял, что погиб. Лаборатория никогда не ошибается. И вот ответ пришел. Пан или пропал? Пронеси и помилуй, господи, и на сей раз. Пронеси и помилуй, если рука твоя крепко владеет этой грешной землей. Что тебе стоит спасти еще одного грешника, милый боже? Лобастый купит тебе тысячу свечек и поставит во всех церквах, которые остались на территории области. Смилуйся, всевышний начальник, и весь грешный мир снова упадет перед тобой на колени.

– Читай вслух.

Бланк задрожал в руке. Лобастый побелел и опустил голову. Нижняя челюсть отвисла, словно человеку не хватало воздуха. На шее запульсировала синяя жилка. Коржов лихорадочно глотал слюну, но никак не мог проглотить.

– Может, ты позабыл азбуку?

– Не могу. Ох, не могу, гражданин начальник, – с трудом выдавил лобастый.

– Тогда слушай. Лаборатория, куда были посланы отпечатки твоих пальцев, сообщает, что они принадлежат Луке Ферапонтовичу Цимбалу, преступнику-рецидивисту, известному под кличкой Жора-Каин. Ясно?

Бандит безнадежно кивнул головой, уставившись в пол.

– А вот и твоя фотография, сделанная в Ростове. Профиль и фас. Правда, тогда ты был помоложе и выдавал себя за механика по ремонту телевизоров. Ходил с чемоданчиком по квартирам, пока не застукали. Погляди. И ателье знакомое. За спиной измерительная рейка, поделенная на сантиметры. Во всех уголовных розысках они одинаковые, эти рейки с сантиметрами. Помнишь?

Цимбал поглядел на обе фотографии, нервно вздрогнул и грудью упал на приставленный столик.

– Ой-ю-ю! Ой, мамочка родная, – стонал он, и плечи его вздрагивали.

Он не плакал, скорее злился и ругал себя на чем свет стоит за то, что связался с этим проклятым моряком, который так бессмысленно, по-идиотски втянул его в это мокрое дело. А ведь все шло как по маслу. Все заставы остались позади, впереди лежал путь к вольной и красивой жизни. И кто только выдумал эти фотоаппараты и лаборатории по криминалистике! Чтоб у них руки отсохли и зенки повылазили! Скоро придумают, гады, аппарат, который сам будет читать чужие мысли, сам найдет тебя за сотни километров и сам притащит в милицию. И что за жизнь пошла, черт ее подери? Ни тебе развернуться, ни свечкой стать, ни «занять» денег у кого они лишние, без дела лежат. Вильнуть некуда. И ничего не придумаешь. Тебя ведь не люди, машина поймала. А у нее хватка мертвая. Станешь лгать или отмалчиваться – новую беду накличешь! Еще пятерик прибавят к тому, что имел там, где мороз бабу щиплет и рубят лес. Бр-р-р! Даже мурашки по коже побежали, в черта, бога-христа и всех апостолов мать! И как назло, голос начальника совершенно спокоен. Хоть бы он закричал, ударил, все легче бы стало. Но тот хоть и говорит спокойно, а будто гвозди в душу заколачивает.

– Два месяца назад ты, Цимбал, сбежал из исправительно-трудовой колонии. Поддельных документов не достал и вынужден был скрываться. В это время открыли Новоград, и ты прибыл в город, надеясь раздобыть тут какие-либо документы. Днем спал на чердаке дома, который я покажу тебе позже, а вечером выходил из укрытия и отправлялся в пивную напротив вокзала. Тебе тяжело жилось на чердаке… Но погоди! Что это я все тебе рассказываю? Давай уж ты немного. Плохо было на чердаке?

– Ох, плохо. Кости до сих пор ноют. Дайте закурить, гражданин начальник… И воды…

Корзун выполнил просьбу и сел на свое место к большому столу. Бланк дактилоскопической лаборатории и фотографии спрятал в ящик, не закрыл его, а снова загородил локтями.

Цимбал заметил это, и его реденькие ресницы мелко задрожали. Какие еще бумаги хранит следователь в этом ящике? Там их много. И все ополчились против него. Держат его крепко, не дают свободно вздохнуть, соврать хоть слово. Вот времена настали, сгори они в огне. Ничего не поделаешь. Хоть круть-верть, хоть верть-круть. Медленно, проклиная свою судьбу и тех, кто предал настоящую дружбу, Цимбал постепенно разговорился.

Петр Сухобрус даже рот раскрыл, пораженный точной работой Корзуна. Он знал, что Иван Прокофьевич старый следователь, правда, специальной школы не кончал, а знания получил на практической работе. Петр никогда не присутствовал на таких допросах и смотрел теперь на Корзуна удивленными глазами, словно видел его впервые.

– Я пил пиво в уголке – и ни чирик, гражданин начальник. Ваш милиционер трижды заходил в пивную – верно, кого-то искал, на меня внимания не обратил. И еще один, в штатском, ваш, там сидел. Он на меня тоже ноль внимания. Я уже хотел было идти к себе в гостиницу на чердак, как тут-то ко мне подсел незнакомец в морском кителе. Я сразу понял: фраер, из блатной братии… Он сказал мне несколько слов, и я тотчас почуял в нем корешка… Но о себе ему ничего не рассказал… Пусть гром разразит! Чтобы мне с этого места не сойти, если лгу. «Моряк» дважды поставил мне по сто пятьдесят с прицепом. Угостил, зараза, и думал, что уже купил… Покажите мне его, гражданин начальник. Я ему, провокатору, глаза выдеру…

– Покажу. Вот расскажешь все, и покажу, – спокойно ответил Корзун. И нажал кнопку звонка.

Вошел дежурный, лихо козырнул.

– Подготовьте к очной ставке его напарника. Можно в кителе, – приказал Корзун.

– Есть! – уже где-то за дверью отчеканил милиционер.

Цимбал смутился, покраснел. Он, как видно, не ожидал такого внезапного решения и поэтому заговорил как-то быстро и путано, словно боясь, что его вот-вот уведут.

Корзун не перебивал. Ему, как следователю, картина всего происшедшего была ясна.

Когда они вышли из закусочной, продолжал лобастый, новый знакомый, которого звали Вова, предложил ему получить вещи из камеры хранения на вокзале. Цимбал сразу догадался, что дело не чисто, но расспрашивать не стал. Да и этика их среды не разрешала этого. Согласился выполнить просьбу, установив свою цену. Вовка даст сто рублей и паспорт. Требование было выполнено. Это подкупило Цимбала. Они сели в машину и поехали на вокзал. Цимбал пошел к камере хранения, а Вовка остался ждать в машине. Когда за Цимбалом началась погоня, тот скрылся. Больше он этого моряка не видел, не встречал и ничего не знает. Но пути господни неисповедимы. Гора с горой не сходится, а человек с человеком непременно встретятся, каким бы круглым ни был наш земной шар. И Цимбал обязательно спросит того морячка, что все это значит? Бросать товарища в беде и бежать так, что только пятки сверкают! Это за пределами обычаев даже их преступного мира. И тут Цимбалом овладела такая досада, что он решил немедленно исчезнуть с новоградского горизонта, но попался у вокзальной кассы. Пусть гражданин начальник простит за то, что, удирая из камеры хранения, он так сильно ударил его. Лобастый принял капитана за обычного постового легаша, а не следователя. Если б знал – возможно, все обернулось бы по-иному.

– А зачем же ты взял на себя такое преступление? Ту женщину, что в больнице? Зачем было выгораживать этого моряка? – спросил Корзун. И стукнул ящиком стола, чтобы напомнить Цимбалу о других документах, находящихся там. Цимбал нервно, но чуть заметно вздрогнул. Стук произвел на него впечатление.

– Это я с ходу, когда меня на очную ставку вели. Был удобный шанс, гражданин начальник. Такой шанс, если бы не эти бланки, из лаборатории…

– Яснее…

– Я признаю себя виновным, – глухо заговорил опять Цимбал. – На очной ставке в больнице. Говорю, что сам резанул дамочку. Она отнекивается. Меня не признает, боясь мести. Вы, гражданин начальник, закругляете следствие и передаете дело в суд. Здесь, в суде, я заявляю, что обвинения против меня ломаного гроша не стоят. Отрицаю все, о чем говорил на предварительном следствии. Дамочка тоже подтверждает в суде. Она же меня не знает, я же ее не резал… В судебном деле подшит паспорт, который мне дал Вовка. Помните? Я рассказывал, что Вовка дал мне сто рублей и паспорт, перед тем как я пошел в камеру хранения… Вы забрали у меня паспорт, денег уже не было… Суд меня оправдывает, выпускает, я получаю имя того неведомого чудака и паспорт… И овцы целы, и волки сыты. И ваша работа не пропала даром. Суд прикрыл дело. А я схватил бога за бороду… Все было на мази – и вот сорвалось… Что же теперь? Возвращаться обратно на Колыму, в свой санаторий, гражданин начальник? Ох, и морозы же там! А я вырос у моря, люблю тепло и солнце. Вот видите, поглядел на море из вашего кабинета и сразу стал добрее, мягче, все рассказал… Не забудьте упомянуть, когда будете составлять на меня сопроводиловку… Что же делать дальше?

– Бери чистую бумагу и чернила, – сказал Корзун. – Садись в соседней комнате вместе с милиционером и пиши все, что только что рассказал. Я потом проверю… Только все точно. И не думай в окно прыгать. Там стальные решетки. И расписывайся на каждой страничке.

– Хорошо! – вскочил Цимбал, как бы обрадовавшись.

Милиционер увел его, плотно прикрыв дверь.

Вдоль берега прошли яхты. Послышался звонкий девичий смех, донеслась старинная песня: «Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому…»

Корзун замурлыкал этот мотив.

– Как ты поступишь с этим Цимбалом? – спросил Петр.

– Не с Цимбалом, ты хотел сказать, – поправил его Корзун, – а с этим лжеморяком в кителе, который дал ему паспорт?

– Конечно.

– Сам не знаю. Мы дважды подробно допрашивали художницу, как только она выздоровела. Нет ни малейшего сомнения. Лобастый сказал правду. Вместо одного преступника мы задержали другого. То, что у Цимбала не его паспорт, я понял сразу, поэтому объявил всесоюзный розыск и получил сведения, что Коржов, год назад утерявший паспорт при весьма странных обстоятельствах, не знает, где он его утерял, проживает в Самгородке, рабочий. Попутчики Ирины Чугай, к сожалению, никаких новых данных не сообщили, лишь повторили имя, которое я знаю от пострадавшей, и описали наружность… внешность.

– Заколдованный круг.

– Нет. До сих пор был заколдованным, а сейчас, пожалуй, нет, – как-то радостно, с облегчением вздохнул Корзун, положив горячую руку на плечо Петра. – Только что, когда Цимбал раскалывался, меня осенила идея… Знаешь, так иногда бывает: ходишь-бродишь все вокруг да около, как в дремучем лесу, когда заблудишься, – и вдруг наткнешься на дерево или куст. А на нем маленькая надломленная веточка, которую ты сам и надломил, когда вошел в лес. Надломил просто так, подсознательно подумав: а может, заблужусь в лесу… Такой вот веточкой стал для меня паспорт… А вдруг ниточка на самгородском Коржове не обрывается? А вдруг попутчик Ирины вертел ся возле Коржова? Надо бы тут все прояснить.

– Иван Прокофьевич, я думаю, напрасно они держали тебя все эти годы возле полосатого журавля, на контрольно-пропускном пункте. Твое призвание – следствие, а не проверка документов у людей…

– Кто знает, – неуверенно произнес Корзун. – Может, и это помогло… Кто знает, Петр. А теперь искра вспыхнула – и я загорелся. Ну что ж, ты скоро в Европу поедешь, а я покачу в Самгородок. Хочу побеседовать с настоящим Коржовым лично. Думаю, эта ниточка не оборвется. Придется, правда, использовать для этого отпуск, а то начальство поговаривает, не прикрыть ли дело вообще. А мне хочется его закончить.

20

Художница вышла из палаты бледная, задумчивая, не зная, куда податься. В гостиницу? Скажут, нет мест. На вокзал? Нет. Все началось там, с камеры хранения, и сейчас не хочется туда идти. Снять у какой-либо старушки уголок недалеко от моря, окрепнуть, отдохнуть, а потом решить, куда ехать. Удивительно, как счастливо все закончилось. Хорошо, что есть на свете такие девушки, как эти ткачихи с комбината. Хорошая, милая Олеся. Веселая, беззаботная, как мотылек, Искра. И неразлучные подруги – Галя Диденко и Стася Богун. И чем-то обиженная, грубоватая Ольга Чередник. И молчаливый, с замедленной реакцией Андрей Мороз. И одноглазый Павел Зарва. И неразговорчивая Анна Николаевна. Милые, хорошие люди…

Ирина распростилась с доктором, медсестрой, поблагодарила их. Душевная, милая санитарка в вестибюле протянула ей злополучный чемодан, перекочевавший сюда из камеры хранения, и мимозы, которые девушки принесли вчера в палату. Все. Сейчас Ирина выйдет на улицу, посидит в сквере у моря, на свободе все хорошенечко обдумает. Куда ей прежде всего идти? Что делать? Тихонько звякнул звоночек у входной двери. Вот-вот в глаза брызнет ослепительное солнце и ударит в грудь пьянящий ветер с моря. Ирина боялась, что не устоит на ногах, и схватилась за перила на высоком крыльце. Но она ничего не увидела – ни солнца, ни ветра, ни моря.

Гром аплодисментов грянул со всех сторон, словно она была любимой актрисой и уходила после спектакля через запасный выход. Что за чудо? Сон или мираж? Нет, это они, вся бригада, сидели на скамейках вокруг крыльца и бросились к Ирине, как только та встала на пороге. Первая Олеся Тиховод. Обняла за плечи, поцеловала в щеку. Потом Искра, Ольга Чередник и две неразлучные подружки. Каждый протягивал Ирине свой цветок, даже парни. Андрей Мороз – красный тюльпан. Павел Зарва – нежный нарцисс. Не было только Василия Бурого.

Слезы душили художницу.

– Ну, зачем так? Выходной день, а вы снова здесь…

– Мы в лес едем, гулять. Весна ведь. Хотели и вас взять! Там вы и будете жить, в лесной сторожке, – одним духом выпалила Искра.

– Да! Машина на ходу! – прибавил Андрей. – Поехали, Ирина Анатольевна. Не пожалеете…

Ирина колебалась, тяжело дышала и все держалась за спасительные перила.

Олеся глазами указала Павлу на чемодан, тот мигом подхватил его и положил в кузов новенького грузовика, борта которого были украшены горько пахнущими кудрявыми веточками тополя. Вот и верь им: действительно ли они собрались в лес или приехали специально?

– Вы будете у нас художницей! – вырвалось у Искры. – Ладно? Мы уже в отделе кадров договорились. Будете придумывать рисунки для тканей…

– Искра, кто тебя за язык тянет! – вскипела Олеся. – Что за анархия? Я ведь просила вас, девочки…

– Какая же тут анархия, – хмыкнула девушка. – Это ведь правда, Ирина Анатольевна. У нас все очень здорово: ребята собрали и установили на станках ломели. Теперь стоит нитке оборваться – тотчас замыкание и станок сам останавливается. У нас нет брака. Шелк и плюш выпускаем только первым и вторым сортом. Первым – восемьдесят процентов, вторым – двадцать. Мы уже почти бригада коммунистического труда.

– Не говори гоп, Искра! – предостерег Павел Зарва.

– Ну что мне с ней делать? – улыбнувшись, развела руками Олеся. – Дитя, да и только. В детский сад ей надо. Радио и то запаздывает по сравнению с ней. Всегда отстает радио…

– Поехали, раз так… – шепотом ответила Чугай, но сесть в кабину решительно отказалась. Устроилась в кузове на скамейке, зажатая с обеих сторон девушками. В кабину влез Андрей. Павел Зарва уселся напротив девушек на канистре, глубже надвинув на лоб синий берет.

Ирина долго смотрела на него, потом спросила:

– Когда вы повязку сняли? Так намного лучше. И совсем не заметно.

– Вон наш маяк! – вмешалась Олеся.

– Я хотела бы побывать там. Можно? – спросила Ирина.

– Можно. Только отдохните. Теперь все можно, раз есть силы, раз вы решили остаться с нами… Ведь правда, Ирина Анатольевна?

– Куда же я от вас денусь, – тепло улыбнулась Ирина и прижала к себе Олесю.

Машина взревела, поднимаясь на крутую гору.

– А здесь стоял шлагбаум и все годы дежурил капитан Корзун, – пояснил Павел Зарва.

– Тот самый? – спросила художница.

– Да, тот самый…

– Лес! Это уже наш лес! – захлопала в ладоши Искра. – А вон и домик. Видите? Он как белая яблонька в саду.

– Искра! – дернула ее Ольга Чередник. – Не ты же сажала этот лес. И сад. Зачем же выдумывать? Наш лес, наш сад…

– Ха-ха! Раз я с вами, так он и мой, этот лес. И сад мой. Это так ясно и просто.

Рассыпались по саду, смеются, перекликаются. А Ирина словно завороженная. Прямо из больницы – и вдруг оказаться в лесу. Это все равно что слепому сделать операцию и, сняв повязку, в первый же день показать, как цветет гречиха. Целое поле до самого горизонта.

Вышел лесник и те девушки, которые жили теперь в Олесином доме. Стали приглашать в дом.

– Вот ваша кровать, Ирина Анатольевна. Девушки целый день на работе, и вы сможете отдыхать. У них своя маленькая столовая. Обед варят по очереди. Примут и вас в компанию, – сказала Олеся. – Я уже договорилась. А потом оформитесь к нам на работу. Искра правду сказала… Мы о вас говорили…

В горле снова горячо. Все ее сегодня трогает. Ирина готова разреветься, как девочка, и потому тянет Олесю из дома, и, подойдя к кусту горького миндаля, который посадили Марте родители, спрашивает:

– Олеся, а где же Гнат?

– Не знаю, – услышала она печальный ответ. – Снова в море. Уже который день. Все нет моего Гната…

– Грибы! Первые сморчки! – крикнула Искра.

– Какие грибы? Еще рано, – думая о другом, проговорила Олеся. И тряхнула косами, словно прогоняя тревогу.

Вдруг налетел ветер, пригнул деревья почти до земли, пригнал тяжелую тучу. И сразу наступили сумерки, как в предвечерье, Олеся сжалась:

– Ой, шторм… Снова шторм…

21

Шторм бушевал третьи сутки, матросы валились с ног, тревожно поглядывая на командира, младшего лейтенанта Гната Бурчака. Он стоял, словно каменное изваяние, на палубе, под штормовым козырьком из плексигласа, сверяя ход катера по компасу и карте, устно рассчитывая градусы, румбы, давая поправку на крутую волну и неимоверную качку.

Катер то и дело накрывала высокая волна. Разве в таком аду удержишь карандаш и планшет? Море сразу все вырывает из рук, смеясь над неопытностью командира. Гнат хорошо знаком с этой предательской привычкой стихии, он в училище тренировал память на математических расчетах. А сейчас это было спасением.

Водяные глыбы достигали уже высоты пятиэтажного дома. Гнат зорко следил, чтобы катер бросало на острый гребень не поперек, а только параллельно. Если бросит поперек, то рассечет пополам, как острый нож ломоть арбуза. Поэтому он не отходил от рулевого Бориса Ваганова, готовый каждую минуту прийти тому на помощь, выхватить скользкий штурвал. Но чем сильнее бушевал шторм, тем спокойнее Ваганов держал руль и даже не пригибался, не закрывал глаза, когда на катер обрушивалась очередная пятиэтажная лавина воды, – казалось, он и под водой видел все, что там делается. А может, и зажмуривался на миг, кто знает, но то, что он и там не выпускал штурвала, это уж точно. Гнат чувствовал его твердую руку даже тогда, когда катер мчался залитый водой.

Большие герметические наушники, микрофоны, пиявками присосавшиеся к горлу, связывали Гната Бурчака с каждым матросом. Если надо было, он мог не только видеть, но и слышать, как тяжело и нервно дышит матрос Петр Шпичка, виртуозный водитель на земле и чуткий, словно барограф, комендор своих смертоносных орудий. Комендор Шпичка сидел на стальном креслице, намертво привязанный ремнями, обеими руками вцепившись в обшитую кожей металлическую дугу. Он каждую минуту готов был дать залп и тоже не закрывал глаз, когда на палубу с ревом и грохотом накатывался водяной пятиэтажный дом. Только чуть пригибался и вбирал голову в плечи, словно боялся, что за ворот потечет вода.

Не видал Гнат только матроса Федора Пугача, но по тому, как тот сопел в глубине трюма под бронированной палубой и только изредка пускал соленое словцо, кашлял, пыхтел, лейтенант догадывался, что моторист уже не ходит, а ползает вокруг дизель-моторов, чтобы не стукнуться головой об острые зазубрины и различные выступы. Там не походишь, когда тебя швыряет из стороны в сторону и каждую минуту ты ждешь команды «полный вперед!» или «стоп!». Команда может свалиться как снег на голову – значит, дизель-моторы должны быть в полной готовности. Федор Пугач ожидал всего. Ему только хотелось хоть разочек взглянуть на море. Силу шторма машинист ощущал и в трюме, а как выглядит все на поверхности, где несут вахту его командир с медлительным Петром Шпичкой, он не знал. Больше всего ему хотелось знать, который теперь час. День или ночь? Есть ли на небе солнце, или оно уже спряталось? Его так швыряло, что матрос потерял счет времени. Когда Пугач оказывался возле люка, ведущего в кубрик, он краешком глаза замечал, как прыгали подушки на койках, летали полотенца и ездила по внутренней палубе книга Джека Лондона «Белый клык», которую они читали по очереди, отдыхая от вахты. Собственно говоря, отдыхал кто-то один, а вахту несли двое. А теперь и отдохнуть некогда. Все на вахте. Книжка очень смешно каталась по полу, трепетала раскрытыми страничками, словно их листал сам штормовой ветер.

«Есть там солнце или нет? – подумал Пугач и сразу опомнился. – Вот чудак! Какое же солнце, если книжка ездит по кубрику? Шторм. Солнце в тучах. Вокруг него снова какие-то магнитные бури, вспышки и бог знает что еще… Следи за моторами, Федор. Не подведи ребят, которые там среди водяного ада стоят на верхней палубе».

И снова вспомнились слова лейтенанта Бурчака, который как-то раз спросил: «Что такое палуба?» Матросы удивленно переглядывались. Ну и чудак их лейтенант. Задает такие вопросы, на которые и малое дитя ответит. Так думал и Пугач. А оказалось, что все гораздо сложнее. Гнат объяснил им так: «И стоит на железной палубе морское товарищество, готовое каждый миг сцепиться с ветром, морем, с самим чертом. Поняли, ребята? Палуба – это морское товарищество…» «Молодец, Гнат. Вот и свершилось – сцепились с ветром, с морем, с самим чертом… Как же там ребята? Мне хоть и жарко в трюме, но водой не заливает. Верно, они завидуют?»

Но на палубе ему не завидовали. Иногда матросы думали: «Как там наш Федор Пугач? Не устал ли? Выдержит ли такой режим? Хоть бы ничего не произошло с его дизель-моторами, только бы не заело. Так должно быть! Ведь Федор никогда не давал им даже понюхать чистого спирта, который выдавали для протирки клапанов в дизель-моторах. Как только его ни уговаривали, как ни просили, он твердо стоял на своем: «Я ведь непьющий, ребята» – и точка. Даже слушать не хотел, что клапаны преотлично можно протирать чистым бензином, а спирт есть спирт и его следует пускать на обогрев матросской души… Книжку ему подсунули о моряке, который мог все с себя продать, только бы угостить друзей. У него даже было вытатуировано на ладони: «Боже, храни моряка». Федя прочитал и стоически заявил: «Вот пусть бог и поднесет вам. Я не бог, ребята…»

Теперь матросы рады, что дизель-моторы ревут как бешеные, а их клапана, протертые спиртом, играют и приплясывают. Молодец, Федя Пугач, хоть и обливается горячим потом в этом пекле. Они бы ему и о солнце рассказали, и о дне и ночи, будь у них прямая радиосвязь с трюмом, как у лейтенанта. Нет, Федя, у нас ни солнца, ни дня. Такие тучи нависли, что трудно разобрать, какое сейчас время суток. Водяные скалы, обрушившиеся на катер, так черны и холодны, что кажется, сейчас в самом деле ночь. И куда идет катер, знает только лейтенант. Он все знает, но молчит, и стоит так, словно его навечно привинтили к палубе. Только изредка поглядывает глубокими, карими, с живым огоньком глазами. «Держись, орлы! Не выпускай, раз схватил этот ветер как бога за бороду. Не выпускай, славное мое товарищество на железной палубе!»

Ревут волны и так стонут, что даже не слышно, как свистит ветер в ажурных антеннах радаров. Гневается море, злится. То разбежится, страшно взвоет, разверзнет бездонную пасть, показывая белые зубы, с которых даже пена летит, и ударит по катеру, схватит его зубами и затянет в самую глотку, так что его уже и не видно под водой. То, захлебнувшись, застонет от бессилия, в бешеной злобе выплюнет катер назад, ломая о холодную броню белые зубы, и они разлетаются клочьями рыжей пены. И снова штурмует. И снова на высоком гребне водяных валов скалит море белые зубы – страшные буруны, готовые обрушить удар еще потяжелее. И все начинается снова. Сломались одни зубы, вырастают другие. Матросы, глядя на своего лейтенанта, тоже как бы прикипели к палубе.

Как схлынет водяной вал, Гнат поглядывает на них: все ли целы, не смыло ли кого. Целы. Молчат. Только отфыркиваются, как моржи, выплевывают противную соленую воду. Но аппараты из рук не выпускают. В герметических наушниках лейтенанта попиС’ кивает далекая морзянка, и он представляет себе молодого адмирала, склонившегося в этот миг над огромной картой моря. Ухом тот слышит каждый корабль, видит на экране его очертания, внимательно наблюдает за ходом, проверяя до секунды точность выполнения боевой задачи. Гнат как-то был у него в кабинете: там одна стена вся сплошь стеклянная, и сквозь нее отчетливо виден весь морской горизонт. Ничто не ускользнет. Но сейчас поблизости нет ни этой стеклянной стены, ни адмирала. Гнат один в море со своими матросами на железной палубе. Надо лишь не упустить момент, когда секундная стрелка покажет точно обозначенное время и Бурчак сможет вынуть из бронированного сейфа секретный пакет номер один. В нем приказ: как поступить дальше в этом аду из воды и ветра, которые, кажется, выворачивают тебя всего наизнанку. Что в пакете? Не какая-нибудь легонькая тактическая задача. Для этого не надо третьи сутки гонять катер в такой шторм. А возможно, ничего особенного нет. Ведь говорят, что адмирал любит выводить эскадру не в тихую погоду, когда греет солнышко, а бросает ее в море, когда синоптики точно предсказывают сильный шторм.

Попискивает радио в наушниках лейтенанта. Очень хорошо, значит, есть прямая связь со штабом, а там адмирал. Но где он? То ли качается в море, то ли сидит за стеклянной стеной, где тихо и тепло, а ноги утопают в пушистых коврах? Но какое значение это имеет теперь – ведь секундная стрелка уже отсчитывает последние мгновения. Конец длительному, нудному ожиданию, которое, казалось, тянулось вечность. Уже все. Конец. Вот и этот рубикон.

Гнат поворачивает ключ в стальном сейфе, где лежат секретные карты, лоции и квадраты моря, и, затаив дыхание, выхватывает пакет номер один. Пакет был вручен Бурчаку в штабе три дня назад, и при этом приказано вскрыть конверт и прочитать его в заданном квадрате моря, в точно указанное время, секунда в секунду.

Треснула сургучная печать – и приказ ожил. Короткий и четкий.

Гнат, до боли стиснув зубы, печально поглядел на мутный и волнистый от шторма морской горизонт. Разорванный конверт с приказом положил обратно в сейф. Сухо щелкнули стальные замки. Лейтенант взглянул на матросов и понял: они все видели и ждут его команды. Но в глазах его лишь на миг сверкает знакомая искорка: «Держись, орлы». А потом он сдвигает густые брови, так что они совсем сходятся на переносье. Стоит словно перед боевым строем, одергивает реглан, крепко стянутый поясом. И нет больше доброго, чуткого Гната Бурчака. Его место занимает суровый, непоколебимый лейтенант военно-морского флота командир катера, от которого сейчас зависит все. Нет, не все. На железной палубе он не один. Здесь морское товарищество. Его приказ звучит по радио хрипло, простуженно, но твердо и отрывисто, как удар стального леера. И когда он вслед за тем спрашивает, как люди поняли боевое задание, то искорка «Держись, орлы!» вспыхивает снова. Матросы поняли и точно повторили приказ. Надо обнаружить в заданном квадрате за далеким горизонтом «вражеский» корабль. Командиру предстоит увидеть его на экране радара, определить направление, скорость хода и доложить в штаб шифровкой, что цель поймана, орудия наведены, катер готов к выполнению задания. После чего из штаба последует приказ расстрелять крейсер.

Петр Шпичка даже привстал. Было ясно, в штабе уже засекли это мгновение на всех штурманских часах и ждут, как поведет себя во времени катер лейтенанта Бурчака. Штурманские часы отсчитывают секунды, а в распоряжении Гната Бурчака были еще меньшие единицы времени, на которые он и старался делить каждую операцию экипажа. Тут он не боялся. Катер уложится в самую жесточайшую норму. Его тревожило другое: цель – живой корабль. Странно. Более чем странно!

А шторм свирепствовал, захлебывался, впивался белыми зубами в железную палубу, которая не высыхала третьи сутки. Но приказ есть приказ. Его не передокладывают. Гнат вспомнил, как Олеся спорила, доказывая, что это косность, если офицеры не передокладывают адмиралу о явно нелепых приказах. Нет, девочка, флот есть флот. Тут некогда передокладывать. Поймал вражеский корабль. Засек. И бей! Не думай! Бей!

Квадрат «вражеского» корабля найден. Ох как далеко. Сотни миль. Гнат чувствует, как вздулись вены на висках и кровь прилила к голове. Молниеносно и точно он множит и делит десятки цифр, запоминает главные узловые результаты. И слышит, как напряженно и чутко ловит невидимые стрелы его радар. Как сотни далеких лучиков, словно солнечный свет, летят к высоким антеннам и там, в сложнейших аппаратах, превращаются в визуальную картину. Даже не верится, что видимые на экране предметы на самом деле находятся где-то далеко, за этим разбушевавшимся морским горизонтом.