Текст книги "Красные следопыты (Повести и рассказы)"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Вор

Кинокамеру купили в складчину. Снимать фильм вызвался Митя Удальцов. Написать сценарий хотели поручить Феликсу Кудрявцеву. Но Феликс отказался.

Вовка-большой возмутился: по русскому всегда пять, и отказывается, почему?

– Писателей не назначают, – сказал Феликс. – Писателями рождаются.

Вовка-большой спросил у всех:

– Кто родился писателем?

Вера Дюжева хихикнула: во всяком случае, не она. Митя Удальцов развел руками: и не он. Степа Варенец погрузился в размышления: пожалуй, что нет. Про себя Вовка-большой знал точно: нет!

– Вера Дюжева?

– Нет.

– Митя Удальцов?

– Нет.

– Степа Варенец?

– Нет.

– Я тоже нет.

Все – нет. А Феликс Кудрявцев? Молчит. Сказать «да» – неловко, сказать «нет» – обидно. Ведь сочиняет.

На это Вовка-большой и рассчитывал, кое-что знал.

– Молчание – знак согласия, – сказал он.

Феликс Кудрявцев понял – не отвертеться. Да и не хотелось. Наоборот, было приятно. Всегда приятно, когда другие видят в тебе то, что ты сам хочешь. Так что, если все признают в нем писателя, он согласен. С ходу даже название фильму придумал: «Город на заре». И если никто не возражает...

Никто не возражал, и вскоре фильм по сценарию Феликса Кудрявцева был запущен в производство.

Он состоял из двух частей: как просыпается природа и как просыпаются люди.

Природа, по сценарию, просыпалась так. Всходило солнце, и цветы удивленно разевали рты: вот так штука!

Написать оказалось легче, чем заснять. На пожарную каланчу не пустили. А выше места не было.

Заснять солнце с улицы мешали дома, заборы и заводские трубы.

Сунулись на каланчу еще раз.

– Детям нельзя, – сказали на каланче.

– Мы не дети...

– А кто же?

– Юные пожарные.

– Юным пожарным можно, – сказали на каланче и пустили.

...Цветы решили заснять у Дюжевых. Пришли ни свет ни заря. Разбудили бабку.

– Разрешите заснять цветы?

Бабка, добрая душа, не так поняла. Пошла в сад, нарвала из последних: снимайте. А им цветы на корню нужны. Вера Дюжева, узнав, чуть не разревелась: почему ее не разбудили? А ее нарочно по утрам не брали: жалели.

Пришлось снимать цветы у других.

Вторую часть снимали где придется.

Поймали в кадр дворника, милиционера, пассажира, шофера, молочницу и других утренних людей.

Однажды пошли ловить сторожа.

...На заре всегда тихо, потому что все шумы спят. Воробей чирикнет – не в счет. Один воробей утра не делает. Петух заголосит – не в счет. И один петух утра не делает. Вот когда они все вместе зачирикают и заголосят, тогда, считай, дело сделано: утро пришло.

Но до этого еще далеко. А пока четверо идут в тишине: Митя Удальцов – оператор, Феликс Кудрявцев – сценарист, Вовка-большой – режиссер, Степа Варенец – просто так человек, на всякий случай. Идут ловить в кадр сторожа сберегательной кассы. Как он, внезапно пробудившись, мечется возле оберегаемого объекта и не может понять, то ли наяву слышал: «Караул», то ли приснилось.

Спящего сторожа они засекли давно. Когда снимали первых пассажиров. И тогда же решили: будет отличный кадр. И вот они идут делать этот кадр.

Вовка-большой крикнет: «Караул!»

Сторож, проснувшись – а спит он на крылечке соседнего дома, – бросится к сберегательной кассе.

Митя Удальцов снимет сберегательную кассу и направит кинокамеру на бегущего сторожа.

Это конец съемки, финал. А начнется она с того, что Митя Удальцов снимет спящего сторожа...

Вот он.

За дело оператор. Кинокамера жужжит, как муха в спичечной коробке. Сторож, всхрапывая, разевает рот. Во рту у сторожа серебряный зуб.

Готово!

Теперь к сберкассе.

Жжжжжжж...

Митя снимает и ждет. Вот оно:

– Караул!!!

Это Вовка-большой. Сейчас появится разбуженный сторож. Надо перевести аппарат на него.

Однако прежде, чем Митя успевает это сделать, дверь сберегательной кассы распахивается, и оттуда прямо на Митю, грозя кувалдами-кулаками, вываливается какой-то человек.

О, черт! Еще один сторож. Митя Удальцов бросается прочь...

– Держи! – слышится сзади. – Держи-и-и!..

А вот уже и ничего не слышится. Митя Удальцов близ дома. Крадется вдоль сараев. В одном из них – летний штаб гарнизона. Сарай шумно дышит. Кто-то уже прибежал. Митя Удальцов входит. Ага, все здесь! В горле горько от бега. Говорить ни о чем не хочется. Голова от бессонницы как не своя. Спать!

Просыпаются от яркого солнца. Сарай – как сито. Сеет солнце на что попало. Глазам больно. Сосновый сучок в стене горит, как раскаленный уголек. За стеной – собачий лай и голоса.

– Здесь они, товарищ лейтенант!

Голос знакомый, милиционера Еремина. От этого голоса мороз по коже. Сна как не бывало. Сгрудились возле двери. Вот она, расплата! Сторож сберкассы что хочешь наговорить может...

Митя Удальцов весь красный. Вот-вот заплачет. Только пример подай. Но никто не подает, и Митя сдерживается.

Феликс Кудрявцев, наоборот, весь бледный. А в животе, как от мороженого, холодно. Только холод не сладкий, а горький.

Степа Варенец – весь внимание: страшно, но любопытно.

Вовка-большой решительней всех, хотя, если честно, и у него дрожат поджилки. Решительность у Вовки-большого от вожатства.

Митя Удальцов ближе всех к двери.

– Открой! – приказывает Вовка-большой.

Митя открывает.

– Выходи! – кричит милиционер Еремин.

У милиционера Еремина пистолет. Рядом с милиционером – лейтенант. И у лейтенанта пистолет. В правой – пистолет, в левой – на поводке – собака.

Позади милиционера и лейтенанта жмется сторож с серебряным зубом.

Первым выходит Вовка-большой. За ним – все.

Собака угрожающе рычит и рвется.

– Они? – спрашивает милиционер у сторожа.

– Что? – Сторож криво усмехается. – Тот во! – и заносит руку над головой.

Но лейтенант сторожу не верит. Лейтенант верит собаке. Забирает ребят и в машине с красным пояском везет в райцентр.

Сторож тоже едет.

В окошечках, забранных решетками, как на экране телевизора, то появляются, то исчезают, чтобы уступить место другим, картины родного пейзажа.

...Верба на берегу Ворожейки. Вовка-большой вздыхает: его гордость. С этой вербы, кроме него, никто еще в речку сигануть не отважился.

...Подсолнухи в поле. Важно, как дамы-иностранки, кивают шляпками. Феликс Кудрявцев, забыв, куда едет, усмехается: «Подсолнухи на ходулях... его затея». Воткнул ходули в поле, срезал два подсолнуха и к ходулям привязал. У пеших и машинных людей глаза на лоб при виде такого чуда: гляди, какие подсолнухи под Сталеваром вымахали!..

...Кукушкина роща.

Ку-ку-ку-ку...

У Мити Удальцова ушки на макушке. «Его» кукушка. По голосу узнал. Рекордистка. Дольше всех кукует. Он за ней сколько дней с магнитофоном охотился. Сколько батарей сжег, а все впустую. Не записал. Ну, погоди, артистка...

Митин взгляд упирается в решетку, и настроение у него падает: теперь разве запишешь?..

В райцентре, в милиции, начальник сама доброта. Лейтенанту от начальника нахлобучка: надо знать кого брать... Зачем ребят привез? Собака показала? Не всякой собаке верь. Могла вчерашний след взять.

– Не могла, – сказал Вовка-большой.

– Почему?

– Вчера еще не было.

– А сегодня?

– Сегодня уже был.

– Где?

– Возле сберкассы.

– Что вы там делали?

– Ловили.

– Кого?

– Сторожа.

– Допустим. Хотя чаще бывает наоборот. А сторож?

– Что сторож?

– Что делал сторож?

– Спал.

– Спящего ловили?

– Да.

– Как это?

– Я крикнул: «Караул».

– А сторож?

– Проснулся.

– Потом?

– Побежал.

– Куда?

– В кадр.

– В какой кадр?

– Из фильма «Город на заре».

Вовка-большой посмотрел на Митю Удальцова.

Митя показал камеру, с которой не расставался: здесь фильм!

Разговор продолжался. Начальник спросил, вбежал ли сторож в кадр?

– Нет, – сказал Вовка-большой.

– Почему?

– Другой помешал.

– Кто?

– Сторож.

– Разве их было двое?

– Да. Один снаружи, другой внутри.

– Внутри чего?

– Внутри сберкассы. Выбежал – и на Митю.

– А Митя?

– От него.

– Можно посмотреть?

– Что?

– Пленку.

– Она еще не проявлена.

– Мы проявим. А вы пока погуляйте...

И гарнизон, на деньги начальника, был отправлен на первый утренний сеанс в кинотеатр «Родина».

Фильм смотрели вполглаза. Хотелось скорей вернуться и узнать, что с пленкой.

И вот они снова в милиции. Кабинет преобразился. На стене – белый лоскут экрана. Посреди – головастая тренога киноаппарата. В кабинете начальник, лейтенант, сторож, еще кто-то...

Мелькают кадры. Всходит солнце... Распускаются цветы... Идут утренние люди: дворники, пассажиры, продавцы... Подложив под голову крыльцо, спит сторож сберегательной кассы. А вот и касса. Распахивается дверь, и на зрителей, грозя кулаками-кувалдами, бросается...

– Стоп! – кричит начальник.

Изображение на экране замирает.

– Он! – кричит сторож. – Грабитель...

Ребятам становится не по себе. Вот, оказывается, в чем их подозревали: в нападении на сберкассу.

Грабитель, кривясь, смотрит с экрана.

– Старый знакомый, – замечает начальник, – Мишка-пугач. Недавно из заключения – и вот опять за старое взялся. Задержать!

Двое в форме встают и выходят.

Начальник подходит к ребятам:

– Спасибо... Помогли вора опознать.

Гарнизон дружно улыбается: они не то еще могут!

В Равелатс возвращаются в открытой машине. Свистит ветер в ушах... Грачи ракетами взрываются из-под колес... Скорей домой! Дома много разных дел.

Так первоначально кончалась повесть о городе Равелатсе. Но жизнь оказалась хитрее автора и придумала другой конец.

Случилось это так. Автор приехал на судостроительный завод и прочитал свою маленькую повесть детям рабочих. Потом вместе с директором завода пошел на стапели, где из огромных, как простыня, стальных листов рабочие шили рубашку морскому кораблю. Автор подошел ближе, и – глазам своим не поверил – с листа стали на него смотрел... носорог.

– Что это? – удивился автор.

– Марка завода, – сказал директор, – и герб города...

– Равелатса! – вскричал автор.

– Ну это как читать, – усмехнулся директор, – если справа налево – Равелатса, если слева направо – Сталевара.

– Догадываюсь, – сказал автор, – поселок стал городом. Но, как герб города Равелатса стал гербом города Сталевара, догадаться не могу.

Директор развел руками. Это значило, что он ничем не может помочь автору. И тогда автор поставил точку. Последнюю. Пусть читатели сами догадаются, как это произошло.

РАССКАЗЫ

ЛУННАЯ РОЩА

Случилось так, что я заблудился в лесу. Забрел в страшенную глухомань и – нездешний житель – заблудился. Лес, бывший до того веселым, приветливым, показался мне вдруг злым, нелюдимым и, главное, озорным, что на меня больше всего действовало.

Милый, тихий орешник и тот расшалился. Прицелился – бац по козырьку – и одним щелчком сшиб с меня фуражку. Я кинулся за ней – вот-вот, кажется, ухвачу, да не тут-то было... Корявая, старая сосна – ну, до шуток ли ей, прабабушка! – дала мне подножку, и я завалился на муравьиную кучу.

В довершение всего забияка дуб выстрелил мне в лоб громадным желудем, и пошел я по лесу светить даровым фонарем. Лишь сплетницам осинкам да глупой кривой ели было не до меня. Осинки трещали желтыми язычками листвы, а глупая кривая ель, вообразив себя мочалкой, со скрипом намыливала шею своей ближайшей соседке.

«Злость голове плохой советчик», – подумал я. Успокоился и стал прикидывать, в какую сторону податься, чтобы выбраться, в конце концов, из лесной чащобы.

Посмотрел направо – мухомор-светофор красным глазом подмаргивает: «Нет, мол, пути». Посмотрел налево – берлога черной пастью стращает: «Нет, мол, пути». Я рассердился и крикнул:

– Хватит шутки шутить!

Это я лесу крикнул. Для храбрости. Чтобы себя подбодрить. И вдруг слышу в ответ:

– Ты чего, дяденька, а?

Я вздрогнул. Лес вдруг человеческим голосом заговорил. Чудеса, да и только! Однако, сообразив, что чудес на свете не бывает, я обернулся на голос и увидел мальчишку лет десяти – двенадцати. Задрав кверху курносый носишко, он вприщур рассматривал меня широко расставленными глазами и беззвучно смеялся, потешаясь, должно быть, над тем, как я столбом стою перед ним и слова не могу от удивления вымолвить.

– Ты... Ты кто? – спросил я наконец.

– Я-то? Сашко с Новых Выселок, – кивнул он куда-то в сторону.

Корову пасешь?

– Не-е, – протянул Сашко. – Лес переселяю.

Мальчишка, переселяющий лес! Это показалось мне столь забавным, что я не выдержал и тоже рассмеялся – только вслух.

Вслед за мной захохотали дубы и ели и пошли катать по чаще звонкие смешинки эха: эхо-хо-хо-хо-хо-хо-хо...

Сашко надул было губы, но тут же просветлел.

– Хочешь, покажу? – миролюбиво спросил он и загадочно улыбнулся.

– Что покажешь? – спросил я.

– Увидишь. Пошли.

Сашко молодым бычком боднул густые заросли малины и скрылся в чаще. Я поспешил за ним. Зеленый тоннель, который мы пробивали своими головами, внезапно кончился, и мы очутились на просторной полянке. Что-то очень знакомое показалось мне в ее пейзаже. Я внимательно посмотрел вокруг и вдруг понял. Пепельно-серая, с легкой прозеленью, поляна была усеяна желтыми кружочками лунных кратеров. В каждом торчало по крохотному живому дубочку.

– Прямо как на Луне, – заметил я.

– Ага, – согласно кивнул Сашко: сравнение поляны с Луной ему, видимо, понравилось.

– Тут недавно пожар был, – продолжал Сашко. – Вот мы и решили пожарище дубками заселить. В честь ракеты, что на Луну летала.

– Вот оно что, – протянул я. – А вы – кто это?

– Пионеры выселковские, – ответил Сашко и, заложив в рот два пальца, оглушительно свистнул.

Лес загремел ответной трелью. Эхо? Не похоже.

– Наши, – сказал Сашко, – выселковские, дубки для переселения отбирают.

– А ну как заблудятся? – опасливо заметил я.

– Это мы-то заблудимся? – усмехнулся Сашко. – А голуби на что? Мы, как с пути собьемся, голубей пускаем.

Сашко сунул руку под ватник и с ловкостью фокусника вытащил из-за пазухи красивого турмана.

– Значит, так вот и ходите, по голубиному следу? – спросил я.

– Вот так и ходим, – кивнул Сашко, помолчав, внимательно присматриваясь ко мне, и вдруг спросил: – А ты, часом, сам не заплутался?

– Угадал, Сашко, заплутался.

Мальчик нахмурился, потом решительно протянул мне белую, как сахар, птицу и сказал:

– Бери, как раз до Выселок доведет.

Я выпустил голубя. Тот покружил над поляной, словно высматривая, куда лететь, и лег курсом на Выселки. Я пошел следом.

Лес не казался мне больше злым и нелюдимым.

И все-все, весь мир, окружавший меня, сделался по-домашнему близким и добрым: и ракета, совершающая свой урочный путь в космосе; и голубь – живой компас, – указывающий мне путь; и выселковские ребята, берущие в лесной чащобе дубки лучшего племени для своей лунной рощи...

Я шел и думал. Пройдут годы. Сотни космических чудо-птиц полетят с Земли на другие планеты. И кто знает, может быть, одна из них, возвращаясь из дальней дали, приземлится возле рощи, посаженной выселковскими ребятами.

Громадная, красивая, главами дубов достигающая солнца, роща будет шуметь на ветру и петь вечную славу нам с вами – первым строителям коммунизма на земле. А чтобы в этой песне не были забыты выселковские ребята, я и написал этот рассказ.

СВЕТЛИНКА

Степка Бебухов, беспризорный мальчик лет десяти – двенадцати, лежит на лесной светлинке и смотрит в небо. Там все так, как если бы он смотрел с неба на землю. Плывут облака-пароходы, катят облака-поезда, идут облака-солдаты – великаны с ружьями...

Всему, что видит, Степка назначает свой маршрут. Пароходам – за сине море, просить помощи у рабочих: на молодую республику со всех сторон прут враги. Солдатам с ружьями – на фронт – беляков бить. От них все зло. Поездам с хлебом... Степка задумывается, куда послать поезда с хлебом: в Москву, в Питер, подале куда, поближе? В России много где голодно.

У самого Степки желудок пуст, как подсолнух, из которого вытрясли семечки. Ремешок приходится держать на последней дырочке. Но о себе он не думает. Все его мысли о Ленине, который живет в Москве. Интересно, какой он из себя, вождь?

Степка обувает Ленина в козловые сапожки, наряжает в красный бекеш и спотыкается на шапке. Он не знает, какая шапка Ленину к лицу. Царская? Не годится. Ленин сам царю дал по шапке. Буденовка? Эта, пожалуй, в самый раз. Не такая, конечно, как у всех, а из бобрового меха, с золотой звездой, на шелковой подкладке...

Степка старается представить себе выражение лица Ленина в этом наряде: строгое, величественное и несказанно-доброе... Но гремит выстрел, и видение исчезает, как вспорхнувшая птица. Зато другая, сраженная пулей, падает рядом с мальчиком. Степка тревожно озирается.

Из леса на светлинку выходят двое. Один в пальто нараспашку, с охотничьим ружьем. Другой в шинели на всех крючках, без ружья.

У того, что с ружьем, большой лысый лоб под широким, задранным кверху козырьком и веселые глаза. У того, что без ружья, лоб как лоб, зато в каждом глазу по собаке-ищейке. Так и рыщут кругом.

– Ты один здесь?

Степка молчит.

– Один?

Степка продолжает молчать. В этом он верен всем поколениям поволжских мальчишек, теряющих дар речи при встрече с незнакомыми.

– Оставьте мальчика в покое, – негромко говорит человек с ружьем.

Собаки-ищейки в глазах его спутника куда-то прячутся, и они добреют.

Человек с ружьем поднимает птицу и говорит:

– Великолепный вальдшнеп.

Когда он наклоняется, Степка замечает: пальто у него штопаное. «Штопаный, а приказывает», – удивляется Степка.

Где-то, может быть в желудке у голодного лесовика-великана, возникает глухое урчание. Все трое настороженно прислушиваются. Светлинку, как трубу, накрывает черной заслонкой тучи. Гремит гром, сверкает молния, и вот уже по всему, что есть кругом, лупцуют барабанные палочки дождя.

Пришельцы надвигают на глаза фуражки, поднимают воротники. Степке надвигать и поднимать нечего. Он бос не только на ноги, но и на голову.

Человек с ружьем распахивает пальто и накрывает им Степку, как цыпленка крылом.

Так они пережидают дождь. Но вот он проходит, и светлинку снова озаряет солнце. Но прежнего тепла нет. Его унес дождь.

– Ты чей? – спрашивает человек с ружьем.

– Ничьи мы, – угрюмо выговаривает Санька.

– Это как же понимать прикажете? – смеется человек с ружьем. – Птицы те ничьи. А человек всегда чей-нибудь. Батькин.

Санька, вздохнув, разводит руками.

Человек с ружьем понимающе кивает головой:

– С Поволжья?

Санька настораживается. Откуда знает, что с Поволжья? Потом успокаивается. Нынче все бегут с Поволжья. Там сильно голодно. Нетрудно догадаться. Вот как бы не узнал, что из детского дома стреканул. Тогда беда... Санька подозрительно косится на своих собеседников. Ищет в лицах недоброе. Не находит и успокаивается.

– Далеко идешь? – продолжает расспрашивать человек с ружьем.

Санька мнется. И человеку с ружьем приходится еще раз повторить вопрос:

– Далеко, говорю, идешь?

– В Москву... К Ленину.

Санькины собеседники удивленно переглядываются.

– К Ленину? – задумчиво спрашивает человек с ружьем. – Зачем, если не секрет?

Секрет, конечно. Но доброта человека с ружьем подкупает, и Санька сознается:

– А... чтобы на фронт... Беляков бить...

Санькины слова пришельцы воспринимают по-разному. Тот, что без ружья, рад им: он весело подмигивает Саньке и потирает руки. Тот, что с ружьем, недоволен и хмурится. Хмурится и укоризненно смотрит на своего спутника. Потом переводит взгляд и вприщур смотрит на Саньку. Тот зябко ежится. И не понять отчего: не то от внезапного холодка, который принесла пробежавшая гроза, не то от взгляда, который пронзает Саньку насквозь.

Потом человек с ружьем шепчет что-то человеку без ружья. Тот отрицательно качает головой. Человек с ружьем настаивает, и его спутник нехотя скрывается в лесных зарослях. Возвращается он с френчем в руках и напяливает его на оторопевшего Саньку.

– Вот и пригодилась вещь, – улыбается человек с ружьем, садится на пенек и быстро пишет. Кончив писать, спрашивает у Саньки: – Грамотный?

– Не...

Облачко грусти пробегает по лицу человека с ружьем. Он вручает Саньке записку и велит непременно передать ее леснику. Потом подробно объясняет, как найти сторожку, в которой живет лесник.

Санька внимает ему вполслуха. Он и без того знает, где сторожка. Его тревожит записка. Не было бы худа от нее.

Санькина настороженность не ускользает от человека с ружьем.

– Лесник мой хороший знакомый, – говорит он и, потрепав Саньку за волосы, уходит. Вслед за ним, пожав Саньке руку, уходит и его спутник.

Вдали постреливает что-то вроде грома. Но молнии не видно. Значит, постреливает не гром. А что же? Саньке нипочем не догадаться. Он никогда еще не видел автомобиля. Ах, если бы Санька знал, что человека с ружьем и его спутника ждет на опушке чудная коляска – автомобиль!..

Но откуда это было знать Саньке? Он даже слова такого – автомобиль – не слышал.

Уставясь на записку, Санька долго думает, на что решиться. Хочется есть. Припомнился утренний ломоть хлеба с солью. «Лесник мой хороший знакомый». Ладно, Санька пойдет к леснику.

И вот он в сторожке. Лесник – борода в очках, отстранив руку с запиской, издали вчитывается в неразборчивый почерк. Некоторые слова он произносит вслух:

– Уважаемый товарищ... как есть, моя фамилия... Подателя сего (взгляд на Саньку, сидящего на лавке у окна). Убедительно... Определить... Детский дом... Сирота... Учиться...

Санька вскакивает как ужаленный. Детский дом... Вот она, беда! До двери рукой подать. И если изловчиться, лесник не успеет даже...

Но лесник и не смотрит на Саньку. Он как уставился на записку, так и не сводит с нее зачарованного взгляда. Не сводит глаз с записки и твердит, будто наизусть учит, какое-то одно и то же слово. Санька прислушивается.

– Ленин, – доносится до его слуха. – Ленин. – Лесник вскакивает и набрасывается на Саньку: – Где ты видел Ленина?

Глаза у Саньки сами собой лезут на лоб. Он видел Ленина? Никогда в жизни!

– А это? – горячо дышит лесник. – Записка эта?

– Один человек дал, – отвечает Санька. – С ружьем.

Лесник крякает:

– Ленин... Ленин дал.

Саньке становится жарко. Ноги слабеют. Он садится на лавку и как зачарованный смотрит на записку, которую лесник все еще держит в вытянутой руке...

...Утром вместе с лесником они идут в детский дом.

– Не сбежишь? – спрашивает лесник.

– Не, – отвечает Санька. – Раз Ленин велел, не сбегу.