Текст книги "Красные следопыты (Повести и рассказы)"

Автор книги: Василий Голышкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

ДЛЯ САМЫХ МАЛЕНЬКИХ

НИК-НИК

Рядом с домом почта. На почте вечно народ. Зато удобно. Почта рядом с домом. Идешь в школу – зайдешь. По дороге. А народ что! Коля не ледокол, но, если что надо, сквозь льды пробьется. Мало что второклассник!

Пробился к окошечку. Подтянулся на руках и висит. Иначе не достать. В окошечке – голова не голова – стог сена с глазами. Глаза щурятся и вот-вот заснут.

– Эй! – крикнул Коля, чтобы разбудить глаза, а они обиделись:

– Мальчик, ты чего кричишь? Здесь не улица.

Хорошо ей, глазастой, рассуждать сидя: улица не улица... Ты попробуй повиси, а потом рассуждай.

У Коли на почте дело. Поэтому и висит. Он филателист. Собирает марки по географии.

– Острова есть?

– Нет.

– Горы есть?

– Нет.

Ну и почта! Ни гор, ни островов. Может, заливы есть? Если удержится, спросит:

– За-а-а...

Нет, кажется, не удержится.

– А-а-а...

Глаза в упор смотрят на Колю:

– Мальчик, ты что, заика?

Слышали? Человек едва висит, а она обзывает. Этого Коля снести не может. Раз его обзывают, он в долгу не останется.

– Сама... За-а-а...

Не удержался. Упал, не вернув долга. Ладно, в другой раз вернет. В школу пора. До звонка успеет.

Пробился к двери, а тут какой-то человек:

– Мальчик, одолжи ручку, адрес написать.

Коле ручку не жаль. Времени нет. В школу может опоздать. А если бегом? Бегом может не опоздать. Тогда пусть пишет.

Дал ручку и ждет. А время не ждет. На часах почти девять. Теперь даже бегом не успеет.

Бегом, кувырком, хоть как, а надо успеть! А ручка? Не до нее...

Бегом...

Кувырком...

Успел!

А что толку? Все сидят и под диктовку пишут. Один Коля не пишет. Нечем. Он свою ручку на почте оставил. Сказать кому – засмеют. Лучше бы не оставлял. Нет, хорошо, что оставил. Человека выручил. Тому сейчас не легче. Взял чужую ручку, а вернуть не может. Жаль Коле человека. И себя жаль. Не очень, а жаль. Потому что никто не знает, что за диктант получит, а он знает. Двойку. За то, что без ручки в школу пришел и не писал.

Но вышло не так.

На перемене в учительскую пришел какой-то человек и спросил Николая Николаевича.

Ему представили:

– Николай Николаевич, учитель математики.

– Что вы, – сказал человек, – тот значительно короче.

– Других нет, – засмеялись в учительской.

– А как же это? – спросил человек и показал ручку, на которой было нацарапано: «уч. Шк. 5 Ник. Ник. ».

– А, – сказали в учительской, – это просто Коля. Ученик второго класса школы номер пять. Он что, замечен в чем-нибудь плохом?

– Наоборот, – возразил человек, – в хорошем, – и рассказал, как к нему попала Колина ручка.

На следующем уроке учительница вернула Коле ручку и поставила «пять». А за что, не сказала. Пусть сам догадается.

НОЧЬЮ

Жил Сережа в лагере. Ничего себе жизнь. Ешь не хочу. Сережка и не хотел. Оттого одни неприятности.

– Не будешь есть, килограммов не наберешь, – сказала воспитательница.

А на что Сережке килограммы? Своих хватает. Ну ладно. Сережка, он такой, пристанут – живота не пожалеет, съест. Хуже, что в тир не пускали.

– Мал еще. Не в ту сторону выстрелишь.

Как будто Сережка не знает, в какую сторону стрелять: в ту, где враг или мишень.

Как-то среди ночи Сережка проснулся. Отчего – сам не знает. Так всегда. Сперва проснешься, а потом соображаешь отчего. Лежит и не дышит, чтобы лучше слышать.

Бух!

«Стреляют где-то».

Бух!

«Может, война началась?»

Бух!

«Или бандиты напали?»

Бух!

Поднялся. Из палаты вышел. Возле дверей стал. «Эх, ружья нет!»

Идет кто-то. Страшно стало. От страха, говорят, язык проглатывают. Потрогал. Язык на месте. Как заорет:

– Стой, кто идет?..

Откуда смелость взялась.

В темноте черный остановился.

– Почему не спишь?

От сердца отлегло: вожатый.

Сережка не хотел признаваться, но вожатый стоял над душой, и Сережка признался:

– А, думал война...

Вожатый, наверное, удивился, потому что долго молчал. Потом спросил:

– Война?

– Да.

– Почему так думаешь?

– Стреляют.

– Где?

Сережка почувствовал, что краснеет. Стрельбы нет, а он врет. Вдруг опять – бух!

Ага, и вожатый услышал. Фонариком щелкнул. Луч, как указка, по стене побегал и все вожатому рассказал. Палатку снаружи известью побелили. Известь за день подсохла, вспузырилась, а ночью стрелять начала.

Сережка, когда узнал, хотел сквозь землю провалиться. Думал, вожатый смеяться будет. А он – нет. Посветил Сережке в глаза и руку пожал:

– Молодец!

УРОК ПЕНИЯ

Позади школы кто-то раскатал дорожку. Если разбежаться хорошенько, можно через весь двор на одной ножке проехать. Ване, на зависть всем, это удалось трижды.

– Давай еще! – кричат ребята.

Но Ваня хитрый. Больше кататься не хочет. Пусть другие пробуют.

Другие пробуют и падают. Вся слава Ване. Сколько ни катался, ни разу не падал.

Феде, второкласснику, обидней всех. Не хуже Вани на коньках катается, а на одной ножке не удается...

Первый урок – пение. У Феди против пения ничего нет. Он первый в классе певец. Но ему обидно, что на одной ножке не удержался, и петь сегодня не хочется.

Не хочется – не будет. Не пойдет на урок. А если двойка? Ему не страшно. Мама за двойку никогда не ругает. Другие мамы, он знает, переживают двойки, как землетрясение, а его – нет, только скажет: «Не беда, завтра пятерку принесешь». И как в воду смотрит: пойдет Федя в школу и пятерку принесет. Так часто бывало. А сегодня будет по-другому. Не пойдет Федя на пение и схватит двойку. Ну и пусть. Зато на одной ножке кататься научится. Весь класс удивит. Не два, а три, нет, четыре раза прокатится и не упадет. Третьеклассника Ваню с носом оставит.

...Возле школы дровяной сарайчик. Федя прячется за поленницей и ждет, когда все уйдут.

Звенит звонок. Слышно, как громко и часто хлопает школьная дверь. Все. Больше не хлопает. Ребята разошлись по классам и ждут учителей. Феде немножко грустно. Они все там, а он один здесь. Ладно, не на год расстался. Зато на одной ножке кататься научится.

Федя прислушивается. В сарае ни звука. Нет, один какой-то звук есть. Тонкий и жалобный. Как будто кто пить просит. Попросит и замолчит. Молчит, молчит и снова просит: «Пить...» Феде любопытно, что это? Задрал голову, разглядел щель. На крыше снег тает и сараю за шиворот льет: кап, кап, кап...

Капли на сосновую щепку падают и поют: пить, пить, пить... Разгадал тайну и улыбнулся. Рад, что разгадал.

Выглянул во двор. Ни души. Теперь пора. Разбежался, поджал ногу, как цапля, и покатил. Эх, жаль не видит никто. И хорошо, что не видит. До середины не докатил – бряк! Где-то рассмеялись. Сразу вскочил и прислушался, кто это над ним? Во дворе ни души. Где же смеются? А-а, в классе. Учитель пения скрипку настраивает. Скрипка всегда смеется, когда ее настраивают. Как будто скрипке очень щекотно.

Феде опять взгрустнулось. Они все там, а он один здесь. Сейчас петь будут. А ему сегодня уже не петь. И двойку сегодня он непременно схватит. Увидит его учитель пения на перемене и поставит. Он обидчивый. Не любит, когда его уроки пропускают. Ладно, за двойку он не боится. Есть она, нет ее – маме все равно. А почему? Может, потому, что мама его не любит? Ну, конечно, как он раньше не догадался. Не любит, поэтому, что ни принеси, ей все равно.

И еще. У других, если гости, детей петь заставляют. А его никогда не заставляют. Даже если гости очень просят. Наверное, всё потому, что не любит его мама и не хочет хвалить. Мало, что он первый в классе певец.

От этих мыслей Феде не по себе. Кататься больше не хочется. Но делать все равно нечего, и он снова разбегается... Удача! Федя, не поскользнувшись, перелетел через весь двор. Теперь еще раз...

Федя возвращается для разбега и, обернувшись, замечает за углом школы женщину в белой шубке. Она стоит под окном его класса и машет кому-то красной варежкой. Белая шубка и красные варежки... Такие носит его мама. Но это не мама. Она сюда не придет. Зачем? Это кто-то другой. Стоит и машет кому-то красной варежкой. Кому и зачем? Ага, другой женщине. Той, что переходит улицу. На ней такая же белая шубка и такие же красные... Лицо у Феди удивленно вытягивается. Но не потому, что на второй женщине такая же шубка и такие же варежки, а потому, что ее, вторую, он отлично знает. Это мамина сестра Рита. Тетя Рита. Она только вчера приехала. Интересно, кто ее зовет? Первая женщина вдруг оборачивается, и Фединому изумлению нет границ. Он узнает маму. Его мама. Его тетя Рита. Зачем они здесь?

Федина мама снимает варежку и делает пальчиком «тс». Обе к чему-то прислушиваются. Федя, притаившись за забором, тоже прислушивается.

Скрипка в классе перестала смеяться и запела. Сперва тихо-тихо. Потом все слышней, слышней, и, когда казалось, что скрипке не взять выше, вдруг ударил молодой гром, и стекла в окне отчаянно зазвенели. Это запел хор.

Мама улыбнулась. Тетя Рита посмотрела на маму и тоже улыбнулась. А хор пел. Долго и весело. Пока не спел всего. Тогда мама с тетей обнялись и ушли тихо-тихо, чтобы не мешать уроку и новой песне, которую заводила скрипка. Мама то и дело оборачивалась и смотрела на школу. «Он там», – говорил ее взгляд. Тетя Рита тоже оборачивалась, и ее взгляд соглашался с маминым: «Он там».

Но его там не было. Он был здесь. Висел, как мешок, на заборе и ужасно хотел плакать.

Мама! Как он мог подумать, что она не любит его. Любит! Да еще как!.. А двойки прощает, потому что верит: он их сам исправит. Как ему стыдно перед мамой! Как ему хочется догнать ее и... Нет, нельзя. Пусть лучше думает, что он там, в классе. Всегда там. Только раз и ошибется, сегодня. А больше она в нем никогда не ошибется. Честное слово!

КАПИТАНЫ

У Вовки день рождения, но он не ждет подарков. Папа в отъезде, мама в больнице, а бабушка никогда не помнит его дней рождения. Но лучше бы помнила. А то раз схватила за уши и давай тянуть. Вовке что, раз такой обычай в день рождения – пусть тянет, он потерпит, хоть и больно. А если дня рождения нет? Зачем зря терпеть? Вовка и не стал. Как взвоет!.. Бабушка с испугу перекрестилась, хоть и неверующая.

Пес Тузик тоже, наверное, не помнит Вовкиных дней рождения. Помнит не помнит, а увидел Вовку, стал на задние лапы и полез целоваться. Почуял, значит, именинника. Вовка сперва так и подумал. А потом догадался. Не именинника он почуял, а бабушкины пироги с творогом. Бабушка Вовке пирогов напекла. Он один съел, а два про запас в карман сунул. «На, ешь, Тузик...»

На улице хорошо, весна. Ручьи мурлычат. На заборе два воробышка кричат. Жаль, не понять что. Может, спорят? Очень похоже. «Чик», – кричит один. «Чирик», – отвечает другой.

«Чик...»

«Чирик...»

«Чик...»

«Чирик...»

Все громче и громче. Как будто один на чем-то настаивает, а другой ему возражает: да, нет, да, нет...

Интересно Вовке, чем дело кончится. А тем и кончилось, чем всегда воробьиные споры кончаются, – потасовкой. Схватились забияки, и полетело воробьиное пух-перо. Наколошматили друг друга и разлетелись, довольные. Опустел забор. Ну и пусть. Вовке и без воробьев не скучно.

Он на канаву пойдет. Может, выудит что-либо. Весной по канаве чего не несет!

Вчера мышонка выудил. Мышонок в пенале плыл и пищал. Может, от удовольствия, может, со страху – не разобрать.

Мышонка домой принес. Дома у бабушки тетя Оля гостила. Увидела мышонка, как подпрыгнет! Толстая, а под самый потолок подпрыгнула. А бабушка, наоборот, под стол сползла. Большие, а маленького мышонка испугались. Пришлось выпустить.

Вот и канава. Интересно, что он сегодня выудит? Смотрел, смотрел – ничего! Вдруг мальчишку увидел. Мальчишка, длинный, как Гулливер, вдоль канавы шагал и флот за собой на веревочке волок: целых три корабля. Он этого мальчишку сразу узнал. С его улицы пионер-тимуровец. Еще зимой с ним познакомился. Он и другие с ним по домам ходили и выспрашивали, как октябрят зовут, у кого когда день рождения.

– Эй, – крикнул Гулливер, – это ты – Вовка?

– Я, – сказал Вовка.

– Это у тебя день рождения?

– У меня, – сказал Вовка.

– Принимай флот в подарок.

Сунул веревку в руки и ушел, довольный, насвистывая. А Вовка как обалдел. Стоит и глазам не верит. И рукам тоже. Неужели это его счастье? Его, его! На его голову свалилось.

Майка прибежала. Увидела флот, в ладоши захлопала. И чего чужому счастью радуется? И Валерка-друг тоже тут. К веревочке тянется. Флот поводить просит. Тоже мне, флотоводец нашелся! Турнул Валерку-друга.

– Не тронь, не твой день рождения.

И Майку турнул. Один остался. Странно, раньше никого не гнал. Скучно без Майки стало. А без Валерки-друга того скучней. И на флот смотреть не хочется. Из-за него всё. Утопить, что ли? Нельзя, подарок, да и корабликов жаль. А Майку с Валеркой-другом не жаль? Еще как жаль! Он вот что сделает. Майку и Валерку-друга капитанами назначит. А сам адмиралом станет. Поплывет флот в дальнюю даль.

Эй, где вы, капитаны? Адмирал зовет.

ВЫДУМКА

В общем, Даньке в деревне понравилось. На рыбалку захочешь – не проспишь: петух Архип как заорет – мертвый из гроба вскочит.

Правда, от коровы по имени Дарья приходилось держаться подальше. И с чего она себя парикмахером вообразила? Подошла раз, когда Данька на корточки присел, и прилизала своим коровьим языком Данькины волосы. Даньке показалось, будто у него по голове теркой проехали. И чего она сунулась? Мало, что Данькины волосы, как солома из худого мешка, торчат. Не ее, коровье, дело.

Был еще козел по кличке Беда. Кому беда, а Даньке – первый друг.

Рожища будь здоров. Захочет кто Даньке «салазки» загнуть, посмотрит на рога и пойдет от греха подальше другим рукоделием заниматься.

Вернулся Данька домой.

Про петуха Архипа рассказал – поверили.

Про корову Дарью – поверили.

Про козла по кличке Беда – поверили.

Про то, где рожь растет, не поверили. Да и как было поверить? Рожь, сказал Данька, на стене растет.

Надо же такое выдумать!

Пошла про Даньку плохая слава – врун.

Вызвали Даньку на совет отряда. Отрекись, велят.

А Данька не отрекается. Как Архимед, на своем стоит: рожь на стене растет.

Что с ним делать будешь...

Решили ребята Даньку проучить. Собрались – и в поход. И Данька с ними. Идет и не подумает, куда ребята путь держат.

Вот и деревня, где Данька гостил.

– Показывай, где рожь на стене растет.

– Тут.

Вошли в дом и ахнули: две стены у дома белые, третья рыжая, а четвертая зеленая.

Рыжая от глины рыжая. Побелить не успели. А зеленая от чего? От травы. Надо же, трава на стене растет!

– Рожь, – сказал Данька.

Пусть рожь. Разве ей в поле места мало?

С хозяином потолковали – дознались, рожь в глине нарочно проращивают. Для крепости. Чтобы глина на стене крепче держалась.

– А мы думали – выдумка...

– Не всякая выдумка ложь, – сказал хозяин.

Пришлось Даньку из врунов разжаловать.

ПЕТИН СОЛДАТ

Игрушечных солдатиков у кого нет. А у Пети недавно настоящий появился. С автоматом. Правда, своего солдата Петя еще в глаза не видел, но знает точно, автомат у него есть. Разве бывают настоящие солдаты без автоматов?

Петя – это мальчик с нашей улицы, третьеклассник, его все знают.

Сейчас у него другая профессия. Он помощник каменщика, хотя не так давно был помощником маляра, а совсем недавно – помощником почтальона.

Обе эти профессии оставили заметный след в Петиной жизни, вернее, не столько в жизни, сколько на его школьных брюках. Брюки у него без карманов. Один, правда, есть, но это только одно название, что карман. С тех пор как Петя носил в нем замазку, он запечатался, как конверт, и теперь не расклеивается. Ко всему этому правая штанина у брюк короче левой. Ее откусил Трезор, когда Петя принес соседям письмо. Трезора забыли предупредить, что Петя помощник почтальона, и он набросился на него, как на рядового прохожего...

Сейчас у Пети другая профессия. Он помощник каменщика. Но не потому, что испугался Трезора. Станет он пугаться всякой собаки! А потому, что был такой случай.

Петя понес телеграмму и не нашел дома. Дом был, Петя помнил точно, деревянный, на подпорке. Стоял в конце улицы, как дед с палкой. И вдруг исчез. Петя даже глаза протер, до того удивился. Был и нет. А телеграмма вот она: «Екатерине Степановой, дом 107». Но дома нет, и нет Екатерины Степановой. Где же они? Может, в милиции знают?

В милиции знали все. Дом снесли, а Екатерина Степанова в больнице. Не успела переехать.

Что же делать с телеграммой? Это в милиции тоже знали: сдать на почту. Петя так и хотел. Сдаст – и дело с концом. Никаких забот. Тем более, что заботы не свои, а чужие. Потом подумал, а вдруг в телеграмме что-нибудь важное. Распечатал, и так оно и есть – важнее важного: «Жди солдата. Еду. Евгений». А ждать некому. И негде. Был дом – и нет его.

Ладно, он сам будет ждать. Возле дома, которого нет. А письма разносить не будет. Некогда. Лучше на время переменить профессию. Станет помощником каменщика. Днем будет помощником каменщика, а вечером будет ждать солдата. Солдат приедет вечером: других поездов нет.

И вот Петя второй вечер подряд ждет солдата. А мама удивляется, где он пропадает по вечерам? Вчера пропадал, сегодня. Хватит с нее! Пусть папа пойдет и найдет Петю.

Папа идет и находит – возле дома, которого нет.

– Ты что здесь делаешь?

– Солдата жду.

– Ждешь солдата? – Папе кажется это смешным. – А что, разве назначен смотр войскам местного гарнизона?

Петя хмурится. У папы на уме всегда одни шуточки. А ему не до шуток. Он ждет солдата. Вот телеграмма.

Папа уходит и появляется вновь. С мамой. Вид у папы смущенный, а у мамы решительный.

– Никаких солдат! Сейчас же марш домой, слышишь?

Петя слышит и – ни с места. И не сойдет. По глазам видно. Глаза у него настойчивые, каких мама никогда не видела.

– Что будем делать? – спрашивает папа.

– Ждать солдата, – вздохнув, отвечает мама.

КАРАСИХА-ТРУСИХА

Пошла Тамара в лес. Просто так, ни за чем. Может, белку увидит. Как она рыжей молнией туда-сюда скок, а потом по осиному гнезду хвостом – бац! – и пошла кутерьма...

Осы – «з-з-з» – и за белкой, а белка ш-шасть к дубу под шубу и ни гу-гу, найди ее попробуй.

Тамара видела раз такое. Может, и еще увидит. Или другое что. Как гриб на еже едет. Да не просто едет, а, как в цирке, на голове, шляпкой вниз, ножкой кверху. Может, кому и смешно, а ему нет. Он не в цирке работает, а в лесу. Нору на зиму выкладывает. Листья в нору таскает. А гриб... Что ж гриб? Он ему без надобности. Просто так, под иглу попал. Вот и едет на еже ножкой вверх.

Или Тамара увидит что-нибудь страшное. Нет, лучше не видеть. Все знают, а она лучше всех: таких трусих, как она, сроду не было.

Карасиха-трусиха. Это она. Это ее так зовут. Конечно, лучше бы по фамилии звали – Карасева. Но что заслужила, то и получай – Карасиху, а в придачу к ней – трусиху. Не была бы трусихой – не прозвали.

Вдруг что-то как бабахнет. Тамара как взвизгнет! Зажмурилась и стоит ни жива ни мертва. Хоть ешь ее. Для того и зажмурилась, чтобы не видеть, как ее есть будут.

Подождала, подождала – не едят. Один глаз открыла – никого. Другой открыла – никого. Задрала острый носишко кверху и дятла увидела. Она на него, он на нее смотрит. Сошлись два носа и не знают, то ли дивиться друг на друга, то ли дуться. Как-никак дятел Тамару напугал, а Тамара дятла от дела отвлекла.

– Дурак, – сказала Тамара и показала дятлу язык.

Дятел, хоть и дурак, сразу сообразил, что к чему, и тоже показал Тамаре язык. Да такой длинный, что Тамара ахнула. Длинней самого дятла. Вот бы Тамаре такой. Всех бы подруг передразнила.

«Ку-ку, ку-ку, ку-ку... »

У Тамары ушки на макушке. Лесные часы заговорили. Раз «ку-ку», два «ку-ку», три «ку-ку» и – ни гу-гу. Три часа? Тамара с ручными сверилась. Фальшивят лесные часы. Впрочем, лесным можно. Им простительно.

Однако, хоть по лесным фальшивым, хоть по своим точным, домой пора.

Вышла Тамара на тропинку и – стоп: семафор! – ни пройти ни проехать. Муравьи новоселье справляют. Из старого муравейника в новые лесные Черемушки переселяются.

Кому ни пройти, кому ни проехать, а Тамаре-великанше преграды нет. Перешагнула через тропинку и на большак вышла.

На большаке своя жизнь. Столбы стоят – сети проводов сушить развесили. Машины бегут. Друг с дружкой переругиваются: «Почему дороги не уступаешь?»

Умчались машины. За горизонт убежали доругиваться. На дороге ни души. То есть как ни души? Одна душа есть. А с Тамарой целых две. Стриженый мальчонка впереди шагает. А следом за мальчонкой... Тамара как увидела, дышать перестала: следом за мальчонкой гадюка ползет. Тамара ее сразу узнала: черное кнутовище с серыми жилками.

Тамара шаг шагнула, а дальше страх не пускает. Холодным воздухом в затылок дышит, и волосы от того дыхания шевелятся.

Бежать... Назад... Нет! Гадюка по следам мальчонки ползет. А мальчонка, стриженая голова, идет и ни о чем не догадывается. Что делать? Что делать? Она еще раздумывает! Не раздумывать надо, а мальчонку спасать.

Пересилила Тамара страх, подбежал и – трах! – припечатала гадюку подошвой к земле. Не уйдешь, гадина!

Гадина-то не уйдет, а Тамара? Разве Тамара уйдет? Да стоит ей только ногой шевельнуть, как гадюка выскользнет из-под башмачка и... Нет, об этом лучше не думать. Лучше вот так, ладошку кверху и – стоп машина! Увидит ее шофер и затормозит.

Увидел один и не остановился. Только рукой взмахнул. Решил, что Тамара его приветствует.

Еще одна бежит. Стоп, машина!

И эта промчалась мимо. Даже прикрикнула на Тамару: «Не задерживай!»

Заплакала Тамара. Стоит и в кулак хнычет. От обиды, что ее никто замечать не хочет.

Вдруг тормоза взвизгнули. Из кабины шофер высунулся:

– Эй, чего там стоишь и хнычешь?

– Я не просто стою...

– А как же?

– Я на гадюке стою...

– Что?!

Выскочил шофер из кабины, к Тамаре подбежал и в лице посерел. Большой, а тоже гадюки испугался. Но только ненадолго. Схватил лопату и срубил гадюке голову. А Тамару домой отвез. И всем про Тамару рассказал. А сама Тамара про себя никому ничего не сказала. Чтобы никто не знал, как она гадюки испугалась и в три ручья ревела.