Текст книги "Три венца"

Автор книги: Василий Авенариус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Тут запели и на прочих холмах, и эти разнообразные напевы нескольких тысяч певцов росли, переливаясь, и общим ликующим гимном возносились к мерцающим бесчисленными звездами ночным небесам.

Как очарованный, Курбский глядел и слушал, забыв даже на время о Марусе. Вдруг из-за зелени перед ним вынырнули две темные фигуры: Данилы Дударя и женщины в накинутом на голову большом платке.

– Вот и мы! – говорил казак. – Теперя, голубушка, не от кого тебе скрываться: покажися.

Девушка нерешительно отвела рукой платок, и Курбский увидел снова милое ему личико племянницы Биркина.

– У тебя, князь, есть что передать мне?.. – чуть слышно послышалось с ее губ.

– Да, вот пропажу твою.

Он отдал ей заветный ее перстень.

В первую минуту Маруся перстню своему будто сердечно обрадовалась; но вслед за тем готова была уже отказаться от него.

– Нет, нет, оставь его лучше на счастье себе... Ты из-за него же чуть жизнью и поплатился: пан Бучинский писал мне... А мне все одно счастья уже не видать...

– И мне тоже... Я не возьму твоего перстня.

– Эх, вы, детвора моя! – вмешался запорожец, – глядеть на вас – смех да горе. Чем бы пораздумать хорошенько, как поваднее постылого жениха с рук сбыть, а у вас только: "ах!" да "ох!.." Надо, видно, Данилу Дударю за дело-то взяться. Жив быть не хочу, коли свадьбы не расстрою, не отобью у гаспида этого охоты жениться. Трус он естественный да во всякие приметы и знаменья, как в Бога своего, верит. Вот и намыслил я раздобыть волчьего или медвежьего жиру, булыжник им смазать, да по пути к церкви тот булыжник пораскидать: как поедете с ним под венец, кони-то на дыбы, ни шагу далее... В лучшем виде дело состряпаем: комар носу не подточит.

– Нет, Данило, – печально, но с решимостью возразила Маруся, – слово мое Илье Савельичу раз дадено; теперь же, как и без того уж смерть над ним висит, измышлять нам что противу него совсем уж не гоже...

– Так ему, стало, еще не полегчало? – спросил Курбский.

– Куда! Мечется, мучится так, что вчуже сердцу больно; а помочь-то нечем: знахарка и то с ног сбилась, ума не приложит. Коли Богу угодно, чтобы он все же оправился, то тому, значит, так и быть, и выйду я за него не прекословя. Если ж не оправится, то тоже воля Господня... и тогда...

– Тогда с другим, милым уже человеком, закон примешь? – досказал Данило. – И зато хошь спасибо: до чего ни есть хошь договорились! Что же ты сам-то, Михайло Андреич, молчишь, ни слова? Ведь любишь же ты ее тоже, всем сердцем любишь? А сухая любовь этакая, что сухой кус без поливки, только крушит.

"И за что я ее еще томлю-то? – думал между тем Курбский. – Ведь она, голубушка, в самом деле верит, что и у меня-то это одно на уме, что сам Господь свел нас с нею... Надо открыться ей..."

Глубоко переведя дух, он попросил запорожца оставить его, Курбского, наедине с Марусей.

– Давно бы так, – одобрил Данило и от удовольствия крякнул. – Столкуйтесь, милые, как быть следует, не чинитесь, а я тем временем в балку сбегаю: в горле что-то пересохло.

Они остались одни. Как бы для защиты и опоры, Маруся обхватила рукою белый ствол осенявшей их березы и безмолвствовала. Но Курбский видел, что девушка вся, как лист, трепетала. А он готовит ей еще такой нежданный удар...

– Прости ты меня, Марья Гордеевна, – начал он, и в голосе его слышалось искреннее сокрушение раскаянного грешника. – Я много, много виноват перед тобою. Сейчас вот Данило говорил тут, что пора мне тоже закон принять. А я-то... его уже принял...

Точно не смея понять, Маруся, бледная как смерть, уставилась на него расширенными от ужаса глазами. Вдруг ей стало ясно, что он для нее безвозвратно потерян, и что сама она словно стоит над бездною...

– Владыка многомилостивый... – пробормотала она. Свет помутился в очах ее, и она бессильно прислонилась головой к стволу дерева.

– Женившись, не разженишься, – продолжал тихо Курбский. – Третий год я уже поженен, хоть и не по своему выбору, не по своей воле. Поведаю тебе все, как было.

И без утайки поведал он, как подростком еще бежал из дома родительского с Литвы на Русь, и как угодил тут в челядинцы к князю Рубцу-Масальскому.

– Была же в дворне княжеской вдовушка одна... Раиса... – рассказывал он далее, и по звуку голоса его слышно было, как тяжело было ему произнести это имя, – не из самых уже молодых: лет под тридцать; но из себя все еще красавица... Многие по крайности так находили. С виду будто цыганка: кожей смуглая, волоса как смоль, а глаза огневые, палящие. Этими-то глазами, а паче того речью ласковою безбожница всю дворню мужскую, можно сказать, заворожила. Подрос я – и меня тоже не обошла тут, наметила. По самому мне, скажу по совести, такие не любы. "А хочешь, Михайло, женю тебя на себе?" – говорила она мне смеючись. "Жени!" – говорю и сам тоже смеюсь. Смех смехом, а женила! Случись праздник. Был грех, дал я споить себя хмельной брагой. Подсыпали, нет ли, в брагу мне какого еще зелья – сказать не умею. Словно сквозь сон помнится только, как везут меня с Раисой в церковь, как ведет нас поп вокруг аналоя... А на другое утро пробудился уже окрученным законным мужем Раисы! Больше всех смеялись сам старый князь с княгинею. И прежде-то сердце мое не лежало к Раисе, а теперь, как привязала она меня к себе воровски, насильно, – просто не глядел бы на обманщицу!.. Вестимо, что и я ей тут скоро опостылел. Выжил я год с ней, еще полгода, – сил моих долее не стало; крадучись, ушел я от нее в лес дремучий... О сю пору, окроме тебя, Марья Гордеевна, ни единая душа не слышала о моем позоре...

Маруся, припав к дереву, стояла неподвижно, как окаменелая. Только из-под опущенных ресниц ее тихо капали слеза за слезой. Теперь она, наконец, подняла голову и сквозь слезы взглянула на рассказчика.

– И с тех самых пор ты, значит, так и не видел ее?

– Нет... Бог с нею!

– Ах, князь Михайло Андреич! Как ни есть, она все же жена тебе перед людьми и перед Богом; что она-то тебя крепко любила, как жене должно, из твоих же слов видно. Тяжкий грех взял ты себе на душу!

Такой жестокий приговор со стороны дорогой ему девушки смутил Курбского.

– Так что же по-твоему, Марья Гордеевна, мне делать-то теперь?

– Выкупить ее у Масальских, принять к себе как жену законную и жить ладно и советно...

В это время снизу, от подножия холма, явственно донесся распеваемый хриплым басом заключительный куплет шуточной песни о "Теще":

"Що витер загуде,

Теща дума: зять иде;

Що куриця киркне –

Теща и крикне."

Это Данило Дударь предупреждал молодых людей о своем возвращении. Маруся торопливо принялась кутаться в платок.

– Пора мне... Неровен час, хватится меня дядя...

– А что пожелать мне тебе, Марья Гордеевна, на последнее прощанье – сам не ведаю... – сказал Курбский.

– Что Господь пошлет, то и благо. Ты же, князь Михайло Андреич, не забудь, смотри, своей Раисы... Дай Бог тебе счастья с нею!

– Нет, Марья Гордеевна, – с горечью возразил Курбский, – покуда мне не до нее: дай сердцу уходиться...

– Куда же ты сбираешься отселе?

– На Сечу Запорожскую: для царевича рать вербовать.

Приблизившийся в это время к говорящим запорожец подхватил последние их слова.

– На Сечь Запорожскую? Ай да княже! Что дело, то дело! Кормилец, возьми-ка меня в товарищи! Я же там свой человек.

– Пожалуй, едем.

С великой радости Данило бросил в воздух шапку и поцеловал в плечо будущего патрона и товарища.

– А меж собой то, детки мои, на чем вы порешили?

– Навек прощаемся... – отвечал с глубоким вздохом Курбский.

– Уж и навек! Бог милостив. А разлучиться до поры до времени надо, ничего не поделаешь. Ну, что ж, прощайтесь, сердечные, вы мои: мешать не стану.

Он отвернулся и слышал только за спиною как бы женский всхлип... А вот его тронула уже за руку Маруся и заторопила.

– Идем же, Данило, идем...

– Ну, полно, болезная моя, не убивайся, – утешал ее на ходу запорожец, – свидитесь еще, верь моему слову. Коли Савельич твой сам теперя не окочурится, так я лучше своим кулаком его пристукну...

– Что ты, что ты, Данило! Креста на тебе нет! – ужаснулась девушка. – Обещай мне только глядеть за князем в оба, чтобы ему дурна какого не учинилося.

– Об этом-то, красавица моя, не печалуйся: буду хранить его для тебя как зеницу ока...

А Курбский стоял все на том же месте. Народное празднество кругом не прерывалось: чуть где догорала свеча – зажигалась новая; песни сменялись песнями, и общему ликованию этому, казалось, конца не будет. На душе же Курбского было совсем темно, мертво. Распростившись с ним, Маруся словно унесла последнюю искру его жизни, и охотнее всего он сейчас же лег бы в могилу, чтобы навсегда забыться. Не поверил бы он, если бы даже кто мог предсказать ему, что Маруся вскоре будет свободна, так как жених ее уже не оправится, и что сам он, Курбский, не далее как через полгода снова с нею свидится...

– –

Впервые опубликовано: Санкт-Петербург: кн. маг. П. В. Луковникова, 1901.