Текст книги "Дороги и тропы"
Автор книги: Василий Песков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
– Ву-ву-ву-ву-уу!.. – кричит сова и темным шаром проносится над водой. Лодка шуршит алюминиевым дном по траве. Маленький остров в лесу. Липовая гора. Пахнет дымом, сырыми прошлогодними листьями. Пока таскаем мешки, луна из красного пятака превращается в золотую монету. Вдоль тропинки к темному одинокому дому загораются желтые огоньки. Это ива при лунном свете зажгла фонари крупных пушистых цветов…
ЗАЯЧЬИ ОСТРОВА
Вижу один островок небольшой —
Зайцы на нем собралися гурьбой.
Все знают стихи о старом Мазае. В детстве мы верили: Мазай до сих пор живет где-то «в болотистом низменном крае»... Мы выросли, поездили, походили по свету. Стихи нам стали
казаться хорошей сказкой. Неужели и в самом деле зайцев можно в лодке катать? Врал, наверное, Мазай. Да и сколько их, зайцев, теперь? Но есть у нас уголки, где совсем не стреляют, где зайцев охраняет закон. И вот из такого местечка я получаю письмо: «Приезжай. Только в самое половодье. Увидишь Мазаев».
На Липовую гору уже перевезли четыре десятка зайцев. Вчера и позавчера их снимали с маленьких островов, с пеньков, с проплывающих бревен. Главный заячий остров еще не тронут. Но надо спешить – вода прибывает и прибывает...
Брезентовая байдарка гудит, как большой барабан. Спускаем на воду, плывем по лесу. Не напороться б на сук. Продырявишь лодку – ко дну пойдут аппараты, магнитофон, и сам окажешься в положении зайца.
Плывут по воде черные осиновые листья, плывет прошлогоднее гнездо дрозда. Из гнезда глядят бусинки глаз мокрой испуганной мыши. Дятел шелушит древесину засохшей сосны. «Опилки» плывут по воде узкой белой дорогой. Моросит мелкий и нехолодный дождик. Пахнет гнилыми пнями, намокшей прошлогодней осокой. Пристаем к черной, похожей на медведя коряге. Борис умоляет не сопеть, не шуршать брезентом, не трогать весел. Накрывшись плащом, он выставил микрофон, на который надета старая варежка. Борис записывает стук дятла, журчание воды и крик близко пролетающих журавлей. В сырую, туманную погоду журавли кричат громко и часто. Крик не передашь словом. В нем тревога и грусть. Впрочем, так понимаем мы, люди, а журавли, наверно, кричат, чтобы не потеряться, а может, зовут на весеннюю свадьбу.
В дубовой и березовой чаще длинная лодка попадает в ловушку. Черпая сапогами, бредем по воде. И вот наконец знаменитый заячий остров, полоска земли с белесой старой травой. Зайцы! Протираем глаза. Целое стадо, целая «ферма», а посередине – два журавля, наверное, те, что кричали над лодкой. Не шевелимся. Журавли медленно и царственно-важно переставляют ноги. Зайцы прыгают рядом. Полная дружба...
Стоим, пока не затекают ноги. Снимать нельзя – дождь оставляет на объективе частые капли. Журавли заметили нас, закричали и поднялись. И сразу ошалело забегали зайцы. Теперь всех зайцев сосчитать можно. Их двадцать семь. Прикидываем: за ночь не затопит – можно подождать для съемок хорошей погоды...
Утром нас разбудило солнце. Скорее в байдарку!
Журавли услыхали нас далеко и без крика сделали круг над поляной. Зайцы, как солдаты, выстроились на дальней линии острова. Лопочут ушами, то и дело становятся «столбиком» и быстро-быстро, как барабанщики, двигают лапами возле носа.
Грива земли с двумя липами, с кустами красноватого тальника – самое высокое место в этом лесу. Вода постепенно выживала зайцев с низменных мест, и вот они целой командой собрались тут. Они отощали. Тальники и даже дубовый куст изглоданы добела. Зайцы встревожены. Они сбились в тесную кучу и, кажется, держат совет: что же страшнее – вода или четверо этих наступающих с разных сторон людей? То ли смелый, то ли самый трусливый заяц вдруг срывается с места и, мелькнув у нас под ногами, мчится по мелкой воде: бух! бух! бух! Как будто частые комья земли падают в воду. Проплыв метров двадцать, заяц испугался и повернул назад, к острову – в беде уж лучше стадом держаться.
Фотографируем так и сяк, залезаем на липу, обходим остров с разных сторон. Зайцы, кажется, привыкают, пробуют грызть тальники. Но стоит шагнуть– все стадо бешеным челноком скачет из конца в конец острова.
Очень забавно видеть вблизи бегущего зайца. Задние ноги опережают передние. Он как пружина: то сжат в пушистый комок, то вытянут. Двадцать семь зайцев с любопытством глядят, как поперек острова мы вешаем сетку.
Мазай утверждает, что зайцы совсем не боялись людей. Помните? «...Прыгнули зайцы мои,– ничего!» С тех далеких времен зайцы, видно, многому научились. В нашу лодку не прыгают. Но надо же их спасать – вода прибывает.
Гоним зайцев на сетку. Сначала медленно, потом с гиканьем, с киданием шапок. Зайцы проносятся, как торпеды, и оставляют дырки в ловушке – слишком туго натянута сетка. Вешаем заново. Загон. Зайцы путаются, бешено бьют задними лапами. За них-то и надо схватить, иначе и куртку порвет, и живот, чего доброго, вспорет. Зайцы орут. Мало кто знает, как кричит смертельно испуганный заяц – пронзительно и жалобно, как грудное дитя. Этот крик сеет на острове панику. Зайцы прыгают в воду. Два или три самых трусливых уплывают неизвестно куда, четырех догоняем в воде, остальные возвращаются сами.
Сажаешь косого в рюкзак – орет и старается укусить. Опустишь на землю – рюкзак начинает бешено прыгать. Это придает нашей лесной операции неправдоподобно сказочный вид. Выливаем из сапог воду, сушим штаны, подсчитываем царапины и укусы. Не забываем заснять заячьи морды, записать на пленку заячьи вопли. Потом относим рюкзаки к большой плоскодонке. Лодку сейчас иначе как ковчегом не назовешь. Сажаем всех зайцев в клетку и потихоньку плывем домой.
По пути ковчег пополняется барсуком. Его большую нору мы видели на заячьем острове, но он не успел, наверно, засухо добраться в квартиру, а может, общество зайцев ему не понравилось. Барсук сидел у дубового пня, со всех сторон окруженный водой. Попытался уплыть, но мы догнали его.
На Липовой горе зайцев окольцевали. Ловля идет не только ради спасения. Надо установить, в каких местах держатся зайцы, много ли гибнет зверьков, сколько расселяется из заповедника по окрестным лесам. Колечко с номером и словом «Москва» ставят на ухо. Операция пустяковая. Но зайцы орут благим матом. Мы сразу их отпускаем. Не веря свободе, они делают неуверенных пять-шесть прыжков и потом мчатся во все лопатки в дальний уголок острова.
Вечером мы разбираем лесные находки и, настроив карманный приемник, слушаем концерт из Москвы. Вдруг прибегает жена наблюдателя:
– Вас к телефону...
Звонят из центральной усадьбы.
– Как там у вас?.. Ну хорошо... Вот что, будешь писать, обязательно укажи: сегодня лесник схватку имел с браконьером... Да, пробрался на островок и прямо в упор перебил шесть зайчих. Беременные... Приняли меры, но ты напиши. Фамилия Елисеев... Елисеев Виктор. Работает на литейном заводе... Поселок Лашмы Касимовского района. Напиши. Надо и судить, и стыдить, и шкуру снимать с таких «Мазаев»...
На Липовой горе пережидают потоп шестьдесят или семьдесят зайцев. Их видишь всякий раз, когда идешь от домика к лодкам. Они прячутся в бурьяне, в канаве возле дуплистых ив, в старой колее от телеги. На острове зайцам ничто не грозит, разве что филин нагрянет из лесу. В лунную ночь, когда утихает наша моторка, зайцы прыгают под окнами домика. Скрипнешь дверью – убегают в кусты, голубые, как привидения.
Один только пес Туман не понимает покровительства зайцам. Он гремит цепью, жадно нюхает воздух. Его гончая специальность – зайцы. Он трется о сапоги, преданно смотрит в глаза и опять нюхает воздух. «Чего держат? – написано на его доброй морде. – Зайцы же, зайцы кругом!»
РЖАНАЯ ПЕСНЯ
Учитель хотел, чтоб мы любили деревню.
– Поэты вырастают в деревне. – Для доказательства он вспоминал имена, и правда, выходило; поэты вырастали в деревне.
Учитель любил дисциплину, рассчитывал на уроке все до минуты. Но когда на сухие репейники под окна опускались щеглы, он тихонько открывал раму и сыпал на подоконник семечки.
Летом мы пололи свеклу, возили сено, ходили собирать землянику, молотили подсолнухи.
Однажды в десятом классе учитель сказал:
– Вот что, друзья, опишите мне поле. Я хотел, чтобы вы учились не только по книжкам. Я хочу знать, как вы любите землю...
Через пять дней учитель принес тетрадки.
– Галине Гребенкиной – пять. Молодец! Аккуратно и чисто, без единой ошибки.. Зубков – четыре...
Чья-то тетрадка лежала отдельно.
– Петрову – три. Опять ошибки. Но это сочинение я прочту вслух.
Петров сидел красный и счастливый. Учитель закрыл тетрадку, сказал:
– Хорошо. Только как же ты перепелку забыл? Это же лучшая песня на поле.
Все улыбнулись, потому что знали слабость учителя. В его холостяцкой избенке в клетке из хвороста жила перепелка...
Мы подружились с учителем. Уже после школы, приезжая в отпуск, я в первый же день стучался в избенку. Учитель приносил из погребка холодные огурцы, варил на плите картошку и чай. Когда все новости были рассказаны, мы чуть слышно свистели, и в клетке из хвороста начиналась песня: «Спать пора! Спать пора!..»
Чистые, резкие звуки бились о стены, где висели пучки засохших цветов, репродукция левитановской «Осени», пожелтевшая фотография молодой женщины.
Учитель листал тетрадки, а когда разгибался, чтоб отдохнули глаза, рассказывал:
– Возле Одессы есть место: женщины утром набирают по целой корзине разбившихся перепелок. Перепелки ночью летят на юг и в этом месте, как в коридоре, сбиваются в стаи и бьются о провода...
Если я приезжал летом, мы уходили в лес или садились около ржи послушать вечерние голоса. Над полем неслышно летал козодой. На топком месте монотонно кричал одинокий дергач. А рядом во ржи «били» перепела.
В нашей области у пастухов живет забавная сказка. Дергач пришел к перепелке посвататься. «Нет, дружок,– ответила перепелка,– ты беден, у тебя и телушки-то нету...» – «Будет телушка»,– сказал дергач и ушел на болото искать... И, должно быть, нашел.
«Тпрусь! Тпрусь!..»—кричит дергач.
А перепелка волнуется. У перепелки ни кола ни двора.
«Вот – идет! Вот – ведет! Хлева – нет! Негде – деть!..»
«Тпрусь! Тпрусь!» —гонит телушку дергач... Сказку мы вспоминали каждое лето.
– Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь – пойдем ловить перепелок.
Это был последний разговор с деревенским учителем. Осенью я получил телеграмму: «Николай Васильевич умер...» Я был в отъезде и опоздал попрощаться. Школьники показали холмик свежей земли на опушке. Дальняя родственница Николая Васильевича провела в хорошо знакомую комнату... Пучки засохших цветов, репродукция «Осени», пожелтевшая фотография.
– А это он велел вам показать...
В свертке были стихи. Я просидел у лампы всю ночь. Стихи были слабыми. Учитель знал это, и потому стихи много лет были стянуты старым шпагатом... А как же быть с перепелкой? Не подумав, я решил ее выпустить. Птица взвилась над скошенным полем и вдруг камнем упала на стежку. Я подержал в руке теплый комочек. Сердце не билось. Слишком долго пробыла в клетке...
И еще один раз пришлось выпускать перепелок. Как-то в середине лета с льговским охотником Алешей Онищуком мы заблудились и вышли к лесному кордону. Лесник Чернухин Михаил Ефремович угостил нас грибами, проводил к сеновалу.
Моросил дождик. Над самым лицом в полутьме у соломы лепилось гнездо. Пять прожорливых ртов просили еды. Ласточка долго кружилась, не решаясь садиться. Мы собрались было уйти, но ласточка осмелела и проносилась, почти царапая крыльями по лицу.
Алеша рассказывал:
– Зверя и всякую птицу обмануть можно. Человек – самый хитрый в лесу. Оттого всякая тварь пуще огня человека боится. Покричи раненым зайцем – на этот крик лиса прибежит. Посвисти в берестяной манок, как будто мышь,– опять примчится, даром что хитрая. Волк идет на подвывку. Ножом об ножик поскреби у болота – коростель прибежит...
Вечером дождь перестал. Рядом на овсяном поле ударили перепела, дружно, голосов в пять.
– Во! Хотите, половим?..
Утром в деревне Якушино мы разыскали глухого деда. После расспросов и колебаний он полез на чердак, достал тонкую сеть и манок под названием «байка». Дед сказал, что «байка» его – настоящая.
– Такая сейчас, может, на всю Курскую область одна. Сготовлена «байка» из бычьего хвоста, а тут – гусиная косточка... – Старик подергал за нитку. «Байка» отозвалась: тюр-тюр!..
Лежим с Алешей в бурьяне возле овсяного поля. В двух шагах над землей растянута сетка. После дождей от овса поднимается пар, голубым дымом проплывает между кустами. Вечернее солнце кажется сизым и негорячим. На сухом дереве сидит настороженно кобчик. Со всех сторон несется перепелиный бой. Голосов семь или восемь. Чеканные звуки, долетев до опушки, возвращаются в поле. Кажется, весь овес кричит страстными звонкими голосами:
«Пить-порвать! Пить-порвать!..»
Алеша трогает «байку»: «Тюр-тюр! Тюр-тюр!..»
Влюбленный певец должен услышать только конец нашего зова... Услышал... И не один – трое спешат. Нам не видно, как бегут они по овсу. Но все ближе звучное и чеканное: «Пить-порвать! Пить-порвать!..»
Один не выдерживает и уже не бежит, а взлетает. Побежит и взлетает. Он уже не кричит, как обычно, он захлебывается: «Хавав! Хавав!»
Вот мы видим уже, как колышутся стебли овса. Еще две сажени, и перепел под сеткой, он бежит прямо к Алеше. Летит кверху фуражка. Испуганная птица шумно взлетает, но тонкая сетка держит ее...
Потом опять все сначала. Перепела, завороженные луной, туманом и тусклым блеском овса, сходят с ума.
« Пить-порвать!..»
«Тюр-тюр!» – отзывается «перепелка».
Луна поднялась над кустами, над копнами сена и дубовыми пнями.
– Хватит, а? – шепчет Алеша и поднимает корзину с матерчатым верхом – девять штук...
Еще утром у лесника в колодец на веревке мы опустили бутылку вина. Теперь и «закуска» сидела в корзине. Идем по мокрой траве. Алеша сбивает головки цветов хворостиной, насвистывает.
...Но жареной дичи мы не попробовали. Случилась такая история. На краю поля, когда до дома оставалось с полкилометра, в нашей корзине вдруг раздалась песня. Мы замерли. Алеша осторожно поставил корзину и так глядел, будто корзина должна побежать. Какой-то из девяти пленников услышал, наверное, в овсах призывную песню и отозвался.
«Пить-порвать! Пить-порвать!» – пела корзина. Мы молча жевали травинки и улыбались. Потом нагнулись, развязали тесемки.
Фр-р-р!.. Девять птиц одна за другой рванулись и плавно опустились в овсы. И сразу к вечернему бою прибавились новые голоса.
Алеша опять свистел, сбивал хворостиной цветы...
– Ну покажите, что в вашей корзине, – сказал лесник.– Пусто?.. Я так и думал. Перепелов ловить не каждый сумеет. Ну ладно, доставайте вино – найдем другую закуску...
В полночь полезли на сеновал. Алеша захрапел сразу. Я долго ворочался, вспоминал. Дом. Старики. Школа... В прорехе соломенной крыши насчитал сорок четыре звезды.
В БОРУ ПОД ВОРОНЕЖЕМ
Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-то за Усманью, вы услышите песню осеннего леса.
Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов...
Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся, не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотокамера, кнут, плащи... Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь...»
Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.
Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают нас справа, слева, сзади. Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Тишина. Тяжелый стук капель по листьям. Крик ночной птицы.
Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями. Едем как по перине. Но кое-где колеса начинают неистово прыгать – кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название «вепри», находятся где-то рядом, возможно, слышат шорох наших колес.
«Ву-ву-ву-у-у!..»
– Сова,– говорит егерь и понукает лошадь. Мы ждем не этого звука...
Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:
– Слышите? «У-о-го-о!..»
От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве.
– Сколько их тут, в заповеднике?
– Голов восемьсот...
Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь хотя бы для того, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий много веков бешено колотиться сердце охотника.
«У-о-го-о!..»
Это большой, сильный олень ищет в осеннем лесу соперника, призывает сразиться. Есть ли ему соперник?
«У-о-го-о!..»
Есть! Еще один, еще... Мы оказались в центре лесной переклички. К сухой груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, осторожно идем на зов...
Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев. Ни одна ветка не должна хрустнуть. Обезумевший от возбуждения зверь может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и жених.
– Смотри, смотри!.. – щиплет за руку егерь.
В сорока шагах роет копытом землю олень. Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:
«У-о-го-о!..»
Противник отозвался, но медлит. В ярости олень уже в который раз бросается на куст бересклета. Фонтаном летит из-под копыт земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого соперника... Из осинника появляются наконец два безмолвных молодых рогаля. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо попятились в чащу. Опять бой с бересклетом...
И вот наконец треск сучьев – два сильных противника встретились... Равной силы соперники. Об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склоненные, с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога... Сухой треск. Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов...
Три самки тут же невозмутимо щиплют траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат – мало света в лесу...
Не выдержал схватку пришелец. Он вдруг раздумал драться, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки сейчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, величаво пошел победитель. Его противник постоял на поляне с минуту, показал нам седую бородатую шею, царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.
Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.
– А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода...
В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.
– Ну как, понравилась схватка?
Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат – нужен бы снимок.
– До девяти будут реветь, а потом пойдут в пойму. Попробуем подстеречь на проходе.
Егерь поставил меня за куст, а сам спрятался в соснах. Он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло:
«У-о-го-о!..»
Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу же приняли вызов. Но мы умолкли, ждем, когда туман хоть немного рассеется. Сейчас он сплошным молоком заполняет пространство между дубами.
Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова. Егерь еще раз протрубил. Олень подошел ближе и остановился, не видя соперника. При первом щелчке аппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством прошагал в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки, они замерли на секунду и галопом бросились в чащу...
В девять часов все утихло. Тенькали только синицы. Голосом, похожим на олений, прокричал вдалеке паровоз.
– Едут люди... – не то с завистью, не то с сожалением сказал егерь.
Мы сели в телегу и тихо тронулись по мягкой колее к дому.
– Завтра мороз будет, – по каким-то признакам определил егерь. – Олени любят мороз. Эх, поглядели бы! Ревет, а у него дух из ноздрей!..
Я подумал: как хорошо, что рядом с большими городами и дорогами сохранился и бережется островок нетронутой, вечно радующей человека природы!
