Текст книги "Дороги и тропы"
Автор книги: Василий Песков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
МОСТЫ
Редкая дорога обходится без мостов. В памяти остается скрип бревен, гул железных пролетов или безмолвие камня.
Из всех человеческих построек мосты самые поэтичные. Я размышлял: отчего это? Наверное, оттого, что стоят они над водой, оттого, что это средство перешагнуть препятствие, оттого, что мост – это часть дороги, а дорога, движение всегда волнуют и радуют. Наконец, мосты соединяют людей.
Мосты – древнейшие из построек. Перейдя воду по упавшему дереву, человек смекнул, наверное: дерево можно и повалить в нужном месте. Потом кому-то из пещерных изобретателей пришло в голову приладить к дереву лыком перильца. Сегодня мосты поражают воображение. В Америке мост через озеро Поншатрен тянется на тридцать восемь километров. Другой мост висит на канатах толщиной в метр. Он так велик, что красят его непрерывно – дошли маляры до конца, и надо уже возвращаться к началу.
Одним из самых красивых мостов на земле считается Сиднейский мост. Я видел его с самолета, с морского берега, проезжал и проходил по мосту – в самом деле необычайно красив! У нас самым красивым знатоки называют днепровский мост возле города Запорожья. Одним прыжком, одной дугой мост одолел реку. Кажется, это самая крупная арка в мире.
Строительство моста – дело всегда хлопотное и недешевое. Стройка тянется иногда многие годы. Но если надо, строят и очень быстро. Один из мостов через Днепр во время наступления в 43-м году был построен в тринадцать дней...
История знает много славных инженеров-мостовиков, авторов дерзких проектов. Строителя мостов возьмут на любую стройку. «Мостовик» – это высшая аттестация, и не только там, где строят из камня, бетона и стали. Кое-кто видел, наверное, фильм о пигмеях бамбути. Помните, строят мост через реку Итури. Самого смелого привязывают в люльке к лиане, оттягивают лиану и отпускают. Смельчак птицей по дуге проносится над рекой, успевает крюком схватиться за ветку дерева на другом берегу. Лиана остается висеть над водой. К ней крепятся новые гибкие ветви. Так африканцы строят висячий мост.
Сколько всего мостов на земле? Вряд ли можно их сосчитать. Висячие, понтонные, каменные, бревенчатые, бамбуковые, металлические, бетонные, подъемные и разводные, виадуки и акведуки... Только в одном Ленинграде более пяти сотен мостов. А возьмись проехать по нашей земле с запада до Амура – сколько раз рельсы пробегут над водой! А сколько мостов и мостков над мелкими речками и оврагами, над заливами, низинами и ручьями! С давним и заслуженным строителем Г. И. Зингоренко мы пытались сосчитать мосты через Волгу. Насчитали семнадцать и сбились – мостов через Волгу больше. Но первенство по мостам, кажется, держит Днепр. И есть большая река, которую перешагнул всего один мост, – река Лена. Переправы тут только по льду, а летом – паром.
Зингоренко строит мосты сорок пять лет. Сколько всего построил, не помнит. Но несколько «своих» мостов он не может забыть. Например, мост через Дон под Воронежем. Строил его Зингоренко в 30-м году. А через двенадцать лет, в 42-м, инженер получает задание: «Взорвать ввиду приближения противника». «Саперов не было. Вдвоем с напарником ночью несли взрывчатку в мешках. Привязали мешки посередине пролетов... Над горизонтом стояло зарево, и мост мне показался в ту ночь очень красивым. Я глядел на часы и считал: вот сейчас, сейчас догорит шнур... А в 43-м мне же пришлось восстанавливать этот мост». Такова участь мостов. В войну возле мостов больше всего падало бомб. Кто ив переживших войну не вздохнет, вспомнив переправу, когда вода поднималась столбами справа и слева. И вода была мутной от крови. Военная хитрость заставляла прятать мосты под воду. Машины шли по такой переправе, утопая в воде колесами...
Мосты всегда разделяют судьбу народа. Переправу не оставляют врагу. А когда врага изгоняют, мосты поднимают в первую очередь...
В последние годы у нас построены десятки новых больших мостов. Через Волгу – возле Саратова, через Волгу – у Ярославля, через Днепр – у Киева, через Оку, Двину, Неву, Иртыш... Построили самый северный из наших мостов – у Норильска. Много мостов возведено по линии железной дороги Абакан – Тайшет. Большая часть из многих новых мостов – бетонные, автодорожные. Это показатель быстрого роста в стране автомобильных путей...
Мосты, как люди, имеют возраст и не живут бесконечно. Железобетонные долговечны. Железным отпущено в среднем сто лет. Сто лет – и надо менять. На Дальнем Востоке, возле Хабаровска, стоит один из мостов-ветеранов. Кто проезжал на поезде через Амур, помнит долгий тревожный гул, самый долгий за всю дорогу с запада на восток. Амурский мост – самый длинный из наших мостов. Четыре километра узорной стали соединяют амурские берега...
...Большие мосты и маленькие, в два бревна, с березовым перильцем одинаково дороги нам, потому что мосты соединяют людей.
ПЕЩЕРА В КОПЕТ-ДАГЕ
С конным отрядом пограничников я ехал в предгорьях Копет-Дага. Слева поднимались скалы, справа тянулась вылизанная ветрами и солнцем пустынная степь.
– Купаться будем?
«Веселый народ пограничники,– подумал я, – понимают: сейчас лучше всего подбодришь шуткой...» Но что это? Пограничники спешились, гимнастерки снимают...
Темная пропасть в скале. Один за другим спускаемся в каменное подземелье. Десять метров вниз по шаткой лестнице, потом пологий спуск по камням.
Подземная пещера. Наши голоса глухо звучат под сводами. Душно. Рубашка прилипла к телу.
– Испарения от серного озера, – говорят пограничники.
С каждым шагом темнее и жарче. Тухнет факел. Пока ищем спички, успеваю зарядить кассету пленкой – темнота идеальная.
Еще сотня шагов с факелом – и мы у подземного озера. Ширина – метров тридцать, глубина большая, но вода необыкновенно чистая. На дне видны отшлифованные временем камни.
Бултыхнулись в озеро. Вода теплая, почти горячая, приятная на ощупь и очень неприятная на вкус. Далеко не заплываем, держимся кучкой у полуострова. Кто-то из смельчаков скрывается за темным поворотом скалы, но сразу плывет назад – жутковато быть одному в непривычно горячей воде среди полного мрака.
Пока отдыхаем на камнях, слушаю пограничников, уже не раз бывавших в пещере. Вода тут целебная – царапины заживают после первого купания. В озере, видимо, есть течение – сколоченный кем-то плот неизменно плывет в заливчик. Но откуда течет и куда уходит подземная вода, не могли сказать и ашхабадские географы, изучавшие пещеру.
Два часа плещемся в горной ванне. Пора и честь знать, но уставшие от солнца пограничники не спешат. Прилаживаю аппарат, чтобы сфотографировать подземелье. Один из купальщиков укрепляет за мысом ракету. Приготовив аппарат, жду сигнала.
Голубой, как при электросварке, свет заливает пещеру. Больно глазам. В считанные секунды успеваем рассмотреть высокий закопченный потолок, нагроможденные друг на друга глыбы известняка... Рассказывают, что в двадцать девятом году группу туристов застало возле озера землетрясение. Артиллерийский гул стоял в пещере, сыпались мелкие камни, но выстоял подземный дворец. Выдержал он и сильное землетрясение сорок восьмого года...
Два с половиной часа мы не видели солнца. Оно палило по-прежнему нестерпимо. Решаем дождаться прохлады у входа в пещеру.
– Считайте, что вам повезло, – сказал старшина,– увидите самое интересное...
Часа через три солнце раскаленным блюдом прокатилось по гребню гор. И началось «самое интересное».
Пискнула и исчезла в косом полете первая мышь. За ней из темного хода полетела другая, третья. Вот уже десятками, сотнями уносятся в степь крылатые обитатели подземелья. Гора похожа на гигантский улей с роем потревоженных пчел. Сплошным потоком летят мыши. Шум крыльев напоминает шорох частого летнего дождя. Проходит полчаса – поток все нарастает и нарастает. Мыши ловко обходят препятствия и исчезают над потемневшей степью. Больше часа длится этот вылет на ночную охоту...
Зоологи подсчитали: в этой пещере живет сорок тысяч мышей. Нигде в Европе и Азии нет такой массовой колонии животных.
ДВАДЦАТЬ МИНУТ У КОСТРА
Верхушка бархана. Примеряемся. И осторожно садимся. Под нами струйками разбегается серый песок и гнутся жидкие сухие растеньица. Колеса у вертолета почти полностью увязают. Сбегаем вниз по бархану. Ботинки полны песку. Сзади остается оплывший сыпучий след.
Никто нас не ждал. Просто мы удивились, увидев в пустыне отару, и приземлились у огонька. И вот стоим у костра. Мы сказали: «Салам», и три человека тоже сказали: «Салам». Наверное, первый раз у отары приземляется вертолет. Но никто не побежал к нему. Пожалуй, только в глазах у людей любопытство.
Сотни четыре овец. Два козла с медными колокольцами. Овцы безропотно приняли верховодство двух бородатых пророков и черной массой движутся туда, где гремит колоколец. Два осла по соседству с костром затеяли драку. Черный изобретательно лягает серого. Тот отбегает и униженно бредет к овцам. Восемь верблюдов, три добродушные собаки, трое людей. И на всех – один маленький огонек.
Холодно. Ой, как холодно и неуютно в зимней пустыне! Волнистый песок вокруг. Можно предположить: в раннее лето тут что-нибудь зеленеет и даже что-нибудь расцветает. Но какую еду находит отара теперь в холодных песках? Верблюды что-то жуют, оскалив старые желтые зубы. Козлы забрались на бархан и уже обследуют вертолет, один поставил передние ноги на колесо, но, видно, почуял запах бензина – фыркнул и попятился к овцам. Все улыбнулись – и мы с пилотом, и два молодых пастуха, и даже старый-старый пастух спрятал улыбку за рукавом драной одежды.
Держим руки над огоньком. Жарко горит саксаул, в помятой закопченной посуде что-то забулькало. Старик достал, из мешка большую, с городской зонтик, лепешку. Разломил поровну. В холодных песках лепешка и обжигающий губы зеленый чай едва ли не самая главная радость.
Молчим. Я знаю по-туркменски только «салам». Почти столько же старый пастух знает по-русски. Но чай и лепешка все-таки помогают нам кое-что узнать друг о друге. Я сумел объяснить, что прилетел из Москвы. И понял, в свою очередь: старик уже двадцать лет водит в пустыне отару и что сын его Ходжа Гульдыев убит во время войны около города Орши. Старик достал вторую лепешку. И еще налил чаю... Я думаю, даже очень словоохотливых пустыня располагает к сдержанности. Но молчание это – неслышный разговор между сидящими у костра. За эти двадцать минут я понял: кусок лепешки и кружка чаю в пустыне не то же самое, что чай в городском доме. И два сдержанных слова в пустыне значат больше, чем те же слова под крышей...
Из-за бархана показался человек с двумя верблюдами. Уздечка заднего привязана к хвосту переднего. Откуда и как пришел человек? Несомненно, его привлек вертолет. Но он провел флегматичных верблюдов в трех шагах от машины и даже не взглянул на нее. Младший из пастухов, глядя на процессию, засмеялся. Все засмеялись – горбатый вертолет чем-то неуловимо похож на верблюдов. Сходство понравилось даже старому пастуху. И первый раз я увидел его улыбку...
Мы попрощались. Поднялись. И, забираясь вверх, сделали круг. Восемь верблюдов внизу, отара, колодец с рощицей саксаула, люди возле огня. Люди стояли с поднятыми кверху руками...
Час после этого летели мы над песками. И один только раз увидели человека. Он вел по барханам навьюченного верблюда. Я оглянулся: направление – точно к отаре. Наверно, чай, сахар, спички двигались к пастухам по пустыне.
ВСТРЕЧА С БАЙКАЛОМ
Песня о Байкале известна с детства. Хромой плотник-сосед пел её по вечерам на крылечке. Когда он доходил до слов «священный Байкал», голос его начинал дрожать, и нам, ребятишкам, казалось, что вот-вот плотник начнет креститься. Разные песни были у плотника, но если его просили спеть, он пел про Байкал.
Мы не знали, что такое «омулевая бочка». Мы думали, что это размалеванная, расписная бочка. Но постепенно песня становилась понятнее. В ней открывался мир радости. Поговаривали, что старый плотник сам был на царской каторге и про острожника не зря, мол, поет.
Однажды, когда плотник кончил петь, я, осмелев, сказал:
– Дядя Егор, не «багрузин, пошевеливай вал», а баргузин...
Плотник, думавший, что на бочке плыл какой-то беглый грузин, был озадачен и даже рассердился:
– А ты откуда знаешь?
Я показал книжку. Плотник прочел.
– Хм... Баргузин. Ветер, значит...
Он погладил меня по голове и бережно закрыл книжку.
– Учись...
Позже я приезжал на каникулы. Дед Егор пел реже, но если кто-нибудь начинал знаменитую песню, дед непременно подтягивал, однако вздыхал: «Какой уж голос теперь...»
Умер дед Егор. Когда его хоронили, шесть сморщенных старух шли за гробом и высохшими голосами пели молитвы. Дед лежал прямой и казался сердитым. «Как живой»,– шептали старухи. Мне тоже казалось, что вот-вот старик откроет глаза и гаркнет: «А ну замолчите! Про Байкал надо!..»
Не знаю почему, может, все та же песня была причиной, но всегда глаза тянулись на карте к синей ледяшке со звучной надписью «Байкал». Все, что могли рассказать книжки и люди, было изведано, прочитано, расспрошено. Хотелось знать как можно больше об этом самом глубоком, самом холодном, самом чистом и самом песенном озере. «Двести рек впадает, и одна вытекает...» «На дне камни видны...» «А омуль!..»
И вот я еду Сибирью. На остановках за много километров до озера начинают продавать жареную рыбу. Чем ближе к Байкалу – пустеют вагоны на остановках. Все несут промасленные бумажки и многозначительно говорят: «Омуль!»
Пробую. Рыба как рыба. К Байкалу, как на грех, подъезжаем в сумерки. Все прилипают к стеклам, толкутся в тамбуре. Но в темноте ничего не видно. А он – совсем рядом. Проводник говорит: «Если прыгнуть с подножки – очутишься прямо в воде». Но темень, воды не видно. Раз десять пришлось ездить и летать в Сибирь, но как-то все не случалось увидеть Байкал...
И вот.
– Байкал! – Шофер открыл дверцу и посмотрел с таким-видом, будто он привез гостя к себе домой и с радостью показывает жилье, заранее зная, что все тут гостю понравится.
Мартовским холодом веет от скрытого в ветках берега. Только что мы задыхались в тайге от жары, а тут впору надевать телогрейки. Байкала еще не видно. Пробираемся сквозь чащу черемухи. Ледяное дыхание озера задержало цветение. Конец июня, а черемуха только-только оделась к весеннему празднику. Запоздалым сиреневым цветом горит багульник. А березка у самого берега еще и не поверила лету – стоит без листьев.
Тайга, увидев простор Байкала, катится к нему по сопкам ярусами зелени. Но у самой воды замирает. Пощупав корнями воду, лиственницы, березы и сосны раздумали купаться, остановились, а тайга напирает сзади, не может остановиться. Оттого у берега давка и толчея. Лежат поваленные великаны деревья, зелеными баррикадами загородили дорогу к Байкалу.
Удивительно видеть тут и апрель и июнь сразу. За спиною запахи лета, а на Байкале – точь-в-точь Волга в разливе. Та же большая вода, те же льдины стадами, одинокая лодка у горизонта.
Байкал вскрывается поздно. До конца мая носятся по воде ледяные стада. В июне они пристают к берегу. И тут, у валунов, медленно тают.
Стоим, сняв шапки. У ног валуны вполдома и мелкая галька. Виден след прибоя. Чистая, как слезы, вода не терпит мусора. В непогоду Байкал швыряет на берег обломки лодок, остатки плотов, бревна, коряги, дохлую рыбу. Ни соринки в воде!
Холодная величавая синева. Где-то очень далеко синие сопки сливаются с закатными полосами, заволакиваются сиреневой вечерней дымкой.
Субботний вечер. Из дальних лесных хозяйств, из редких поселков у речек приехали в канун выходного дня рыбаки. Искусно лавируя между льдинами, ловят хариуса. Ловят сетью и на крючок, приманивая рыбу ломтиками бычковой икры. Икру достают тут же, под валунами.
Присаживаемся к костру рыбаков. В честь гостей жарится «омуль на рожне». Первобытным способом приготовленная рыба очень вкусна. Швырнув в валуны рыбьи кости, подкладываем сушняку в костер. Теплые волны черемухового лета стекают по сопкам. Кукует кукушка, и время от времени с громким шорохом рушится лед.
– Есть ли какая живность на озере? Рыбак берет ружье и стреляет вверх. В вечернем сумраке слышится переполох уток и лебедей...
По баргузинской дороге нам надо ехать до горячих ключей у Байкала. Но уже поздно – решаем заночевать с рыбаками. На сон грядущий – разговор о Байкале. Вспоминается много историй и происшествий.
– Три года назад сняли шкипера с мачты... Всех штормом накрыло... а он двое суток в воде. Без памяти, а словно прирос к мачте.
– А плоты размотало, помнишь?.. Шофер кладет под голову упругий пучок багульника.
– Возил в этих местах геолога... Все камень какой-то искал... На почту зимой просил отвозить посылки с этими ветками... «Если, – говорит, – поставить багульник в воду, через неделю будут цветы...» Чудно! Раза три в зиму посылал голые ветки в Москву...
Шуршит лед, какая-то птица будоражит крыльями воздух. Все засыпают.
Ночью мне снится большая «омулевая бочка» с парусом из плаща. Снятся цветы багульника, льдины и стаи встревоженных лебедей. Снится деревенский плотник Егор. Он сидит на мостике парохода и говорит геологу: «Это хорошо, что камни нашел... Давай про Байкал...»
На заре нас будят холод и крики лебедей за льдинами. Согреваемся у костра и, наломав веток цветущей черемухи, садимся в «газик». По баргузинской дороге едем вдоль Байкала к горячим ключам...
ЧЕТВЕРО НА ВУЛКАНЕ
На Камчатке тридцать три живых и в пять раз больше потухших вулканов. Живые называются почти как люди: Авача, Кихпыныч, Толбачик, Ксудач, Узон, Семлячик, Шивелуч... И характеры как у людей. Карымский «покуривает» – в день по нескольку раз пускает в небо заряды дыма. Вулкан Безымянный много веков молчал, и на него махнули рукой: потух. А недавно он вдруг проснулся и так «рявкнул», будто десятка три водородных бомб были спрятаны в этой горе. Вулкан Авачу в шутку называют домашним вулканом. Он стоит на виду у города Петропавловска, каждый здоровый и не очень ленивый человек сможет на Авачу подняться, хотя, конечно, прогулка до кратера не из легких. Царица всем азиатским вулканам – Ключевская сопка. Этой молодухе пять тысяч лет. Семьсот раз извергался вулкан, а силы в нем, кажется, все прибывает. Вулкану Шивелучу миллион лет. За долгую жизнь этот старик столько гор наворочал – не сразу поймешь, где голова у вулкана. Шивелуч все время потихоньку ворчал, но год назад он сделался на Камчатке главным героем.
12 ноября 1964 года спавший поселок Ключи вздрогнул от страшного взрыва, и рассвет долго не наступал. На двенадцать километров кверху над Шивелучем поднялось черное облако. Камни величиною с дом падали с неба, в завесе пепла беспрерывно сверкали молнии, дрожала земля. Ветер наклонил тучу пепла и понес на восток, к морю. Вот запись со слов очевидцев: «Черная темнота. Я вытянул руку и не увидел ладони. Без фонаря нельзя было идти». «Одежда у меня вдруг засветилась – говорят, какое-то электричество оседало». «Сами по себе начали звонить телефоны. От проволок антенн сыпались искры». Капитаны судов в океане сообщили: «Видимость – ноль». На сотни километров летела «гарь» (кавычки необходимы, потому что на самом деле это не гарь и не пепел, а просто распыленные взрывом земные породы). Когда все рассеялось, улеглось, люди увидели: у Шивелуча нет верхушки – дымился новый огромный кратер...
Мы прикинули: прошло триста дней. Поднимемся в кратер! И не откладывая, непременно на этой неделе.
– В такое время?.. Замерзнете!
Но мы представили список экипировки, продуктов, и геологи соглашаются дать вертолет. Поднимаемся над Ключами – и на Шивелуч! Холодные грани сопок на горизонте, над ними облака кудряшками, как на старых гравюрах. Сзади равнодушно дымит Ключевская, а впереди уже видно «работу» Шивелуча: на много километров вверх тянется застывшая река «манной каши с изюмом». С трехэтажный дом камни волокла за собой «каша», выброшенная вулканом. Затопленная лощина, лес с головою затоплен, сожжен, только островок лиственниц уцелел – белая масса обтекла и слегка опалила деревья.
Конечно, мы не в кратер садимся. Вертолет опускается Шивелучу на плечо, как раз на черту, до которой растет ольшаник и откуда уже начинаются голые камни.
Ставим палатку. Один принимается за костер, трое идут оглядеться. Зима начинается на камнях чуть выше нашего лагеря. На белой верхушке хребта видим цепочку снежных баранов. В бинокль хорошо различаются большие рога вожака. Следы медведя, лисицы. Животные не боятся вулкана, но задолго чувствуют извержение. Гора чуть-чуть вздрогнула – бараны начинают эвакуацию.
Подозрительно тихий вечер. Слышно: в темноте с обрыва упал камень, рядом с палаткой прошумели крыльями куропатки... А за полночь мы проснулись. Палатка хлопает и вот-вот улетит. Что-то смутно белеет около ног. Дотронулся – снег! Палатка прогнулась парусом. Нельзя медлить, надо вниз, в ольшаники!.. Но и тут, в зарослях, дикий ветер. Снег в сапогах, за воротом, в рукавах. Темень. Заткнули щели в палатке. Зажгли свечу – огонек хоть и маленький, а все-таки греет...
Представлю трех моих спутников... Эдуард Назаров. Вообразите высокого роста, но худощавого, интеллигентного вида попа с рыжевато-белесой бородкой. «Поп» целый день, ввиду непогоды, обретается в спальном мешке. Но стоит нам закричать: «Заяц!» – как он моментально прыгнет в высоченные с отворотами сапоги, схватит ружье, рюкзак, и это уже не «поп», а страстный долгоногий охотник.
Большой рюкзак Эдуарда подобен универмагу «Тысяча мелочей». Все есть! «Что, красный светофильтр? Пожалуйста». «Стельку в сапог? Пожалуйста!» «Молочной лапши?..» Кроме того, Эдуард – великий умелец. В две минуты освежевал зайца. «Как пристроить свечу в палатке? А вот...» «Барахлит камера?» Дует на руки, достает крошечную отвертку... Заработал мой «Киев»! И еще он первым заметит, что нога у тебя потерта: «Возьми мой носок, погляди, какой мягкий...» А вообще Эдуард Назаров – капитан третьего ранга, моряк-подводник. При чем вулканы? А ни при чем, просто моряк из породы бродяг и каждый отпуск куда-нибудь едет. На этот раз выбрал Камчатку.
Николай Огородов с детства, когда еще качался в люльке, видел этот вулкан. Он родился в Ключах. Мальчишкой вряд ли он думал, что будет всерьез изучать вулканы и даже писать диссертацию. Он лазил на вулканы из любопытства, так же как на равнине мальчишки обязательно лазят в овраги, на старые мельницы и курганы. Школьником его пригласили в серьезную экспедицию: восхождение на вулкан Ключевской. Откройте любую книжку о вулканах – обязательно встретите место: «Это было третье за всю историю восхождение. Из шести только два человека достигли вершины и заглянули в кратер. Это были вулканолог Алевтина Былинкина и ученик десятого класса Николай Огородов». Во время спуска эти двое попали под камнепад. «Камни летели величиною с эту палатку». Алевтина Былинкина не успела укрыться, Камень был небольшой, но попал в голову. Школьник Николай Огородов спускался один...
Такой случай мог бы отбить охоту к вулканам. А он, этот парень, из-за вулканов три года подряд «штурмовал вершину московских Ленинских гор» и прошел-таки конкурс. Учился. И вот уже пять лет опять на Камчатке.
Третий член нашей «зимовки», Миша Попов, родился в Москве, геологом облазил Сибирь, теперь попал в лоно науки вулканологии. Миша продолжает учиться, и наука отводит ему пока что место не очень легкое – носить на вулканы рюкзак старшего лаборанта с набором колбочек, скляночек и каких-то приборов. Миша привязался к вулканам. Два года был на практике, а теперь прилетел сюда вместе с женой. Поезда «малой скоростью» везут на Камчатку Мишин домашний скарб, жена солит на зиму в Ключах пойманных Мишей лососей, а сам Миша обновляет штаны на вулкане. У Миши удивительные штаны, из какого-то сверхсовременного зеленого полотна. Предполагается, что вулканическим газам, имеющим привычку «раздевать» посетителей, эти штаны будут не по зубам. В палатке собачий холод. Миша в экспериментальных штанах лезет в спальный мешок. День начинаем вопросом: «Миша, ну как штаны?»
Я четвертый в этом десанте.
Нам нужен день, чтобы со склона Шивелуча подняться в кратер. Но этого дня нет. По утрам мы бьем кулаками изнутри по палатке, чтобы стряхнуть гору снега, и не спешим вылезать – ничего не увидишь, кроме летящего снега. А вылезать надо. Надо разжигать костер, кипятить чай, надо надевать окаменевшие за ночь морозные сапоги. Ну просто никак не хочет нога лезть в заледеневший сапог. И шутка сказать – костер! Мокрый снег, ветер и ни одной сухой палки! Валю топором ольшаник, набираю пучок травы, тонких веточек. Но как заставить гореть сырую ольху? Расстегиваю пиджак и, как птица крыльями, закрываю огонь от снега... Почти ложусь на кучу холодных дров. Огонек зацепился, перелез с одной щепы на другую. Свистит, сечет снег... И все-таки огонь вырастает. Трещат дрова, красные языки летают в снегу. Пурга уже не может одолеть мое произведение...
– Ребята, чай закипает!
Чай у нас совсем черный. Это от целой пачки заварки и оттого, что воду берем в «копытце» недалеко от палатки. (Удивительно еще, как это вода держится на такой высоте!) Мутный настой ольховых листьев, замерших комариков, каких-то палочек, веточек! Пьем, ничего. Хуже дело с едою. В первый же день у двоих была рвота. Подозрение пало на большие банки говядины. Сложили банки в пирамиду сзади палатки и загрустили. Без мяса в горах и в такую пагоду... Придется охотиться...
Почти не дышу, глядя, как Николай и капитан третьего ранга на гребне горы крадутся к баранам. Поземка то закроет их, то покажет. Выстрел. Почти по отвесной скале катится что-то, пока невидимое. С гулом, перегоняя друг друга, несутся камни. Прячемся за уступом... Рыжевато-серой масти снежный баран лежит возле ног. Закон запрещает убивать этих редких животных. Но выхода не было...
Поджарив на прутиках мясо и выпив чаю, лезем в мешки. Ветер немного улегся. Видно внизу подсиненную даль. Видно на красном закате дымный синий чум Ключевской сопки. Вниз от лагеря стелется лес ольхи. Если подняться выше над лагерем, увидишь горы камней, когда-то извергнутых Шивелучем, увидишь черные монументы застывшей лавы. А там, где кратер,– метель. Метель и дым. Вулканологи, может быть, могли бы сделать свои работы, но о снимках и думать нечего. Пятый день метель, пятую свечу привязываем к палке и ставим в палатке. Смутно верится, что где-то есть города, дороги с машинами, баня, книги, очередь у кино.
Нам нужен хотя бы день, чтобы забраться в кратер. Вечером разглядываем найденную Мишей вулканическую бомбу – камень, похожий на спекшийся уголь. В горе под нашей палаткой разлит огонь, который наверху застывает вот такими черными бомбами. Огонь под нами, а в палатке собачий холод...
Ура! – синее небо, мороз. Пойдем в кратер.
Пять часов идем кверху: то снег выше пояса, то надо прыгать с камня на камень, то идем по узкому гребню камней, как циркачи по канату. И все вверх, вверх. Ольховая палка помогает одолевать рискованные места – потоки воды успели промыть в вулканической массе глубокие обрывистые ущелья. За белыми валунами прячемся от ветра, чтобы чуть-чуть отдышаться. Трудно поверить, но эти огромные камни снарядами вылетали из кратера и упали сюда с большой высоты...
Первый признак кратера: на застывшей извергнутой массе желтеют проталины, сипит струйка пара. Обрывы развороченных взрывом гор, хаос камней. Легко поддаться ощущению: идешь по Луне. Кратер... Мы как-то незаметно вошли в углубление с поперечником в полтора километра. Взрывом вырвало край в этой неправильной формы чаше. И все извергнутое неслось вниз через эту щербину. Мы в нее как раз и вошли.
Осторожно идем теперь по горячей «пробке», заткнувшей горловину Шивелуча. «Пробка» состоит из обломков скал, песка, легких белых камней. В кратере клубы пари, горячее нутро вулкана жжет ногу, зернистый песок кое-где покрыт желтовато-зеленой корочкой серы. Кругом очаги газа и пара. Вулканологи называют их фумаролами. В середине кратера они почему-то спокойны, а из стенки гудит такая струя, что кажется: ракета хвостом кверху увязла в земле. Вот сразу три «ракеты» хлещут газом и паром. Гул. Не слышно, что говорит спутник. Теряем друг друга в ядовитой завесе. По всем правилам нужен противогаз – в белых облаках перемешались вода, углекислый газ, соляная кислота. Но в противогазе неудобно работать. Вулканологи обходятся повязкой, смоченной в растворе соды. Николай с Мишей, кажется, совсем уже легкомысленно лезут со склянками в самое дымное место, ставят «под мышку» Шивелучу длинный стеклянный градусник, берут пробы газа.
Даже на сравнительно чистом месте щиплет лицо, щекочет в горле, в голове появляется странная тяжесть. На металле фотографических камер оседают капли мелкой росы. Мне уже говорили об этой росе – на складе у вулканологов лежит целая куча съеденных газом приборов. Спрятать, что ли, за пазуху?.. Странное состояние: ногам жарко, местами прямо стоять нельзя на песке, а спина мерзнет от морозного ветра. Прячемся в песчаной лощинке, снимаем мешки. Конечно, смешно думать тут о костре. Копнули ногой, поставили в углубление котелок снега – через четыре минуты готов кипяток.
– Ну как температура у Старика? Не лихорадит его?
Миша собирает склянки, резиновые шланги, чихает и отпускает Шивелучу пару неласковых слов.
У нас под ногами температура газа сто двадцать градусов. Чуть выше, где стоит гул,– семьсот градусов. И тут же рядом, между фумаролами, островки желтого льда, кристаллы ледяных белых цветов и все та же хрустящая корочка серы. Горячий ручей брызжет из валунов. Поднимаемся выше по каменному хаосу. Два кипящих озера, и тут же рядом озеро холодной воды. В разрыве паров видны бурые стенки кратера. Лестно вспомнить, что все это называется «пастью дьявола», но нам ничто не грозит, разве что ногу вывихнешь на этой каменной «пробке». Вулкан теперь долго будет собирать силы, может быть, несколько лет, чтобы снова взорваться. Впрочем, вулкан подобен сердитой собаке – никогда не знаешь, что у него на уме.
Мы рискуем, пожалуй, отравиться газами – щекотка в горле, и начинают слезиться глаза,
– Миша, ну как штаны?
– Все в порядке, ни одной дырки.
Пока мы, согнувшись от ветра, едим разогретую на вулкане баранину и пока Миша и Николай делают пометки в полевых дневниках, задаю полушутливый вопрос:
– А что мы с него, с вулкана, имеем?
– Пока что ни шерсти, ни молока...
А если серьезно, то ответ на вопрос записан в десятках книжек и научных трудов. И если коротко, то вулкан – это «окошко», в которое человек видит детство Земли. Как образовались земные породы? Как складывалась внешность планеты? Есть теория: весь земной покров – это вещество, вынесенное на поверхность вулканами. Наконец, вулкан – это грозные силы, и надо учиться предсказывать их пробуждение. А может, эти силы – в упряжку? Тоже не исключается. Вот тогда и можно будет вести разговор о «шерсти и молоке». А пока что люди по крупицам, иногда с риском для жизни, собирают знания о вулканах...
