Текст книги "Зачет по выживаемости"

Автор книги: Василий Гриневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Мы отыскали свою пятерку в центре построения: Юра Вергунов, Валик Иваненко, Гриша Чумаков.

– Опаздываете, джентльмены, – сказал Гриша.

До открытия церемонии оставались считанные минуты. Мы стоим в тени, которую отбрасывает здание Школы. С нашего места отлично видно противоположную солнечную сторону двора с трибуной, где уже начали собираться преподаватели. Сегодня, в восемь часов утра по среднеевропейскому времени во всех Астрошколах Восточной Европы начинается церемония выпуска курсантов – Люблин, Краков, Сегед, Братислава, Яссы, Минск, Днепропетровск, Оренбург… Сейчас должен состояться вынос знамени Астрошколы, потом по программе – выступление директора.

Я смотрю на часы: без трех минут. Кстати, наш директор – один из тех немногих людей, о которых я слышал, что встречались они с белым астронавтом. Все это совершенно невероятные истории, в которые, кто хочет, может верить, а кто не хочет… Вольному воля.

Сам Леонид Ремез погиб при весьма странных обстоятельствах. Вот же есть люди, которые рождены для подвигов, – ладные, неутомимые, удачливые, отмеченные какой-то особой печатью, сделанные из материала, который, по слухам, отпускается только небожителям. Всеобщие любимцы. И все у них получается, за что бы они ни брались. Именно таким и был Леонид Семенович Ремез. Он выходил невредимым из совершенно невозможных передряг, а погиб, когда ему не было и тридцати при испытании двигателя, работающего по какому-то совершенно новому принципу. Этот двигатель можно было бы назвать гипер-гиперпространственным, и, опять же по слухам, с его помощью корабли бы могли материализоваться в параллельных мирах. Что это за миры, я, например, представить абсолютно не могу. Но тем не менее… Потом принцип, на основании которого был разработан и построен этот сверхновый двигатель, был признан ошибочным, но Леонида Ремеза уже не стало. Мне претит слово «погиб». Корабль, который он пилотировал, все же вернулся из этих самых параллельных миров. Это невозможно, но это было так. Вернулся. Но уже без пилота. Остался ли он в этих самых пресловутых мирах или действительно погиб, но с той поры появились люди, которые якобы видели его своими глазами, наяву, Леонида Ремеза – в белом скафандре и совершенно седого. Как правило, он появлялся за несколько минут до катастроф. И, опять же по слухам, его вмешательство спасало жизни. Каждый раз.

Сам директор видел его так близко, что смог заметить, добавив ко всем прочим описаниям еще одну небезынтересную деталь, что глаза его были тоже под стать ему совершенно белые. Радужка имела чистый белый цвет, не красный, как у альбиносов, не выцветший, как пепел, а белый, как только что выпавший снег. Молодой парень в белом скафандре зашел в рубку управления звездоскафом и якобы предупредил экипаж о неисправности защитных полей двигателя. На старте это должно было привести к взрыву через несколько секунд. Старт отложили, начали разбираться. Да, действительно. Причем авария корабля повлекла бы неминуемое его падение на только что приземлившийся пассажирский транспорт, а это уже сотни жертв. Дальнейшее разбирательство ни к чему не привело. Что за парень? Откуда взялся? Кто-то из технического персонала? Почему в скафандре, как пилот? Кто-то из дублирующих экипажей? Тоже нет. Да и скафандр не совсем пилотский, а такой как был у испытателей много лет назад. Вопрос этот так и остался невыясненным, пока директор (тогда еще никому не известный пилот) не услышал о похожих случаях и не нашел в архиве фотографию Леонида Ремеза. Это был он, тот самый парень, только седой и с белыми глазами. Белый астронавт.

Конечно, все это звучит невероятно. Но, как говорят, вольному – воля, спасенному – рай. Вон он – директор – без нескольких секунд десять, поднимается на трибуну, живой, во плоти, тоже заметно седой, прихрамывает, тоже, кстати, Леонид – Леонид Донатович. При желании можно после торжественной части выпуска подойти к нему и спросить об этом. Может быть, мой вопрос прозвучит странно, но другого случая уже, наверняка, не представится.

Я скашиваю глаза, чтобы увидеть парадный вход. Знамя уже там. На часах ровно десять.

5

На третий или четвертый день, после выпуска, одним прекрасным утром перед самым завтраком, когда мама и сестренка накрывали на стол, зазвонил видеофон.

– Васич! – окликнул меня отец. – С тобой хочет поговорить Алексей.

– Минутку!

– Хватит бриться. Дырку протрешь в подбородке.

– Счас. Все! Иду… Привет, Алексей. Как отдыхается?

– Говорят, зачет собираются отменить, – выпалил Алексей без всяких предисловий.

Я уставился на экран.

– …Возможно, в самое ближайшее время, – уже не так уверенно добавил Алексей.

– Откуда такие слухи?

– Да-а… – Алексей загреб над головой растопыренными пальцами, словно собирался выхватить из воздуха вещественное подтверждение своих слов.

– И что?

– Возможно, наш выпуск уже не будет сдавать зачет. Останется курс по выживаемости, но зачет в Астрошколе как будто отменяют. – Алексей пристально посмотрел на меня. Зрачки его начали сужаться, словно фокусирующийся луч лазера.

– Так откуда такие сведения?

– На следующей неделе намечено заседание ректората, им будет рассматриваться этот вопрос.

– С чего бы это?

Алексей пожал плечами.

– Я так полагаю, что это удовольствие обходится слишком дорого. Поломки кораблей, травмы… ну, сам понимаешь. Кроме того…

– Что?

– Говорят, что космические программы в недалекой перспективе будут сокращаться. Я имею в виду разведывательные программы в новых звездных системах.

– Почему?

Алексей хмыкнул.

– Тебе не кажется, что человечество накопило достаточный потенциал новых планет, которые необходимо освоить? Понимаешь, просто освоить. Поселения, линии связи, доставки, разработка полезных ресурсов, – когда Алексей хотел, он мог говорить чрезвычайно убедительно. – Одних кислородных миров к сегодняшнему дню открыто больше сорока. Зачем переться к черту на рога, когда…

– Понял, понял. Все. Не волнуйся. По-моему, у тебя просто предзачетный мандраж.

Алексей замолчал и снова впился в мое лицо глазами. Зрачки его сузились и стали похожими на булавочные головки.

– Не надо на меня так смотреть. Я понял. Никто не против, если зачет отменят. Но, Алексей, что касается космических программ, ведь мы с тобой поступали в Астрошколу не затем, чтобы работать на линиях доставки, а?

– Да, – кивнул Алексей, – но это теперь от нас с тобой не зависит.

– Ну, что там? – спрашивает отец, когда я возвращаюсь в гостиную.

Идиллия. Распахнутое в сад окно. Солнечные блики на белоснежной скатерти. На столе свежая клубника, черешни в капельках воды, оладьи со сметаной, печенье, сливки. Одуряющий аромат кофе смешивается с запахами майского утра. Так было вчера и позавчера, и я знаю, что так будет завтра и еще много дней подряд, как в старых добрых книжках: «К завтраку вся семья собралась за столом». А вечером неспешный разговор, за окном жужжание майских жуков в кронах деревьев, ночные бабочки, комары – деловая суета насекомых в саду…

– Что молчишь? – повторяет отец, когда я усаживаюсь на свое место.

– Кофе со сливками? – спрашивает мама.

– Только не говори, что тебе надо срочно куда-то бежать, – насмешливо щурится сестренка. Она сидит против окна, и солнечные блики падают ей прямо на веснушчатый нос и щеки.

– Не надо мне никуда бежать. Спасибо, ма. Я сам возьму. Счас… М-м-м, прелесть. Это звонил Алексей по поводу зачета.

– Зачета? – Отец складывает газету, которую намеревался просмотреть.

– Да, есть слух, что зачет собираются отменить.

– Ох, дай бог, – вздыхает мама. – Дай бог им ума.

– Ну, мама!

– Что мама? Это же смертоубийство, а не зачет! Все пять лет, что ты проучился, в этой своей ужасной Астрошколе, я бога молила, чтобы отменили этот зачет. Это же надо, пацанов, которые только-только разобрались, на какие кнопки надо нажимать, чтобы посадить корабль, бросают их, заставляют их…

– Ну, мама!

– Что?

– Ничего. Все проходят через это и, как видишь, ничего. Или ты думаешь, что я хуже других?

– Ох, – вздыхает мама.

– Хуже?

– Ты лучше других, – щурится сестренка. – Ты самый, самый, самый!

Я поперхнулся горячим кофе и не успеваю возразить, потому что я знаю, какое будет продолжение.

– Ты самый хвастливый, – загибает палец сестренка, – Самый самовлюбленный…

– Сейчас получишь, – тихо сообщаю я.

– Но я тебя все равно люблю. – Она морщит нос и, метнув взгляд на маму – не смотрит ли, – показывает мне кончик языка.

– Сколько раз тебе повторять про язык, – вздыхает мама и, подперев щеку ладонью, отворачивается к окну.

– Я больше не буду, ма, – сопит сестренка и, потянувшись, за клубникой, неожиданно роняет большую спелую ягоду прямо в миску со сметаной. Брызги сметаны летят на белоснежную скатерть.

– Выдумщик твой Алексей, – говорит отец и разворачивает газету.

6

Ночью ко мне пришла мама. Не ночью – было начало двенадцатого, – села на край кровати. Я закрыл книгу.

– Что это ты читаешь? – Она глянула на обложку. – Ну да, конечно. «Два часа ночи… Не спится… А надо бы заснуть, чтобы завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно».

Я промолчал.

– Вас далеко… – она запнулась, – собираются забрасывать?

– Нет, – насколько возможно честно глядя ей в глаза, соврал я. Я был готов к тому, что рано или поздно мама задаст этот вопрос, и потому постарался приготовиться заранее. У меня даже были готовы конкретные числа (в километрах) с соответствующими ссылками (на серьезные прецеденты). Очень серьезные.

– Ты сумасшедший, – сказала мама. В свете ночника ее лицо показалось мне грустным.

– Ты такая красивая сейчас, ма.

– Снова врешь.

– Честное слово, не вру. Прямо как девушка.

– Какая там девушка. Сорок пять скоро.

– Волосы, как у принцессы.

– Какая принцесса? Седых вон уже сколько…

Помолчали немного. Я уже начал тяготиться паузой и открыл было рот для невинного вранья о зачете, вроде: понимаешь, ма, это совсем недалеко, нам обещали Каллисто, а это рядом с Юпитером, почти ночной Бродвей. Ну какой может быть зачет по выживаемости на Бродвее? Ну, огни слепят, ну, движение напряженное… При этом во мне одновременно толкались, стараясь опередить друг друга, две мысли, первая: какой я мужественный и благородный, прямо Конрад Медвински в роли вечного Джеймса Бонда, а вторая: не переигрываю ли я? У мамы на подобные вещи – очень тонкое чутье. И лишь это удержало меня от скользкой вступительной фразы в сдержанно героическом стиле.

– Ты у меня тоже красавчик, – неожиданно сказала мама. – У тебя хоть девушка есть?

Честно говоря, я вздохнул с облегчением. Про себя. Отлично, поговорим о девушках. По крайней мере, не придется врать.

– Как тебе сказать, ма. Мне многие нравятся.

– У вас в Астрошколе много красивых девчонок?

Я вспомнил анекдот про Бабу Ягу, как его рассказывал Хазар: тащит Баба Яга ступу к Астрошколе, пыхтит, надрывается, а ее и спрашивают: «Бабушка, вы это куда со ступой?» – «В Астрошколу поступать, милок!» – «Так на такой же технике давно не летают». – «Да? – бросает ступу, – Ну и черт с ней. Зато буду там первой красавицей!» Глупый анекдот.

– Много, – ответил я. – Все красивые.

– У них тоже есть курс по выживаемости?

– Да, конечно.

– А зачет?

– Что зачет? – не понял я.

– Они тоже сдают зачет?

– А-а… нет. Ситуационное тестирование и все. – Я подумал немного. – Но у нас исключительно боевые девчонки.

– Я верю.

– Да может, действительно, еще и не будет никакого зачета.

Мама ничего не ответила.

– Оля уже спит? – спросил я.

– Давно уже.

– А ты?

– Что я?

– Не спится?

– Глупый ты, – сказала мама. – Глупый сумасшедший. Впрочем, мужики все такие – глупые дети, которые играют с огнем. На сеновале. Знаешь, что такое сеновал?

Я отрицательно мотнул головой.

Мама улыбнулась. Впервые, за несколько дней на лбу ее разгладились озабоченные морщинки, словно она вспомнила что-то хорошее.

– Эх ты. Дитя сеновала.

Честно говоря, я не совсем понял, что она имела в виду.

– Я буду молиться за тебя, – вдруг очень тихо сказала она.

– Ну, что ты, в самом деле, ма…

– И вот еще что, – рука ее скользнула в карман халата, и она достала миниатюрный медальон на цепочке. – Возьми.

– Что это?

– Оберег. – Она вложила медальон мне в ладонь. Он был теплым на ощупь, еще хранил тепло ее тела. – Я хочу, чтобы ты всегда носил его с собой. На шее.

– Талисман? – спросил я. Я не посмел улыбнуться даже краешком губ. Во-первых, мне стало слегка не по себе. Жутковато даже как-то. Словно моя мама, моя милая славная мама пыталась против моей воли приобщить меня к какому-то запретному таинству. И почему она передает его сейчас? Днем не могла отдать, что ли? Вон полночь скоро.

Она угадала мои мысли. Или прочитала? Я был настроен так, что готов был поверить всему.

– Все женщины немножко ведьмы, – улыбнулась она. – Бери, бери, не бойся. Ему двести лет. Он будет хранить тебя.

– Я и не боюсь.

– Вот и славно, бери.

Оберег с цепочкой были из какого-то тусклого белого металла (серебро? платина?), приятно тяжелые, цепочка уютно свернулась в углублении моей ладони, словно маленькая ручная змейка. А на обереге, я присмотрелся, повернув его в свете ночника так, чтобы выпуклости на лицевой стороне лучше обозначились тенями… Да, точно. На лицевой стороне, полустертое временем, виднелось изображение двух ангелов, взявшихся за руки на фоне восходящего солнца. Или заката? Странный рисунок. Оберег. Я посмотрел на маму.

– Надень его сейчас, – сказала она. – Так, чтобы я видела.

На мой взгляд, цепочка была слишком короткой, и оберег лег чуть пониже ямки между ключицами. Я подумал о том, что скажут ребята, когда его увидят, а потом решил, что здесь, в самом деле, такого? Ну оберег, ну ангелы, да мало ли носят украшений? Вон в одно время Валентин ходил с золотой серьгой в ухе и ничего – никто не смеялся. Правда, над Валиком не очень-то посмеешься. Характер у него еще тот. И кулак, слава богу, как копыто у мула.

– Спасибо, ма, – сказал я.

7

Первые настоящие тренировки по выживаемости у нас начались на втором курсе. Это была уже не теория и не восточный полигон.

Полярная база над Антарктидой называлась «Южный Крест». На мой взгляд, название не слишком удачное. Какое-то метельное, вьюжное завывание слышится в нем, я уж не говорю о предостерегающем слове «крест». Алексей однажды попытался пошутить над этим, но, встретившись со мной взглядом, осекся.

Приблизительно раз в месяц, а иногда и раз в два месяца нас доставляли на полярную базу, где мы пересаживались на учебный звездоскаф. Как правило, это был вечер в субботу, или ночь с субботы на воскресенье, или очень раннее воскресное утро по среднеевропейскому времени. Такое время выбиралось потому, что на эти часы приходилась наименьшая интенсивность движения над Землей. Мне кажется, именно эти тренировки отбили у меня всякое желание радоваться уик-эндам. Первый год с приближением субботы, в пятницу, иногда даже в четверг вечером я начинал бороться с неприятным сосущим ощущением под ложечкой. Аппетит пропадал начисто. За завтраком я ковырялся в тарелке больше для вида, и Валентин, глядя на меня, обычно сочувственно-иронично спрашивал: «Что, опять предчувствия?» Судя по всему, у него самого с предчувствиями обстоял полный порядок, как и с желудком, по крайней мере, приближающийся уик-энд не сказывался на его аппетите никак. Нервы Валика были, не иначе, сплошь из стальной проволоки. Истинный философ. Хома-киммериец, то есть Конан Брут.

Нас крайне редко сбрасывали две недели подряд. Правда, бывало и такое. График «черных суббот» был абсолютно непредсказуем. Делалось это, наверное, не столько для того, чтобы держать нас в хроническом напряжении, сколько наоборот, дабы научить наши нервы расслабляться, несмотря ни на что. В конце концов, нельзя же жить в постоянном страхе.

Да. Но, как правило, уик-энд проходил за уик-эндом, и, наверное, это свойство человеческой психики – склонность к самообману (да, пожалуй, одно из основных свойств, без этого вообще невозможно было бы жить), через две-три спокойные недели мне начинало казаться, что эти упражнения по катапультированию сами собой подошли к концу, исчерпались и можно забыть о полярной базе как о страшном сне. В самом деле, рассуждал я, меланхолически пережевывая воскресный завтрак и запивая его соком, если последние разы нас последовательно сбрасывали все с уменьшающейся высоты сто пятьдесят – сто – пятьдесят километров, то на следующий раз приходится высота ноль километров, а это невозможно. (Алексей с энтузиазмом кивал в том смысле, что да, невозможно.) Как бы не так! Еще и как возможно! Не ноль, конечно, но есть еще высоты в сорок километров и тридцать пять, тридцать.

Предстаньте себе звездоскаф – стальное яйцо десяти метров в поперечнике, что, включив все аварийные огни, рушится с заоблачной высоты на ледяные пики Земли Королевы Мод. Первый раз нас просто оставили в звездоскафе, он отстыковался от станции на высоте тысяча километров и начал падать вниз со все возрастающим ускорением. Мы должны были взять под контроль управление и либо вернуться на базу, либо приземлиться на полигоне. После третьего-четвертого раза задание стали усложнять: то в систему управления и координации вводилась небольшая неисправность (каждый раз разная), то вместо того чтобы мирно и благопристойно падать, звездоскаф вдруг заваливался в штопор (при этом надо было еще добраться до рубки управления). И не забывайте, что с каждым разом высота становилась все меньше и меньше.

«Скорей, скорей!» – кричит над ухом Гриша, подталкивая меня к аварийной шахте лифта. Я его все равно почти не слышу. Сзади несутся по коридору Валентин с Зайцем. И я кожей чувствую, как вместе с секундами уходят зачетные очки. И если бы только очки! С каждым мгновением истончается под ногами спасительный слой километров и метров между моими пятками, печенью и мозгом и жесткими, как железобетонные надолбы, ледяными склонами полярного полигона. И сердце бьется где-то в горле.

Впрочем, обратный отсчет, который сначала вызывал бешеное сердцебиение, через два года тренировок превратился лишь в причину досады на себя за опрометчиво съеденный плотный обед. Или ужин. И это тоже, наверное, одно из основных свойств человеческой психики: мало того что человек привыкает ко всему, через некоторое время это начинает казаться ему чуть ли не нормальным! Но то была Антарктида. Приземляя звездоскаф на заснеженном высокогорном космодроме, мы всегда знали, что нас ожидает горячий ужин. Или обед. Или завтрак. И сутки законного отдыха. Кроме того… Да, было еще и кроме того. Алексей рассказал об этом, когда нас начали запускать с высот менее пятисот километров. И до конца испытаний я так и не смог решить, правда это или нет. Алексей утверждал, что управление звездоскафом находится под дистанционным контролем аварийно-спасательной службы Астрошколы, и даже если мы не справимся с ситуацией, нас всегда подстрахует диспетчер на Земле. Кто его знает, может и так, но проверять на практике это совсем не хотелось.

8

Как не покажется странным на первый взгляд, отчисляли из Школы редко, несмотря на сложность предметов, изматывающий тренаж и перспективу зачета, – процентов десять за пять лет учебы.

Проснувшись перед утром, я некоторое время смотрел через распахнутое окно, как высоко надо мной гаснут в небе звезды, потом перевернулся на живот и постарался снова заснуть.

В основном курсанты отсеивались после первого курса. На втором курсе, когда после многочисленных тренировок и тестирований стало ясно, что состав нашей пятерки уже не изменится, Гриша Чумаков впервые заговорил о том, что зачетное задание при определенной доле везения можно узнать заранее. Вот тогда-то впервые и прозвучало слово «архив». Как до него добраться, Гриша представлял весьма смутно, в основном напирая на то, что шанс, так или иначе, представляется, надо только не упустить его. Было разработано несколько проектов, большинство из которых рухнуло под собственной тяжестью еще на стадии обсуждения, однако не все. Среди этих полубредовых, полуфантастических идей (как-то: подкуп должностных лиц или применение парализующих волю наркотиков с целью дознания) встречались поистине перлы. Рождались они, как правило, в голове у Алексея и, как правило, в самый неподходящий момент.

Одна из таких идей состояла в том, чтобы установить в кабинете декана звукозаписывающую аппаратуру – «жучок». Декан вызывал к себе в кабинет курсантов достаточно редко. Обычно для этого надо было серьезно провиниться. Или наоборот, отличиться так, чтобы удостоиться рукопожатия и короткой беседы в святая святых Школы – Большом кожаном кресле под сенью портретов Коперника, Циолковского и Гагарина. Злые языки поговаривали, что на самом деле портреты там висят совершенно другие: Никколо Макиавелли, Игнация Лойолы и графа Дракулы, очевидно, намекая на методы преподавания, но этому, кажется, никто не верил, разве только абитуриенты.

Счастливцев, удостоенных высокой чести, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Это были люди недосягаемого для нас уровня: капитан футбольной команды Астрошколы, которая дважды, в прошлом и позапрошлом году, выиграла первенство среди вузов Восточной Европы, или Сергей Подпальный по прозвищу Паленый, отличившийся при аварии мезонатора «Волна». Короче, более простым и приемлемым для осуществления этого плана, представлялся путь морального падения. Декан для последнего душеспасительного разговора перед отчислением с курса, скажем, за неуспеваемость, вызывает одного из нас к себе «на ковер», дабы по-отечески пожурить и попенять, и вовремя этой душещипательной сцены, когда слезы и сопли льются рекой, и происходит это самое – мы «прижучиваем» декана, как выразился Гриша.

Отличный план. Осталось только выбрать «камикадзе», который ради общего блага готов был пожертвовать своим добрым именем, рискнуть, став на скользкую дорожку, ведущую прямиком за ворота Астрошколы в никуда. Неопределенность этой части плана усугублялась еще и тем, что доподлинно никто не мог сказать, где проходит та грань, по одну сторону коей туманной перспективой маячит разговор с деканом (может, состоится, а может, и нет), а по другую сторону – отчисление с курса становится неминуемым.

Посвящать кого-то постороннего в наш план представлялось верхом легкомыслия, так как в случае провала последствия становились совершенно непредсказуемыми, поэтому «камикадзе» должен был стать один из нас.

Гриша Чумаков тут же занял позицию, что, поскольку он является техническим руководителем проекта (Гриша брался достать «жучок»), его кандидатура должна быть автоматически исключена из претендентов на. Для ясности я хочу пояснить, что «жучок» представляет собой просто кусочек микронной пленки размером сантиметр на сантиметр, и достать его может любой. На самом деле – это деталь разведывательного зонда, рассчитанная на работу в течение сорока лет в диапазоне температур от минус двести до плюс двести и при соответствующих перепадах давления. Дело чуть не дошло до драки. Решили тянуть жребий, потом вспыхнул спор о выборе пути падения для кандидата в. Валик предложил дебош в баре напротив Астрошколы, чем окончательно подорвал проект. Похоронил.

Какая странная судьба идей! Не менее странная, чем человеческая судьба. Этим утром, лежа без сна и глядя, как разгорается за окном небо на востоке, я думал о том, как причудливо могут сплестись нити фортуны. В конечном итоге события повернулись так, что Алексей получил возможность попасть в кабинет декана, более того, даже приклеить «жучок» у него под столешницей, но это стало следствием совершенно новой идеи. Шансов на успех она имела не больше, чем все предыдущие. Алексей вдруг загорелся мыслью выиграть у декана крупную сумму денег. Очень крупную. В преферанс. Эта игра имеет несколько разновидностей, и Алексею в одно время начало просто фантастически везти в «ленинградку с призами и бомбами». В «ленинградке» можно очень крупно выиграть, как, впрочем, и крупно прогореть, если фортуна вдруг не возлюбит вас. Но для того чтобы сыграть с деканом за одним столом, надо было попасть в высший круг игроков, карточную элиту города Днепропетровска. О проекте «жучок» к тому времени забыли почти безвозвратно. Суть новой идеи состояла в том, что декан, проиграв сумму, которую не в состоянии будет отдать, расплатится с нами информацией.

Алексею надо было подняться на несколько ступеней в картежной иерархии, дабы попасть в лигу «А», где бы он смог сесть за один стол с деканом. И Алексей настолько рьяно принялся за дело, что забросил учебу и тренировки, и начал быстро катиться к той опасной черте, за которой ему грозило реальное исключение. В мире карточных отношений он поднимался гораздо медленнее, чем скатывался вниз в учебе. Причем непонятно, куда девались все его многочисленные выигрыши. Со слов Алексея можно было понять, что суммы эти соизмеримы с годовыми окладами вице-президентов крупных банков.

Карточная авантюра едва не обернулась для Алексея катастрофой. Об учебе он теперь и слышать не хотел, в глазах появился лихорадочный блеск, целыми днями вместо того чтобы заниматься, он разбирал какие-то карточные комбинации, ел торопливо, оставляя после себя грязную посуду, от наших увещеваний он отмахивался рукой и бриться начал через день. Ночами он исчезал из общежития.

В конце концов, все закончилось разговором в кабинете декана. С ним Алексей так и не сыграл. Зато пронес и приклеил под уголком стола «жучок». Нетрудно представить наше разочарование (это мягко сказано), когда выяснилось, что «жучок» не передает из кабинета никакой информации, то есть вообще никакой, даже температуры воздуха. Это остается для меня загадкой и по сегодняшний день. «Жучок» был исправен и работал достаточно надежно, мы успели его испытать. Скорее всего, кабинет был защищен от прослушивания неизвестным нам способом. Горечь поражения отнюдь не скрашивала та мысль, что мы переживаем стандартную для Косморазведки ситуацию, когда заброшенный на неисследованную планету зонд отказывался по непонятным причинам работать.

О чем разговаривал декан с Алексеем неизвестно, но после встречи с ним Алексей навсегда забросил карты (если вы с этим не сталкивались, поясню, что излечить втянувшегося картежника так же тяжело, как втянувшегося наркомана), на неделю исчез из Школы, по-моему, он просто пропил остатки своих выигрышей (подозреваю, что к тому времени фортуна уже отвернулась от него и он стал не столько крупно выигрывать, сколько крупно проигрывать)… Наверное, действительно пропил остатки выигрышей, потому что явился в понедельник на занятия со слегка опухшим лицом и мешками под глазами, но взялся за учебу и через две недели догнал группу.

Следствием всей этой возни вокруг декана стало рождение идеи абсолютно нового направления. Первым ее высказал Юра Заяц. Это была, без преувеличения, идея следующего поколения. Суть ее лежала на поверхности, просто ни у кого не хватило то ли ума, то ли духу ее подобрать.

У декана была секретарь. Звали ее Женевьева. Фамилии, пожалуй, не вспомню. Если вы сейчас представили зеленоглазую красотку с белозубой голливудской улыбкой, должен вас разочаровать. Все женское обаяние ее приходилось на имя и еще голос. Когда вы слышали по телефону: «С вами говорит секретарь декана Женевьева» (с непередаваемыми обертонами), в воображении без особого труда тут же возникали самые разнузданные картины. Встреча с оригиналом оборачивалась для большинства шоком.

Во-первых, ей было около тридцати пяти (против наших семнадцати – восемнадцати на втором курсе). Бледная кожа со следами оспин на висках, бесцветные волосы, такие же бесцветные, неопределенного цвета глаза, низкий лоб, плоская грудь – одним словом, картина малопривлекательная. Говорят, она родилась на Марсе, в возрасте трех лет родители перевезли ее на Землю, но до конца к земному притяжению она так и не приспособилась. Походка ее слегка напоминала утиную, а когда Женевьева куда-то спешила, сходство возрастало до гротеска. Попятно, что мужским вниманием она была не избалована.

На этом и был основан план Юры. Безусловно, через руки Женевьевы проходила поистине бесценнейшая информация. Оставалось только протянуть руку и взять ее. Я имею ввиду Женевьеву. Но если вам кажется, что это так просто – протянуть руку, смею вас уверить, попробуйте, это не каждый сможет. А ситуация между тем складывалась почти как в классике – чем дальше, тем страшней. И начался выбор кандидата…

За окном совсем рассвело. Часы на столике у кровати показывают 6:10. Я перевернулся на бок и включил радио. Передавали блюз в исполнении оркестра под руководством Жана Пейгано. Под такую музыку хорошо танцевать в полутемном баре, зарываясь носом в душистые волосы и обнимая ее все крепче и крепче. Я вздохнул. Сегодня в три часа дня у меня назначена встреча с Женевьевой…