Текст книги "Зачет по выживаемости"

Автор книги: Василий Гриневич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

4

Странный это был монолог. Если отвлечься от деталей – чудовище рассказывало о другом чудовище. И ситуация совершенно не менялась от того, что оба эти существа были рождены на Земле от земных женщин, носили человеческие имена, были похожи на миллиарды других людей (что касается Роя Спаргинса, то лишь отчасти, так сказать, – наполовину), имели человеческие эмоции и считали себя землянами. Они уже давно перестали быть частью Земли, а были… Кем? Оборотнями? (Помилуйте, не во времена же средневековья мы живем!). А были частью Космоса, вторгшегося в пределы Земли.

Если существует равновесие в мире, то вторжение человечества в глубины пространства должно вызывать ответную реакцию – вторжение пространства в глубины человечества, и глубины человеческого микрокосма, в глубины генетических основ. Нетрудно себе представить, что дальнейшая экспансия землян приведет к возникновению в самом их сердце некой «пятой колонны», которая, превысив какую-то критическую массу, превратит человечество… в скопище монстров, которых уже не будут интересовать общечеловеческие ценности, они будут заняты только собой, не будут понимать друг друга, и, вообще, ситуация повторится, как уже было со строителями Вавилонской башни продвижение к небу приостановится в очередной раз. Никакой катастрофы не случится – просто небо станет недосягаемым.

Я с трудом обуздал разыгравшееся воображение. Куда это меня занесло? Ну, Двуликий Янус, ну, девушка-боец, но ничто не указывает на то, что на Земле есть еще, подобные им. Какая-то часть моего существа с готовностью, как чертик из коробочки, тут же пискнула, что есть, должны быть, что это только верхушка айсберга, просто ты о них ничего не знаешь, но я уже взял себя в руки. В конце концов, нет мне дела до всего человечества, меньше всего меня интересует, что с ним будет через сто, а тем более двести лет, пока что никакой приостановки волны звездной дисперсии незаметно: по-прежнему сходят со стапелей огромные спейсфаги, и сверхсовременные звездоскафы Дальней Косморазведки расширяют границы периферии – короче, на мою жизнь работы хватит, а что будет потом… Не слишком ли много мы на себя берем – наряду с господом богом печься о мировых проблемах? Грех гордыни это называется. Нет уж, увольте, это не для меня.

Я не философ, а пилот. Рейс, в котором я начну мудрствовать, а не действовать, станет для меня последним. Меньше всего меня привлекают умозрительные размышления о равновесии добра и зла, времени и пространства и тому подобные сентенции. Все это хорошо для застольных парадоксов. Помню, как Девид поразил меня идеей о том, что количество добра и зла в мире было задано изначально раз и навсегда. И равновесие это невозможно нарушить, как бы мы не старались, превознося технический и моральный прогресс. Поразило меня, в первую очередь, само существование подобных идей, очень далеких от повседневного круга. Трудно представить себе людей, голова которых всерьез занята их решением. Это не для меня. А вот как дальше быть с Руженой?

Проводив Спаргинса, я еще с полчаса побродил по парку. Накрапывал легкий дождик. Собственно, парк – это громко сказано. Так – слегка облагороженный лес с дорожками, посыпанными мелким гравием, и альпинариями на лужайках. Любопытно, кто ухаживает за всем этим? Кроме нас с Руженой здесь больше не было ни души. Или прислуга отпущена по случаю праздников? В глубине парка я нашел скамейку и, смахнув с сиденья водяную пыль, решил, что спешить мне пока некуда. Некоторое время я сидел, рассматривая сквозь просветы в соснах фасад коттеджа. Темнели распахнутые окна на втором этаже. Ружены нигде не было видно. Заснула?

Зачем Спаргинс мне все это рассказал? Чтобы облегчить душу? Приступ откровения? Не похоже. Меньше всего Спаргинс напоминал человека, облегчающего душу первому встречному. Тогда зачем? Можно рассуждать от обратного, что изменилось бы, не получи я этой информации? Некоторое время мысли мои кружили по замкнутому кругу. Дождик прекратился.

Я еще раз перебрал в памяти весь разговор. Сорок парсеков, альфа Эридана, две расы, населяющие Чарру, судьба первой экспедиции на Чарру, вторая экспедиция на Чарру, Рой Аллан Спаргинс и Ружена, и снова Ружена – Институт Физиологии Человека. Что самое существенное было в том, что я услышал? Что? У меня вдруг возникло ощущение, какое бывает перед самым приземлением: вот-вот сейчас посадочные опоры коснутся космодрома, ощущение, когда последняя секунда неопределенности переходит в твердую уверенность. Я еще ничего не понял, но был на правильном пути.

Большую часть времени Спаргинс говорил о Ружене. Те же сведения я мог бы получить и от других людей. Но какой тон был бы у этих сведений? Ведьма, выродок, да стоит ли продолжать? И что бы произошло? А вот что произошло бы по логике Роя Спаргинса, я могу сейчас сказать абсолютно точно. Именно по логике Спаргинса. Я поднялся и не спеша зашагал к дому.

А произошло бы вот что. Конечно, это оттолкнуло бы меня от Ружены. А дальше, очевидно, Спаргинс рассуждал приблизительно так. Если первая экспедиция па Чарру повлекла за собой целый ряд необъяснимых несчастных случаев, каким-то фантастическим образом связанных с земными женщинами, то не может ли женщина, рождение которой связано с этой непостижимой планетой, обратным образом повлиять на судьбу людей, близких к ней? Ведь Спаргинс воспитывал Ружену, жил рядом с ней, и за все эти долгие годы с ним не то что не произошло никакого несчастного случая, по-моему, вообще Рой Спаргинс надеется пережить всех, по крайней мере, левая его половина.

Я почувствовал, что угадал. Если бы я порвал с Руженой, а к этому могла подтолкнуть любая случайно оброненная фраза (чего только не случается, пока бог спит!), завтра или послезавтра кто-то мог бы ляпнуть походя: «А, Ружена Спаргинс, как же, как же…» и дело было бы сделано. Ведь космолетчики вращаются в довольно тесном кругу, где каждый о каждом знает такое, о чем в порядочном обществе стараются не то что не вспоминать, даже не намекать. Космолетчики – народ простой. Ох уж эта святая простота!

Конечно, меня не так просто сбить с толку. И какое мне дело в конце концов до эпитетов, которыми могут наградить Ружену, да я, в общем-то, и сомневаюсь, чтобы в моем присутствии кто-то осмелился назвать Ружену не то что выродком… Но, вот именно, но! Уж очень причудливым образом в этой истории переплетаются нити событий.

Я подошел к коттеджу и взялся за ручку двери. То есть, если я не ошибся, Спаргинс сейчас серьезно озабочен тем, чтобы всеми возможными и невозможными способами помочь очередной экспедиции на Чарру вернуться в целости и сохранности. Ну что же, я не против.

5

– Он говорил тебе? – Ружена уткнулась лицом в мое плечо.

– Что?

– Ну-у…

– Да.

– Ты не будешь меня из-за этого меньше любить?

– Нет.

– Скажи мне.

– Что?

– Что ты любишь меня. Ты никогда не говорил мне этого, Нерт.

– Я люблю тебя, Ружена, – сказал я, стараясь разобраться в своих чувствах.

Углубленное исследование, со слов Спаргинса, выявило у Ружены двойной генотип: человека и пребывающий в латентном состоянии генотип птицы.

Есть такое понятие – атавизм, когда в хромосомах человека присутствуют гены далеких предков. В большинстве случаев эти гены пребывают на рецессивных аллеях, забытые и невостребованные до конца жизни, но иногда, в редких случаях, начинают работать, и тогда внешность человека может неузнаваемо измениться: ребенок рождается с трехкамерным сердцем лягушки, или с хвостом, или обрастает шерстью с ног до головы, как далекие пращуры.

Но история медицины не помнит, чтобы хромосомы человека содержали законченный набор генов одного из предков. Как это отразится на здоровье Ружены в дальнейшем, никто из специалистов не брался предсказать. Ружена ежегодно проходила обследование в Институте Физиологии Человека, и почти все там относились к ней, как к мутанту, с некоторым недоверием и опаской. А кое-кто и с брезгливостью.

– Скажи мне, Нерт.

– Я люблю тебя.

– Еще.

Вечер. За короткими ресницами света, падающего из окна, темнота сгущается и становится плотной, осязаемой.

– Возьми меня с собой, Нерт.

– С собой?

– Да. Ты улетаешь двадцатого? Возьми меня с собой, Нерт. – Ружена ищет мой взгляд. – Хочешь, я попрошу дядю…

– Нет.

– Нет?

– Это работа, Ружена.

– Да, – Ружена склонила голову. – Ты так и ответил.

– Что?

– Знаешь, Нерт, я помнила тебя раньше, еще до того как мы с тобой встретились. Я тебе этого никогда не рассказывала. Иногда мне снятся очень странные сны. Полеты среди звезд или охота на ночных хищников, похожих на волков. А ты, как полузабытое воспоминание детства. Я знала твое лицо и твои руки еще до того, как впервые увидела тебя и прикоснулась к тебе. Я помню тебя до этого вечера. И все. Дальше чернота.

Ружена замолчала и прикоснулась губами к моей переносице.

– У меня такое чувство, Нерт, что мы не встретимся больше в этом мире. Никогда.

– Через месяц я вернусь.

– Мне было хорошо с тобой, Нерт. – Ружена снова поцеловала меня между бровей. – Как в сказке. Но все сказки… когда-нибудь кончаются.

– Все будет в порядке, – сказал я.

– Я буду сердцем с тобой, Нерт. Не смейся. Я знаю, где альфа Эридана. Мой отец был там. Я нашла ее среди других звезд еще в детстве. Мне часто снилось, что я лечу туда. Но сама. Сама. Рядом никого нет. Лечу, потому что меня зовут…

Необычная это была ночь. Не было еще у меня таких ночей, когда любовь – это не только любовь… слова, касание рук, ласки – все это словно имело еще какое-то двойное и тройное значение, обрело еще какую-то глубину, в которую вглядывайся не вглядывайся – все равно ничего не видно, только голова начинает кружиться и оторопь берет. Словно ты не просто произносишь слова, двигаешь губами, вдыхаешь воздух, касаешься пальцами теплой кожи, а еще и наблюдаешь за собой со стороны, а какая-то третья твоя часть пытается осмыслить все с тобой происходящее и еще получить при этом непротиворечивую картину, которая упорно не желает складываться.

Опьянение? Нет, пожалуй. Возможно, профессиональный психолог и подобрал бы более подходящий термин: расщепление, вытеснение, да мало ли у профессионалов терминов, за которые можно спрятаться, как за каменной стеной, и с многозначительным видом пуститься в рассуждения, сквозь которые продраться нормальному человеку – все равно что верблюду пройти сквозь игольное ушко.

И даже непонятно, чем вызвано это состояние. Любовь к девушке, которая на самом деле то ли монстр, то ли ангел? Нет, пожалуй. А впрочем… Не мог я в себе разобраться, а потому, в конце концов, бросил вслушиваться и вглядываться в теневые глубины сознания, нечего ломать голову – себе же дороже.

Под утро Ружена заснула. А мне не спалось. И снова, рассматривая ее лицо, почувствовал я, как оживают и поднимаются во мне противоречивые чувства, как варево в ведьмином горшке. «Бог создал ее в минуту вдохновения», – вспомнил я. Это я мог бы повторить и сейчас. Так в чем же дело? Что же изменилось? Она прекрасна – так люби ее! Вот она вся перед тобой, более чем совершенство. Более чем… Действительно, что такое совершенство, я знаю, но более чем… Так все-таки ангел?

После завтрака мы простились с Руженой. Последнее слово, которое она произнесла, было «никогда».

6

На высоте сорока пяти тысяч метров над Атлантикой стратоплан достиг наивысшей точки подъема, полет его перешел в пологий спуск, который через два часа должен был завершиться в Южной Европе. В иллюминаторе – небо цвета густого ультрамарина с единичными звездами над горизонтом, маленькое полуночное солнце в зените, в невероятной глубине – мучнистый саван облаков над невидимым океаном.

Час пополудни. Стюардессы закончили разносить обед. Впрочем, сегодня у них работы не очень много. Пассажирский салон стратоплана полупустой. До начала туристского сезона еще, по крайней мере, месяц. Три кресла рядом со мной в моем ряду вообще пустуют, дальше – несколько семейных пар, одна из них с детьми, компания молодых ребят с девчонками – слышен оживленный разговор, приглушенный смех (разговаривают по-русски или по-польски), за ними – кажется какая-то делегация, от меня их почти полностью скрывают спинки кресел – мужчины в однообразных костюмах и женщины в сари – индусы. Сосед, который сидел рядом со мной, пожилой немногословный бизнесмен, вышел покурить и, наверное, пересел, оставив на кресле толстый финансовый журнал, открытый на странице с какими-то разноцветными графиками.

Если очень захотеть, то в иллюминаторе на фоне стратосферного неба можно различить едва заметное отражение лица Ружены – так что я почти рад, что сижу один. Глаза ее закрыты, на губах – полуулыбка, ветер шевелит кончики волос. «Нерт, – говорит она, не открывая глаз, Нерт…»

После суток, проведенных без сна, веки мои тяжелеют и слипаются. Лицо Ружены наплывает, занимая все видимое пространство. «Нерт», – повторяет она…

Над морским горизонтом зависло низкое солнце. Свежо. Недалеко от берега высится ровная, как тотемный столб, скала, опоясанная по восходящей спирали барельефами. Ружена стоит у самой кромки прибоя. За спиной безлюдные дюны отбрасывают длинные тени. Прибрежные птицы, похожие на чаек, кружат над отмелью. А это что? В полумиле дальше по косе – звездоскаф Косморазведки, одна опора поломана, корпус накренен под углом градусов сорок. Авария при посадке? Я поворачиваюсь к Ружене.

– Где это мы с тобой?

Она улыбается и прикладывает палец к губам. Что за вздор? Возможно, в звездоскафе есть раненые, но я не успеваю сделать и двух шагов в его направлении.

– Постой, куда ты? Там никого нет!

– С чего ты взяла?

– Уже много месяцев. Он пуст.

– Я должен сам убедиться.

– Смотри, как безбоязненно кружат над ним птицы. Там никого нет.

Только теперь до меня доходит все, что сказала Ружена.

– Много месяцев? Откуда ты знаешь?

– Разве это так важно?

Неожиданная догадка озарила меня.

– Это, наверное, сон?

Ружена подходит ко мне и кладет руки мне на плечи, заглядывает в глаза. Касание теплых ладоней слишком живое для сновидения.

– Это сон, – повторяю я утвердительно, – Мы спим.

– Ты хочешь, чтобы это был сон?

Вопрос Ружены совершенно сбивает меня с толку. Я с трудом собираю разбежавшиеся мысли. Что это со мной?

Ружена грустно улыбается:

– Чего ты хочешь?

– А ты?

– Мужчины всегда хотят определенности. Это у них в крови. Сон – явь, черное – белое, да – нет… Странно. Секунды, метры, тысячи понятий выдуманы только для того, дабы во что бы то ни стало очертить границы известного мира и узнать пределы собственных сил. И сопоставить и то и другое. Парсеки, километры в секунду… И даже слова, как проявление определенности, словесные определения, речь – это все выдумки мужчин. Богатство, долг, ложь, свет – все это детская боязнь потерять ориентировку в этом мире. Желание обо что-то опереться, оттолкнуться от чего-то определенного, чтобы достичь… чего? Границ своих желаний? Возможностей? Так чего ты хочешь?

Я совершенно ошарашен.

– Ружена, – говорю я.

– Нерт, – отвечает Ружена, – Имена. Слова.

– Так мы спим?

– Хочешь проснуться? – Ружена коротким взмахом отбрасывает с лица волосы. – Разве тебе плохо со мной? Не уходи.

– Куда? Из твоего сна?

– То, что ты называешь явью, может оказаться просто сном другого мира.

– Но наяву мы живем, рождаемся, умираем. События там необратимы.

– И это хорошо?

– По крайней мере определенно, – я нахожу в себе силы пошутить, хотя, чем дольше говорит Ружена, тем больше мне становится не по себе.

– Глупости, – говорит Ружена. – Просто слова. Чего ты хочешь?

– Ты можешь исполнять желания?

Ружена улыбается.

– Кто ты? – Я стараюсь поймать ее взгляд. – Мой ангел-хранитель?

– Слова, – повторяет Ружена, почти касаясь губами моих губ, – маленькие определенности. Когда слова произнесены, что-то теряется в них, увядает, как в сорванном цветке. Он еще красивый и пахнет, но мертвый. Его дарят кому-то, он становится чьим-то, но он уже обречен. А несказанные слова – как несорванные цветы. Они ничьи, но живые, – Ружена смотрит на меня. – Разве может быть имя у любви?

– Что с тобой сегодня?

– Ничего.

– Ты не похожа на себя.

– Зачем мы встретились, Нерт?

Я опешил. У меня даже холодок пробежал между лопатками.

– Где встретились?

Ружена не отвечает. Глаза ее полуприкрыты веками. Может быть, она снова думает о маленьких определенностях, за которые цепляются мужчины, чтобы не потерять себя в этом мире. Где встретились? На этом берегу или вообще на Земле?

Солнце между тем скрывается за горизонтом. С запада через зенит начинает наползать ночная тень. Скала в океане еще некоторое время выделяется на фоне тускнеющих облаков, но темнеет удивительно быстро. Зажигаются звезды. Прохладный бриз сменяется порывами холодного ветра.

– Холодно, – говорит Ружена.

Да, действительно, что-то уж слишком холодно для сна.

– Пошли, – говорит Ружена.

– Куда?

Ружена снова не отвечает, делает шаг назад и отпускает мои руки. Потом поворачивается и, не оглядываясь, идет вдоль линии прибоя в сторону скалы у побережья, едва выделяющейся на фоне заката. Порывы ветра сминают и разглаживают ее волосы, снова спутывают, отбрасывают со щеки, облепливают платьем ноги. Через несколько шагов тоненькая фигурка Ружены начинает сливаться с темнотой. Еще одна или две минуты – и она исчезнет, растворится в густеющих сумерках, и я ее больше не увижу… Никогда?

– Ружена!

Она на мгновение останавливается. Слова. Маленькие определенности. Однако они все еще имеют силу. Ветер дует ей в спину, словно подгоняет ее туда дальше, в темноту.

– Ружена, – я в несколько шагов догоняю ее, поворачиваю к себе, стараюсь заглянуть в лицо. Веки ее полуприкрыты.

– Ружена…

Она поднимает глаза. Уже так темно, что я не могу различить ее зрачков. Или они распахнуты настолько, что полностью закрывают радужку?

– Чего ты хочешь, Нерт?

Я молчу. Слова…

– Неужели тебе нечего сказать?

Ветер спутывает и поднимает ее волосы, они щекочут мне лицо.

– Ты пойдешь со мной, Нерт?

Я все еще не решаюсь произнести ни слова.

– Или ты хочешь вернуться? – Она словно старается заглянуть мне в душу. – Это еще возможно. Мы с… тобой не так далеко ушли. Это только берег. Хочешь?

В порывы холодеющего ветра начинают вплетаться совершенно ледяные струи. Ружена опускает глаза.

– Прощай, Нерт. Возвращайся… назад.

Она отступает на шаг, потом еще на один.

– Ружена.

Она отрицательно качает головой. Потом поворачивается (ее можно еще окликнуть, задержать) и, больше не оглядываясь, идет по песку, быстро сливаясь с темнотой. Несколько шагов – и ее тоненькая фигурка растворяется в ночи, где ее больше уже не различить. Никогда.

7

Старт, назначенный на двадцатое, пришлось отложить на сутки. Было странно видеть звездоскаф «Лидохасс», корабль последнего поколения, класса 9-9-9 (три девятки, на сленге звездолетчиков – «Василиск»), с усовершенствованными системами защиты и энергообеспечения, вооруженный аннигиляционными боеголовками, подготавливаемый для исследования планеты с нулевой градацией недоступности. Нулевой, то есть – никакой. Планета полностью доступна для посадки и взлета. Например, Венера с ее плотной облачностью и высокой температурой на поверхности относится к первой градации недоступности. Эмморан – к третьей из-за трехкратной силы тяжести и сокрушительных ледяных ураганов. Я приземлялся и на планеты с пятой градацией недоступности, напоминающие гипертрофированный Юпитер. Они расположены, как правило, в сложных навигационных зонах в системах двойных звезд. Черная Дыра относится к седьмой! градации недоступности, но здесь вопрос посложней. Попасть туда очень просто, однако назад еще не вернулся никто.

Планета, к которой отправлялся «Лидохасс», ничем не напоминала монстра. Прозрачная теплая атмосфера, обилие кислорода, хлорофилловые леса, песчаные пляжи. В стереоизображении это все выглядело просто великолепно. И тем не менее…

«Лидохасс» должен был сбросить над Чаррой в местах аномалий пять исследовательских зондов. В подвалах центра Дальразведки, где с помощью «Малыша», гигантского компьютера с совершенно фантастической скоростью быстродействия, можно было получить голографическую модель любой планеты или планетной системы, к которой когда-либо подходили корабли Земли, я в ночь с шестнадцатого на семнадцатое апреля «прокрутил» несколько вариантов бомбозондирования Чарры. На тренажере все прошло идеально, как по маслу. Но…

Над Чаррой мы использовали зонды повышенной выживаемости с разделяющимися информационными головками. Все они были настроены на автоматическое возвращение через десять часов работы. Успели мы запустить три зонда. На борт «Лидохасса» поднялся один. Лишь один.

К альфе Эридана на «Лидохассе» я должен был доставить еще трех человек: сорокадвухлетнего Горана Горовица, серба, шефа темпоральной лаборатории Института Мерности Пространства, престарелого профессора метабиологии Пекинского университета Рен Сии и одного из лучших контактеров Дальразведки Майкла Мора.

Однако неожиданности начались еще до старта.

Взлет задержался из-за того, что Майкл Мор внезапно заболел. Шейхман особо не вдавался в подробности, но с его слов я понял, что до Найроби Майкл не долетел. На промежуточной посадке в Каире прямо с аэродрома он был доставлен с сердечным приступом в госпиталь Святого Августина, где вынужден будет провести, по крайней мере, две недели на строгом постельном режиме.

– Счастливчик, – прокомментировал эту новость Горан Горовиц. – Вместо того чтобы лететь за тридевять земель к черту на кулички, две недели в обществе хорошеньких сиделок на фоне каирских пальм. Свежий воздух, отличное питание и никакой работы, если не считать необременительных медицинских осмотров.

Горовиц улыбнулся и проводил взглядом молодую секретаршу Шейхмана.

Если бы меня в нескольких словах попросили набросать портрет Горовица, я бы, пожалуй, сравнил его с падшим ангелом кисти Дюваля. Блестящий эрудит, неутомимый рассказчик. Я подозреваю, что он был еще и неутомимым половым партнером, потому что его постоянно провожали и встречали какие-то длинноногие яркоглазые девицы, разные чуть ли не каждый день.

Когда я спросил его об этом, он рассмеялся. Смех у него был раскатистый, как у ангела-громовержца.

– Ах, Нерт, вам можно только позавидовать, – и было непонятно, говорит он серьезно или шутит. – Вы уже нашли свой идеал.

За сутки до старта состоялась небольшая пресс-конференция, отчет о которой должен был занять место (четверть полосы, не больше) на одной из последних страниц «Дейли Миррор». Каково же было мое удивление, когда я прямо вначале пресс-конференции узнал, что вместо Майкла Мора на борт «Лидохасса» поднимется женщина-контактер Сара Безансон. Ее тут же представили присутствующим: невысокая, с правильными чертами лица мулатка, она довольно холодно кивнула после представления Шейхмана и тут же села, не проронив ни слова до самого окончания конференции.

Я хорошо запомнил заключительное слово Шейхмана. Резкий голос с немецким акцентом больше похож на карканье.

– На Земле «Лидохасс» ожидают только с информацией, – каркает Шейхман, – Даже если случится маловероятное, и планетарные зонды погибнут, сломается грузовой зонд, капитану Линдею запрещено сходить с околопланетной орбиты и приземляться. Никаких попыток спуститься над планетой ниже тысячи километров. Если же через месяц «Лидохасс» не вернется… – тут Шейхман сделал паузу. Человеку, мало-мальски наделенному воображением, в этой паузе могло послышаться все, что угодно: от криков о помощи до хруста ломающихся костей.

– …К Чарре отправятся еще два звездоскафа. Один из них – спасательный рейдер, а второй – беспилотный гиперпространственный зонд, запрограммированный на полет к альфе Эридана и съемку Чарры с расстояния сорок тысяч километров, после чего он ляжет на обратный курс к Земле.

Последним выступил заместитель директора Дальней Космической Разведки Игорь Лазарев, «мистер нет», фигура, скорее, легендарная, чем реальная: седой как лунь, старик лет под девяносто, отнюдь не согбенный, как я представлял, с юношеским изгибом спины и прозрачными, почти бесцветными глазами. Всю пресс-конференцию он отмалчивался, а в конце поднялся и сказал примерно следующее:

– Первая экспедиция на Чарру поставила перед Центром вопрос: достаточно ли мы компетентны для исследования подобного мира? За двадцать шесть лет несколько раз принимались проекты повторных экспедиций и отклонялись. Мною. Как считают некоторые, без особых на то причин.

Мартин Шейхман сделал движение, словно хотел возразить, но в последнюю секунду сдержался.

– Изучение подобной планеты для отдела ксенологии было бы сущим раем, но… Мы, наверное, преждевременно встретились с этим миром. Об этом можно судить лишь по косвенным признакам. Например, побочные эффекты контакта с Чаррой мы не можем удержать под контролем, более того, не можем выяснить, откуда исходят эти артефакты и в чем причина. У всех людей, приземлявшихся на Чарру, обнаружены необъяснимые провалы в памяти. Это касается и первой экспедиции и стажеров, которые об официальном запрете на исследование ничего не знали. При углубленном ментоскопировании немых зон мозга выяснилось, что ни на какой планете они не были, а все время провели в полете вне пределов известного космоса.

Надеюсь, возвращение «Лидохасса» принесет ответы на часть вопросов. Одним словом, я хочу пожелать экипажу удачи.

После пресс-конференции Игорь Лазарев пригласил меня к себе.

Наступил уже довольно поздний вечер. Кабинет Лазарева был освещен лишь настольной лампой. За широким окном в полстены открывались огни космодрома: зеленые и алые вспышки на фоне звездного неба. С пронзительным свистом прошел на посадку лунный транспорт.

Некоторое время прозрачные глаза «мистера нет» изучали мое лицо почти с детским любопытством. А потом он сказал:

– Я смотрел ваше личное дело… Можно я вас буду называть просто Нерт? Капитан – звучит слишком официально. Ведь вы мне годитесь в сыновья, даже во внуки, – сухая протокольная улыбка, – Вам тридцать лет, Нерт, и вы уже пилот экстра-класса. К пятидесяти годам вы можете сделать отличную карьеру в Косморазведке. – Говорил он с длинными паузами, словно раздумывал по ходу, а стоит ли продолжать?

Я постарался придать лицу неопределенное выражение. Не нравится мне, когда высокое начальство вдруг приглашает к себе в кабинет, начинает называть тебя по имени и делать неопределенные намеки относительно карьеры.

– Я кое о чем умолчал на пресс-конференции. Зачем журналистам знать все? Может возникнуть нездоровый ажиотаж… Это не наш стиль работы. – Лазарев подошел к бару и, достав бутылку минеральной воды и два стакана, налил, не спрашивая, мне и себе. – Джомолунгма, – пояснил он, отхлебывая из своего стакана. – Пейте, Нерт, вам понравится.

Я кивком поблагодарил.

Лазарев снова замолчал, потом в конце концов, наверное, решил, что не стоит останавливаться на полпути, перестал ощупывать глазами мое лицо и, откинувшись в кресле, вытащил из ящика стола несколько тонких листов бумаги.

– За двадцать шесть лет к Чарре было направлено семнадцать роботозондов. Можете представить себе примерную стоимость программы. Семнадцать гиперпространственных роботозондов, – Лазарев пожевал губами. – А результат… Вот он, на этих нескольких листочках. Все зонды сгорели в атмосфере Чарры. Если бы это была одна или две аварии, можно было списать на случайность. Честно говоря, я думал, что приземлиться на Чарру больше не удастся ни одному кораблю. И вот, в прошлом году эти стажеры… – Лазарев снова замолчал.

Вранье, оказывается, это было про преждевременные проекты. Вполне может статься, что и сейчас «мистер Нет» кое-чего не договаривает. Например, действительно ли все эти семнадцать гиперпространственных зондов были беспилотными?

Очевидно, некоторое сомнение отразилось на моем лице, потому что Лазарев протянул мне через стол листки с отчетами.

– Пожалуйста, ознакомьтесь, Нерт.

Пока я ознакамливался, Лазарев встал и, повернувшись ко мне спиной, подошел к окну.

Да, крепкий старик. Непоседа. Если я доживу до его лет, вряд ли у меня возникнет желание во время бесед вскакивать, идти через весь огромный кабинет к окну, чтобы полюбоваться на огни космодрома, которые я уже видел тысячи раз. Лежмя я буду лежать, вот что я буду делать. В колумбарии, по всей видимости. В виде пепла.

Ничего особенного не было в этих листочках. Даже грифа никакого особенного не было: «отпечатано в одном экземпляре» или там «только для членов координационного совета». Статистические таблицы там были. Годы, количество запущенных зондов, тип, порядковый номер… стоимость программы… Общая сумма… ну ничего себе. Да, действительно.

Судя по всему, это правда были все беспилотные зонды. В графе «Результаты исследований» стояли прочерки. В графе «Причины катастрофы» – аварии в атмосфере. Присмотревшись, я заметил в левом верхнем углу необычный значок: две сплетенные полупрозрачные изумрудные змейки. Никогда раньше такого значка я на официальных бумагах не видел. Даже и не слышал никогда о таком. Впрочем, нет. Я вспомнил, как в прошлом году перед приземлением на ту самую безымянную планету в созвездии Кита Девид рассказал мне об одной древней программе по поиску высокоразвитых нетехногенных цивилизаций. Помнится, он упомянул об особой эмблеме-грифе на документах: две сплетенные полупрозрачные змейки, причем цвет змеек означал степень допуска к бумагам причастных лиц. Вот так. Высокоразвитая нетехногенная цивилизация и Чарра. И что же дальше.

Я положил листочки на стол и негромко покашлял.

– Просмотрели? – Лазарев вернулся на свое место. – Очень необычная планета.

Я промолчал.

Снова его прозрачные глаза впились в мое лицо, а губы сжались в тонкую ниточку.

– Может случиться так, – медленно начал он, – что около Чарры возникнет ситуация, очень неприятная ситуация… Безысходная ситуация, когда дальнейшее развитие событий повлечет угрозу для Земли. Потенциальную угрозу. Возможно, чтобы донести до Земли сообщение об этой угрозе, вам понадобится пожертвовать экипажем. Я обещаю, что этот случай не пройдет через трибунал, а будет рассмотрен… лично мною.

Я был не в силах сдержаться:

– А экипаж об этом знает?

Взгляд его сделался каким-то рыбьим, словно глаза подернулись инеем, даже холодом пахнуло. Наверное, именно таким взглядом он замораживал «преждевременные проекты».

– У вас отличный послужной список, капитан, но по сути своей вы еще мальчишка. Идите.

«Лидохасс» стартовал ранним майским утром с космодрома в Найроби.

Со слов Спаргинса, существует некая зависимость между эманацией зла от Чарры и присутствием женщины. Первое впечатление от Сары Безансон складывалось, скорее, неприятное. Ей было тридцать шесть лет, хотя выглядела она моложе, но холодный взгляд, лицо без улыбки, безукоризненно вежливое обращение, от которого веяло приветливостью арктического ветра, округлые фразы почти без интонаций… Никогда она не запиналась, словно знала наперед, что сказать, что ей ответят, и когда пристально смотрела в глаза, невольно возникало ощущение, что она читает мысли. Впрочем, контактеры все немного странные.