Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск I"

Автор книги: Василий Шукшин

Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Анатолий Приставкин,Виль Липатов,Мария Халфина,Аскольд Якубовский,Юрий Магалиф,Давид Константиновский,Юрий Куранов,Андрей Скалон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)

– У нас с отцом по-другому было, уважительно…

– Я знаю, – ответила Надя в прежней манере, но быстро поправилась: – Ты не беспокойся… Дай сюда подушку, ложись… Я ведь завтра работаю. К восьми часам надо. Если управлюсь пораньше, видно будет… Ну, правда, мам, не знаю я… А наряжаться не буду. Какая уж есть.

Мать вскоре уснула. Надя выключила телевизор, ушла в свою комнату, раскрыла на ночь окно, забралась под прохладную простыню и долго лежала с открытыми глазами…

Утром Надя все-таки надела шерстяной сарафанчик вишневого цвета с белой блузкой, сунула ноги в лакированные босоножки. У гаража стояла машина Сергея ЗИЛ-130, нагруженная изделиями – «мелочевкой». Рядом пофыркивал наготове дежурный автобус «пазик». Дядя Коля Банкин, молчаливый пожилой шофер, окликнул Надю, раскрыв дверцу:

– Поехали!

– Новое дело! – Надя прошла мимо, направляясь в диспетчерскую. – Мне на станцию ехать.

Из окна выглянул Путов.

– Надежда, сказано – выполняй! Покажешь, где Сергей Прибылов живет. И мигом туда-обратно!

– Иван Данилович, да он сам лучше меня знает! На Набережной у ресторана…

Путов прервал ее отчаянным шепотом:

– Директор на заводе! Уже звонил. Ясно?

Что ж, ясно: Путову не до рассуждений. А в общем-то, так даже лучше. От сверхурочной работы Сергей еще не отказывался. За поездку они обо всем и договорятся. Надя влезла в автобус, села за спиной шофера. В пути сказала:

– Набережная улица, рядом с «Волной» кооперативный дом. Знаешь ведь, дядя Коля?

– Хм, – подтвердил шофер и проговорил неохотно: – Начальству виднее.

– Квартира три, на первом этаже.

Шофер опять хмыкнул утвердительно. Когда выехали на Набережную, Надя попросила:

– Дядя Коля, зашел бы ты, а? Я не была у них ни разу…

Шофер подвернул машину к нужному подъезду, сказал, оставаясь за рулем:

– У меня своя работа.

В квартире Прибыловых Надя не побывала. После второго звонка дверь широко распахнулась. В глубине коридора, загораживая проход, стоял солидный, налитый здоровьем мужчина. Одной рукой он придерживал дверь, а другой – застегивал тенниску, заправленную в пижамные брюки на резинке. Надя догадалась, что это Прибылов-старший. Своей осанкой он сошел бы за главного бухгалтера крупного предприятия, хотя, Сергей говорил, работает водителем автобуса.

– Здравствуйте… Мне бы Сергея, пожалуйста… – проговорила просительно.

– Здесь я! – отозвался Сергей, выходя в коридор и отстраняя отца от двери. – Это ко мне.

Надя не расслышала, ответил ли на ее приветствие отец, но Сергей определенно не поздоровался – перешагнул порог, не выпуская двери из рук, спросил:

– Что случилось?

Такой же требовательный взгляд, как у отца, та же плотность и сила в фигуре, облаченной в тренировочные брюки и майку.

– Путов послал.

– Путов? Делать мужику нечего… Если начальник не управляется вовремя, то это плохой начальник. Поняла? Сам покоя не знает и людям не дает. Пусть сам выход ищет!

Надя слушала его растерянная, будто провинилась в чем-то. Сергей отчитывал ее, не поинтересовавшись даже, зачем понадобился Путову. Спохватившись, он шагнул к Наде, уверенно пригреб ее к себе за плечи.

– И ты не поддавайся ему, – посоветовал мягко. – Зачем тебе? Лучше других не станешь. И в такой день…

Она, успев скрестить руки перед собой, уперлась локтями в его грудь.

– А холодильник у вас есть? – спросила вдруг проникновенно.

– Холодильник?.. «Юрюзань»! – Сергей выпустил Надю, оживился: – Сегодня разгрузим.

– Пора мне, – заспешила она. – Машина ждет.

– Дядя Коля?

Надя кивнула на ходу.

– Привет ему! Скажешь, что меня дома нету, – наставлял Сергей вдогонку. – И сама не задерживайся, жду в три часа на старом месте. Представлю по всей форме!

Дядя Коля, не видя Сергея, спросил взглядом: ну что, мол, там?

– Поехали, – сказала Надя. – Сказал, что дома его нет, а тебе привет передавал.

Понимающе хмыкнув, шофер вывел автобус на дорогу и помчал его в обратном направлении.

– Дядя Коля, ты куда?

Он посмотрел на Надю укоризненно – о чем, дескать, спрашивать, но все же ответил:

– На завод.

– Ты о чем думаешь?

– Без двадцати девять уже.

– Ну и что? Шофер-то все равно нужен. Погоди, не гони так… Ты не знаешь, кто по пути живет?

– Кто? – шофер задумался. – Ваня Зуев.

– Давай к нему.

Миновали мост. Экспериментальный дом оставался в стороне. Надя заволновалась.

– Дядя Коля, вон дом-то! Ваня Зуев говорил, что там живет.

– Ты болтаешь, как в такси… А я работаю.

На Надю напало бесшабашное настроение. Занятно получается: будто она не на работе, а катается по городу в свое удовольствие. Сергей хитрит, дядя Коля сердится, с Ваней Зуевым дело темное… С усилием удалось Наде сохранить серьезный вид, а то, гляди, дядя Коля действительно укатит на завод со спокойной совестью, что распоряжение начальника цеха выполнил, а что шофера не привез – его не касается. По кривым переулкам они пробрались на широкую улицу, где с обеих сторон были разбросаны ветхие домишки послевоенной постройки. Их теснили к реке четкие порядки стандартных пятиэтажных домов. Эта новостройка стала называться в городе Бахтинкой, как многие думали, по фамилии председателя горисполкома.

Шофер остановил машину.

– Приехали.

Напротив машины справа под насыпью стоял побеленный домик с веселыми окошками и с небольшим чистым двором. С другой стороны дороги на ровной взрыхленной площадке замерли бульдозеры, оставленные здесь, видимо, до понедельника. Надя снова посмотрела направо и увидела во дворике Ваню Зуева.

– А я ждал вас, ждал и ждать устал, – громко заговорил он, подходя к штакетной калитке и распахивая ее. – А вы – вот они! Прошу!

Надо было бы сказать ему, что некогда, что его срочно вызывают в цех. Но Надя неожиданно для себя соскочила на землю.

– Водичка есть? – спросила, представив, что в таком доме обязательно должна быть в сенях кадка с холодной водой и железный ковшик.

– О чем речь! Водичка есть, и кроме водички есть… Дядя Коля, а ты не выпьешь?

– Я на работе.

– Ну, коль так, поработай пока. Один человек так же вот работал, работал, – говорил он уже Наде, проводя ее в дом, – а теперь он, знаешь, где?

– Где?

– На пенсии.

Маленький тамбур нельзя было назвать сенями – в нем не поместилась бы кадка с водой. В кухне у двери был водопроводный кран с раковиной, рядом на полке стояла литровая эмалированная кружка с гусенком на белом боку. Печка была аккуратно подбелена, кухонный стол накрыт клеенкой, за столом в углу поблескивал эмалью холодильник. Ваня выставил из холодильника на стол трехлитровую стеклянную банку с хлебным квасом, налил Наде полную кружку, подал, приговаривая:

– А дядя Коля так работает, что и квасу выпить некогда.

Надя чуть не поперхнулась квасом. Сегодня ей нравились шутки Вани Зуева, не то что вчерашние россказни о квартире. Она пила небольшими глотками кисленький домашний квас, откровенно, чтобы Ваня заметил и, может быть, смутился, оглядывая потолок и стены кухни.

Ваня заметил, догадался, о чем она подумала, но сказал без смущения:

– Ну, как тебе моя дача? Мне она очень нравится, я даже зимой тут живу.

Надя закашлялась и сама смутилась, замахала на него рукой.

– Спасибо, – сказала, отдышавшись и ставя кружку на стол. – Хороший квас.

– Плохого не держим, – ответил Ваня. – Заезжай еще, всегда напою.

– Так я же не квас пить приехала, а за тобой.

– За мной? – Ваня Зуев осмотрел Надин наряд. – Тогда мне тоже переодеться надо. А куда мы пойдем так рано? В кино я, признаться, давно не был.

– Туда же, где вчера были. Изделия уже на машине, надо срочно везти на станцию… Путов говорит, план реализации не дотянули. Директор, говорит, на заводе, уже звонил в цех.

– Директор? С этого и начинала бы!.. Пройди пока в комнату! Да не стесняйся, мама там. – Ваня подтолкнул ее к двери, занавешенной светлыми ситцевыми шторами. – Слышишь, мам? Директор вызывает!

Надя не разобралась, продолжает ли он шутить или говорит всерьез, но его уже не было в кухне. Откинув занавеску, она остановилась в проеме двери. С кровати у стены напротив на нее смотрела, улыбаясь бескровными губами, изможденная старая женщина, прикрытая по грудь простынью, в старинной рубашке с завязками на шее, с рукавами по локоть, на голове – белая косынка, смотрена неотрывно ясными голубыми глазами.

– Здравствуйте, – сказала Надя, чувствуя, как неудержимо краснеет.

– Присядьте хоть на диван, – пригласила женщина. – Ваня сейчас вернется, он к соседке побежал, к бабе Тане Бахтиной. Никогда меня одну не оставляет. А вы с ним вместе работаете?

Надя, кивнув, прошла к дивану, стоявшему углом к кровати, присела на краешек и быстро встала. Ей неловко было перед этой женщиной за легкомысленный разговор с Ваней, стыдно самой себя, что сидит здесь, захотелось сразу же уехать. Женщина смотрела на нее спокойно, видимо, уже привыкла к тому, что производит такое тяжелое впечатление на незнакомых людей. Осознав это, Надя остановилась в растерянности.

– Почему Бахтина? – спросила неожиданно и не к месту.

– А в нашей Нахаловке на треть Бахтины жили. По ним и новую застройку теперь зовут, там в каждом доме Бахтины есть…

Вернулся Ваня.

– Слышишь, мам? – заговорил от порога. – Сестра милосердия придет через полчаса. А я, сама понимаешь, человек государственный, на мне план держится. Так ведь? – спросил Надю, войдя в комнату, и сам же ответил: – Только так! Я готов, поехали.

Мать ласково улыбалась ему, ничего не говорила.

– До свидания, – поспешно сказала Надя и уже за занавеской услышала в ответ:

– Будьте здоровы!

И еще слышала, проходя кухню, как Ваня наказывал матери:

– Помидоры и лук, значит, в столе, квас – в холодильнике. Там еще бутылочка портвейна студится, так вы тут с бабой Таней не приговорите ее…

– Иди уж, балаболка, ждут тебя.

Ваня догнал Надю у автобуса, помог подняться на ступеньку.

– Погоняй, дядя Коля! – скомандовал, едва сев.

Воображение отказывалось служить Наде. Она заставляла себя думать о больной женщине, недвижимой и одинокой в пустом доме, но видела ясные голубые глаза, слышала ровный, полный нежности голос: «Иди уж, балаболка…»

– У него мать больная, – сказала шепотом, наклонившись к шоферу.

– Год не поднимается, – отозвался шофер.

– Год?! И вы – ничего?.. – возмутилась Надя, но умолкла, оглянувшись на Ваню Зуева: сама работает уже три года с ним в одном цехе, видит его чуть не каждый день и – пожалуйста, не знает… А узнай у такого: веселый парень Ваня Зуев!

Шофер неопределенно хмыкнул.

Диспетчер, сменивший Блонского, серьезный молодой специалист, встретил Надю выговором:

– Наконец-то! За смертью тебя посылать… Вот твои накладные, а вот путевка. Впиши сама фамилию шофера. Кого привезла?

– Зуева.

– Пусть будет Зуев.

– Пусть! – обозлилась вдруг Надя, заполнила путевку, расписалась в накладных. – Хоть бы спасибо сказали человеку.

Диспетчер посмотрел на нее недоуменно, сказал категорически:

– Он не за спасибо работает, тем более в субботу… Ну, я поехал. Да, квитанции обязательно привези!

Ваня Зуев тронул машину, как только Надя вскочила на подножку.

– Эх, прокачу! Не подведи, родная… Туда же, говоришь, где вчера были? Ясненько! На том же месте в тот же час…

Он балагурил всю дорогу, в конце концов, добился, что Надя засмеялась облегченно.

– Ты всегда, Ваня, такой? – спросила сквозь смех.

– Мама говорит, что когда сплю, то еще лучше бываю. Только тогда, говорит, и отдыхает по-настоящему.

На товарном дворе уже были машины.

– Смотри-ка, не одни мы такие хитрые! – заметил Ваня Зуев, пристраивая машину в очередь у крана. – Где-то тоже хотят премии получать.

На них никто не обращал внимания, пока Ваня не вышел из кабины.

– Ваня Зуев с «Матмашин»! – громко оповестил шофер ближайшей машины, увидев его. – Привет, Ваня!

– ЗИЛом прибарахлился!

– Здорово, Ваня! Какие вести из Рима?

Подходили шоферы, экспедиторы, грузчики, здоровались весело с Ваней, который уселся на подножку, заложив ногу на ногу, и становились в полукруг, приготовив улыбки.

– Ваня, ты здесь? А вчера говорил, что в Швейцарию улетаешь!

– Так я уже собрался – брюки погладил, лезвий для бритвы купил… Да Игорь Владимирович уговорил повременить, – ответил Ваня и сделал паузу, ожидая вопросов.

– Игорь Владимирович? Кто это?

– Да наш директор. Не годится, говорит, Ваня, по заграницам раскатываться, когда завод не выполняет плана реализации. Ну, вы сами знаете, что такое – реализация. Знаете ведь?

– Знаем, Ваня! Трави дальше.

– С тем же приехали.

– Ну вот. План есть план, как Путов говорит. Закон. А где план – там премия. Путов знает, что сказать. Кому ж не хочется?

– А Путов кто?

– Здорово живете! Начальник цеха… Ладно, говорю, Игорь Владимирович, сделаем реализацию. Не могу я отказать, когда человек по-хорошему просит. А в Швейцарии, между прочим, я бывал. С нашими футболистами ездил. Они к сезону там готовились, ну и у меня отпуск совпал. Не в Швейцарии готовились? В Болгарии? Ну, наверно, перепутал… А что брюки погладил, так пригодятся в кино сходить. Вон с экспедитором уже договорились. Правда, Надя?

– Правда, Ваня! – поддержала Надя его, оставаясь в кабине.

– Слышали? – продолжал Ваня Зуев. – Тогда, говорит Игорь Владимирович, жми, Ваня, на станцию, а я тебя на заводе буду ждать… Ребята, может, без очереди пропустите? Ждет ведь человек! А что ему – больше делать нечего, что ли? А?

– Хитер, Ваня!

– Не пройдет!

– Да какая тут хитрость? – возмущался Ваня. – Спросите экспедитора. Надя, скажи им, где директор!

Надя хохотала до слез, видя, на какой основе Ваня Зуев импровизирует свои шутки, и начиная понимать, почему он никогда не повторяется. Затем она быстренько сбегала в товарную контору, завизировала накладные. Сдать изделия без очереди, конечно, не удалось, но время до обеда пролетело незаметно. Перекусили в буфете, Ваня купил полкилограмма свежих огурцов и маленькую шоколадку. Надя догадалась, что шоколадка предназначается для бабы Тани, а огурцы пойдут на окрошку, так как лук и квас у него уже есть. Однако Ваня пояснил ей.

– Дело субботнее, сама понимаешь… А я не спросил Игоря Владимировича, что там у него – водка или коньяк… Обмыть реализацию.

Сдали груз. Потом ждали квитанции. Выехали с товарного двора в три часа. Надя, узнав время, вспомнила, что Сергей ждет ее на Набережной, вспомнила мимолетно, без вчерашней досады из-за того, что запаздывает. Пускай ждет… И мысли не возникло, что можно прямо на ЗИЛе подъехать на Набережную, – квитанции шофер отвез бы. Ей самой хотелось доставить квитанции. И в цеховой душ сходить неплохо бы. Да с мамой надо поговорить откровенно, успокоить ее и отца, чтобы не чувствовали себя отвергнутыми…

Ветерок продувал кабину, машина плавно катилась по асфальту. Ваня Зуев балагурил безумолчно, балагурил от души, а не для того, чтобы укрыться от излишних расспросов. Надя все знала и ни о чем не спрашивала. Она смеялась его шуткам, успокоенная и свободная…

Геннадий Машкин

ВЕЧНАЯ МЕРЗЛОТА

– За двадцать пять рублей я вам прекрасную могилу отгрохаю. – Могучие руки кладбищенской сторожихи скрещиваются на груди.

– Видите ли, – я переминаюсь с ноги на ногу перед калиткой, за которой стоит страшная женщина, – мне экспедиция выделила рабочих. Укажите, пожалуйста, место…

– Двадцать рублей – дело с концом, – не унимается сторожиха. Она проворно выскакивает за калитку. Устремившиеся было за ней ребятишки, козлята и цыплята остаются во дворе.

– Меня рабочие ждут там, поймите, – бормочу я, поднимая руку в сторону кладбища.

Сторожиха сердито сопит и делает шаг по направлению к кладбищу. Из-под кирзовых ее сапог с задранными сплющенными носками желтой пудрой попыхивает пыль.

Я отстаю и с наслаждением вдыхаю придорожный пыльный воздух. Однако ноздри слышат сладкий запах тления. Может быть, он исходит от складки широкого платья сторожихи, от ее рук с кожей, как бурые скалы Витима? Я нащупываю в нагрудном кармане «энцефалитки» пузырек с духами, отвинчиваю колпачок и втягиваю по способу йогов, как воду через ноздри, запах «Белой сирени». Меня тошнит, рот наполняется горькой слюной. Перестарался… Как только сдал покойника в морг, купил «Белую сирень» и надышался до одури. И все равно мало помогло. Стоит показаться над городком вертолету, как мне слышится трупный дух, смешанный с горячим запахом машинного масла. Что делать – родился таким. В детстве однажды увидел покойника и целую неделю не мог есть. А тут пришлось сопровождать мертвого из тайги на вертолете. Нелепо погибшего Володю Урганова.

Экспертизой выяснено, что Володя Урганов проломил височную косточку, упав головой на пенек. «От нехватки витаминов и солей височная кость у них, якутов, истончается», – объяснил мне следователь, который давал санкцию на похороны Володи.

Я проклял тот пенек, на который упал Володя. Ехал он хорошо на своем олене, пел песню. Но где-то в кустах зашебаршил медведь, и дернулся вожак. Володя свалился на просеку. А была она в заостренных пеньках. Сами же и рубили ее на гольце – вот что было обидно. И песня Володина в ушах у меня долго звучала – не верилось, что погиб наш каюр. Даже вертолетный гул не мог ее заглушить. И если бы не мне сопровождать покойника, думал бы я о нем как о живом. Просто ушел в дальний маршрут, и все. Но мне пришлось до конца прочувствовать, что наш Володя умолк навсегда.

В двухместном МИ-2 я сжался, не смея взглянуть на того, кто сидел рядом со мной на красном сиденье. Белобрысый пилот несколько раз прицеливался в меня черным кругляшком наушника, прежде чем заложить вираж над темно-стеклистым плесом Витима. Вертолетчик недаром поворачивал голову. Когда машина дала левый крен, покойник начал сползать на меня. Я растягивал рот, чтобы перекричать гул мотора и треск плоскостей, но не произнес ни звука. Володя навалился на меня всей своей мертвой тяжестью, и тогда я завыл и рванулся из-под него к пристегнутой ручке двери.

Но пилот не дал мне вывалиться из машины. Он выпрямил вертолет, показал мне кулак и без промедления заложил новый вираж. И необоримая сила повлекла меня самого на мертвеца…

– Пятнадцать рублей – самое малое. – Сторожиха грузно поворачивается ко мне в воротах кладбища.

Ворота – два сучковатых бревна, врытых в землю по бокам дороги. Забора никакого нет.

– Да у меня рабочие, – раздраженно отвечаю я и прочесываю взглядом кладбище. Оно какое-то пестрое и бесплановое. Впереди, на открытом склоне гольца, еще сохраняется некое подобие постепенно блекнущих рядов. Но дальше, в шелестящих глубинах северного кустарника, среди древних крестов сияют свежей масляной краской ограды и маленькие обелиски со звездочками. А рабочих не видно. Ушли…

Я подбегаю к первому ряду холмиков. Лопаты, лом, кайла на месте. Они остро поблескивают возле свежей могилы, где в капитальной железной ограде кисловато пахнет гора пихтовых венков. Вспоминаю, что по пути сюда мы проходили мимо забегаловки, именуемой «Голубым Дунаем». Рабочие перемигивались очень красноречиво: «Выпить бы, братцы, за упокой Володиной души, стоящий был парень».

– Песок не задача выбросить, – пугает меня подоспевшая сторожиха, – мерзлоту подолби попробуй!

– Укажите место! – я хватаю лопату и всаживаю ее в землю, как гарпун.

– За десятку я мерзлоту кайлить не буду. – Голубичинки ее глаз холодеют под низко, от солнца, повязанной косынкой. – Зачем мне за десятку мерзлоту кайлить?

– Да какая тут мерзлота? – Я втаптываю лопату ногой, и она – как нож в масло. – Может, вы лучше нас в геологии разбираетесь?

– В своем деле смыслю. – Сторожиха упирает руки в крутые бока. Лицо ее, простеганное морщинами, становится гордым. – Двадцать пять лет хороню… Где зря – человека не положу…

– Да не все ли равно, где покойнику лежать? – Оглядываюсь – не возвращаются ли рабочие? Дорога, желтым ручьем сбегающая в городок, пустынна. Но откуда-то сзади, из кустов, раздается звук, напоминающий скрип ставни, и потом полувнятное бормотанье.

Я с надеждой отыскиваю глазами источник звуков. Иду туда, перешагиваю через холмики. Трещат под моими бутсами веточки старых венков, шуршат лепестки рассыпавшихся бумажных цветов. Вступаю под сень леска. Топчу солнечные «пятачки», которые подпрыгивают в травах.

За изумрудным кустом пахучей черемухи сидит на свежей могиле мужчина. Новый синий плащ натянулся на его согнутой спине. Вздрагивает завиток седых волос в ложбинке худой шеи. Скрипучий звук опять вырывается из недр его груди. Мужчина поворачивается. Глаза его красны, но слез нет.

– Ушел друг от меня, – пожалился он с судорожным всхлипом. – Раны старые жить не дали…

Читаю надпись на железном листке, прибитом к красной тумбе: «Ожигов Сергей Васильевич родился в 1923 году…». В сорок первом ему было восемнадцать лет. А мне уже двадцать пять. Нашему поколению, можно сказать, повезло. Мы дожили до двадцати пяти. Не убиты, не искалечены… И может, проживем до тридцати. А до пятидесяти?.. Ну, это уж слишком долго без войны. А вдруг и до ста проживем?!

– Хы-ы-ых… – скрипит снова в горле у мужчины, и он припадает к своей скомканной белой кепке. – Я-то под Курском должен лежать, да ты меня выкопа-а-а-ал из воронки, помнишь, Сережка-а-а…

– Будет, будет тебе, Ефим, убиваться. – Сторожиха берется за его плечо пальцами с грубыми оплывами суставов. – Хорошо лежит Сергей, в мерзлоте.

Ефим достает из кармана пол-литровую бутылку водки, стакан, пакетик плавленого сыра, пучок лука-батуна и кулечек карамелек.

– Выпьем, Пелагея Абросимовна, за упокой души Сереги, – говорит он, срывая блестящую пробку зубами.

Я делаю вид, что не слышу, и, отвернувшись, разглядываю надгробья. Ефим несколько раз предлагает и мне выпить. Но я чиркаю себе ребром ладони по горлу, морщусь и кручу головой.

– Хлипкий народ пошел, – доносится сипловатый бас сторожихи. Она сладко вытягивает водку из рюмочки и хрустит бело-зеленым стеблем лука.

Я рад, что на время отделался от нее. А памятник в виде чугунной тумбы с крестом отвлекает меня от текущих забот. Глубоко вдавлена в металл надпись через «ер»: «Фельдшеру Гудкову Петру Ивановичу благодарение от друзей и многихъ исцеленныхъ. Родился в 1836 г., умеръ в 1915 г. Покойся в мире, незабвенный другъ».

Ощупываю пальцами вензеля на чугунных гранях. Солнечные блики косой струей пересекают памятник. Куст ольхи шевелится рядом, и солнечная струя течет, течет… «Отлит в Иркутске на заводе Сибирякова», – мелкая полуистертая насечка. Перевожу взгляд вниз, в долину, где отчаянно стучат моторами катера. Легче было покойника сплавить в Иркутск, чем завозить сюда памятник.

– Целебный памятник этот, – раздается сзади знакомый голос. – Сама-то я не проверяла: бог помиловал – ни одна зараза не пристает, – и она рассмеялась добродушным смешком: – Го-го-го…

Интересно, чем мог лечить тогда фельдшер? Лечил ли хоть цингу? Наверно, лечил – не поставили бы памятник, что обошелся чуть дешевле золота. А чем исцелял? Тогда еще ни витаминов не знали, ни антибиотиков… Хотя тайга все может дать. С травами, ягодой, хвоей, корнями. Конечно, в союзе с тайгой лечил больных фельдшер Гудков Петр Иванович.

Рябенький крапивник садится на ветку ольхи и скачет на пружинистых ножках. Перескакивает на карликовую березу с мелким глянцевитым листом и спрыгивает на узкую цементную плиту с барельефом распятия и надписью, похожей на латинскую.

Иду дальше и чуть не сваливаюсь в яму, заботливо прикрытую пихтовыми ветками.

– Готовая! – восклицаю я, заглядывая в темный зев, откуда несет холодом вечной мерзлоты. – Наши откопали?..

– Нет, это я трудилась для старичка своего. – Сторожиха вновь надвигает на глаза козырек косынки. – Два года мучается – помереть не может. – Она подпирает щеку ладонью. – Старый осколок, с гражданской еще, к сердцу подошел…

– И вы, – мой язык заплетается, – и вы живому могилу?!

Она спокойно укладывает руки на груди.

– Сразу в мерзлоту положу, – с гордостью говорит сторожиха. – Заслужил он – от Буденного саблю имеет… Будет себе лежать целехонький до второго пришествия! Прикажет ему господь после трубного гласа: «Поднимись!» – и поднимется. Будто после долгого сна… – Она прищуривает глаз-голубицу и грозит узловатым пальцем городу: – Я знаю, кого в мерзлоту положить, а кого – на угрев…

«Сумасшедшая», – думаю я, но с упоительным любопытством поворачиваюсь на каблуках. Здесь все перемешано: возле древней могилы – свежая, рядом с католическим крестом – тонкий серп полумесяца со звездочкой на металлическом штыре, покосившийся старательский крест из листвяка, мраморная плита с желтой шестилучевой звездой, стальная балка с позванивающим колечком, а вон и абориген – на жесткой траве холмика разбросаны монеты, хвосты беличьих шкурок, сверточки березовой коры, осколки стекла и раздутые гильзы охотничьих патронов…

– И все они в мерзлоте? – спрашиваю я, обводя рукой эти могилки с разноплеменными памятниками и просто безвестные холмики.

Сторожиха кивает.

– А вы, может, Пелагея… э-э-э…

– Абросимовна, – подсказывает она.

– Вы, может, помните, Пелагея Абросимовна, геолог у нас утонул – в прошлом году… Схоронили его тут без нас… Захаров Дмитрий…

– Экспедишникам отвожу мерзлоту. – Губы ее выгибаются коромыслом. – А вы старуху уважить не хотите – двадцатку заработать не даете…

– Понимаете, Пелагея Абросимовна, – бормочу я, – маленький я человек… Замначальника экспедиции так распорядился… Дал рабочих и на пять рублей им наряд выписал.

– А-а-а, – тянет сторожиха, и шея ее напрягается, как у борца, – этому заму вашему место припасено у меня… Сколько тут людей полегло, а этот выжил. Душегуб, и – на тебе! – заместитель. И обнаглел до невероятия… Насчет детской площадки решали мы тут весной. Место-то рядом с его доминой пустовало. Так он что сказал: «А где мои куры пастись будут?..» Ну, я его на самый угрев уложу, даст бог.

– Володя наш без троп ходил, напрямую, – замечаю я. – Продукты нам вовремя подвозил, без спальников мы редко оставались.

– Знаю Ургановых-то. – Она задумчиво ковыряет носком сапога прошлогоднюю прель. – Семейка на сто оленей, гром по тайге идет, когда перекочевывают… Поди, ничего и не знают про несчастье. Где их сейчас в тайге сыщешь? Осенью прикочуют – придут на могилку всем своим семейством. – Она пригибается над кустом багульника и достает штыковую лопату. – Ладно, за десятку выбью в мерзлоте.

Сторожиха очерчивает прямоугольник между литовским надгробием и серым старательским крестом. Всаживает лопату по самый завиток, выворачивает черный пласт земли.

Я сажусь на теплый цемент надгробия, смотрю, как мелькает лопата. В ноздри мне вливается, перебивая «Белую сирень», запах сырой земли, обрезанных корешков, прошлогодних листьев и женского пота.

– Знаете, Пелагея Абросимовна, – вскакиваю я с плиты, – черт с ним, с замом… Закрою-ка я вам наряд рублей на тридцать… Как за шурф, понимаете? Больше не могу, а тридцать выпишу.

Она разгибается и смахивает бугорчатым, жилистым тылом ладони пот со своих светлых усиков.

– Вот это другой разговор.

– Передохните. – Я вырываю у нее черень, сбрасываю «энцефалитку» и вонзаю лопату в желтую супесь. Грунт берется легко. Слушаю сторожиху под мерные взмахи лопаты.

– Не внучата бы, обошлась без приработка. – Кисти рук ее с набрякшими ветками вен свисают с раздвинутых коленок. – А куда денешь их, коли мать с отцом заморили детишек. Мастером горным сынок-то, невестка в конторе сидит. В кухне у них холодильник поуркивает, а детишки белее манной каши, чуть что не по ним – в пол ногами: «Тот-топ-топ, гук-гук-гук…» Ну, забрала себе, козьим молоком отпоила, рассказками ублажила… Сейчас – сам видел – как пузыри!

Я киваю и наваливаюсь на лопату. Раздается скрежет железа о мерзлоту. Я вошел в землю до пояса, но дальше копать бесполезно. Я знаю, что такое мерзлота. Меня уже охватило холодом.

– Мерзлота к себе так просто не пускает. – Взгляд ее невидящ – он устремлен под ноги, в землю, словно глаза видят там, под землей, что-то. – На пожог ее беру.

Мой взгляд тоже устремляется в землю. Он расплывается, как солнечная струя на чугунном памятнике. И я вижу лежащих в вечной мерзлоте. Нет, не просто лежащих – плывущих в океане времени. А нет ли берегов у этого океана? И не предчувствие ли этих обетованных материков влекло еще фараонов: «О, мать Нейт, простри надо мной свои крылья, извечные звезды».

– Да, надо раскладывать пожог, – говорю я, выскакивая из ямы, поднимаю «энцефалитку» и встряхивало ее. – Долгое дело…

Из кармана выпадает флакон с духами. Беру его и отираю от песчинок, налипших к стеклу.

– Ладно, – говорит моя сторожиха, кивая в сторону готовой могилы, – забирайте… А я это добью помаленьку для старичка…

– Возьмите, Пелагея Абросимовна, – я протягиваю ей флакон. – Пожалуйста.

Женщина будто от сна отрывается. Она благоговейно ставит флакон на ладонь, отвинчивает пробку и втягивает духи затрепетавшими ноздрями.

– В доме поставлю. – Она прижимает флакон к груди. – Пусть старичку весной будет пахнуть.

– Пойду насчет остального для Володи. – Я разглядываю рубчатый след своей подошвы.

– Ну, дай тебе бог здоровья. – И, улыбаясь, сторожиха выставляет на солнце белые, словно кусочки разбитой тарелки, зубы.