Текст книги "Сибирский рассказ. Выпуск I"
Автор книги: Василий Шукшин
Соавторы: Валентин Распутин,Виктор Астафьев,Анатолий Приставкин,Виль Липатов,Мария Халфина,Аскольд Якубовский,Юрий Магалиф,Давид Константиновский,Юрий Куранов,Андрей Скалон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)
Во дворе Коля увидел отца.
– Пап, ну давай хоронить. Где ты все пропадаешь?
– Все, сынок, – сказал устало Кирилл. – Будем хоронить.
Шестеро человек вынесли на полотенцах гроб с бабушкой. Медсестра сопровождала мать, старухи вели под руки бабу Машу, которая вдруг ослабла так, что ноги перестали двигаться. Дедушка шел сам. Он был одет в полушубок, высокий воротник, в котором утонула голова, подвязан Колиным шарфом узлом на груди. Коля решил, что дедушка нуждается в помощи, и взял его за руку.
За воротами процессия выровнялась. Заняли свои места оркестр и машина с опущенными бортами, обтянутыми красной материей, – на ней стоял памятник с латунной звездой. Встроилась и санитарная машина – сразу за гробом. Когда процессия тронулась и вновь заиграл оркестр, в машину, Коля видел, внесли маму.
Шли медленно и долго. Кладбище, когда-то бывшее за селом, теперь располагалось чуть не в центре – в березовой роще над логом. Коля время от времени отлучался – забегал в голову процессии или задерживался до конца ее. Возвратившись, он шептал дедушке, что обратно они поедут на машинах – сзади пять грузовиков движутся следом и совхозный автобус. А то говорил:
– Венков-то, дедушка, сколько! Наши там, потом от сельсовета, от станции, от депо, еще от школы, от совхоза, от маслозавода, еще другие…
Или спрашивал:
– А правда, бабушкина капуста лучше всех? Там говорят, что не будет больше такой капусты.
– Не будет, – соглашался дедушка. – Много чего теперь не будет.
У могилы Коля с дедушкой остановились перед самым гробом. Дедушка смотрел и смотрел на гроб, на бабушку в нем, на лицо ее с добрыми морщинками и ничего другого не видел, ничего не слышал. А Коля видел, как подрагивает у дедушки бородка над шарфом, замечал, как хватает ртом воздух баба Маша, слышал, как выступают над гробом люди и что говорят. Много было сказано такого, о чем Коля и не подумал бы никогда. Бабушка была для него бабушкой, доброй и ласковой, что-нибудь вкусненькое припасала для него, вязала теплые носки и варежки. А тут называют ее беспартийным коммунистом и даже героем. Один старичок, постарее даже дедушки, так и сказал:
– Прощай, безымянный герой наш, Ефимья Ивановна! Вечная память тебе!
Коля затеребил дедушку:
– Что он говорит, деда? А, деда? Ну кто же наша бабушка?
– Ну кто? – неохотно отозвался дедушка. – Человек она.
– А почему тогда безымянный герой?
– Герой? – дедушка удивленно посмотрел на Колю, стиснул его руку, повернулся с ним к людям: – Я скажу, почему!
– Люди! – вдруг тоненько вскрикнул он.
Сотни пар глаз смотрели на них. Коля никогда не видел сразу столько добрых, сочувствующих, ждущих глаз. Ему стало горячо в голове, чуть из памяти не вышел. Потом он стал смотреть на дедушку, стал напряженно ждать, что он скажет.
– Лю-юди! – повторил дедушка еще громче и тихо проговорил: – Ушла от нас Ефимья…
Кто-то всхлипнул в тишине.
– Не сме-еть! – дедушка даже ногой топнул. – Не сметь плакать… Я скажу, кто она такая есть… – он сглотил комок, подступивший к горлу, закашлялся.
Вдруг послышался робкий голос:
– Не надо, Лукьяныч, а?..
Еще несколько голосов:
– Не надо бы…
– Мы знаем, Лукьяныч.
– Чего там…
Дедушка зажмурил глаза, по морщинкам у носа покатились слезы на бороду. И Коля заплакал. Смотрел на дедушку и плакал тоже без голоса, одними слезами – они сами текли и текли. Ему стало очень жалко бабушку, и дедушку жалко стало, и обидно было, что все знают, кто она такая, бабушка его, а он, родной внук, не знает еще.
ДОВЕРИЕ
Л. М.
Порожний КрАЗ громыхал по дороге, как консервная банка. От напряжения у Нади немели спина и ноги. Взгляд цеплялся за гладь асфальта с надеждой, что тело расслабится, но машина и на ровном месте жестко встряхивалась. Надя снова судорожно прижимала ногами резиновый коврик, с которого не переставала клубиться пыль, спиной упиралась в скрипучие пружины сиденья и недружелюбно взглядывала на шофера Ваню Зуева, будто он нарочно устроил ей такую тряску. Ваня невозмутимо покачивался за рулем, лениво посматривая по сторонам, и руки его, казалось, отдыхали на баранке, которая вроде бы сама по себе беспрерывно покручивалась. Хоть бы уж помолчал до завода – надоела его болтовня: весь день развлекал на станции публику и в дороге не унимался, хотя Надя демонстративно не слушала его. Парень как парень, когда молчит, ничем не хуже других шоферов, но в том то и дело, что молчать он не умеет. Откуда только что берется? Верить его рассказам, так он дружит с министрами, ездит по заграницам и не полетел на Венеру лишь потому, что дали короткий отпуск – не обернуться в два конца. И не подумает, что у человека может быть свое настроение далеко не шутливое и не такое беззаботное.
Товарный двор станции отдалялся вместе с заботами дня. Еще час назад для Нади не было важнее дела, чем сдать на станцию груз, и тревожилась она только о том, чтобы не пришлось везти изделия обратно на завод. Теперь возбуждение, порожденное большой очередью, поломкой крана и беззаботностью Вани Зуева, улеглось и отставало где-то по дороге, как пыль за машиной, и прожитый в ожидании день представлялся нескладно куцым. Раньше половины восьмого на завод уже никак не успеть. Сергей наверняка не будет ждать ее столько времени. Утром в сутолоке поговорить толком не удалось. Сказал, что везет продукты в пионерский лагерь и что новоселье назначено на завтра… «Готовься, – сказал из кабины, отъезжая от гаража. – Это дело мы реализуем! Вся родня соберется…» Огорошил – и нет его. С утра в Наде жила надежда застать Сергея в гараже после работы и узнать подробности о завтрашнем новоселье, а за ней накапливались заботы, мелкие сами по себе, но очень важные в свое время – выбрать соответствующее платье, сделать утром прическу и маникюр… Когда они подступили к Наде вплотную, то обнаружилось, что ее нарядные платья могут не прийтись по вкусу родителям Сергея – слишком открытые и короткие. Надя остановила выбор на белом шерстяном платье, но и над ним придется посидеть вечером. Пожалуй, хорошо бы купить к нему керамическую брошку, как у Ларисы из отдела сбыта…
Проехали центр города. Ваня Зуев гнал машину, не заботясь об удобстве пассажирки. При сильной встряске, скользнув по ней взглядом, спрашивал:
– Не наскучило еще?
– Что?
– Подпрыгивать.
И смеялся, как над девчонкой. Надя сердилась, но через некоторое время, забывшись, снова попадала врасплох, и Ваня Зуев смеялся еще заразительнее. Не находит, о чем говорить, вот и забавляется…
Ездить в пионерский лагерь Сергею выгодно – на полдня машина остается в распоряжении шофера, а быть у воды и не замочиться… О поездке можно так сказать: это дело мы реализуем. Сергей не упускал калыма, если подвертывался случай. На другой работе ему труднее было бы тянуться на кооперативную квартиру. Но он говорил о новоселье: готовься. Решил, значит, представить ее родителям. Что-то вроде смотрин получается. Смотрины с доставкой на дом… Если не увидится сегодня с Сергеем, то и прихорашиваться не станет.
С моста открылась и отступила назад Набережная улица. Надя охватила взглядом лишь общий вид – опрятные высокие дома под голубым небом, сочную зелень сквера вдоль берега, юркие, как жуки-водомеры, моторные лодки на подсиненной воде в солнечных бликах.
– Видела экспериментальный дом? – спросил Ваня Зуев. – Крупнопанельный в девять этажей. Красота! И внутри удобный: в каждом подъезде лифт, в кухне – мусоропровод, коридоры просторные. Запросто можно ставить ларь под картошку, и никому не помешает. Вон его крыша, видишь?
Надя знала этот дом – два года велись разговоры о нем в городе: показывали по телевизору, рассказывали по радио, писали в газете. Только не говорили, кто будет жить в нем.
– Ну, вижу, – ответила Надя. – И что?
Ваня помолчал значительно и скромно сказал:
– Мой.
Еще помолчал, разжигая любопытство, и уточнил:
– Я в нем живу. На пятом этаже. Между прочим, самый удобный этаж – и пешком не тяжело подняться, и на лифте не стыдно…
Надя недоверчиво ухмыльнулась, но Ваню Зуева невозможно было остановить.
– Дом заселяли к Первому мая. Помнишь, я с машиной запоздал? Перевозился, – рассказывал он. – Прихожу перед этим на работу. Сама знаешь, конец месяца, с планом запарка, как вот сейчас. КрАЗ ждет меня, уже нагруженный. Я до кабины не дошел, как Путов кричит сверху, из диспетчерской: «Зуев, к телефону!» Нет, подожди… Один рейс я сделал, с тобой же ездил. Помнишь? Ну. А это после обеда звонок был. Он же заполошный, наш Путов, на кого хочешь страху нагонит. «К телефону! – кричит из окна. – Давай живей, горисполком требует!». Глаза таращит, будто я жалобу на него написал. Ну, такой начальник цеха еще не родился, который меня испугает. Тем более, никуда я не посылал никаких жалоб. Я терпеть не могу всяких этих заявлений-объяснений. По телефону вежливый женский голос сказал, что меня хочет видеть товарищ Бахтин. Желательно, говорит, сегодня в три часа. Путов замдиректорскую «Волгу» дал. Это тебе не КрАЗ и даже не ЗИЛ. «Волга»! Пятнадцать минут – и мы у парадного подъезда.
Самый невероятный вымысел облекался Ваней Зуевым в убедительные, вполне реальные подробности, так что Надя уже стала прислушиваться к его рассказу.
– Ты Бахтина-то знаешь? – продолжал он. – Председатель горисполкома, Бахтин Георгий Николаевич. И ни разу не видела? В общем, по виду вроде меня – плотный такой, небольшого роста, разве что постарше года на два и облысел. Оно и понятно – на такой работе. Ване Зуеву или, скажем, твоему Сергею что положено знать? Одну баранку. Куда ты скажешь, туда я и поверну. Могу домой завезти. Не надо? Ну, значит, не надо. Хозяин – барин. А у него там всякие постановления, резолюции, комиссии. И все держи в голове. А людей сколько надо помнить! Вот я, Ваня Зуев, шофер второго класса, не поздороваюсь с кем-нибудь, так? Выпил, скажут, Ваня Зуев, знакомых не различает. И никаких последствий. А если Жорка не поздоровается, Бахтин то есть? Ого! В миг разнесут по городу: молодой председатель, а зазнался уже… Встречает он меня на пороге кабинета, руку жмет крепко. «Здорово, Ваня!» – говорит. Я тоже крепко жму руку. «Здорово, Жора!» Для кого он Георгий Николаевич и товарищ Бахтин, а мы с ним давнишние друзья, жили на одной улице, в одну школу бегали. Садимся рядышком на диван, разглядываем друг друга. «Что-то не заходишь, Ваня», – укоряет. «Да все как-то непопутно», – успокаиваю его. Ты, Ваня, говорит потом, – всю сознательную жизнь работаешь на заводе математических машин в одном и том же цехе. Транспортный, цех-то? Точно, – подтверждаю, – с первого дня основания вот уже пятнадцать лет тружусь в этом цехе. Все правильно, – говорит Бахтин, – поэтому надо признать тебя ветераном, который не представляет себе жизни отдельно от родного цеха. Ты согласен? Какой разговор, Жора! – я ему отвечаю. – Не дай бог сгорит цех, так я еще пять лет на пепле греться буду. Смеется, понимает шутку. И без шуток, – говорю, – само собой. Ну, а живешь-то, – спрашивает, – все там же? Там, – говорю. Интересуется жизнью, спрашивает, в чем нуждаюсь. А какая у меня нужда? Живу и живу. Если подумать, то можно, конечно, найти. Так ему по-дружески и толкую. Ну, вот что, Ваня, мы тут посоветовались насчет тебя и решили дать квартиру двухкомнатную в экспериментальном доме. Не женился, говорит, семья не прибавилась? Нет еще пока, отвечаю. Приходи завтра за ордером, наказывает. Ты представь только мое положение, – Ваня Зуев обратился к Наде, – а?
Надя сидела разморенная, не одергивала уже платье, не поправляла волосы, прилипавшие к лицу. Он откровенно осмотрел ее, достал из-за спинки сиденья газету, положил ей на загорелые ноги.
– Свежая, – сказал, чтобы не подумала, будто совестит ее.
Надя прижала газету рукой к коленям. Ей в самом деле не было совестно, потому что в глазах Вани Зуева не таилось ни укора, ни вороватой жадности. Он видел ее всю, усталую и расстроенную в чувствах, а не только открытые ноги в запыленных красных босоножках.
Машина въехала в окраинную улицу. С обеих сторон дороги густо росли тополя, скрывая сплошной зеленью частные домики. Листья на деревьях заматерели – потускнели и усохли. За этими тополями незаметно кончается город, и аллея через пустырь, так же скрытый зеленью крон, подводит затененную дорогу к заводским воротам. Ваня Зуев сбавил скорость. Стал заметен вешний ветерок, под которым листья шевелились на корешках, не сминаясь, будто жестяные, и шелестели, должно быть, жестко. И народившиеся листики начали различаться – светлые и мягкие, с влажным блеском.
– Ну вот, значит, – заговорил Ваня с таким видом, будто затормозил, чтобы успеть досказать. – Бахтин обиделся: и спасибо, дескать, не скажешь. Постой, говорю, Жора. Ты только не обижайся. Спасибо, конечно, что вспомнил и по старой дружбе квартиру вырешил. Но ты же знаешь, что я никогда не любил этого. Дружба дружбой, а я человек гордый… Знаю, Ваня, знаю! Помню, говорит, и ценю твою дружбу, и ты, как всегда, прав. А гордость твою я не ущемляю, потому что квартиру дает тебе горисполком. Мне, например, приятно будет жить с тобой в соседях… Так вот и получилось. А квартира хорошая, нечего сказать. – Ваня Зуев вызывал сигналами охранника, остановив машину перед воротами, и заканчивал торопливо: – Сказать нечего, одно плохо – далековато ездить на работу. Вот поставлю машину, будет уже около восьми. Дай бог к девяти домой добраться…
У гаража Надя сошла на землю непослушными ногами, подержалась за дверцу, набираясь устойчивости, сказала серьезно:
– Все равно тебе повезло.
– Ага, – растерянно проговорил Ваня Зуев. – Повезло… – Он развернул КрАЗ и сдал задним ходом к стене гаража, пристраиваясь в ряд с другими машинами. Надя отошла в сторону, остановилась под окном диспетчерской. В общем-то, в диспетчерскую ей незачем подниматься. И на завод можно было не приезжать. Сошла бы в центре, пересела на автобус или Ваня Зуев довез бы до дому, как предлагал… По машине диспетчеру видно, что изделия сданы. А Сергея в цехе нет – уже вышел бы к ней… Или из окна диспетчерской позвал бы…
Территория завода – в пестрых газонах, в асфальтовых дорожках – была безлюдной. Корпуса цехов будто прятались за молодыми тополями, но их выдавали густые вечерние тени. Завод жил звуками. Металлический лязг и скрежет возникали неожиданно и одновременно в разных местах, звуки вязались в узлы, обрывались, как нити троса, возникали вновь, создавая впечатление хаоса. Но в этом хаосе, если прислушаться, улавливалось ритмичное стрекотание, доносившееся приглушенно из цехов, будто по всей территории завода расставлены огромные коробки, наполненные кузнечиками. Работала вторая смена.
Надя тоже была трудягой-кузнечиком. Она достаточно напрыгалась на станции за день – из товарной конторы к весовщику, от весовщика к крану, отработала полторы смены, но, запыленная и уставшая, была довольна, что дело сделано. Утром она оставила в ящике стола сумочку, а в ней – мыло и полотенце, и сейчас было приятно вспомнить об этом. Можно и дома помыться в ванне, но рабочий душ доставляет большее удовольствие. Притом неизвестно, как там, дома, сложится обстановка. Если отец опять напился, то и не вспомнишь о ванне. Притерпевшейся болью отозвалось в сердце мимолетное воспоминание о доме.
Надя рассчитывала увидеть Сергея. Ей не хотелось торопиться домой. Надо было, наконец, взять сумочку… Любой из этих причин она объяснила бы свое возвращение на завод. Однако было еще что-то невысказываемое, что удерживало ее сейчас у цеха, заставляло вслушиваться в ритм жизни завода, но проявлялось пока лишь в желании пойти в цеховой душ.
– Эй, девушка! – послышалось над головой. – Напрасно стоишь здесь, он не придет.
Надя узнала по голосу диспетчера Блонского, убежденного холостяка, представила его в окне – рукава белой нейлоновой рубашки для деловитости закатаны, воротник расстегнут на одну пуговицу, красный галстук небрежно приспущен, на лоб сваливается четким витком прядка волос.
– Не меня ли ждешь, Наденька? – продолжал Блонский, не дождавшись ответа. – Хоть бы голос подала.
– Много чести – тебя ждать, – сказала Надя, не глядя вверх.
– Ну, виноват, Наденька, прости! Полчаса назад – я бы с полным удовольствием, а сейчас очень занят. Да и тебя начальство ждет.
– Какое еще начальство?
Из-за плеча Блонского выглянул Путов.
– Заходи, Гонова, нечего прохлаждаться.
Надя медленно поднималась по крутой металлической лестнице в диспетчерскую. Разговор с начальником цеха не сулил ей ничего отрадного. «Давай квитанцию. Не привезла? А чем ты думала? Конец месяца, Цейтлин с телефона не слазит… Сама объяснишь ему!» Квитанцию надо было ждать еще минут сорок в лучшем случае, и то если в товарной конторе соблаговолили бы сразу оформить документы. А у Нади уже не оставалось сил уламывать кассира. Решила, что возьмет квитанцию в понедельник. В понедельник, а не сегодня кончается месяц. Ну, Путову ответит: «Скажите спасибо, что изделия сдала! За квитанцией диспетчер, вон, съездить может. – И кивнет на Блонского: – Все равно бьет баклуши».
Диспетчерской была небольшая комната с одним окном и тремя столами: диспетчера, завхоза и экспедитора. Из нее вела дверь еще в одну комнату – кабинет начальника цеха. Сейчас эта дверь была раскрыта, Путов сидел за столом завхоза. Блонский пристроился на подоконнике и тоскливо поглядывал на телефон: не будь Путова, он бы не скучал. Надя прошла к своему столу, села за него прямо, не откидываясь на спинку стула.
– Что случилось? – спросил Путов.
– Кран поломался.
– А груз?
– Сдала.
– Квитанции, конечно, нету?
– Нет.
– Ну, ладно. Завтра возьмешь.
– В понедельник, – поправила Надя, удивленная покладистостью начальника цеха.
– Только что Цейтлин звонил, – сказал Путов со вздохом. – Готовой продукции в десятом цехе, говорит, много. Завтра надо вывезти.
Наде нетрудно представить, какой разговор был с заместителем директора Цейтлиным. Путову оставалось полгода до пенсии, работу он знал хорошо, но здоровья уже не хватало со всем управляться. Цейтлин легко находил повод покрикивать на него и покрикивал без стеснения, причем Путов выслушивал его с покорностью, даже когда не был виноват.
– Ему недели мало? Пускай сам по субботам возит, – сказала Надя, сочувствуя Путову.
– Не наше дело! – отрезал он с раздражением. – Сказано – выполняй.
– Не наше? – Надя вскочила со стула, повернулась к Путову спиной: – А это? Вся спина горит, платье за месяц в тряпку истирается. Это чье дело? Не наше?! Может быть, вы с Цейтлиным мне платья покупаете?
– Ну-ка, ну-ка? – Блонский перегнулся через стол, чтобы лучше рассмотреть, как измято платье. – Да, действительно, Иван Данилович… Вот вам и веселый человек Ваня Зуев. Ты ведь с ним ездила? И опоздала на два часа…
– Молчал бы уж, Блонский, – отмахнулась от него Надя, усаживаясь на прежнее место. – У кого что болит…
– Ты это брось! – поддержал ее Путов. – Не к месту твои шуточки.
– Какие шуточки? – Блонский хохотнул, задетый Надиным пренебрежением. – Не до шуток будет, когда Сергей узнает. Кстати, Ваня-то Зуев не показывается.
– Сказано! – прикрикнул на него Путов. – Надежда, ты не горячись. Надо, понимаешь. Ну, план реализации… Всегда так, не тебе объяснять. Будет план – будет премия, новое платье будет.
Как раз объяснять он и не умел, не научился убеждать, не привык просить, хотя давно понял, что голым приказом, тем более окриком, ничего не добьешься, что надо и объяснять, и убеждать, и просить. И в Наде вновь шевельнулось сочувствие к нему. Но она, достав сумочку из стола, поднялась уходить.
– Что вы насели на меня, Иван Данилович? Вон человеку делать нечего, а считается на работе. Чем зубы мыть по телефону с кем-то, пускай лучше съездит разок на станцию.
Блонский обиделся.
– Не тебе судить мою работу! Ты свое дело знай.
– Я-то знаю, потому и говорю.
– Может быть, на мое место сядешь?
– А хуже б не было…
Разругались бы, пожалуй, в пух и прах, потому что Блонский с решительным видом застегнул воротник рубашки и подтянул галстук, но Путов вовремя урезонил их:
– Будет вам! Сцепились ни из-за чего. Погоди, Надежда, погоди… Диспетчеру платформами заниматься, повагонная отгрузка будет… И доверенность! Доверенность-то на тебя оформлена. Ну?
Надя была уже у двери. Путов смотрел на нее умоляюще.
– Не поеду я на этой колымаге! – сказала она. – Всю душу вытрясла… Кругом щели, стекла не открываются.
– Да, а где ж таки Зуев? – спросил Путов.
– Просил кланяться, – ответил Блонский, отвернувшийся к окну.
– Совсем запустил парень машину. Придется, наверно, снимать. Посидит на ремонте… Ну вот, Надежда, поедешь, значит, на ЗИЛе. К восьми часам машина будет готова, садись и погоняй. Слышишь, Блонский? Чтобы к восьми часам! Сказано – выполняй. – Путов решительно поднялся и пошел в свой кабинет, по-стариковски сутулясь в старомодном широком костюме и волоча ноги в тяжелых туфлях на микропористой подошве. В проеме двери он обернулся: – Надежда, мы договорились. Надо, понимаешь.
Надя спустилась в гараж, пустой и прохладный. Душевая располагалась под лестницей. Чистый цементный пол устилали деревянные решетки. Надя сбросила босоножки. Влажное дерево решеток ласково холодило подошвы ног. С этого холодка, который постепенно проникал в тело, сгоняя с него липкий жар, и начинался рабочий душ. Исподволь возникало предрасположение к раздумчивой медлительности, когда каждое движение наполняется смыслом, каждая мысль приобретает завершенность. Путов, думала она снисходительно, уверен, что уговорил ее премией. Другого довода у него просто нет: будет премия, начислю сверхурочные. А кто не знает, что за выполнение плана по реализации продукции премию получает только начальство. Она поддалась уговорам из жалости к старику: на него же все шишки повалятся, хотя и нет его вины в том, что десятый цех выдает продукцию штурмом в последние дни месяца. А он будет молча переживать несправедливость, о себе даже не заикнется. Вы бы, Иван Данилович, сказали, что изделия-то лежат – пускай тепленькие еще, но лежат! – в десятом цехе, и отправить их надо срочно не ради премии, не ради личной выгоды, а потому, что их ждут не дождутся на других заводах. Потом разберемся, кто больше виноват, кто меньше, а сейчас не время предъявлять личные счеты. Да не может быть, чтобы Путов не понимал этого. Конечно, понимает, только говорить не решается – вдруг спросят в ответ: кто-то виноват, кого-то когда-то накажут, а я что иметь буду?..
Не только пыль смывалась под душем. Обмывалась усталость, становилась легкой и светлой, так что приятно было держать ее в себе. В плотных струйках воды, в ее шуме и запахе бесследно растворялась досада, накопившаяся за день от изнурительного ожидания на станции и плоских острот Блонского, от грубоватого заискивания начальника цеха и своей несдержанности, от Сергея и Вани Зуева… А на дно души оседала еще одна крупица чистого, доброго чувства, которое непостижимым образом воздействовало на сознание, так что оно наподобие локатора вылавливало из внешнего мира и фиксировало светлость в тени, радость в печали, значимость в мелочах.
Домой Надя ехала в новеньком автобусе ЛиАЗ. Выбоины и неровности дороги гасились под днищем чуткими рессорами. Навстречу тоже попадались такие автобусы – ликинские и львовские, отличающиеся бережным и плавным ходом, и Наде доставляло удовольствие, между прочим, думать, что их все больше появляется на улицах города.
Улицы сменяли одна другую. Деревья за окном казались обрызганными салатовым подростом, особенно заметным в начале летних сумерек, которые накапливаются под деревьями и у домов по-сибирски затяжно и так и не успевают подняться над землей, над городом, над домами и деревьями, сдерживаемые стойким загоризонтным светом. Сумерки мягко приняли Надю на автобусной остановке. Она шла в глубь жилмассива к своему девятнадцатому «Е» дому по асфальтовым дорожкам, на которых играли ребятишки, под распахнутыми окнами, из которых слышалась музыка, мимо людных скамеек у подъездов, шла неторопливо, благодарная неизвестным людям, которые, планируя жилмассив, думали и о ней, о ее настроении. Мир виделся ей иным, нежели совсем недавно из кабины КрАЗа, добрым и прекрасным, каким на самом деле он еще не стал, а вернее будет сказать, мир повернулся к ней доброй и прекрасной стороной, и таким он был желанен ей.
Издали Надя увидела раскрытую балконную дверь своей квартиры и по ней определила, что кто-то из родителей есть дома. На звонок вышла мать в просторном ситцевом халате и сразу, Надя еще не переступила порога, спросила настороженно:
– Сергея видела?
– Видела утром. – Надя легонько отстранила мать с дороги, говоря с улыбкой: – Может быть, позволишь сначала войти?
– А где же ты была? – продолжала мать в прежнем озабоченном тоне. – Он заходил после работы.
– Трудилась, мам. И проголодалась, конечно.
Надя прошла в кухню, заглянула в холодильник – молоко есть, к плите мать успела раньше – запалила газ, поставила закрытую сковородку на огонь.
– Сейчас котлеты разогреются, – говорила. – Мы давно поужинали, остыло все. Посиди минут пять.
Надя села за кухонный столик на отцовское место в углу.
– Говоришь, после работы был? – спросила о Сергее.
– Ну! – с готовностью отозвалась мать. – Отца увидел и проходить не стал. Наказал, чтобы ты завтра к трем часам пришла на Набережную. Он будет ждать, – Она ставила сковородку перед Надей, доставала из холодильника бидон с молоком, резала хлеб, подавала вилку и бокал, причем, делая все автоматически, держалась в мыслях за нитку разговора и, присев к столу, продолжала: – Вы что надумали? Расписаться хотите? Я весь вечер переживала. С отцом не поговоришь – у него один ответ: сама большая. Тебя нету и нету… Я уж думала: разве можно помимо родителей?
– Да с чего ты взяла? – удивилась Надя, рассчитывая снять беспокойство с матери своим удивлением.
За последние годы мать резко сдала. Прежде приходила с работы энергичная, переделывала кучу дел дома и отшучивалась, что на складе отдохнет. Действительно, не такая уж утомительная работа быть кладовщиком в цехе. Надя уже в десятом классе училась, а понятия не имела, как приготовить обед, что такое субботняя приборка или большая стирка. Теперь же мать возвращалась с работы усталая непонятно от чего и безучастная, переодевалась в помятый халат и, кое-как осилив совсем уж неотложное – ужин приготовить или постирать чулки, включала телевизор и тут же засыпала одетая на диване, не разобрав постели. Это превращение началось, пожалуй, после того, как отец все чаще стал приходить домой выпившим. Надя постепенно и незаметно привыкла оберегать мать от своих дел и забот, иногда сознательно ради ее спокойствия шла на обман. Не пройдя по конкурсу в педагогический институт, она сказала матери, что поступила на заочный факультет. Через год она действительно стала студенткой-заочницей, только не педагогического института, а автодорожного, а матери пришлось говорить, что перевелась из-за работы, что специальность экономиста теперь ей больше нравится. Уже закончила второй курс, а мать так и не подозревает о пропущенном годе, о ее тогдашних метаниях. Отец предлагал свою помощь – Надя была откровенна с ним, обещал устроить в свой цех автоматов. Он механик-самоучка, на заводе его ценят, и, конечно, уважили бы его просьбу. Но Наде необходимо было самоуважение. «Сама большая, – сказал тогда отец, соглашаясь с ней. – Устраивайся, где хочешь. Только смотри не уложи мать в постель». И вообще он умница. И матери до сих пор не проговорился. А вот Сергея невзлюбил с первого взгляда. Из молодых да ранний, говорит, такие деляги-разумники у них в цехе долго не держатся. Надя поначалу, оскорбляясь за Сергея, вступала в спор. Но отца не переубедишь. И она стала избегать разговоров о Сергее дома, как вот сегодня с матерью. Ее оставил равнодушной приход Сергея, что она отметила с недоумением. Родительская опека утомила ее. Вздохи матери за спиной, молчаливость отца она принимала на свой счет. Пора уж определиться в жизни, быть самостоятельной и независимой. Сергей убеждал ее, что для этого необходима прежде всего материальная база – квартира, мебель, постоянный доход. Что верно, то верно, соглашалась Надя. И ждала. Но не такого разговора ждала, какой состоялся утром с Сергеем: на ходу, между делом. А если прав отец? Квартира построена, мебель есть, теперь подошла очередь обзаводиться женой…
Мать не поверила словам Нади.
– Вижу я, – сказала, – к чему у вас идет. По нему вижу. Такой требовательный… Уже теперь. – И закончила с устоявшейся горечью в голосе: – А разузнать не у кого.
– Ну что ты, мама! – запротестовала Надя, задетая именно этой горечью. – Ничего еще не ясно, нечего тебе разузнавать. Просто Сергей хочет познакомить меня с родителями. Новоселье у них завтра, родственники соберутся.
– Какое ж новоселье? С марта живут…
– Устраивались, готовились, – живо возразила Надя. – У них все солидно делается.
– Так чего ты сидишь-то со мной, господи? Надо что-то делать.
– Вот поужинаю, буду посуду мыть, – ответила Надя с улыбкой. – А ты что предлагаешь?
– Помыться надо, платья посмотреть, о прическе подумать… И не улыбайся! Что, такая вот явишься?
Надя совсем развеселилась.
– А вдруг не понравлюсь, мам? И буду сидеть как дура с вымытой шеей.
Мать улыбнулась несмело и сразу погасила улыбку.
– И правда, Надя, а? Как-то не так это, шиворот-навыворот как-то.
– Не переживай ты, не переживай! – Надя стала убирать со стола, удержав мать на месте. – Посиди, управлюсь без тебя… Не маленькая, поди, сама разберусь.
Мать вздохнула, не сказала ничего, но опять поникла. Надя взяла ее за сухие плечи, заглянула в усталые глаза.
– Ну?
– Вы с отцом давно без меня обходитесь…
Чувствуя, что любой ответ, даже самый правдивый, прозвучал бы сейчас фальшиво, Надя подняла мать за плечи с табуретки и направила в большую комнату.
– Пойдем к телевизору, посмотрим что-нибудь.
Экран телевизора светился, а звук был совсем приглушен. Надя прибавила громкость, села с матерью на диван и увидела отца, который лежал на дорожке головой к балконной двери. Взяв две подушки с кровати, она подала одну матери, а другую подложила под голову отцу. Он приоткрыл глаза, сказал сонно, дотронувшись рукой до ее ноги:
– Спасибо, дочка.
Под глазами синие мешки, лицо в седой щетине, кожа на шее взялась глубокими морщинами – старый уже. А мать? Надя порывисто оглянулась на нее. И она… Тоже заметно постарела. Держит подушку на коленях и не в телевизор смотрит, а на Надю. Взгляды встретились и разошлись.
К родителям пришла старость. А просто ли принять ее? Легко ли сжиться с ней… Как же Надя раньше не заметила ее? Тяготилась отцом, таилась от матери, жаловалась Сергею, какие они недоверчивые и назойливые, и… приближала тем самым и без того недалекую безрадостную встречу. Надя молча вернулась на диван. Мать не шелохнулась.
