Текст книги "Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов(изд.1971)"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Как вы однажды выразились, главное – выжить,– безразлично произнес Баранников.

– Бросьте со мной играть! Вы что, хотите жить, получить крест от Гитлера и с этим крестом на шее вернуться на пепелище своего дома, сожженного нашими «фау»? Так? – спросил бельгиец, и глаза его загорелись злобным огнем.

– А что я могу сделать? – безнадежно произнес Баранников, который совсем не торопился вступать с ним в открытый разговор.

Бельгиец, может быть, целую минуту смотрел на Баранникова и молчал. Потом неожиданно спросил:

– Вы что, не русский?

– Почему? Русский.

– Мои товарищи поручили мне поговорить именно с вами.

– О чем?

– Что значит – о чем! О том же.

– Не понимаю.

– Бросьте! – Бельгиец встал и заходил по комнате – два шага к окну, два обратно.– Мы потребуем, чтобы нас вернули в обычный лагерь. Нигде не сказано, что мы обязаны работать именно в этом аду.

– Отсюда живыми не выпускают никого,– спокойно сказал Баранников.

Бельгиец остановился:

– Это не больше как сказка для трусливых.

– А если не сказка?

– Значит, вы будете спокойно делать «фау»?

– Не знаю.

– Я и мои товарищи имеем совершенно ясно сформулированные приговоры их собачьих судов. Заключение и его срок. У нас есть все основания протестовать против того, что нас заслали в это подземелье.

– Лично я никакого приговора не имею.

– И думаете за это спрятаться?

Баранников промолчал.

Бельгиец постоял перед ним и направился к двери.

– Я приходил к вам насчет потолка. Я потребую, чтобы сделали ремонт. Спокойной ночи! – Бельгиец ушел, резко хлопнув дверью.

Это неожиданное посещение взбудоражило Баранникова. Еще во время разговора его подмывало заговорить с бельгийцем откровенно, но так внезапно возникший и такой опасный разговор настораживал. «Чего же он хотел? – напряженно думал Баранников.– Чтобы я присоединился к их дурацкому и безнадежному протесту? Или он ждал моих предложений? Почему он так напирал на то, что я русский?..»

В эту ночь Баранников заснул только перед самым рассветом. Все думал о разговоре с бельгийцем. Нет, нет, проявляя осторожность, он поступав правильно. И в то же время Баранников был почти уверен, что бельгиец не провокатор. В конце концов, он решил посмотреть, как будут вести себя бельгиец и его товарищи дальше. А там видно будет. Когда на другой день Баранников поздоровался с бельгийцем, тот не ответил…

Уже кончалось лето сорок третьего года. Баранников все острее и мучительнее переживал свое бездействие. С другой стороны, он понимал, что в условиях такого лагеря быстро ничего сделать нельзя. Вот оборвалась тогда связь с центром, и до сих пор не удалось ее наладить. Все лето Баранников и Гаек терпеливо пытались найти ниточку связи с центром, хотя делать это теперь, когда они жили на поверхности, было необычайно трудно. Все их попытки ни к чему не привели. Связь с центром не мог восстановить и Стеглик. Есть ли он вообще, этот центр? Может быть, гестаповцы давно его разгромили?

Каждое утро, когда Баранников спускался в подземелье и слышал ровный гул работающего завода, у него до боли, сжималось сердце – он же знал, что этот ровный, ритмичный гул означает не что иное, как новые и новые летающие снаряды. Но что он может сделать, если он не знает даже, что за деталь изготовляется на его станках? Можно, конечно, выпускать детали с нарушением размеров, но это немедленно будет обнаружено. Ликвидируют его бригаду, и этим все кончится… Надо было собрать всю свою волю и заставить себя не торопиться, терпеливо выжидать и столь же терпеливо искать новые связи. Другого разумного пути не было.

Инженеры, объединившиеся вокруг бельгийца, тоже пока ничего не предпринимали. Баранников заметил, что среди них нет согласия, и решил попробовать еще раз поговорить с бельгийцем. Вечером зашел в его комнату. Бельгиец сидел за столом и что-то писал.

– А, русский? Чем обязан? – Бельгиец отложил карандаш и повернулся к Баранникову.– Впрочем, вы зашли очень кстати. Можете вместе с нами подписать ультиматум лагерному начальству.

– Что за ультиматум? – спокойно спросил Баранников.

– Мы отказываемся работать, объясняем причины и выдвигаем свои требования. Я как раз пишу текст ультиматума. Хотите послушать?

– Подождите. Не это надо делать.

– А что? – Глаза у бельгийца стали злыми.– Бороться?

– Да,– твердо ответил Баранников.– И мы, инженеры, можем нанести им большой урон. Мы…

– Хватит! – перебил его бельгиец.– Мне надоело это слушать от своих и убеждать их не превращаться в донкихотов. Мы свой путь избрали. Хотите с нами? Нет? Ничем не могу быть вам полезен. Мне нужно окончить ультиматум…– Бельгиец демонстративно взял карандаш.

Баранников, растерянный и разозленный, вышел из комнаты. Он проклинал себя за то, что пошел на этот неосторожный шаг и почти раскрылся перед бельгийцем.

Однажды утром, выйдя из барака, Баранников поджидал Гаека, чтобы стать с ним в пару, но в это время к нему подошел француз Шарль Борсак.

– Пойдемте вместе,– тихо сказал он.

И они пошли. Баранников чувствовал, что француз стал с ним в пару неспроста, и ждал…

Смотря вперед, Шарль Борсак тихо заговорил по-немецки:

– Я должен был связаться с вами, товарищ Сергей, еще в лагере «Овраг», но запоздала связь. Вам привет от товарища Поля. Он уже на свободе.

Баранников, пораженный, молча смотрел прямо перед собой… Да, товарища Поля он знал по прежнему лагерю. Когда Баранников прибыл туда и начал понемногу осваиваться, одним из первых, с кем он познакомился, был француз товарищ Поль, сорокапятилетний парижский рабочий. Никогда не унывавший сам, он умел расшевелить самых отчаявшихся. Как-то, когда они уже достаточно подружились, Баранников вслух подивился его оптимизму. Товарищ Поль рассмеялся и спросил: «А разве это не главная обязанность коммуниста?»– и подмигнул. Это был очень опытный подпольщик. Находясь в лагере, он сумел организовать связь с товарищами, оставшимися на свободе. Он умудрялся время от времени получать даже газеты. «Я попал сюда случайно,– рассказывал он.– Влип в облаву. Здесь не знают, кто я. Сейчас мои друзья делают на это ставку. Они добиваются моего перевода в лагерь на территории Франции. А там до свободы– один шаг…» И действительно, месяца через два его увезли из лагеря. Прощаясь с Баранниковым, Поль сказал: «Не удивляйся, товарищ Сергей, если к тебе когда-нибудь обратятся от моего имени. Ведь у французов и русских сейчас одна задача, одна цель и одна борьба…»

И вот, оказывается, инженер Шарль Борсак связан с Полем. И все же Баранников решил в этом первом разговоре быть осторожным.

– Чего же вы хотите от меня? – спросил он тихо.

– Конкретные предложения есть у подпольной организации, которой руководит товарищ Поль.

– Где эта организация?

– Во Франции, в Бордо.

– Далековато.

– У меня с ней есть связь. Как раз вчера получил письмо…– Шарль Борсак помолчал, ожидая, что скажет Баранников.– Надо действовать, товарищ Сергей, верно?

Баранников чуть кивнул головой. Они уже подходили к заводу.

– Я найду предлог подойти к вам во время работы,– быстро проговорил Шарль Борсак, перед тем как свернуть в свою штольню.

Тотчас возле Баранникова появился обеспокоенный Гаек.

– Чего хочет от тебя француз?

– Действий,– кратко ответил Баранников.

– Не провокация?

– Нет. Он связан с человеком, которого я знаю.

Гаек удивленно посмотрел на товарища и пошел к своему рабочему месту.

Поляки уже работали. Рука у Антека была аккуратно забинтована. Увидев Баранникова, он улыбнулся ему:

– Доброе утро, пан инженер.

– Доброе утро, пан рабочий,– ответил Баранников.

Антек рассмеялся. Улыбнулись и два других поляка.

«Лед тронулся…»—подумал Баранников и пошел вдоль станков.

Шарль Борсак работал в смежном зале. Баранников видел его сидящим за ярко освещенным столиком. В этом цехе изготовлялись механизмы, состоявшие из сложно соподчиненных мелких деталей, и там работали токари и механики очень высокой квалификации. В обязанности Шарля Борсака входила проверка готовых механизмов. Он был специалистом по точной механике.

В середине рабочего дня Шарль Борсак пришел к Баранникову. Он принес какую-то небольшую деталь и во время разговора то смотрел на нее издали, отведя далеко руку, то подносил близко к лицу, то давал посмотреть Баранникову.

– Мы должны, товарищ Сергей, получить схематические чертежи «фау»,– быстро говорил француз.– Без этого мы слепые котята. Здесь, на заводе, есть инженер-немец, который должен достать нам эти чертежи, но я этого человека не знаю. Поль до сих пор не может сообщить мне его имя. Известно только, что этот инженер здесь и что он ждет, когда мы установим с ним связь.

– Может, товарищ Поль тоже его не знает?– высказал предположение Баранников.

– Между прочим, какое впечатление производит на вас Рудольф Гримм? – спросил Борсак.

– Он дал мне санитарный пакет для токаря, поранившего руку. И это он сказал, что делает завод.

– Вот как?– Глаза француза оживленно блеснули под косматым навесом бровей. – Со мной он более замкнут. Не дальше как вчера он заговорил со мной по делу. Но то ли ему не понравился мой корявый немецкий язык, то ли еще что,– разговор был предельно сухим и кратким.– Шарль Борсак подумал и сказал:—А вдруг это он? И, может, он сам ищет контакта с нами? Вот что, товарищ Сергей! Раз он с вами разговорчивей, попробуйте с ним связаться. Запомните, наш пароль к нему: «Любое время года имеет свои прелести», и его ответ: «Так же, как и любой возраст человека». Что, если вам попробовать в обычном разговоре вставить к слову пароль? В конце концов, фраза о погоде сама по себе безобидна. Рискнем?

– Подумаю. Есть еще один немец. Его фамилия Лидман. Не знаете?

– Знаю. С этим я говорил не раз. У меня впечатление, что он просто хорошо понимает, к чему катится Германия, и поэтому начал запасаться нашими симпатиями.

– Такой тоже может пригодиться.

– Да, особенно когда выбор у нас невелик. Значит, рискнем?

– Подумаю. Я не люблю торопиться.

Шарль Борсак ушел к себе. Баранников остановился возле станка Антека и, глядя, как он работает, задумался о предложении француза. Нужно решаться. Связи с центром нет. Ждать, пока восстановится эта связь, и бездействовать нельзя. Маловероятно, что привет от товарища Поля был передан по приказу гестапо, да и Борсак не производит впечатления провокатора. В общем, надо решаться…

В цех, оживленно беседуя, вошли немецкие инженеры Лидман и Рудольф Гримм. Они направились к Баранникову.

– У нас возникла идея,– сказал, подходя, Лидман,– вернее, у коллеги Гримма. Речь идет о том, чтобы упростить изготовляемую вами деталь…– Лидман взял лежащий возле токаря чертеж и развернул его перед Баранниковым.– Изучение технологического потока показало, что в самое ближайшее время в результате освоения всех циклов производства тормозящим фактором могут стать несколько деталей, в том числе и ваша. Вот здесь.– Лидман показал чертеж.– Видите? Мы тут для резьбы вытачиваем стержень. А если этого не делать?

– А где же будет резьба? – спросил Баранников.

– Внутри конуса,– вступил в разговор Гримм, беря у Лидмана чертеж.– Головка, которая раньше навинчивалась на стержень, будет ввинчиваться в конус. Тогда весь узел будет значительно прочнее.

– А это не усложнит изготовление? – спросил Баранников.

– Наоборот, упростит,– ответил Гримм.—Весь вопрос в квалификации ваших токарей.

– Надо попробовать,– сказал Баранников.

Инженер Гримм посмотрел на часы:

– Я пойду в инструментальный цех и часа через два принесу сюда и новый чертеж и необходимый инструмент. Попробуем.

Немцы ушли. Антек, слышавший разговор инженеров, обратился к Баранникову:

– Не волнуйтесь, пан инженер, резьбу нанесем, как надо. Это для нас не новинка.

Гримм пришел только перед самым концом работы.

– Придется попробовать завтра,– сердито сказал он.– Инструментальщики оказались формалистами, требуют, чтобы наше предложение было официально утверждено дирекцией. Но я думаю, что сегодня же вечером на совете у шефа получу его… Немецкая аккуратность иногда становится чем-то вроде забора поперек дороги.

– Порядок есть порядок,– уклончиво высказался Баранников, страшно волнуясь, потому что в эту минуту он решил пойти на риск.

– Видите ли, коллега,– ответил Гримм,– бывает ситуация, когда темп работы становится самой главной целью. Причем целью не узко производственной или узко коммерческой, а государственной. И тогда все, что тормозит дело, следует устранять.

– Я понимаю, понимаю…– думая о пароле, сказал Баранников.

– Ведь глупо человеку, умирающему от жажды и добравшемуся наконец до оазиса, не давать пить, ссылаясь на то, что сырую воду пить опасно.

– Это верно,– улыбнулся Баранников, продолжая лихорадочно обдумывать, как бы так повернуть разговор, чтобы фраза о временах года не показалась странной.

– Как у токаря с рукой? – спросил Гримк.

– Все в порядке, спасибо. Гримм оглядел цех и сказал:

– Когда я вижу этих несчастных людей, работающих в духоте, без света и воздуха, я утешаю себя только одной мыслью: что на фронте солдатам еще хуже, особенно в такую, как сейчас, холодную, дождливую погоду.

Баранников на мгновение затаил дыхание и затем как бы с иронией сказал:

– Любое время года имеет свои прелести…

Ни один мускул не дрогнул на лице Гримма, он продолжал вглядываться в сумрачную мглу цеха. Баранников уже готов был подумать, что пароль пролетел мимо, но в это время Гримм медленно повернулся к нему и, смотря в глаза, сказал:

– Так же, как и любой возраст человека…

Они долго молчали. Надо понять, что означали для них эти минуты. Еще недавно каждый из них мог думать о другом все, что угодно, а сейчас они оба знали: у них здесь одна общая судьба.

– Я давно жду вас,– тихо сказал Гримм.– Я уж думал, что связь потеряна. Кроме того, мне сообщили, что ко мне обратится француз.

– Это он передал мне пароль.

Гримм улыбнулся:

– Союзники и здесь?

В цех вошел Лидман. Гримм показал на него еле заметным движением головы:

– Этого остерегайтесь.

– Ну что, коллега, разве я не говорил вам, что инструментальщики потребуют визу доктора Гросса? – сказал, подходя к ним, инженер Лидман.

– Формалисты везде одинаковы,– ответил Гримм.– Вы будете сегодня на вечернем совете у шефа?

– Непременно.

– Поддержите меня?

– Конечно, коллега. Да это и не потребуется. Доктор Гросс сам ухватится за вашу идею.

Рев сирены возвестил об окончании работы. Немцы пошли к себе, а Баранников – в тот угол цеха, где обычно после работы собирались инженеры.

Домой Баранников снова шел в паре с Шарлем Бор-саком.

– Контакт установлен,– тихо сказал Баранников.

– Да ну? – излишне громко воскликнул француз и сжал руку Баранникову.– Замечательно! Замечательно!..

12

В окно хлестал злой осенний дождь, тревожно и уныло гудел лес, порывы ветра были похожи на штормовой прибой. В комнате было холодно и сыро. Баранников ничего этого не замечал. Он думал о том, что произошло в этот необыкновенный день. И все, что он вспоминал, пронизывала одна радостная и гордая мысль: вот она, боевая солидарность коммунистов! Куда бы судьба их ни забросила, они остаются коммунистами, умеют найти друг друга и начать борьбу. Нет, мерзавцы, всех нас вы не уничтожите. И, если нас останется хотя бы двое, или даже один, мы все начнем сначала, и к нам придут новые тысячи борцов. Коммунист – это звание бессмертно. Бессмертно… Где, когда он слышал это?

Баранников вспомнил, как у них на заводе хоронили однажды начальника цеха. Был он старым большевиком, недюжинным организатором производства и замечательным человеком. Его знал и любил весь громадный завод. На панихиде выступил друг покойного, такой же, как он, участник Октября. И вот он сказал тогда, что не верит в смерть друга, что, на кого он ни посмотрит сейчас, он видит в них своего живого друга. Во всем светлом и благородном, что происходит и будет происходить в нашей жизни, он видит своего живого друга; Даже в боевых делах французских коммунистов он тоже видит своего живого друга. И это потому, что звание коммуниста бессмертно. Человек умереть может, а коммунист – никогда… Тогда Баранников подумал: «Сказано красиво, но правда-то проста и непоправима – замечательный человек и коммунист лежит в гробу». А сейчас Сергей Николаевич с необыкновенной ясностью понимал всю огромную правду тех красивых слов.

– Да, это верно. Коммунист – звание бессмертное,– тихо вслух произнес Баранников.

И оттого, что слова эти он услышал как бы произнесенными кем-то другим, разволновался еще больше.

Баранников уже не мог лежать. В нем все сильнее разгоралось желание действовать, и он не замечал сейчас, что мечется от стены к стене в своей тесной клетущде, похожей на тюремную камеру. Он весь был в радостном предчувствии больших и смелых дел, и ни теснота комнаты, ни шаги часового в коридоре, ничто другое не могло погасить в нем это счастливое ощущение своей силы.

Утром, как только Баранников пришел в цех, он увидел инженера Гримма, стоявшего возле станка Антека и наблюдавшего за его работой.

Баранников поздоровался, и они отошли в сторону.

– Шеф не утвердил моего предложения. Это должны сделать конструкторы снаряда и фирма.– Гримм усмехнулся.– Представляете, какая паника вокруг этих «фау»! Нет, буду пробовать еще.

– А зачем? – спросил Баранников.– Ведь тогда дело пойдет быстрее.

– У нас оно пойдет быстрее, а не у них.– Гримм вынул из кармана и протянул Баранникову сложенный лист бумаги.– Здесь схема «фау». В его взрывной головке найдете и свою деталь. Так вот, если мы спрячем резьбу внутрь детали, ее труднее будет проверять, а нам легче будет делать ее по-своему. Так, чтобы механизм головки не срабатывал. На досуге посмотрите схему и все поймете сами. А пока сделаем так: надо замедлить выпуск вашей детали, только не сразу, постепенно. И ненамного. Просто чтобы чуть острее проявился тот разрыв с общим ритмом, какой уже есть теперь. Можно это сделать?

– Но нас могут обвинить в саботаже.

– Надо тщательно продумать, как отвести такие подозрения. На кого из ваших инженеров можно еще рассчитывать?

– На француза Шарля Борсака.

– Цех точных механизмов?

– Да.

– Так я и думал.

Антек работал старательно и быстро. На лбу у него выступила испарина, и не было минутки, чтобы ее смахнуть. Увидев подошедшего Баранникова, он улыбнулся ему, продолжая следить за резцом.

– Не торопись, Антек,– сказал Баранников и, помолчав, спросил: – Куда торопишься?

Антек выключил станок, выпрямился и отер рукой испарину.

– Боюсь, придерутся, что из-за руки плохо работаю.

– Не придерутся. Кончишь деталь, отдохни минуток пять, если поблизости никого лишнего не будет.

Когда Баранников отошел, Антек немедленно передал своим товарищам, о чем у него был разговор с паном инженером. Спустя некоторое время Баранников наблюдал, как и другой поляк подчеркнуто неторопливо укреплял в станке болванку и при этом вопросительно поглядывал на пана инженера.

«Правильно»,– чуть улыбнулся Баранников.

«Все ясно, пан инженер»,– улыбнулся в ответ поляк.

В эту смену бригада сдала на одну деталь меньше, чем вчера. Когда рабочий день окончился, Баранников сказал токарям, что сегодня они работали хорошо и завтра надо работать так же. Поляки выслушали его, промолчали и только, как по команде, понимающе улыбнулись…

Утром следующего дня в общежитии произошло событие, которое сильно встревожило Баранникова.

Группа инженеров, которую возглавлял бельгиец – староста общежития,– отказалась идти на работу. Они даже не вставали с постелей. Солдаты кричали на них, площадно ругались. Один из солдат побежал звонить по телефону начальству. Баранников подошел к комнате, в которой жил староста. В распахнутую дверь Баранников увидел, что он лежит на кровати.

– Эй ты, нерусский русский! – крикнул бельгиец.– Мы бастуем, а ты пойдешь делать смерть?

– Это может кончиться плохо,– войдя в комнату, сказал Баранников.

– О-о! То же самое нам только что кричали конвойные собаки. Поздравляю, прекрасное единомыслие нерусского русского с охранниками!

– Неужели вы думаете, что ваша забастовка их испугает?

– Важно, что мы не испугались,– уже спокойнее ответил бельгиец.

В комнатушку ворвался эсэсовский офицер.

– Что тут за представление? – заорал он.

– Мы протестуем…– спокойно ответил бельгиец, продолжая лежать на постели.– Мы приговорены сидеть в тюрьме, а не работать на заводе.

– Вы тоже протестуете? – Офицер перевел бешеные глаза на Баранникова.

– О нет! – воскликнул бельгиец. – Он как раз уговаривает нас не протестовать.

– Вон! – крикнул офицер, показывая Баранникову на дверь.

Из общежития вышли только Баранников, Гаек, Магурский и Шарль Борсак. Так вчетвером они и пошли на завод, сопровождаемые одним конвойным солдатом.

Некоторое время шли молча. Потом Магурский сказал:

– По-моему, они делают не то, что следует.

– А что, по-вашему, надо делать?– спросил Баранников, желая испытать поляка.

– Во всяком случае, надо быть умнее.

– Всякое сопротивление есть борьба,– сказал Баранников неопределенно.

Магурский посмотрел на него:

– А к чему такая борьба приведет?

– Во всяком случае, сегодня они уже не помогают врагу делать оружие, а мы идем помогать.

– Хорошо уже хотя бы то, что вы это сознаете,– саркастически произнес поляк.

Остаток пути шли молча.

У входа в подземелье стояли несколько немецких инженеров во главе с доктором Гроссом. Были там и Лидман с Гриммом. Баранников заметил, что Гримм встревожен.

Когда они проходили мимо инженеров, доктор Гросс поднял руку:

– Минуточку, коллеги.

Инженеры остановились.

– Что там у вас произошло?

– Мы не знаем,– ответил Баранников.

– Забастовка, вот что! – зло проговорил Магурский.

– Вот так новость! – воскликнул Гросс и обернулся к Лидману: – Сходите-ка туда и потом доложите мне. Не задерживайтесь… Идите работать,– бросил он инженерам и быстро пошел к зданию дирекции.

– Как приятно быть послушным! – проворчал Магурский.

– Бросьте болтать. Ведь вы ничего не знаете,– спокойно сказал ему Баранников.

Их взгляды встретились, й, очевидно, глаза русского инженера сказали что-то поляку. Он согласно кивнул головой и первый вошел в подземелье.

13

Чем закончилась забастовка для ее участников, неизвестно. Вечером, когда Баранников, Гаек, Борсак и Магурский вернулись в общежитие, там никого не было. Опустевшие комнаты были аккуратно прибраны, и ничто не говорило о том, что здесь произошла расправа с забастовщиками. Но самое удивительное было то, что в общежитии не оказалось часовых.

Спустя два дня пустые комнаты были заселены инженерами, привезенными с других заводов фирмы: румынами, французами и поляками. Сразу было видно, что ни один из них не был заключенным. Все они работали на немецких заводах, как говорится, по доброму согласию и теперь, по просьбе главного шефа фирмы, приехали сюда. Они прибыли с вещами, держались независимо. В первый же день отправились в дирекцию завода и потребовали, чтобы им было предоставлено более комфортабельное жилье. Узнав, что Баранников, Гаек, Борсак и Магурский заключенные, они сразу же отдалились от них и, как потом рассказывал Баранникову Гримм, заявили администрации новый протест– против поселения их вместе с арестантами.

Нет худа без добра. Заключенных переселили из общежития в маленький дощатый домик, в котором во время строительства завода помещался командный пункт конвоя. В домике были две небольшие комнаты, и инженеры расселились по двое в каждой. Истопником и уборщиком дома стал Демка. Его наконец удалось с помощью Гримма вытащить из пещеры.

Вскоре инженеров вызвал к себе сам доктор Гросс. Он угостил их пивом, спрашивал о претензиях и соизволил произнести перед ними целую речь. Он говорил о всемирной коллегиальности инженеров, живущих и действующих в своем особом мире техники, которому категорически чужда всякая политическая суета. Он даже позволил себе посетовать на определенные «военно-политические институты Германии», которые привносят в мир техники излишнюю нервозность, не понимая, что здесь люди заняты делом и только делом.

Оглядев сидевших перед ним заключенных, Гросс сказал:

– Мы уже имели возможность убедиться, что вы подлинные инженеры и хорошие специалисты своего дела. Мы добились, что в новом вашем помещении вы будете жить без всякой охраны.

В эту минуту Шарль Борсак улыбнулся, и Гросс, заметивший это, тотчас спросил:

– Чему вы, коллега, улыбаетесь?

Борсак ответил:

– Охрана нашего общежития вообще бессмысленна, если учесть, что вся территория завода обнесена непреодолимым забором.

На лице Гросса мелькнула тень недовольства.

– Общая охрана завода,– сказал он,– это нечто совсем другое…– Помолчав и подавив в себе поднимавшуюся злость, он вернулся к прерванной мысли: – Для вас лично самой надежной охраной была и будет ваша добросовестная работа с полным приложением ваших технических знаний. Мы, кстати, думаем о том, чтобы использовать вас в более широком плане, чем это было до сих пор. Мы убедились, что вы можете делать гораздо больше и нисколько не хуже ваших немецких коллег. Словом, я приглашаю вас к сотрудничеству и уверен в его плодотворности.– Он замолчал и, ожидая ответа, смотрел на инженеров.

Поднялся Баранников:

– Господин главный инженер, я считаю своим долгом искренне поблагодарить вас за все, что вы сделали для облегчения нашей жизни и деятельности. Я думаю, что мои коллеги ко мне присоединятся.

– О да! – воскликнул Борсак.

– Мы глубоко благодарны,– церемонно поклонился Гаек.

– Спасибо,– прогудел Магурский.

Не после этой ли беседы с инженерами доктор Гросс в письме шефу фирмы высказал мысль, что «выделение инженеров из общего приданного нам контингента и предоставление им даже минимального послабления в режиме дает гораздо более эффективные плоды, чем все вместе взятые способы управления ими с помощью страха».

Инженеры возвращались от Гросса возбужденные, даже веселые.

– Наша совесть чиста,– говорил Шарль Борсак.– Мы ни единым словом не обманули доктора Гросса. Я даже считаю, что Баранников мог поцеловать ему ручку.

Все рассмеялись.

Глядя сейчас на них, кто бы мог подумать, что это идут люди, лишенные свободы, люди, о которых в том же кабинете Гросса уполномоченный СС при заводе полковник Риксберг сказал:

– Прошу запомнить, доктор Гросс, что мое согласие на ваше либеральное заигрывание с инженерами не отменяет того, что в свой час эти люди будут устранены. Приказ рейхсминистра на этот счет – закон не только для меня.

Гросс ответил на это:

– Последнее меня не касается. Сейчас главное– выполнить приказ фюрера о выпуске секретного оружия победы.

А инженеры сейчас об этом «последнем» и не думали…

14

Задуманная инженерами диверсия была разработана весьма тщательно. Она состояла из трех операций, которые должны были сменяться в зависимости от обстановки. Надо сказать, что летающие снаряды были сконструированы чрезвычайно просто и делались довольно грубо. И только в пяти местах снаряда находились механизмы точного действия, связанные с энергетикой и навигационным устройством. Вот на эти механизмы и нацелили свой удар инженеры. Объектом первой операции была детонаторная головка снаряда и ее контактный запал, срабатывающий при ударе. В осуществлении этой операции решающую роль играла тонкая и точная резьба на детали, изготовлявшейся под присмотром Баранникова.

Инженер Гримм наконец добился, чтобы резьба наносилась внутри отверстия. Это весьма затрудняло проверку резьбы, особенно при спешной сборке. Впрочем, была учтена и опасность лабораторной проверки. Для этого от Баранникова в цех сборки в течение дня поступали две-три детали с образцово выполненной резьбой. На таких деталях была поставлена условная метка, и обычно одну из этих деталей наблюдавший за сборкой Гримм отправлял в лабораторию на тщательную проверку. Он делал это почти ежедневно и о результатах проверки педантично докладывал Гроссу, каждый раз подчеркивая, что бригада токарей русского инженера работает отлично.

Резьба на испорченцых деталях была почти на виток короче. Этого было вполне достаточно для того, чтобы механизм контактного запала не сработал. Но для этого нужно было еще, чтобы соответствующая «поправка» была внесена и в механизм запала. Это обеспечивал Магурский – механизм изготовлялся в цехе «искра», где он работал. Привлечение Магурского к участию в диверсии произошло очень просто. Однажды Баранников прямо спросил у него, не может ли он выпускать механизм запала с чуть укороченным ударником. Поляк понимающе посмотрел в глаза Баранникову и тихо ответил:

– Могу.

– Будьте осторожны.

– Еще бы! – улыбнулся Магурский.—Кончать самоубийством я не собираюсь. Да и счет у меня к ним за Польшу не короткий.

Баранников молча пожал ему руку.

Вторая операция касалась механизма включения резервуаров со сжатым воздухом. Три его детали изготовлялись под наблюдением Гаекау а собирали механизм в цехе, где работал Шарль Борсак. Здесь суть диверсии заключалась в том, чтобы в снаряде уже во время его полета не срабатывал механизм переключения подачи сжатого воздуха из первого, уже использованного резервуара во второй. Подача воздуха прекращалась, и снаряд примерно на середине своей трехсоткилометровой дистанции падал и взрывался где попало.

Третья операция выводила из строя магнитный компас снаряда. Деталь, находившаяся в механизме соединения компаса с навигационным устройством, должна была выйти из строя только в момент запуска снаряда, при первом толчке. В результате снаряд должен был сойти с заданного ему направления. Эту операцию целиком осуществлял Шарль Борсак.

Не одну ночь просидели инженеры в своем домике, погасив свет и разговаривая шепотом, прежде чем были разработаны эти три операции. И, хотя окончательные последствия диверсии выявлялись за пределами наблюдения гитлеровцев, инженеры прекрасно понимали, что каждый день они могут ждать той роковой случайности, когда их действия могут быть обнаружены.

Однажды вечером, когда все технические вопросы были наконец решены, об этом первым заговорил Баранников.

– Если нашу «работу» раскроют, пощады нам, конечно, ждать нельзя,– сказал он спокойно.– Тогда останется одна надежда, что хоть один из нас уцелеет и сможет продолжать действовать. Об этом следует подумать уже сейчас. На людях – ни лишней улыбки, ни слова. На работу и с работы надо ходить молча. Мои токари никого, кроме меня, знать не должны, как и те люди, которые работают с вами. Здесь, дома, встречаемся только при погашенном свете и ни слова, произнесенного громко. С Гриммом держу связь один я. В случае чего связь переходит к Шарлю Борсаку, затем к Гаеку, затем к Магурскому. Согласны?

Инженеры долго молчали, потом Борсак задумчиво сказал:

– Обидно будет погибать, когда победа так близка.