Текст книги "Безумство храбрых. Бог, мистер Глен и Юрий Коробцов(изд.1971)"

Автор книги: Василий Ардаматский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Я спросил:

– Мы едем к папе?

Мама чуть кивнула и отвернулась. Шофер посмотрел на меня и вздохнул.

Да, мы приехали к папе… Я уже один раз видел похороны. На нашей улице хоронили веселого сапожника, которого я хорошо знал. И я сразу догадался, что здесь хоронят папу. А это значит, что я его больше никогда не увижу. Мне стало очень страшно, и я заревел. Какие-то незнакомые женщины повели меня в другую комнату, совали мне конфеты и обещали показать что-то необыкновенное…

И вдруг уже вечер, и меня везут домой, вернее, к тете Лене…

Утром меня разбудила мама. Она была такой ласковой, обнимала меня, целовала. А потом вдруг задрожала вся и выбежала в другую комнату.

Позже я узнал от мамы, что отец геройски погиб при тушении пожара на бензоскладе. Он бросился в пламя, успел перекрыть какой-то кран, но сам сгорел. Его посмертно наградили орденом, а нам с мамой дали хорошую пенсию.

Мы жили на окраине Ростова. Сразу за нашим садом была балка, а дальше открывался зеленый простор. На той стороне балки часто разбивали табор цыгане. Тогда на нашей улице появлялись пестро одетые босоногие цыганки с черными цыганятами, и все соседи закрывали калитки на запор.

Однажды я стоял около ветхого забора нашего сада и ел малину. И вдруг слышу:

– Мальчик, как тебя зовут?

Смотрю туда-сюда – никого не вижу. И опять тот же вкрадчивый голос:

– Мальчик, как тебя зовут?

И тут в большой дыре забора я увидел цыганку.

– Юра, – ответил я.

– Какой же ты красивенький, – сказала она и обернулась к кому-то за своей спиной: – Ромка, посмотри, какой красивый мальчик…

В дыре появилась коричневая физиономия и два огромных черных глаза.

– Что ты делаешь? – спросил цыганенок.

– Ем малину.

– Дай мне.

– Как же я тебе ее дам, если она растет на кустах?

– А я залезу к тебе.

Я и опомниться не успел, как он очутился рядом со мной и стал торопливо поедать малину. Цыганка засмеялась и ушла.

Когда мы вдоволь наелись, Ромка повел меня в табор. Через дыру в заборе мы выбрались из сада, и Ромка, ловко хватаясь за кусты, помчался вниз по склону балки.

– Быстрей! Быстрей! – кричал он, и глубокая балка повторяла его голос.

Меж тем уже вечерело. В предсумеречном свете все в таборе показалось мне необыкновенным. Здесь пахло дымом, дегтем и конским потом. У костра сидели цыганки, про которых говорили, что они крадут детей. Но они не обратили на меня никакого внимания. Они возились со своими детьми, варили на костерках пахучую еду, курили… Поодаль парень гонял на поводке вокруг себя черную лошадь. А три старика смотрели, как он это делал. Где-то в кустах звякали цепными путами другие лошади. Возле одинокого дерева дышлами в разные стороны стояли три телеги с крытым верхом, оттуда выглядывали совсем маленькие цыганята. И вдруг из-за кустов вышла огромная красная луна.

Ромка подвел меня к цыганке, которая нанизывала на нитку бусы, и сказал:

– Мата, это Юрка…

Она обняла меня, потормошила и вдруг запела что-то веселое-веселое.

Потом мы с Ромкой сидели у большого костра, и я смотрел, как из огня вылетают искры и вверху превращаются в звезды. А когда мы отошли от костра, оказалось, что уже ночь.

Мне стало страшно. Я готов был зареветь. Ромкина мама подошла ко мне и сказала:

– Юра, оставайся с нами. У нас весело…

Я посмотрел вокруг… И действительно, все здесь было не так, как на нашей улице, а как в сказке – костры, храпящие кони, непонятная речь, песни. Но стоило мне подумать, что я не вернусь домой, как я заревел в голос. Ромка схватил меня за руку, потащил к балке, и вскоре я был дома. Мама, узнав, что я бегал к цыганам, нагрела воду и стала мыть меня в корыте…

2

Первый свой школьный день помню так ясно, будто это было на прошлой неделе. Незадолго до него мы с мамой ездили в центр города покупать букварь, тетрадки, ручку, карандаши, резинку и ранец. Тетя Лена сшила мне длинные брюки и накануне первого сентября долго их примеряла. Мне было очень жарко, а она напевала:

Дети, в школу собирайтесь,

Петушок пропел давно…

Ему и больно и смешно,

И мать грозит ему в окно…

Первого сентября я проснулся в шесть часов утра. И услышал мамин голос:

– Спи, спи, сынок, еще рано.

Второй раз проснулся около семи. Мама уже звякала посудой на кухне. Начинался тихий и теплый день. Солнечный луч поджег что-то на столе. Стоило мне пошевелиться, и сияние то разгоралось, то гасло. Я приподнялся – эго сверкала застежка на новеньком портфеле. На спинке кровати висели мои первые длинные брюки и рубашка-матроска.

Мама сама умыла меня и усадила завтракать. Но я только чаю глотнул. Наконец я одет и мы отправляемся в школу.

На улице нам встретилась соседка, и я, не здороваясь, сказал ей:

– Вы, наверное, думаете, что я иду в детсад, а мы идем в школу, – и показал на свой новенький портфель.

Соседка и мама посмеялись, и мы пошли дальше…

Сначала я учился плохо. Ничего у меня не получалось – даже палочку не мог нарисовать, не говоря уж о том, чтобы писать с нажимом, да еще и с закруглением.

Накануне Октябрьских праздников маму вызвали в школу Учительница сказала ей, что я абсолютно ничего не понимаю и, вероятно, не дорос еще до школы. Маме предложили серьезно заняться моим развитием и внушить мне чувство ответственности за учебу. И мама занялась. Прежде всего она выпорола меня папиным ремнем с тяжелой пряжкой, а потом объявила, что я не выйду из дому, пока не сделаю как следует все уроки. Мне становилось see яснее, что школа – это сплошные неприятности. Сидишь дома, рисуешь палочки просто и палочки с крючком, все вывел как надо, но когда голова падает на стол от усталости, задеваешь рукой чернильницу и заливаешь чернилами полстраницы. Начинать все снова – нет сил. Объясняешь потом учительнице – нечаянно ведь, а она перед всем классом говорит: нет у Коробцова никакой учебной дисциплины. А у отцовского ремня пряжка тяжелая, как сковорода.

Мы начали выписывать цифры. И снова у меня не получаюсь. Пишу четверку, и крюк оказывается отдельно от палки. Пишу тройку – получается два крючка отдельно, а связать их вместе не могу. И только двойка получается отлична – красивая, похожая на лебедя.

Учительница, посмотрев на мои цифры, сказала:

– Удивительное дело, у Юры лучше всего выходит двойка.

Я пришел из школы домой и сразу сел за цифры. Действительно, думаю, почему только проклятая двойка получается красивая? А как красиво нарисовать пятерку? На что она похожа, когда ее пишет на доске учительница? На колесо с флажком. Попробую… И я вывел пятерку. Но флажок падал, и колесо было похоже на яйцо. Я нарисовал пятерку другую, третью, четвертую – и вдруг все они получились что надо, а одна так просто красавица. Тогда я стал рисовать четверки – гвоздь, забитый в стену и загнутый. Получилось. Взялся и за тройку – червяк на крючке. Получились и тройки. И на другой день учительница перед всем классом похвалила меня за цифры. В общем, потихоньку, полегоньку чувство ответственности за учебу у меня проснулось, и мама спрятала ремень в сундук…

3

Когда я учился во втором классе, меня приняли в пионеры. Но прежде я должен рассказать о человеке, из-за которого это событие в моей жизни стало особенно значительным.

На нашей улице жил одинокий человек, которого все – и старые и малые – звали Пал Самсоныч. Он работал на заводе мастером. Утром мы, ребята, никогда его не видели. В послеобеденное время он возвращался с завода – шел медленно, устало, держа под мышкой книгу. А за ним семенила его рыжая пятнистая собака Телок.

Пал Самсоныч знал по именам всех ребят нашей улицы. Каждый вечер он сидел на лавочке возле своего дома к смотрел, как мы играем или балуемся. Вытворишь что-нибудь неладное и смотришь на Пал Самсоныча. Будь спокоен: он все видел и уже качает укоризненно головой – надо немедленно скрываться. Нам попадало от взрослых: нас ругали, шлепали, стыдили, но все это было не так страшно. А вот, когда Пал Самсоныч поманит тебя пальцем, усадит рядом и начнет говорить тихим голосом, тогда – беда. Я уже не могу вспомнить, что именно говорил он в разных случаях, в памяти сохранилось только совершенно ясное ощущение – лучше бы сквозь землю провалиться, чем слушать его тихие укоры.

Так вот, с некоторого времени Пал Самсоныч почему-то стал оказывать мне особое внимание. Подзовет к себе, усадит рядом, я ломаю голову – в чем я провинился, а он положит мне руку на плечо, крепко так, и давай расспрашивать. Как в школе? Трудно? Интересно? Как дома? Сперва я все ждал подвоха, думал, что он спрашивает для отвода глаз, а потом начнет читать нотацию. Оказалось – нет, и разговаривать с ним было все интереснее. Однажды он привел меня к себе. В доме у него было две комнаты. Как зайдешь – маленькая, где печка, и потом – большая, с окнами на улицу и в сад. Первое, на что я обратил внимание, – фотографии на стенах. Их было очень много. На двух больших изображены самолеты. Я тогда, как и все ребятишки, бредил авиацией, так что сразу прилип к этим фотографиям. И вдруг вижу на одной из них – Пал Самсоныч стоит около самолета, среди военных. Смотрю на другую фотографию и глазам своим не верю. На ней Пал Самсоныч и Михаил Иванович Калинин.

– Пал Самсоныч, это кто? – спрашиваю я осторожно.

– Я. Разве не похож? – отвечает он и смеется.

– А это кто?

– Неужели не знаешь? Это же наш всесоюзный староста – Михаил Иванович Калинин. Это сняли, когда он к нам на фронт приезжал.

– Вы его знаете?

– Я-то знаю,– смеется Пал Самсоныч,– а он меня, наверное, позабыл. Давно это было.

– А вот тут, около самолета, тоже вы?… Вы летали?

– Нет. Я только ремонтировал самолеты. Была, сынок, такая война – гражданская называлась… – Он погладил меня по голове и спросил: – Ты про Ленина слышал?

– Ну как же! Наш Ильич. Он в Мавзолее, в Москве, и у нас в Ростове стоит на площади, – выпалил я.

Пал Самсоныч улыбнулся:

– Все? А ну-ка, садись сюда, я расскажу тебе, кто такой Ленин…

Он вынул из стола фотографию. На ней возле самолета стояли и сидели военные и среди них Пал Самсоныч. А впереди отряда стоял мальчик – ну, такой как я, может, только чуть побольше. На нем была длинная шинель и островерхая шапка-буденовка. И он один на фото был очень серьезный, а все остальные смотрели на него и смеялись.

– Этот мальчик – его звали Саня – был сыном нашего авиаполка, – сказал Пал Самсоныч и, видя, что я не понимаю, что это значит, объяснил: – Мальчонка прибился к нашему полку. Сказал нам, что родителей его убили белые, а он ищет, где бы поесть. Был он страшно худой, грязный, весь во вшах. Мы его отмыли, одели, накормили, и он остался в полку. Жил он при нашей ремонтной мастерской. Оказался очень смышленым пареньком. Грамоту он уже знал, а мы все обучали его кто чему мог. Я, например, рассказывал про нашу революцию, про Ленина. Он очень хотел учиться, чтобы стать летчиком. Но был он еще маленький, и к его желанию все относились несерьезно, а кое-кто и подшучивал над ним. Мы страшно удивились, когда вдруг в полк пришло официальное письмо из управления делами Совнаркома, требовавшее немедленно, по указанию самого Ленина, отправить в Москву Александра Гладышева, снабдив его на дорогу продуктами и зимней одеждой. Командир полка сперва и понять не мог, кто это такой Александр Гладышев. И вдруг выясняется – это же наш Санька! Оказывается, он взял и написал самому Ленину, что хочет стать летчиком, а для этого – учиться. И вот на этом снимке – проводы Саньки в Москву. Теперь Санька – летчик, орденоносец. Не дальше как Первого мая о нем из Москвы по радио говорили, когда был воздушный парад. И рассказали про то, как Ленин направил его на учебу… – Пал Самсоныч замолчал, а я в это время во все глаза рассматривал фотографию, и сердце у меня колотилось от радости за этого мальчика в шинели и еще, конечно, от зависти.

– Вот, Юрик, что такое Ленин, – сказал Пал Самсоныч. – Ты только подумай, какой это был человек. Шла война с белыми, война не на жизнь, а на смерть. Он всеми фронтами ведал. И вдруг приходит письмо от мальчишки-сироты, который, видите ли, хочет учиться. И Ленин нашел время подумать о его судьбе…

Наверное, полночи не мог я потом заснуть, все думал о Ленине и о сироте Саньке.

На другой день я уже сам побежал к Пал Самсонычу. И опять он мне рассказал про Ленина. Оказывается, Пал Самсоныч сам, своими глазами видел Ленина. В кровавую царскую войну он работал в мастерской, где чинили пушки, а когда большевики свергали царя. Пал Самсоныч был вместе с ними, брал Зимний дворец и видел Ленина. А потом он ушел на другую войну, на гражданскую, где боролись уже не за царя, а за рабочих и крестьян, за всех людей, и там он чинил самолеты.

Конечно, я далеко не все понимал, но самое главное я понял: Ленин – это человек, который все знал, любил простых людей и хотел, чтобы всем им жилось хорошо… Когда Пал Самсоныч рассказывал, как хоронили Ильича, я плакал и не стеснялся этого, а Пал Самсоныч точно не видел моих слез и продолжал говорить.

В нашем классе, над доской, висел портрет Ленина, и я мог весь урок смотреть на него и думать о нем. Однажды я даже не услышал, как меня вызвала учительница.

– Чем это ты, Коробцов, так занят? – спросила она.

– Я думал о Ленине, – честно ответил я.

Ребята захохотали. А я готов был всех их убить.

21 января, в ленинский день, было всего два урока, а затем объявили торжественный прием в пионеры.

Вся школа собралась в актовом зале. Нас, малышей, построили в середине зала, как раз перед большой картиной, где Ильич произносит речь с броневика. Сердце у меня стучало часто-часто.

Директор потребовал тишины. Потом загремели барабаны, и три пионера внесли в зал красное знамя, точно такое же, какое было возле Ильича на портрете.

Накануне Пал Самсоныч долго говорил со мной по поводу моего вступления в пионеры.

– …Ленин, Ильич наш, – говорил он ровным и тихим голосом, – понимал, что ни он, ни его товарищи за свою жизнь не успеют сделать для людей все, что они задумали. Ильич волновался и тревожился, думая о будущем нашей страны. Он же знал – придет срок, и он умрет, умрут все, кто вместе с ним свергали царя и создавали нашу родную советскую власть. В чьи руки передадут они святое дело революции? Вот почему Ленин всегда заботился, чтобы в партию коммунистов вступали молодые рабочие. Ленин создал комсомол, который стал ближайшим помощником партии. Из комсомола идет в партию молодое пополнение. Но Ильич смотрел еще дальше и создал пионерскую организацию, чтобы такие, как ты, с малых лет понимали, что вы – смена комсомола, надежда Ильича и что вам предстоит довести до полной победы начатое им дело, за которое он отдал свою жизнь. Так что ты, Юрик, идешь в пионеры по зову самого Ильича. Помни об этом. И еще – про галстук. Помни: пионерский галстук – это частица нашего ленинского красного знамени.

Когда я стоял в строю, ожидая приема в пионеры, я все время думал об этом и старался сдерживать дыхание.

– Ребята! – сказала звонким голосом наша пионервожатая Катя. – Сегодня в вашей жизни торжественный день – мы принимаем вас в пионеры, а вы принимаете торжественную присягу пионеров. Вы знаете текст присяги?

– Знаем! – крикнули мы нестройно.

– Тогда повторяйте за мной. «Я, юный пионер…»

– «Я, юный пионер…» – повторили мы хором, и потом фразу за фразой повторили всю присягу.

Загрохотали барабаны, заиграли горнисты, и к каждому из нас с новеньким алым галстуком в руках подошли старшеклассники. Когда незнакомая большая девчонка повязала мне галстук, ее комсомольский значок был перед самыми моими глазами, я смотрел на него и изо всех сил старался не заплакать.

– К борьбе за рабочее дело… будьте готовы! – крикнула пионервожатая.

– Всегда готовы! – дружно ответили мы, и с этого мгновения я уже был пионером.

Помню, как я шел домой в расстегнутом настежь пальто. Я хотел, чтобы все видели, что я пионер. Я спотыкался на каждом шагу, потому что смотрел не под ноги, а на свой пионерский галстук. Мне казалось, что его видят все, видят и думают: вот идет пионер, которого позвал на помощь сам Ильич и потому на груди у него частица красного знамени. В тот день красное знамя колыхалось у каждого дома, и черные ленты на нем напоминали о том, что сегодня ленинский день, что Ленин умер, а все, кто живут (и я в том числе), должны жить и работать, как жил и работал Ленин. Вот что такое мое пионерское «Всегда готов!».

Конечно, мысли мои не были такими стройными, но чувства были именно такими.

4

В день рождения, четвертого июня, мама, как всегда, поставила меня спиной к дверному косяку и, приложив ладонь к моей макушке, сделала новую зарубку. Я отошел и посмотрел на зарубки – прямо удивительно: с прошлого года я вырос почти на три пальца. Мне одиннадцать лет. С тех пор как я был принят в пионеры, я стал выше почти на целую голову.

– Ты тянешься, как подсолнух, – улыбается мама.

А мне грустно. Мама обнимает меня, тормошит, заглядывает мне в глаза:

– Юрок, что с тобой? Ты болен? – Она трогает мой лоб, руки, прикладывает щеку к моим губам.

Мне действительно не по себе, но я совсем не болен. Это началось не сегодня. Мама знает – когда и отчего. А спрашивает она просто так, для разговора, что ли…

Это случилось сразу после майских праздников. Первого мая мама дежурила на заводе, и Пал Самсоныч взял меня с собой на демонстрацию. Он был в плохом настроении. Больше молчал. А когда пошел дождь, сказал:

– Вернемся-ка домой, тут недолго и хворь подхватить.

Так я демонстрации и не увидел. Я думал, он позовет меня к себе, а он повернул меня за плечи от своей калитки и подтолкнул тихонько, даже "до свидания" не сказал…

А спустя два дня он исчез. Я шел утром в школу и вдруг вижу, что его дом стоит с заколоченными окнами. И калитка тоже заколочена досками крест-накрест. И вот уже месяц прошел, я вроде свыкся немного, что нет Пал Самсоныча, но дом его кажется мне мертвым, и жутко проходить мимо него. Люди вокруг говорили: «Пал Самсоныча забрали», «посадили», но разве это могло объяснить мне хоть что-нибудь?

Поверить в то, что Пал Самсоныч плохой человек, я не мог. Когда соседский Витька сбрехнул однажды, что Пал Самсоныч был шпионом, я так ударил его палкой по голове, что его возили в больницу.

Только мама и нашла для меня хотя и слабое, а все-таки утешение. «Мы же с тобой, – говорила она, – совсем ничего не знаем. Какой толк думать да гадать попусту? Надо ждать, и мы узнаем правду…» Сколько раз я, ложась спать, загадывал – завтра встану и узнаю, что Пал Самсоныч вернулся.

Загадал я это и вчера, под день своего рождения. Как только проснулся, вскочил с постели и – к окну, но дом Пал Самсоныча по-прежнему заколочен…

…Я и мой школьный дружок Леня Дикарев ранним утром отправились на рыбалку. Какое это было чудесное утро! Роса обжигала нам ноги, а мы смеялись во все горло, и эхо откликалось в овраге нашими голосами. Дон был такой спокойный, будто он остановился.

По случаю перехода в пятый класс отец подарил Леньке замечательную бамбуковую удочку и целый набор блесен; мы должны были обновить подарок и обязательно поймать щуку. Но у нас ничего не получалось: удочка была тяжелой, а леска длинной, мы никак не могли ее забросить. Блесна цеплялась за кусты, за наши рубашки и, наконец, вцепилась Леньке в руку. А мы все равно смеялись как сумасшедшие.

– Эй вы там! Хватит! Не пришлось бы поплакать! – крикнул нам из кустов рыбак.

Мы притихли, разняли удочку на составные части, к тонкому концу привязали обычную леску и стали ловить пескарей.

Возвращаясь домой, мы поднялись на косогор и пошли вдоль оврага. Навстречу нам из кустов выбежал Борька Лузгин – первый хулиган на нашей улице.

– На, гляди… – Мы показали ему ведерко с рыбой.

– Чумовые, – сказал он. – Война, а они рыбу ловят. Война!

– Какая война? – спросил Леня.

– Такая, – неопределенно ответил Борька и пошел вместе с нами. – Батька мой уже побежал в военкомат, – сказал он, пройдя несколько шагов. – Как его заберут, и я пойду. Винтовку дадут – здорово!..

– Так и дадут, держи карман шире, – сказал Леня.

– Всем дадут! – уверенно заявил Борька. – По радио говорили – все возьмут в руки оружие. Все!

Возле своего дома Борька остановился:

– Ну, чумовые, пошли вместе в военкомат?

Мы промолчали и не торопясь пошли дальше.

– Борька и соврет – недорого возьмет, – сказал Леня.

Я свернул к своим воротам, а Леня пошел дальше – он жил в переулке.

Дома радиотарелка пела что-то боевое, неразборчивое. Потом духовой оркестр сыграл марш и мужчина начал читать стихи. Наверняка Борька соврал про войну.

Мамы не было, у нее на заводе сегодня проводили воскресник. Я пошел к тете Лене.

– Борька Лузгин говорит, что война, – сказал я.

Тетя Лена включила свою тарелку и сердито посмотрела на меня:

– Ты что дурацкие шутки шутишь?

Я не успел ответить – радио говорило о войне.

– Что же это будет? Что будет? – вдруг закричала тетя Лена и начала запихивать в шкаф свое шитье.

– Юрик не у тебя? – спросила в окно мама. Вся вымазанная в глине, она тяжело дышала – наверное, бежала.

Потом, прижав меня к груди, она гладила меня по волосам и приговаривала:

– Сынок мой единственный… Слезинка моя… Ты не бойся, я тебя не дам в обиду, не дам.

– А я и не боюсь, – сказал я. – И ты, мама, не бойся, и вы, тетя Лена.

И тогда они обе заплакали.

5

Прошло ровно пять военных месяцев. Как известно, немцы вошли в Ростов 21 ноября 1941 года…

Фашисты! Мне снилось само это слово – мохнатое, грязное, рычащее. Сердце надрывалось от лютой ненависти, когда радио рассказывало о том, что они творили на нашей земле. Мы, ребята, запоминали имена героев нашей армии, о которых коротко и словно второпях сообщало радио. И завидовали Борьке Лузгину – он выполнил свое обещание и уехал на фронт.

Мама все лето работала на заводе, а потом завод остановился, его должны были куда-то увезти. Но все равно мамы целыми днями не было дома – она рыла окопы и противотанковые рвы возле нашего города.

Война была все ближе и все страшней… Радио передавало названия все новых и новых городов, захваченных фашистами, и я знал – эти города совсем недалеко от Ростова. По нескольку раз в день объявляли воздушную тревогу, и я, сидя в подвале нашего дома, с замирающим сердцем слушал уханье фугасок и трескотню зениток. Я мог целый день неподвижно просидеть дома, тупо слушая радио и вздрагивая от каждого звука на улице. Было очень страшно, и я без конца повторял вслух: «Только бы пришла мама», «Только бы пришла мама»…

Она возвращалась, начинала готовить еду, рассказывала городские новости, и страха как не бывало. Однажды она пришла и весело сказала:

– Ну, Юрик, их все-таки остановили. Вот бы, дай бог…

Уже уехала на Урал к сестре тетя Лена. Уехал со своей семьей и мой первейший дружок Леня Дикарев. Мамин завод тоже увезли на восток, мама говорила, что скоро туда поедем и мы. Все самое необходимое для эвакуации уже было упаковано в два тяжеленных чемодана. Последнее время, уходя утром из дому, мама просила меня никуда не отлучаться. Каждую минуту мы могли уехать.

Что произошло затем и почему мы с мамой так и не уехали, – я не знаю до сих пор. Когда мы жили уже в Германии, я несколько раз спрашивал у нее, как это случилось, но она не отвечала, лицо ее каменело, становилось злым.

Однажды мама ушла на завод, но вскоре вернулась – бледная, раздраженная.

– Тащи чемодан, – сказала она и сама взяла другой. Возле нашего дома стояла телега, в которую была запряжена худая лошаденка. Здоровенный парень в хорошем черном пальто, из-под которого выглядывала грязная рубашка, увидев нас, растопырил руки:

– Уговор, гражданочка, дороже денег. Плату вперед!

Мама поставила чемодан в грязь, вынула из сумочки деньги и сунула их парню. Он неторопливо пересчитал бумажки, почему-то спрятал их в кепку и нахлобучил ее на голову. После этого он сам погрузил чемоданы, ловко вскочил на телегу и крикнул:

– Поехали!..

Когда телега тронулась, он обернулся к нам:

– Давай, давай! Держись за дроги, легче будет идти.

И мы пошли сзади, держась за телегу. Грязь чавкала под ногами. С неба сыпал серый холодный дождь. Парень матерно ругал лошадь, которая еле передвигала ноги. Не знаю, сколько мы так шли, но, когда уже начало смеркаться, приблизились к железной дороге. Подъехав к самым путям, парень остановил лошадь, быстро снял чемоданы и, весело крикнув «пока», уехал.

– Стой у чемоданов, – сказала мне мама и пошла куда-то вдоль линии.

Вскоре к тому месту, где я стоял, подъехал грузовик, из которого вылезли человек десять, все тоже с чемоданами.

Ко мне подошел пожилой человек в кожанке.

– Ты чей? – спросил он.

Я назвал свою фамилию.

– Порядок. – Мужчина повернулся к своим. – Все точно – это пацан Веры Коробцовой.

Вернулась мама.

– Ничего не поймешь, – устало сказала она. – Я дошла вон до той будки. Там сидит часовой. Ни о каком эшелоне он не знает.

– Ясно. Солдат – не генерал, – сказал пожилой в кожанке. – Раз сказано здесь, значит, здесь…

Мы мокли тут под дождем всю ночь – никакого эшелона не было. Утром пожилой в кожанке и молодая женщина пошли в город. Немного распогодилось, но стало холодно. Колючий ветер хлестал в лицо, проникал сквозь одежду. Хорошо еще, что мы запасли еды на дорогу.

К вечеру выяснилось, что какой-то Сидорчук с эшелоном все напутал и надо возвращаться в город.

На другой день мама опять ушла на завод. Вернулась уже затемно.

– Эшелон все же будет, – сказала она, ставя на стол посуду. И больше ни слова.

А на следующий день мама вернулась домой рано.

– Не мы одни, сынок. Полон город людей. Не пропадем, – сказала она.

Я все понял… За окнами слышался далекий гром.

В этот день фашисты вошли в Ростов. А на другой день я их увидел…

Мы с мамой сидели дома. Радио молчало. Время будто остановилось. И вся жизнь – тоже.

Мама вдруг заплакала.

– Был бы жив твой батя, разве б так было? – запричитала она, потом замолчала и зло сказала: – Полез в огонь, ему больше всех надо было.

– Не говори так, – сказал я и обнял ее.

Она судорожно обхватила меня руками:

– Прости меня, дуру, прости, сыночек…

Понемногу мама успокоилась.

Я подошел к окну и увидел… Трое – в зеленых шинелях, с автоматами на груди – стояли возле дома Пал Самсоныча, где теперь жила большая семья погорельцев. Фашисты смотрели по сторонам, разговаривали, смеялись. Может, мне это мерещится? Я прошелся по комнате и снова вернулся к окну – фашисты все еще стояли на прежнем месте. Один из них, поставив ногу на скамейку, шнуровал ботинок. Потом они направились прямо к нашему дому.

– Мама, они к нам идут, – крикнул я шепотом и, отпрянув от окна, сел рядом с мамой на кровать.

Один фашист остался на улице, а двое зашли в дом.

– Здравствуй, рус, – сказал один из них.

Мы промолчали. Они, не обращая на нас никакого внимания, деловито осмотрели комнату. Немец обратился к маме:

– Кто ты есть? Где работать?

– На заводе… работница, – тихо произнесла мать.

– Ам верк, – сказал немец второму.

Тот ухмыльнулся и, глядя на маму, сказал:

– Пролетариат. Гут.

– Абер хаус никс гут, – засмеялся первый. И они ушли.

Наверное, они искали жилье, но ни один дом на нашей улице не пришелся им по вкусу.

Когда их гавкающие голоса затихли на улице, я посмотрел на маму. Она улыбалась, а в глазах у нее был страх.

– Ты, мама, не бойся, – сказал я. – Я тебя в обиду не дам…

А спустя неделю наши вышибли фашистов из Ростова. Рано утром ожила радиотарелка: затрещала, защелкала, загудела, а потом заговорила густым надсаженным басом:

– Граждане Ростова! Доблестная Красная Армия освободила наш город от фашистского плена… Армии необходима ваша помощь…

Мама торопливо надела пальто и повязала на голову платок.

– Юрик, никуда не уходи, я скоро вернусь.

6

В конце июля 1942 года фашисты снова захватили Ростов. До этого восемь месяцев в городе была наша, привычная советская жизнь. Впрочем, нет. Она была какая-то невзаправдашняя. Будто все заранее знали, что фашисты еще вернутся. И поэтому все было вроде как прежде и в то же время не так. Странно и тревожно выглядели обезлюдевшие улицы. В городе не было ни одного моего товарища. В покинутых соседских домах поселились незнакомые люди из разбитых домов, вещи свои они не распаковывали, говорили: «Мы тут жильцы временные». Было такое впечатление, будто город отдан во власть женщин. Даже участковым милиционером на нашей улице работала женщина – Мария Трофимовна. Тихая, добрая, она ходила по домам и мягким голосом уговаривала людей идти на разборку разрушенных зданий. Магазины не работали – все самое необходимое не продавали, а выдавали. «Сегодня у нас в больнице дают крупу», – говорила мама. Она теперь работала медсестрой, и это спасало нас от голода. Утром я вместе с ней шел в больницу и получал там еду. Под вечер я приходил за мамой, и меня снова кормили.

Гитлеровцы на севере от Ростова рвались уже к Сталинграду, а на юге – к Северному Кавказу. Даже по школьной карте можно было увидеть, что наш город оказался как бы в коридоре между двумя потоками гитлеровских войск.

В то время у мамы появился друг Роман Петрович – завхоз из больницы, где мама работала. Он приходил к нам почти каждый день, приносил еду, и мы при свечке пили чай и разговаривали. Дядя Рома мне нравился. Он был постарше мамы, всегда спокойный, рассудительный. Он ничего не боялся, и рядом с ним становилось не так страшно. Он говорил, что «большевики народ губят зазря, не понимают, что немец нарастил такую громадную силу, что всю Европу под себя положил, не то что нас – рабов божьих…» Он говорил это так спокойно и убежденно, что я думал, это правда. Не спорила с ним и мама…

Как-то вечером, когда мы с мамой пришли из больницы, она сразу легла в постель и начала стонать. Я прикоснулся к ее лицу и невольно отдернул руку – такое оно было жаркое. Ночью ей стало еще хуже. Она не узнавала меня, бредила, звала отца, с кем-то страшно ругалась. Под утро вскочила, но тут же упала поперек постели и затихла. Я укрыл ее одеялом, побежал в больницу к дяде Роме. Он уговорил докторшу сходить к нам домой.

Осмотрев маму, докторша сказала, что у нее брюшной тиф, выписала лекарства и ушла.

Дядя Рома сильно разнервничался, ходил по комнате из утла в угол и, посматривая на маму, говорил:

– Вот уж некстати, так некстати… Голова кругом– что делать?… Ай-яй-яй, как не ко времени… Ну, да ладно – положимся на судьбу.

Прощаясь, он сказал, чтобы я приходил в больницу за едой.

Дядя Рома навещал нас каждый вечер, носил воду из колодца, делал для мамы какой-то целебный чай и допоздна просиживал у ее постели.

Прошла неделя. Однажды утром мама приподнялась, улыбнулась мне и сказала:

– Вроде я перевалила через гору…

Я побежал в больницу. Утро было ясное, теплое. Небо чистое-чистое во все стороны. А ночью грохотала гроза. А может, и фронт – теперь не разберешь. Вся зелень блестела точно вымытая, на тополях сверкал каждый листочек.