Текст книги "Фридрих Барбаросса"

Автор книги: Василий Балакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)

Только экстренная помощь из Германии могла спасти Фридриха, причем все зависело от того, захочет ли прийти на помощь к нему Генрих Лев, единственный из имперских князей, располагавший сильным, испытанным в боях войском. Фридрих знал, что Генрих находится в Баварии со своей дружиной, насчитывавшей полторы тысячи одних только саксонских рыцарей. Если бы он двинулся в Италию во главе этих отборных отрядов, то одно его появление нагнало бы страху на ломбардцев – так много значило в Италии его имя. Содействие Генриха послужило бы примером и для остальных имперских князей, заставив их собрать для императора все свои военные резервы. Так что пока архиепископ Кельнский Филипп собирал, главным образом в прирейнских землях, подмогу, сам Барбаросса решил лично встретиться с Генрихом Львом, пригласив его в первых числах февраля 1176 года в Кьявенну, находившуюся севернее озера Комо и входившую тогда в состав герцогства Швабского.

Собираясь в путь, Фридрих знал, что предстоит непростой разговор с Генрихом, не дававшим обещания участвовать в прошлогоднем, столь неудачном походе. Не обязан он был и теперь вести свое войско в Италию. Тем важнее было добиться перемены в его настроении, наладить отношения, испорченные сделкой с наследством Меммингенского Вельфа и вынужденной передачей Гослара. В сущности, не произошло ничего такого, что сделало бы Генриха Льва его непримиримым врагом. Не раз император, зачастую вопреки собственному желанию и совести, прикрывал насильственные действия герцога, отвергая или улаживая справедливые жалобы на него. Единственной же достойной упоминания ответной услугой Генриха явилось участие в походе Фридриха в Италию за императорской короной. Можно было, пожалуй, поставить в заслугу ему и непризнание Александра III. Но что значило все это по сравнению с помощью, которую Фридрих оказал ему в собирании его герцогских владений, достойных называться королевством! Теперь, когда на карту поставлено дело всей жизни Фридриха, должны отойти на задний план личные обиды. Генрих, первый из князей Империи, друг, двоюродный брат и товарищ по оружию, должен осознать лежащую на нем ответственность. Фридрих надеялся на это, собираясь поговорить с ним не как император с вассалом, но как человек с человеком – откровенно, как в прежние годы.

Тревожные чувства наполняли и Генриха Льва, спешившего к озеру Комо. Сейчас он был на вершине могущества, какого до него не достигал ни один герцог, и впредь единственной опасностью для него могла стать лишь немилость самого Барбароссы. Он замечал перемены, происшедшие в отношении к нему со стороны императора. До сих пор Фридрих во всем поддерживал его, но кто может поручиться, что и впредь будет так? А что если он обратит против него всю мощь Империи? Генрих более не доверял никому, и императору тоже. Если теперь помочь ему восстановить господство в Италии, то не получится ли так, что он, герцог Саксонии и Баварии, выроет себе могилу? Не империя Гогенштауфенов интересовала его, а сохранение могущества рода Вельфов.

Кьявенна у голубого озера Комо, где ранней весной 1176 года протянули друг другу руки Фридрих и Генрих, располагала к доверительной беседе. Император не мог бы найти лучшего места для этой встречи. Сколь долгой она была и о чем говорил император с гордым вассалом, нам не дано знать. Лишь многочисленные легенды повествуют о ней. Генрих Лев для начала будто бы посетовал, что уже не молод и не под силу ему самому отправляться в военный поход, но, дабы не лишиться милости императора, он готов предоставить золото, серебро и любую другую помощь. Однако Фридрих напирал: «Генрих, я твой брат, друг и господин. Бог возвысил тебя над всеми князьями, в тебе заключена сейчас сила Империи, попавшей в беду, и ты должен прийти со своим воинством, дабы защитить ее». Генрих в ответ лишь качал головой, соглашаясь дать деньги, но не желая являться лично и посылать своих рыцарей. «Вспомни же, – упрашивал Фридрих, – что я никогда не отказывал тебе в просьбе. Твои враги были моими врагами, и теперь я не собираюсь говорить о твоем долге вассала, но хочу лишь напомнить о нашей дружбе, дабы теперь ты не оставил меня в беде».

Так он упрашивал и умолял его, позабыв о собственном императорском достоинстве, но Генрих был непреклонен. Фридрих не верил своим ушам. Как может христианский князь оставить Империю в беде, когда о помощи просит император, к тому же кузен и друг? Чего ему еще надо – не личного ли унижения? Фридрих, кажется, готов пойти и на это. Когда Генрих уже собирается уходить, ибо все слова сказаны, он вскакивает, словно желая его удержать, но тот жестом отстраняет его. И тогда Фридрих падает ему в ноги. Изумленный, приведенный в полное замешательство герцог бросается поднимать его, слыша за своей спиной нагло-восторженный возглас слуги: «Господин, корона сама упала к твоим ногам – скоро будет на твоей голове!»

Невиданное происшествие подействовало на Генриха, и он соглашается прибыть в Италию с войском, но в награду за это требует от императора возвратить ему Гослар. Фридрих меняется в лице, точно пробуждаясь ото сна. Он упрашивал герцога как человека, умолял и даже пал на колени. Но не человек отвечает ему, а некий корыстолюбец, желающий воспользоваться бедой Империи к собственной выгоде. Пусть Гослар, которым Генрих однажды уже владел, и невеликая плата за помощь, но все же плата. В крайней нужде, ради блага Империи Фридрих умолял своего товарища по оружию, унижался, падая пред ним на колени, но позволить вымогать у себя имперский лен – это уже бесчестье. Выпрямившись во весь рост, Фридрих жестом дает понять, что разговор закончен и они расстаются – уже врагами.

Так гласит легенда. Итог же встречи в Кьявенне известен: император возвратился в Павию, совершенно обескураженным, питая лишь слабую надежду на то, что отправленный в Германию архиепископ Кельнский приведет хоть какое-то подкрепление. Если же и он вернется ни с чем, то все будет тщетно. Без поддержки хотя бы небольшого немецкого рыцарского войска не удержаться даже и в традиционно верной ему Павии, и тогда придется, во второй раз потерпев поражение, убираться восвояси, навсегда утратив власть в Италии. Хорошо еще, что архиепископу Майнцскому Кристиану удавалось сохранять контроль над Центральной Италией. В феврале король Сицилии Вильгельм II начал было там военные действия, видимо, по просьбе папы Александра, находившегося в Ананьи и не чувствовавшего себя в безопасности от нападения со стороны Кристиана, однако тому удалось в середине марта обратить в бегство отряды сицилийцев и захватить крепость, в которой победителю достался ценный трофей – 150 полных комплектов рыцарского снаряжения и столько же коней. После этого Вильгельм уже не имел желания связываться с архиепископом Майнцским.

Тем временем архиепископ Кельнский Филипп делал все возможное, чтобы набрать в Германии войско для императора. Ему пришлось пожертвовать даже собственностью своей епархии для изыскания необходимых средств. Наконец, в апреле немногочисленное войско двинулось в Италию; оно насчитывало всего около тысячи рыцарей и столько же пехотинцев. Когда пришла долгожданная весть о прибытии подкрепления, император тут же покинул свою резиденцию в Павии и устремился на встречу с ним, которая состоялась в конце мая около озера Комо. Приведенное войско было слишком мало, чтобы нанести мятежникам решающий удар, но достаточно для проведения отдельных боевых операций против городов. Только так, ведя малую войну, можно было, полагал Барбаросса, пресечь формирование многочисленной армии противника, подобной той, что противостояла ему при Монтебелло.

Предпосылкой для успешной реализации этого плана должен был стать провод войска в Павию – главный опорный пункт императора в Ломбардии. Надлежало как можно скорее и незаметнее обойти с запада сильно укрепленный Милан, минуя городишко Леньяно. Однако миланцы были начеку. Они своевременно получили сведения о приближении немцев и могли без спешки принять меры. Собравшись вокруг своей знаменной повозки, славной «кароччо», 28 мая 1176 года городское ополчение выступило в путь, дабы занять Леньяно и преградить императору путь. Это было смелое решение – покинуть надежно защищенный стенами город, тем более что в распоряжении миланцев находился лишь немногочисленный конный отряд, не шедший ни в какое сравнение с немецким рыцарским войском. Однако миланцы полагались не только на свою храбрость, но и на новую тактику ведения боя: как они надеялись, пехотинцы, построившись в плотное каре, должны были своими длинными пиками отразить атаку немецких рыцарей.

Ранним утром 29 мая Барбаросса во главе рыцарского авангарда поскакал вперед, тогда как прочие отряды, состоявшие из собранных на скорую руку местных ополчений и резервного рыцарского контингента, медленно двигались с лагерным обозом. Вскоре императорский авангард натолкнулся на миланских всадников, высланных вперед на разведку. Миланцы тут же подверглись нападению и были полностью уничтожены. Воодушевленные первым успехом немцы, не дожидаясь остального войска, устремились вперед и встретили у Леньяно миланцев, уже построившихся в боевой порядок и являвших собой весьма грозное зрелище. Перед рядами пехотинцев выстроилась конница, в составе которой были также ополченцы из Брешии, Вероны и других городов Ломбардской лиги. Фридрих решил сразу же атаковать, хотя ему противостояли превосходящие силы противника. Первоначальный успех, казалось, подтвердил правильность этого решения. Ломбардская конница не выдержала натиска немцев и отступила, приведя в замешательство стоявшие за ней ряды пехотинцев.

Теперь уже ничто не могло удержать семь сотен немецких рыцарей. Под предводительством самого императора, рядом с которым знаменосец держал в руках развевающееся и отовсюду видимое имперское знамя, они устремились за отступающими и прорвались до самой «кароччо». Немцы вот-вот должны были одержать блистательную победу, но тут удача вдруг отвернулась от них. Их атака захлебнулась, а сами они оказались в окружении миланцев, вооруженных длинными пиками. Этим, как оказалось, весьма грозным оружием ополченцы сбрасывали рыцарей на землю, и те, почти недвижимые и совершенно беспомощные, оказывались не в состоянии самостоятельно подняться на ноги. Эта участь постигла и знаменосца, рухнувшего наземь и похоронившего под собой символ Империи. Однако никто и не помышлял о бегстве. Сам Барбаросса, издалека видимый в своей светлой мантии поверх сверкающих лат, сражался, как молодой рыцарь, пока не повалился его конь, сраженный вражеской пикой. И тогда всех, кому император одним только своим видом внушал уверенность в победе, покинуло мужество, и они бросились искать спасение в бегстве. К счастью для немцев, уже сгустилась ночная тьма (бой при Леньяно продолжался весь день), так что многим удалось уйти от преследователей.

Архиепископ Кельнский Филипп, герцог Бертольд Церинген и граф Филипп Фландрский в числе многих других оказались в плену у ломбардцев. В лагере немцев победители нашли богатую добычу: императорские штандарты, золото, серебро и украшения, оружие, коней. Это был триумф ломбардцев и сокрушительно-унизительное поражение императора – еще одно ниспосланное свыше свидетельство правоты папы Александра III и его сторонников.

Об императоре никто не знал ничего определенного – жив ли он, ранен или лежит среди павших на поле боя. Лишь спустя несколько дней Барбаросса появился в Павии, с радостью и вздохом облегчения встреченный своими.

В Милане же царил неописуемый восторг. Опять Господь явил зримое знамение: Фридрих, проклятый антихрист, разбит и изгнан, а мужественные борцы за свободу возвеличены беспримерной, триумфальной победой. Всевышний отдал им в руки сами знаки императорского достоинства – щит и копье, знамя и крест. Вместе с победной реляцией они отправили эти священные символы папе римскому Александру III, дабы показать всему христианскому миру, что идея свободы нашла свое воплощение и одержала триумфальную победу в нерасторжимом союзе ломбардцев с престолом Святого Петра.

Поскольку большая часть императорского войска не участвовала в битве при Леньяно, а в Павию продолжали прибывать обращенные в бегство на поле боя, оказалось, что потери немцев не столь уж и велики, а поражение не столь сокрушительно, как виделось поначалу. И все же Барбаросса не хотел больше браться за оружие, предпочтя пойти на сближение с давним противником, коего не сумел побороть силой, – с папой Александром III.

ПРИМИРЕНИЕ

Собравшиеся в Павии рыцари, уцелевшие на поле битвы, постепенно обретали обычную веру в себя и своего императора, чудесным образом спасшегося и явившегося, когда его уже считали погибшим. Однако все понимали, в каком отчаянном положении они находятся. Если Ломбардская лига соединенными силами предпримет марш на Павию, то спасти их может только чудо. С родины также приходили дурные вести. Говорили, будто Генрих Лев покушается на королевскую корону и никто не в силах помешать ему.

В резиденции императора непрерывно совещались. То и дело появлялись духовные князья, и чаще других архиепископ Магдебургский Вихман – единственный из немецких архиепископов, рукоположенный в сан законным папой римским, а не одним из императорских пап периода церковного раскола, благодаря чему его влияние в совете князей теперь заметно выросло. Прибыли ко двору и консулы из Кремоны, предлагавшие свои посреднические услуги. Появился и некий цистерцианский монах, присланный в Павию с секретной миссией. Когда же и руководители его ордена, святые отцы Гуго и Понтий, явились к императорскому двору и были сразу же приняты Фридрихом, стало ясно, что затевается что-то важное.

А император тем временем спорил со своими князьями, убеждавшими его в необходимости признать наконец Александра III законным папой. Поначалу Фридрих твердил одно и то же: как может он держать стремя попу, назвавшему императорское достоинство папским леном! Ему возражали, что нет иного пути, если он хочет спасти хотя бы остатки своего влияния в Италии. Надо честно и смело посмотреть правде в глаза: не Каликст, это беспомощное орудие имперской политики с позиции силы, но Александр, стойкий поборник идеи свободы церкви, является истинным наместником апостола Петра на земле. На это Фридрих отвечал, что уже дважды безрезультатно пытался примириться с ним, так на что же он может рассчитывать теперь, находясь в столь отчаянном положении? Но ведь, возражали ему, прежде он действовал неискренне, под натиском обстоятельств, ради тактического выигрыша. Уже давно мог быть заключен почетный мир с ломбардцами и установлено императорское правление над Центральной Италией, если бы император добровольно, а не принудительно, как теперь, расстался с иллюзией собственного суверенитета над церковью. Ему говорили, что одним только оружием не обеспечить власть в Италии. Идея одержала верх над силой: вера в независимую от светской власти церковь отвечает духу времени, и олицетворением ее служит стойкость Александра III. Однако и это еще не все: без баварских и саксонских войск, в поддержке которых Генрих Лев отказал, борьба не может быть продолжена, ибо Ломбардская лига сейчас сильна, как никогда. Даже в самой Германии крепнет убеждение, что император – еретик. Если он и дальше будет упорствовать, то и самые верные его сторонники столкнутся с необходимостью действовать сообразно голосу своей совести.

Помрачневший Фридрих испытующе осмотрел собравшихся. Они уже опасаются за свои приходы? «О себе вы радеете больше, чем об Империи», – огорченно сказал он, сознавая безнадежность собственного положения. Однако он понимал: если бы удалось провести с Александром секретные переговоры и заключить с ним соглашение за спиной ломбардцев, то никакая жертва не показалась бы чрезмерной. Такой сепаратный мир означал бы конец союза городов, ибо его единство рассыпалось бы под натиском нараставшего недоверия к папе как союзнику по борьбе. Но как заключить такой сепаратный мир? Александр никогда не пойдет на это.

Тут и появился упомянутый монах-цистерцианец, попросивший разрешения зачитать письмо, содержавшее некоторые соображения руководства его ордена относительно секретного соглашения императора с папой Александром. Кивнув в знак согласия и внимательно выслушав, Фридрих спросил, примет ли Александр эти условия. Монах этого не знал, однако сослался на авторов меморандума, Гуго и Понтия, лишь недавно побывавших у Александра в Ананьи и, возможно, располагавших точными сведениями.

Вскоре оба аббата прибыли в Павию и были уважительно встречены Фридрихом. Император понимал, что их орден сплачивает западный христианский мир, потрясаемый церковным расколом, так что их посреднические усилия представляли собой нечто большее, нежели простое выражение христианской любви. Аббаты заклинали императора во имя спасения собственной души нарушить дьявольскую Вюрцбургскую присягу, заранее обещая ему отпущение сего греха. Он должен прогнать от себя спесь и гордыню и склониться перед апостолическим князем Александром III, на коем лежит зримое Божие благословение. Благочестивый старец, уверяли они, не отвергнет императора, признавая, что Господь желает править миром посредством двух мечей – духовной власти, данной римскому первосвященнику, и светской власти государя. Теперь все зависело от того, сумеет ли Фридрих найти нужные слова для примирения, которого, как его уверяли, Александр желает от всего сердца. А как же ломбардцы, захочет ли папа и без них вести переговоры? Смиренно вздохнув, святые отцы ответили, что мудрость апостолического князя выше союзов и обещаний, и Фридрих их понял.

Тем временем в Ананьи, своей летней резиденции, Александр с нараставшим беспокойством ждал вестей от цистерцианцев. Не зашел ли он слишком далеко, заведя с Гуго и Понтием разговор о возможности примирения? Те двадцать лет, что пролегли между рейхстагом в Безансоне и днем Леньяно, годы, ознаменованные духоподъемной верой в торжество принципа свободы церкви и мрачным отчаянием, превратили гордого кардинала Роланда в обессилевшего старца Александра. Его земной путь близится к концу. Он преисполнен веры в свое божественное предназначение: только он и никто иной избран для завершения дела своих апостолических предшественников, трудившихся ради обеспечения свободы церкви. Кабы знать, что его жизнь, сплошная череда побед и поражений, радостей и страданий, прошла не зря. Прибудут ли послы от императора? С отъезда аббатов прошли недели, и вот уже четыре месяца отделяют от дня Леньяно, ставшего, как хотелось верить, поворотным моментом в затянувшейся борьбе. Однако опять может раздаться звон мечей, и так будет продолжаться до тех пор, пока не иссякнут силы немцев или пока не будет разбита Ломбардская лига, единственный оплот Александра.

Октябрь уже перевалил за середину, когда в Ананьи появились аббаты, сообщившие о чудесной перемене в умонастроении императора. Наконец-то он понял, что его борьба против истинного наместника апостола Петра на земле является смертным грехом, и уполномочил своих представителей вести с ним переговоры о мире. Архиепископы Филипп Кельнский, Вихман Магдебургский и Кристиан Майнцский, епископ Конрад Вормсский и протонотариус Ардуин прибыли в Тиволи и ждут, чтобы папа обеспечил им сопровождение.

Наконец-то пробил долгожданный час! 21 октября 1176 года посланники Барбароссы вошли в кафедральный собор Ананьи. Они пали перед Александром, стоявшим в окружении кардиналов, и облобызали его туфли. Кристиан Майнцский начал свою речь с заявления, что у императора нет большего желания, чем заключение мира с папой. Александр ответил, что и Святой престол желает мира. Однако столь похвальное желание императора может исполниться, лишь если заключенный мир объемлет всё и всех – церковь, ломбардцев, короля Сицилии и византийского императора. Кристиан Майнцский, с удовлетворением отметивший про себя, что среди присутствующих нет представителей ломбардцев, сицилийцев и греков, ответил, что было бы лучше обсудить детали соглашения в более узком кругу. Александр согласился и, сопровождаемый лишь своими ближайшими советниками, направился с послами в ризницу.

Так начались переговоры, продолжавшиеся в обстановке строжайшей секретности целых две недели. Канонические препятствия поначалу казались непреодолимыми, однако в конце концов цель была достигнута – составили заключительный протокол. Александр был премного доволен наступлением «вечного мира». «Бог получил Богово», – поделился он радостью со своими приближенными. Немецкие посланники, желавшие как можно скорее возвратиться в Павию, были с благословением отпущены. Они тоже были довольны. Однако о содержании тридцати пунктов «Договора в Ананьи» никому не сообщалось, и на то были свои причины.

Соблюдение тайны отвечало интересам как папы, так и императора. Для Фридриха было бы крайне нежелательно, чтобы раньше времени и, возможно, в искаженном виде стало известно о том, что он радикально изменил свою позицию, обязавшись признать Александра, которого прежде клеймил как архиеретика. А какая поднялась бы шумиха, если бы узнали, что он отказался от господства в Италии в пользу Святого престола, в том числе от «наследства Матильды» и от города Рима, и согласился на смещение большинства назначенных по его императорскому распоряжению епископов. Но еще хуже было бы для Александра, если бы разнеслась весть, что он дал папское освящение обреченным на муки ада архиепископам императора, отныне именовал Фридриха I не «молотом безбожников», а «всехристианнейшим сыном церкви», а его до сих пор не признававшийся брак с Беатрикс вдруг восславил как благословленный Богом союз.

Однако хуже всего пришлось бы ломбардцам: совершенно нестерпимым для них ударом явилось бы известие, что за их спиной состоялось соглашение, в котором особенно неприятной им показалась бы статья IX, гласившая: «Поскольку достигнуто соглашение о мире между папой и императором, в случае возникновения в ходе переговоров о мире между императором и ломбардцами осложнений, не могущих быть устраненными самими участниками переговоров, уполномоченные, назначенные равным числом от папы и императора, большинством голосов принимают решение…» Намечалось взаимодействие папских и императорских делегатов, предполагавшее принятие решений «обоими главами христианского мира» без учета интересов ломбардцев. Если бы прямые переговоры между императором и ломбардцами потерпели неудачу, то папа был бы вынужден согласиться на создание третейской комиссии, перед которой ломбардцы могли бы выступать лишь в качестве искателей правосудия. Все это означало полную перемену политической ориентации папы, если не сказать – предательство.

Весть о том, что император заключил союз с Александром, вызвала в Ломбардии сильное раздражение против курии. Победное настроение в союзе городов сменилось парализующей неуверенностью. Напрасно Милан, Феррара и Болонья призывали к единству, напрасно Александр слал из Ананьи разъяснения, что, мол, велись переговоры, но не принимались решения: Кремона открыто перешла на сторону императора, а за ней последовала и Тортона, вассальный город Милана. Заволновалась и верная Александру Франция. Король Людовик VII спрашивал папского легата при своем дворе, как могло случиться, что о столь важном событии ему не сообщили сразу же. Недовольство Александром вскоре приняло такие масштабы, что он был вынужден сделать официальное заявление относительно «ложных сообщений императорской канцелярии». Он разъяснял, что с императором велись переговоры, дабы обсудить перспективы заключения всеобщего мира, но не было обязательного для обеих сторон соглашения. В Ананьи с беспокойством начали сознавать, что триумф церкви, как поначалу оценивали заключенный договор, благодаря дипломатическому искусству советников императора обратился в свою противоположность.

Если еще несколько недель назад положение Барбароссы было отчаянным, то теперь наступила очевидная перемена. Сохранение договора в строжайшей тайне возродило в Ломбардии ту атмосферу неуверенности, которой немецкая дипломатия была обязана своими прежними успехами. Как по мановению волшебной палочки опять возникло недоверие среди участников Ломбардской лиги, разъедавшее их единство и лишавшее их сил для сплоченного сопротивления. То, как Фридрих использовал эти настроения в собственных интересах, как он отказался от своей манеры действовать самовластно, предпочтя довериться искусной дипломатии, свидетельствовало о происшедшей в нем перемене. Непреклонность сменилась гибкостью, обеспечившей ему превосходство над противником. Прямолинейность курса Райнальда Дассельского, которую и так не всегда удавалось выдерживать под натиском обстоятельств, сменилась полной непредсказуемостью. По поводу этой новой политики императора магдебургский монах не без иронии написал в своих анналах: «Что раньше запрещалось, то разрешено, что было разрешено, теперь запрещено». Происшедшие перемены могли показаться стороннему наблюдателю шараханьем из одной крайности в другую, а принимаемые меры, вырванные из общего политического контекста, – слабыми и недостойными. И тем не менее они служили единой цели.

Теперь для Барбароссы главной задачей было взять назад сделанные в Ананьи уступки. Еще несколько недель назад казавшееся невозможным свершилось – удалось вбить клин между Ломбардской лигой и Александром, вследствие чего тот лишился важнейшей поддержки и опять стал нуждаться в защите со стороны императора. Статья IX договора, под которым стояла и подпись папы, лишала его возможности маневрировать, поскольку он ни в коем случае не мог допустить создания третейской комиссии. Зато вынужденный отказ Фридриха от «имения графини Матильды» значил тем меньше, что его возвращение императору – новому покровителю церкви было лишь вопросом времени – если вообще дело дойдет до передачи имения папе.

Фридрих был готов исполнить шталмейстерскую службу и облобызать туфли папе Александру – ведь речь шла всего лишь о церковных церемониях. Зато он не собирался отказываться от своих суверенных прав, а тем более от господства в Италии. Какое бы развитие ни получили грядущие события, прежде всего следовало усиливать неразбериху и беспокойство в Ломбардии. Узнав, что Александр сел на сицилийский корабль, направляясь в преданную ему Венецию, Фридрих со всеми подобающими почестями, в окружении самых знатных особ Империи отправился в Равенну. Чтобы наглядно продемонстрировать ломбардцам свое тесное единение с папой, он приблизил к себе двух его кардиналов. А для того чтобы Александр сразу же по прибытии узнал, что обязательство относительно выдачи «имения Матильды» почти проигнорировано императором, Фридрих назначил двух императорских управляющих на спорную территорию, которая, таким образом, вопреки всем соглашениям оказалась в имперском управлении.

Эти демонстративные действия императора оказались столь эффективны, что Ломбардская лига, еще осенью отвергавшая какие бы то ни было переговоры с ним, сочла за благо направить к нему посольство. В присутствии кардиналов Фридрих доброжелательно принял к сведению изложенное в почтительной форме пожелание Лиги проводить собор или, как поправили кардиналы, конгресс не во враждебной ломбардцам Равенне, а в Болонье. Поскольку там располагалась знаменитая юридическая школа, профессора которой разработали Ронкальские законы, ломбардцы рассчитывали получить согласие Фридриха и действительно на удивление легко получили его, чем и были весьма обрадованы, пообещав принять участие в переговорах. Более всего им льстило то, что с ними обошлись как с равноправными партнерами, а не мятежниками.

Тем временем в Венецию прибыла папская флотилия, доставившая по бурным волнам Адриатики престарелого Александра, а также послов сицилийского короля, коллегию кардиналов, писцов, слуг, папский архив и белого коня, необходимого для совершения обряда шталмейстерской услуги. Город, еще никогда не видевший в своих стенах папу римского, пребывал в радостном возбуждении. В соборе, где римский первосвященник должен был служить торжественную мессу, не было свободного места. Народ заполнил до отказа даже просторную площадь перед собором. В обстановке величественной торжественности Александр вручил дожу, опустившемуся на колени перед алтарем, золотую папскую розу – честь, коей удостаивались только коронованные особы. Папа признавал вольную республику Венецию суверенным государством, отвергающим притязания Империи на господство.

Когда отшумели торжества и Александр уже собирался продолжить путь в Болонью, дабы открыть там мирный конгресс, доложили о прибытии архиепископа Магдебургского. Первым делом Вихман выразил свое сожаление по поводу того, что Болонья как место проведения конгресса неприемлема для немцев. Для Фридриха больше подошла бы Равенна, но он согласен и на Венецию, нейтралитет которой засвидетельствован самим папой римским. Александр был неприятно поражен услышанным. Недоумевали и кардиналы: ведь император совсем недавно высказался за Болонью. Вихман пояснил, что Фридрих поначалу не учел враждебность между немцами и болонцами. Особенно это касалось архиепископа Майнцского Кристиана, отказывавшегося даже войти в Болонью, с которой он весьма жестоко обошелся во время своего недавнего объезда территории Романьи, а ведь без его участия конгресс не мог состояться.

Переданное Вихманом пожелание императора создавало для Александра безвыходную ситуацию. Болонья твердо стояла на стороне Лиги, и проведение в ней мирного конгресса весьма устроило бы ломбардцев, зато их совершенно не устраивала враждебная им Равенна. Какое бы решение Александр сейчас ни принял, его положение становилось все более затруднительным. Однако вскоре выяснилось, что он еще недооценил возникшие осложнения. Едва он успел прибыть к ожидавшим его в Ферраре ломбардцам и с апостолическим благословением поприветствовать их, как они принялись изливать на него всю горечь своей обиды. Папа пытался оправдываться, говоря, что в императоре произошла чудесная перемена, Бог наконец вразумил его, заставил покориться святой римской церкви, и этим нельзя пренебречь. Престол Святого Петра примет окончательное решение, разумеется, только с согласия верных союзников. Но, похоже, эти объяснения не произвели должного впечатления на ломбардцев, продолжавших негодовать: они жертвовали ради папы своим добром и проливали за него кровь, а он в благодарность за это предал их!