Текст книги "Открытие мира"
Автор книги: Василий Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)
– Еще ка-ак! – радостно отзывается Шурка. – В то воскресенье дядя Ося леща подсидел... вот та-акого!
Он развел руками и показал, какой это был большой лещ.
– Лещ – рыба благородная, даром что костиста. Фунтиков на десять отхватить – вот тебе и тифинская, мяса не покупай. Непременно схожу завтра, поужу, – решительно говорит отец.
– И меня, тятя, возьмешь, да?
– Можно и тебя взять. Только ведь я рано, проспишь. Ну, да разбужу. Побалуемся для праздника. Ах, люблю я за лещами ходить! Сколько я ловил их в молодцах – и не упомнишь...
Голос отца гулко разносится по тихой вечерней воде. Берега Волги точно сблизились. Слышно, как на той стороне, в деревне, звенят подойниками бабы и мяукает кошка.
Отец переступил с ноги на ногу, подергал себя за ус, еще раз с рыбацким азартом глянул на сонную заводь и вздохнул.
– Пошли, Шурок.
Солнце зашло за далекий лес. В высоком оранжево-синем небе зажглись, словно свечи, первые звезды. Прохладой напоены отягощенные зеленью поля. В клеверах безумолчно скрипит дергач. Вот бы подкрасться к нему поближе, нацелиться из пугача – пожалуй, и пробка достанет...
Туман стелется по оврагам, поднимается к селу. Туман достиг Быкова палисада, и кажется – там зацвели, словно весной, яблони и вишни.
– В Питере богатые живут? – спрашивает отца Шурка, тревожно думая об этом сказочном городе.
– Разный народ околачивается. И богатые и бедные... У кого мошна тугая – магазины, трактиры, даже целые заводы имеют. Голь деревенская у них в услужении хребет ломит.
– Почему?
– Беднякам Питер бока вытер.
– А ты богатый, тятя?
Отец смеется. Огненным глазком подмигивает Шурке в темноте папироса.
"Богатый... – решает Шурка. – Вот и я вырасту – в Питер поеду. Богачом стану".
Он видел однажды осенью, как везли на станцию, в Питер, чьих-то ребят. В телеге их было напихано что баранов. Они лежали на соломе вповалку, синие и мокрые от дождя. Питерщик в забрызганном грязью кожане шел сбоку телеги и торопил возчика. Колеса гремели, прыгали по камням. И тогда, глядя на ребят, как они трясутся и жмутся, дуя в окоченелые кулаки, Шурке вовсе не хотелось в Питер. Но теперь он подумал: "Меня тятя с собой возьмет". И ему не боязно. Он мчится в город по чугунке, торгует в лавке орехами, пряниками и сам ест их вволю, а по воскресеньям стреляет из всамделишного ружья.
Дома Шурку клонит в сон. Он отказывается от ужина, напоминает отцу, чтобы тот обязательно разбудил его утром ловить рыбу, и валится на постель. Заряженный пугач лежит под подушкой. Шурка в последний раз трогает его и, раздевшись, размышляет о том, сколько удовольствий предстоит завтра, в тихвинскую... И нянчиться с Ваняткой не заставят, и, наверное, батя даст ему на гулянье денежку. Вот бы положить ее на чугунку, под колеса машине, – пожалуй, в лепешку раздавит. Нет, лучше купить складной ножик с костяной ручкой. "А клад-то в яме у риги... батюшки мои, забыл!" – спохватывается Шурка. Клад этот – тайна. Может, раздобудет завтра Шурка настоящий серебряный рубль. А в Питере он залезет на крышу самого высокого дома и пощупает облако руками...
Засыпая, он слышит знакомый сердитый голос:
– Пять вершков... сам мерял... пять!
Но что это за пять вершков, Шурка уже не понимает.
Глава XIX
УТРО НА ВОЛГЕ
Чуть свет отец торопится на Волгу. В избе еще темно, а он успел накопать в огороде полную банку червей, припас ведро под рыбу, навязал на удилища новые лески с городскими, крашеными поплавками. Он надел ватный латаный пиджак, старые сапоги, на голову напялил поношенный суконный картуз, туго подпоясался кушаком и курит вторую папиросу, ожидая Шурку.
Глаза у Шурки слипаются. И башмаки, точно назло, не лезут на ноги, хоть плачь. Шурка сопит и пыхтит, сидя на полу посредине избы.
– Спать бы тебе... рыбак! – ворчит отец.
– Сейчас, тятенька, сейчас... – умоляюще бормочет Шурка, боясь, что отец не дождется его и уйдет на Волгу один. – Башмаки ссохлись немножко... Сейчас!
Он напрягает все свои силенки, кое-как, с болью втискивает ноги в башмаки. Прихрамывая, бежит за отцом.
– Недолго сидите, – позевывая, говорит мать, идя на двор с подойником. – К обедне рано заблаговестят.
– Пошевеливайся с печкой, за нами дело не станет, – отвечает отец.
Утренняя свежесть мигом прогоняет сон. И башмаки перестают жать. Радостно таращится Шурка на румяную зорьку, предвещающую погожий день, на побледневшее сиреневое небо, на тихие липы и березы – ни один листок на них не шелохнется. Значит, рыба клевать будет здорово. Только бы не опоздать!
Торопливо проходят они с отцом мимо дворов. Слышно, как жуют коровы, фыркают и бьют копытами лошади. Где-то хлопнула калитка, проскрипел журавель колодца. За Гремцом – надо быть, у Вани Духа – голосисто кукарекнул петух, ему поспешно ответили два на соседнем посаде, и вот все село запело протяжно и звонко, точно петухи собрались в одном огромном пустом дворе.
На гумне блестит роса. Прозрачные капли ее висят сосульками на лопухе, на длинной придорожной метелке, на красной и белой кашке. Тотчас промокли ноги и стало немножко холодно.
Шурка примечает – лен в поле не цветет, не разливается, как днем, голубыми ручьями и озерами. Правду говорил отец: лен крепко спит, закрыв свои ясные бирюзовые глаза. Шурка на ходу выдергивает один мокрый от росы стебель и внимательно осматривает чашечку: словно живой, цветок плотно сжал зеленые ресницы. Шурка осторожно ковырнул их ногтем. И голубой глазок, словно мигнув, глянул на него. Шурка взмахнул стебельком и принялся сшибать им, как плеткой, капли росы с широких листьев подорожника.
Отец остановился, настороженно поднял голову:
– Слышишь?
В высоком, начавшем рдеть небе тонко зазвенел жаворонок.
– Ранняя птичка, – сказал отец, улыбаясь.
– Почему?
– Заливается первая... каждое утро.
– Тятя, а правда, когда человек умирает – ворон каркает? Да?.. А как же ворон это узнает?
Отец ничего не ответил.
На густой, побелевшей от росы траве волжского луга темнеют чьи-то размашистые, торопливые следы.
– Дядя Ося шел, – определяет Шурка. – А это Саша Пупа, у него мокроступы...
Отец нахмурился, прибавил шагу.
Еще минута нетерпения – и с пригорка видна дымящаяся утренним туманом спокойная гладь Волги. Мигает звездочкой далекий бакен. На середине реки чернеет лодка – должно быть, Капаруля-перевозчик осматривает переметы. Прямо под крутояром, за кустами ивняка, у так называемого Большого камня, на лещевых местах неподвижно торчат, как столбы, волжские завсегдатаи. Кто они – не разглядишь; наверное, дядя Ося и Саша Пупа. И еще дальше, по ту и эту сторону камня, сидят рыболовы – всем хочется раздобыться к празднику даровой закуской.
– Так и есть... все рыбные места заняли! – с досадой сказал отец, сбрасывая с плеча удочки. – Проспали... тьфу!
Шурка чувствует себя виноватым, с ненавистью глядит на свои башмаки и молчит.
Отец закуривает; поуспокоившись, размышляет вслух:
– На косу разве податься?.. Прежде там окуни на живца почем зря хватали.
Берегом, по песчаным отмелям, вспугивая бекасов, идут к косе.
Эта каменная гряда далеко врезалась в реку острым щучьим носом. Течение здесь быстрое, вода кружит по синим валунам, рябит на перекате самое раздолье для окуней. "Только бы пескарей наловить, – думает Шурка, будем нонче с рыбкой".
Пока отец возится со своими длинными удочками, разматывая их и навязывая грузила, Шурка, разувшись, взбирается на скользкий камень. Утвердившись, он живо насаживает на крючок маленького червя и, по рыбацкому обычаю поплевав на него, неслышно закидывает лесу. Питерский, красный с белой полоской, поплавок стремительно движется по течению. Местечка лучше не придумаешь – на лету рыба должна брать.
Вода вблизи черная, блестящая, как деготь. За перекатом она розовато светлеет, и облако отражается в ней, словно песчаное дно, а дальше, к тому берегу, вода опять становится темной, густой. Туман редкими белыми нитями плывет по течению вниз...
Поплавок дрогнул, остановился и стал тонуть. Наклонясь вперед, Шурка чуточку помедлил и взмахнул удилищем. Руки у него тряслись, когда он снимал с крючка первую свою добычу.
– Пескарь, – шепотом сказал он.
– Давай сюда! – откликнулся также шепотом отец.
Вместо червя он насадил пескаря за губку на большой крючок и ловко закинул длинную, без пробки, жерлицу. На самом перекате булькнуло грузило. Короткое можжевеловое удилище отец закрепил торчком между камней, и течение сразу же туго натянуло лесу.
Теперь Шурка попеременно косился то на свой, уносимый в быстрину красный поплавок, то на жерлицу. Ему не следовало бы, как он знал по опыту, этого делать (он тотчас прозевал клёв на удочке – пескарье ободрало наживку дочиста), и без него отец, сидя на ведре, пристально следил за жерлицей. Но страшно хотелось увидеть, как будет окунь "хватать". Шурка насадил свежего червя, выудил ерша, потом пескаря, потом у него сорвалась порядочная плотичка, а жерлица все стояла пустой, и вода глухо ворковала в камнях.
– Видно, перевелись окуни, – тихо сказал отец, разматывая вторую удочку.
И только он сказал, как лесу на жерлице рвануло, поволокло против течения. Закачалось и упало с шумом в воду можжевеловое удилище.
– Тащи, тащи!.. Уйдет! – не помня себя, закричал Шурка и от волнения свалился с камня.
Но отец и без него знал, что делать. Подхватив удилище, он быстро перебирал лесу. Ее так и рвало из рук, вода кипела. Полосатый черноголовый окунь, упираясь, показался из воды. Сильным взмахом отец выкинул окуня на берег.
– Почин – дороже всего! – весело сказал он.
Шурка зачерпнул воды и, перед тем как опустить в ведро окуня, взвесил его в руке.
– Здоровенный!.. Фунта на два.
Шурка не прочь был потолковать еще про окуня, как он "хватал" и рвался, да отец приказал помалкивать:
– Рыбка тишину любит.
Он поставил на перекате две новые жерлицы, а третью удочку кинул на червя за каменной грядой, в тихой заводи. Шурка, раззадорясь, тоже стал удить на две удочки, а так как держать обе в руках было тяжело и неловко, то одну он положил возле себя, придавив на всякий случай камешком. Беспрестанно клевали пескари, ерши, плотички – только не зевай, поворачивайся. Некогда стало менять червей, но и на оборвыши брало "на утоп".
Между тем туман густел, повалил хлопьями, как снег. Вскоре погас дальний бакен, скрылся противоположный берег, пропал Капаруля-перевозчик со своей лодкой, река будто сузилась. Черная вода тяжелой зыбью играла на перекате. Взошло солнце и утонуло в тумане. Стало холодно и сыро.
Слышно было, как в селе затрубил Сморчок. На той стороне реки, совсем рядом, заржала лошадь, кто-то сердито сказал: "Балуй... вот я тебя!" Потом захлопал громко кнутом невидимый пастух, заблеяли овцы, заговорили бабы, и стадо прошло мимо Шурки так близко, что он слышал, как протяжно вздыхали коровы и кашлял, чем-то подавившись, теленок.
Отец не успевал насаживать пескарей на жерлицы. Шесть окуней полоскались в ведре. И Шурка больше не слезал с камня.
"Хорошо бы запрудить Волгу, – размышлял он, – ну хотя бы на полчасика. Вода утечет, и вся рыба нам останется... А то сделать такой черпак, во всю реку, поддел раз – и рыбищи хоть завались".
– А, проклятая! – пробормотал он, снимая с крючка ракушку. – Клевала, ровно путная... Так вот же тебе! – Он шлепнул ракушку о камень.
Вспомнил, что давно не смотрел вторую удочку, потянулся за ней и ахнул – удилище несло к перекату. Видать, Шурка ненароком сдвинул камешек, и удилище соскользнуло в воду.
– Доставай, – строго сказал отец. – Да тихо, всю рыбу мне испугаешь.
Пришлось снимать штаны. Задрав рубаху, Шурка, ежась, полез на цыпочках в реку. Вода была теплая и вовсе не черная. Но почему-то ступать в нее было боязно, замирало сердце, мурашки шевелились даже под картузом, в волосах. Хотелось покричать для храбрости, а нельзя. В молчании каждый шаг давался с трудом. К счастью, Шурка догадался захватить с, собой другую удочку, он зацепил ею уплывшее удилище, потянул на себя, достал мокрый конец и вдруг почувствовал, как что-то тяжелое бьется на леске и тянет вглубь.
– Рыбина... тятя! – сдавленно крикнул он, не выпуская из рук согнутого удилища.
Отец бросился к Шурке.
– Уйдет!.. Тащи, тащи! – закричал он в рыбацком азарте, точь-в-точь как это делал Шурка, когда на жерлице брал первый окунь.
Шурка повернулся спиной к тому тяжелому и большому, что металось в воде, перекинул удилище через плечо и, дрожа и плескаясь, замочив рубашку, выбросился на берег. Отец подхватил леску – на ней извивалась, широко раскрыв пасть, зеленая пятнистая щука.
– В заглот... на окунишка схватила... Мать честная, а окунь-то – на пескаря! Чудо какое! – воскликнул отец, вырывая с кровью крючок и разжеванного окуня, у которого во рту, хвостом наружу, торчал пескарь. Экое чудо... экое чудо, – приговаривал отец, раздувая усы. – Ну, жаркое пречудесное!
А у Шурки на радостях язык отнялся. Посипев, не попадая зуб на зуб, он мычал и прыгал вокруг щуки. Одевшись, понес ее в ведро и дорогой кокал острой башкой по камням, пока щука не перестала трепыхаться. И еще долго они с отцом сидели у ведра, вынимали по очереди добычу, любовались и разговаривали, удивляясь, как это щука не перекусила волосяную, тонкую леску и как здорово хватало живцов прожорливое окунье. Потом снова разошлись по своим местам.
Выглянуло солнце. Туман таял, светлела и расширялась Волга. Потянул с низовья ветерок и затих. Сквозь дымку неясно проступили на том берегу макушка сигнального шеста с двумя темными квадратами, обозначавшими глубину фарватера, потом плоская крыша Капарулиной будки, белый спасательный круг под окошком, опрокинутый набок красный бакен у крыльца. Скоро стали видны весь отлогий берег, зеленый, блестящий на солнце, деревня, схоронившаяся за огородами и садами, стадо коров и овец на выгоне. Низко над водой стайкой пронеслись со свистом утки. Заплакали кулики на песчаной отмели. Загуляли, заворочались в стремнине жерехи. Нагрелся камень под босыми Шуркиными ногами.
Сверху прошел двухэтажный пароход, голубой, красивый, как картинка. Он скрылся за поворотом реки, а волны еще долго набегали на камни, плескались, но все реже и тише. И вот в последний раз чуть колыхнулся поплавок и замер, улеглась муть, и солнце рассыпало по воде серебряные денежки.
Шурке захотелось есть. Он подумал о том, какие вкусные пироги и сдобники печет нынче мамка, и захотел есть еще больше. Ловля пескарей как-то сразу перестала его интересовать. Шурка равнодушно смотрел на удочку. Дурак, дурак, не захватил с собой кусочек хлебца, ну самую что ни на есть завалящую, жженую корочку! Как бы славно похрустел он сейчас, отламывая по крошечке!.. Он почувствовал во рту горько-сладкий привкус пригорелого хлеба, твердую, покалывающую язык корочку и пожевал зубами.
– Не опоздать бы нам домой... а, тятя? – тихонько сказал он. – Мамка уж, наверное, ругается.
Отец щелкнул крышкой часов и, словно не поверив им, взглянул, щурясь, на солнце.
– Бежит времечко... – с сожалением промолвил он, доставая папиросу. Посидим с полчасика и пойдем.
Полчаса! Да Шурка через пять минут умрет от голода. Нет, надо что-то придумать.
Он выудил плотичку, подержал ее в руке. С отчаянной решимостью выдавил плотичке кишки, пузырь, оторвал голову, сцарапал ногтем чешую и отправил рыбешку в рот. Тотчас же пришлось плотичку выплюнуть – до того она была противная.
– Ты, никак, пескарей пробуешь? – рассмеялся отец. – Есть, что ли, захотел?
– Н-нет...
– А то поешь, я хлебца захватил.
Да есть ли на свете человек догадливее бати!
Мигом соскочил с камня Шурка. Душа его пела радостно и складно:
Слава богу, слава богу,
Хлебца я сейчас поем!..
Ай да батя, ну и батя.
Вот так батя, молодец!
И сладок же показался этот мятый, с табачинками и приставшей шерстью ломоть ржаного хлеба! Он был порядочный, отрезанный во весь каравай. Шурка поделил кусок на равные половинки, но отец отказался от своей доли, пришлось управляться одному. Шурка сделал это весьма старательно и быстро.
– Мы еще поудим, – сказал он, съев хлеб. – Мамка проканителится с печкой... Эге?
Некоторое время он прилежно следил за поплавком, аккуратно менял червей, подсекал по всем правилам и поймал ельца и пару юрких, красноперых голавлишек. Но солнце разморило, захотелось пить. Присев на корточки, Шурка сделал ладонь ковшичком и напился. Хорошо бы искупаться! Вот так, прямо с камня, прыгнуть в самую холодную глубь, где разгуливают остроглазые окуни и трутся о дно, словно ползая, ерши и пескари... Хорошо бы, да нельзя: отец не снимает жерлиц, хотя давно удилища торчат неподвижно и живцы, вероятно, заснули.
От скуки Шурка пробует ловить рыбу "на глаз". Он подводит леску к самому берегу, дразнит червяком плотву. Вода так прозрачна, что виден каждый камешек, каждая малявка. Бель стаями налетает на червя, щиплет, а на крючок не попадается. Еще бы, червяк ей не по росту. Вот мелюзга брызнула врассыпную, напуганная тенью уклейки. Виляя тонким, как паутинка, хвостом, уклейка прошла над червяком, вернулась, подумала немножко и, растопырив острые плавники, медленно опустилась, понюхала наживу и поплыла прочь. Шурка с досадой плюнул ей вслед.
– Сама не жрет и другим не дает!
Если наклониться к воде поближе, то все перед глазами увеличивается вырастают каменные горы, песчаные поля, вспаханные ракушками, густой темный лес из осоки. Плотички пасутся на моховой луговине. Не хватает только деревни и людей. Что за беда! Можно прищуриться, и тогда грудка дальних камешков оборачивается избами и водяной паук начинает спотыкаться, как Саша Пупа.
– Пора домой, всей рыбы в Волге не выловишь, – который раз говорит отец, а с ведра не слезает.
Видать, и его припекло солнышко. Он задумчиво смотрит в воду, надвинув картуз на глаза.
Но вдруг он вскочил и кинулся к заводине. Встрепенулся и Шурка.
На забытой отцом, самой длинной и крепкой удочке натянуло лесу, отпустило, опять натянуло и повело в сторону.
– Эх, мать честная... прозевал! – кричит отец, подбегая.
Шурка видел, как он, запнувшись, вырвал из камней удилище, резко подсек и, не сдавая, торопливо пятился к кустам. Удилище переломилось. Отец, жалобно охнув, схватился за лесу, намотал ее на ладонь и высоко задрал руку. Золотой лещ вывернулся из воды на песок.
– Вот он, батюшка!.. Как печной заслон! – закричал отец, бросаясь к воде.
Он поднял леща, показывая Шурке.
А этого не надо было делать. Лещ ударил хвостом, выскользнул из рук и упал в поду.
– Ушел! – вырвалось у Шурки.
Но вслед за лещом в Волгу грохнулся отец.
Шурка помчался к нему на помощь.
– Врешь, не уйдешь... врешь! – бормотал отец, барахтаясь в воде.
Он ползком выбрался на берег, прижимая леща обеими руками к животу. Шурка сунулся принять добычу, но отец не дал и так, с лещом, оставляя за собой ручей, дополз до кустов.
Вот это был лещ так лещ! Шурке сроду не доводилось такого видывать. Круглый, что сковорода, толстущий, он весил, наверное, больше пяти фунтов. Каждая чешуйка на нем была с копейку. Хребтина с лысиной – шириной пальца в три. Вылупив глаза, лещ зевал беззубым ртищем и ворочался, шевеля хвостом и темными перьями.
– Старичок, – сказал отец, вытирая обвислые, мокрые усы. – Повезло нам с тобой, Шурок!.. Будет к празднику и уха и жаркое.
На траве образовалась лужа. Отец сидел в ней, будто водяной. Он стащил сапоги и выливал воду из голенищ, как из ведер.
– У меня не уйдешь! – продолжал он, усмехаясь и выжимая пиджак и брюки. – Я лещовые повадки знаю... Главное – не давать ему на брюхо поворачиваться. Сшибай плашмя – и вся недолга.
Просовывая гибкий прутик лещу через жабры и толстую губу, Шурка жадно расспрашивал:
– Он хитрый, лещ? Да?
– Чуткий. Все слышит и понимает.
– А кто хитрее – лещ или щука?
– Ну, щука – другой статьи. Щука о себе заботится. А лещ... Он, брат, и товарища из беды выручит.
– А как?
– А вот слушай... Невод рыбаки закинут – лещ сразу на бок и на дно, что твой рублище. Как только невод нижним краем его заденет, он и встанет хребтом. Ну, рыба в щель и выскочит... Вот он каков, лещ-то... Обсушимся и домой.
Приятно было это неторопливое возвращение по горячим камням, сырым песчаным отмелям, по густой и высокой траве волжского луга. Хорошо пахло дикой кашкой. Невидимые кузнечики без умолку стригли в зарослях гороховины. На тонких, липких стеблях аграфены-купальницы качались, словно на качелях, мохнатые шмели. В кустах кричала трясогузка.
Глазея и слушая, Шурка нес ведро с рыбой. Он нарвал широких глянцевых листьев конского щавеля и покрыл ими добычу, как полагалось по рыбацкому закону, чтобы никто не видел улова.
На горе, на самом солнцепеке, побросав удочки и ведра, отдыхали дядя Ося, Саша Пупа и Ваня Дух. Отец, поздоровавшись, сел с ними покурить.
– Как рыбка? – спросил он, угощая папиросами.
– Плохо, – сказал дядя Ося. – Не хочет ловиться на простой крючок, подавай ей серебряный.
– Д-да... От нефти рыба дохнет.
– И не говори. Скоро совсем переведется.
Не виделись мужики с отцом год, а разговаривали так, будто вчера расстались. Шурке даже стало немножко обидно за отца. Он сидел такой же рваный и грязный, как Саша Пупа.
Чтобы утешиться, Шурка, не стерпев, похвастался и лещом, и щукой, и окунями. Он заглянул и в чужие ведра. У всех было пропасть рыбы. Мужики жаловались по привычке: когда хаешь улов – рыбка лучше клюет. Вот Шурка нарушил эту примету и в следующий раз придет домой с пустом. Ему стало грустно.
Но тут Саша Пупа, бережно потушив окурок папиросы и спрятав его за ухо, спросил отца:
– Как там... в Питере?
– Слава богу, – важно сказал отец.
Он вынул серебряные часы и громко щелкнул крышкой. Мужики покосились на часы, и Шурка повеселел.
– Ах, Питер, Питер! – вздохнул Саша, жмурясь и улыбаясь. – Хоть бы одним глазком поглядеть на него еще разик...
Дядя Ося рассмеялся:
– А тебе, мытарь, не все равно, где пить – что в деревне, что в городе?
– Чудило! – воскликнул Саша Пупа, живо поднимаясь на коленки и взмахивая руками. – Да разве б я при деньгах стал пить? Боже мой!.. Да ты дай мне "катеньку"* – я человеком стану.
– Не одна "катенька" у тебя водилась, а толк какой?
Саша лег животом на траву, промолчал.
– Меня не обманешь. Д-да... Я, мытарь, все испробовал, – внушительно сказал дядя Ося, разглядывая свои перепачканные илом лапти. – И в приказчиках служил, и навоз ковырял, и по монастырям шлялся... Везде несладко. В городе – суета, в деревне – маета... Правду искал. С самим графом Толстым разговаривал... Ха! Тьфу! – злобно плюнул он. – Живи не скули – вот тебе и вся правда. – Он набил трубочку, крепко закусил ее и, не зажигая, принялся насасывать. – И чего люди бесятся? – пожал он плечами. – Не понимаю... По земле ходишь? Небо видишь? Ну и радуйся... Человек-то на свет однажды родится.
– Да ведь жрать чего-нибудь надо? – тоскливо протянул Саша Пупа, не поднимая головы.
– Ахти беда – в брюхе вода! – усмехнулся дядя Ося. – Ты что, белого пирога пожрешь, так два века проживешь? Да белый-то пирог тебя по рукам, по ногам свяжет – не вздохнешь... Нет, я сам себе царь. Гол – да не вол. Я, мытарь, что хочу – то и ворочу... Так-то!
Ваня Дух заговорил, как всегда, о земле. Не надо ему ни Питера, ни денег. Землицы бы досыта. Он выковырял подле себя комок глины, точно о ней и шла речь, мял комок пальцами, нюхал, и казалось, вот-вот сунет глину в рот и примется жевать. Шурка ждал, что отец расскажет, как Устин Павлыч обпахал их приречную полосу и как попадет ему за это сегодня. Но отец почему-то не сказал. Он молча дымил в усы папиросой, кивал картузом, слушая торопливую бормотню Вани.
– Закосим луг скоро? – спросил он у Духа.
– Скоро... да не мы.
– Как так? – Отец растерял всю свою важность. Опять он показался Шурке рваным, грязным и жалким. – Это почему же?
– Глебовские откупили. По лишнему целковому содрал управляло.
– За наш луг?! Каждый год косим... Не давать!
– И не дадим.
– Эхма-а!.. – зевнул дядя Ося, поднимаясь. – Скосят – и вас не спросят.
– Ну, это мы еще посмотрим! – злобно оскалил зубы Ваня Дух.
Глава XX
ШУРКА ЗАВИДУЕТ ГУСЯМ
Праздничный чай пили наскоро: Шурка устроился поближе к сковороде, на которой лежали пшеничные масленые пряженцы*. Он уписывал пряженцы за обе щеки, пока его не оговорили:
– Живот заболит. Хватит.
Вся в муке, растрепанная, мать выскакивает из-за стола, от недопитой чашки, и с куском во рту летит к печи.
– Ай, батюшки, пироги забыла! Пригорели... чтоб их разорвало!
Она почти не спала ночь, готовя для гостей необыкновенные яства. Все, что скоплено было матерью за зиму и весну, припрятано в подполье, появилось на свет. И густо пахнет в избе, словно в Быковой лавке, мясным варевом, пивом, сдобным тестом. Ванятка кормит на полу обмусоленным кренделем кота. Рыжий хитряга только нюхает и мурлычет – сегодня и он сыт.
– Встанет нам эта тифинская в копеечку, – ворчит отец, поспешно хлебая с блюдца чай и раздраженно следя за быстрыми, ловкими движениями матери. – Навыдумывали – гоститься. Сколько одного винища уйдет! Опять же мясо, мука цену имеют.
– Сестрица Аннушка седни раз пять заглядывала, думала – поднесешь спозаранку, – говорит мать, гремя кочергой.
– Как же, разевай рот шире! Она ведро вылакает на даровщинку. Гостьюшка!.. Кабы не память братца Ивана, показал бы я, где порог, где дверь.
Отец сердито опрокидывает стакан, ладонью вытирает усы.
– Копаешься, матка! К шапочному разбору в церковь придем. Давно благовестили... Скоро ли ты там?
– Я сейчас. Одевайтесь.
Началась торжественная церемония одевания в "тифинскую" – престольный праздник тихвинской божьей матери. Отец пошел в чулан и принес праздничную, бережно хранимую с женитьбы одежду. Острый, едучий нафталин сразу перебил в избе вкусные запахи.
Чихая, Шурка с любопытством следит, как надевает отец "крахмале" с блестящими запонками из "самоварного золота", стягивает шею тугим порыжелым воротничком, нацепляет галстук бабочкой. Затем следуют: бархатный жилет и широкий, двубортный, с залежалыми складками пиджак. Осторожно натянув лакированные сапоги и пройдясь со скрипом и стуком по избе, отец останавливается перед зеркалом и причесывается. На голову он ставит вместо картуза черную шляпу-котелок, в руки берет трость с костяной собачьей головкой.
Мать чистит отца со всех сторон щеткой, присев на корточки, дышит на лакированные голенища и трет их подолом юбки. Потом, быстро умывшись и по пути еще немного погремев на кухне заслоном, наряжается в голубое подвенечное платье, втискивает ноги в свадебные желтые полусапожки и повязывает голову черной, плетеного шелка, косынкой.
– Ну вот и я готовая! – говорит она, конфузливо поворачиваясь перед отцом.
Они осматривают друг дружку, ревниво примечая на одежде пятна и дыры. Мать штопает, затирает на скорую руку, а отец ворчит, что прежде сукно износу не знало, дедушкину тройку внук донашивал, а теперь, смотри-ка, хоть каждый год костюм покупай – капиталов не напасешься.
Шуркин наряд составляют поношенная, но чудесная, привезенная отцом из Питера, белая рубашка с напуском и синим матросским воротником, короткие штаны из неизменной "чертовой кожи" и новые башмаки на босу ногу. Все это, вопреки протестам матери надетое еще до чая, изрядно жмет и, главное, уже носит следы поспешного уничтожения пшеничных масленых пряженцев. Как ни таится Шурка, как ни вертится по избе волчком, зоркий материн глаз обнаруживает предательские рыжие звезды на матроске. Веский, отнюдь не праздничный подзатыльник получает он от разгневанной руки родительницы. Ладно, сегодня тихвинская, реветь не полагается.
Шурка хочет взять с собой пугач, но мать не позволяет.
– Очумел? Да разве можно в церковь с баловством?
– Скорей поворачивайтесь, – торопит отец, начиная опять сердиться. Ох, уж вы мне!..
Но вот с грехом пополам удалены с бесценной праздничной одежды самые заметные пятна, заштопаны дыры. Умыт и наряжен братик. Последний раз отец и мать смотрятся в зеркало и, довольные, покидают избу.
Мать накрепко запирает все двери, ключ от крыльца прячет под бревно за двором. Перекрестившись, она сажает на левую руку Ванятку, правой подбирает тяжелый, шелестящий подол платья и заодно ловит Шуркину руку, точно он маленький, один ходить не умеет.
Надвинув на глаза картуз, Шурка выражает неудовольствие, но отец, степенно идущий впереди, оглядывается и сквозь зубы грозно бросает:
– Тихо!
В самом деле, пора молчать. По дороге идут и едут в церковь разряженные прихожане. Они должны видеть мир и порядок в семье питерщика.
Чинно и медленно совершается путешествие вдоль села к церкви.
Шурка замечает – отец не здоровается первый со встречными знакомыми (а знакомы отцу все мужики и бабы). Он ждет, когда ему поклонятся, и тогда он в свою очередь чуть приподнимает шляпу. И кажется Шурке – все с завистью смотрят на зеркальные сапоги отца, на его городскую трость и шляпу. Еще бы! Слепому видать, какой богатый человек Шуркин батька.
Подпираясь тростью и выпятив крахмальную грудь, он высоко несет голову, словно высматривает что-то далекое, ему одному видное. Тугой, негнущийся воротничок не позволяет ему ворочать шеей. И когда нужно что-нибудь сказать матери, отец поворачивается в ее сторону всем корпусом.
Жарко. Июньское солнце палит немилосердно. Ветра нет. Березы и липы, сверкая лаковой зеленью, стоят неподвижно, словно нарисованные на голубой бумаге. Даже осинник за Быковой баней, мимо которой они проходят, вечно дрожащий в лихорадке, сегодня уснул в жаркой тишине, опустив круглые жестяные листья. И в знойном мареве цветет дорога, точно сад в барской усадьбе, платочками и шарфами баб, платьями девок, косоворотками и тройками мужиков. Утираясь платками, рукавами и просто ладонями, разопревшие, бредут все по шоссейке.
Ах, снять бы сейчас рубашку, штаны, сдернуть башмаки и очутиться в студеном Гремце! С великой завистью наблюдает Шурка, как безмятежно полощутся в бочаге гуси Вани Духа. Хорошо им жить, краснолапым: обуваться не надо, картуз носить не надо, в церковь идти не надо...
– Теги, теги, теги... – тихонько кличет Шурка.
Гуси не отвечают, до того им хорошо в Гремце.
На мосту народ обгоняет, гремя железом и обдавая пылью, тарантас, запряженный парой. Он набит расфранченными девками. Правит саврасыми лошадьми знакомый Шурке молодец в плоской соломенной шляпе и клеенчатом "кожане" внакидку. Одна нога у молодца спущена с передка тарантаса, и всем отлично видны заутюженная светло-коричневая брючина, клетчатый носок и желтый ботинок в новой сверкающей галоше.
– Мишка Бородулин женихаться прикатил, – говорит отец, сторонясь от пыли. – Ишь ты, в кожане и галошах... ровно путный человек. А самого с места прогнали, из трактира. Проворовался, должно. Гнилыми грушами теперь с лотка торгует, форсун беспортошный!
