Текст книги "Господин штабс-капитан (СИ)"

Автор книги: Василий Коледин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Были и среди жандармских офицеров патриоты, горячо любящие Россию и таких было совсем не мало. С началом войны многие жандармские офицеры, желая быть поближе к передовой, подали рапорты с просьбой перевести их в органы контрразведки. Из-за большого количества рапортов командир корпуса жандармов в то время генерал Джунковский специально разъяснял желающим, что жандармские управления и охранные отделения также имеют отношение к защите государства, но только внутренней.

– Здравствуйте, господа офицеры! – ротмистр кивком головы приветствовал всех нас, но пожал руку только Радзюкевичу. – Добрый день, господин капитан. Что обсуждаете? Можно послушать?

– Обсуждаем прошедшую проверку роты штабс-капитана. Знаете, признали образцовой, – немного соврал капитан.

– Очень рад, очень рад за Станислава Максимовича! Он у нас всегда был бравым командиром! Кстати, могу ли я украсть его у вас? Нам с ним нужно пошептаться.

– Только обещайте вернуть! Да, мы такими офицерами не разбрасываемся! – шутливо сказал командир батальона, понимая, кто сейчас главный.

– О! Не сомневайтесь! Верну! Обязательно верну! Вы не возражаете, Станислав Максимович? Найдется ли у Вас несколько минуток для бездельника ротмистра? – я обреченно согласился. – Тогда пойдемте со мной. Здесь нам будет толковать не с руки. А у меня: тишина, уют, чаек-кофеек!

Бывший жандарм обнял меня и совсем по-дружески повел в свою контору. Признаться я не испытывал никакого удовольствия от столь непринужденного поведения моего сопровождающего. Сказать, что я побаивался ротмистра, было бы не верно. Скорее я относился к нему с некоторой долей опаски, как к человеку, которого не понимаешь и не можешь предугадать его мысли, а, следовательно, и его поведение. По дороге бывший жандарм болтал и жаловался на огромный объем свалившейся на его плечи работы.

– Вы не представляете, штабс-капитан, сколько проблем приходится решать! Раньше в бытность мою жандармом было все проще и спокойнее. Нонче все сложнее. Сегодня во всех прифронтовых губерниях появилась одна огромная проблема – дезертиры. При остановках санитарных поездов на семафорах из вагонов солдаты бегут. Они, совершают грабежи мирного населения и тем самым дискредитируют российскую армию в глазах российских подданных. Дезертиры нападают на людей, грабят, насилуют. И ведь, я удивляюсь нашему люду, многие обыватели иногда даже не заявляют в полицию! Да и так называемые мирные граждане тоже доставляют нам столько проблем! Если бы вы знали, сколько у населения хранится различного оружия, в том числе и неразорвавшихся снарядов, подобранные на местах боев! Эти дураки показывают их своим гостям, соседям, бросают на пол в присутствии любопытствующих. Естественно, что такое обращение с боеприпасами чревато частыми взрывами. Слава богу, пока жертв немного, поскольку население подбирает в основном мелкокалиберные снаряды. Их легче переносить и хранить. Но все одно нам приходится расследовать случаи взрывов, выяснять, кто, откуда и для какой цели подбирал эти чертовы снаряды. Поручено нам и пресекать попытки сбыта нижними чинами казенного имущества. Вот же шельмы, продают различные вещи своей амуниции, заменяя ее негодной. Так они еще и торгуют трофейным оружием! Вчера только накрыли такого вот коммерсанта. Что только не продавал! Винтовки, патроны, шашку и даже говорил, что может продать пулемет!

Так слушая его жалобы, я оказался перед хатой, в которой располагался КРО – контрразведывательный отдел дивизии. Ротмистр открыл дверь и пропустил меня вперед. Войдя в дом, я осмотрелся. Комната была скромно обставлена. У стены стояла койка, на которой начальник спал, не уходя с рабочего места. Рядом притулился стул с высокой спинкой, на котором висел другой китель. На стене висел небольшой портрет его императорского величества в дешёвенькой рамке, видимо, неотъемлемая часть интерьера любого жандарма. У окна возвышался стол, настоящий стол какого-то довоенного начальника. Резной, массивный он словно пришел в скромную крестьянскую хату из другого мира. Вся его рабочая поверхность была покрыта стопками бумаг, папками раздутыми и тонкими, связанными шнурками и перевязанными сверху крест-накрест бечевкой. Они занимали все пространство стола. Некоторые из них возвышались над поверхностью чуть ли не на метр, словно Гималаи над поверхностью земли. Вид такого количества рапортов, донесений, допросов, агентурных сообщений, подтверждал слова ротмистра о необычайной загруженности его отдела.

– Вот так живем и работаем, – сказал ротмистр, заметив, как я оглядываю комнату. – Проходите штабс-капитан, присаживайтесь, – он пододвинул мне табурет, стоящий возле стола, а сам обошел стол и уселся с противоположной стороны.

– Господин ротмистр, по какому случаю Вы меня сюда привели? В чем моя вина? – взял я быка за рога.

– Нет, вины вашей ни в чем не имеется. Хотелось мне послушать про случай с агитатором… Отчего это Вы, любезный Станислав Максимович, не доложили об этом случае рапортом?

Так вот в чем дело! Кто-то из роты сообщил вместо меня. Интересно офицеры или солдаты? Хотя не мудрено. Кто-нибудь да рассказал бы. Я, впрочем, и сам собирался, но посчитал случившееся незначительным инцидентом.

– Признаться не думал, что вас это заинтересует. Хотя, поверьте, собирался сообщить позже. Не до рапортов было, – попытался я оправдаться. – Но коль Вы хотите узнать больше, то извольте, могу все рассказать. Но прошу Вас не требовать от меня письменного рапорта.

– Будь по-вашему, рассказывайте, – согласился ротмистр.

Я все в подробностях рассказал. Рассказал я и о том, как и где Виноградов со своими солдатами похоронил революционного агитатора.

– Да…, – Вознесенский в задумчивости массировал шею. Я заметил, что он всегда так делал, когда слушал внимательно и думал. – Отчасти я Вас понимаю, но не следовало так скоро поступать. Надобно было его доставить к нам. А так мы потеряли возможность проследить пути всех присланных бунтовщиков…Да…жаль.

– Господин ротмистр! Я находился на линии фронта! Агитатор призывал оставлять окопы и «превращать войну империалистическую в гражданскую»! Я обязан был предотвратить возможный бунт! Я поступил так, как мне предписывает воинский устав.

– Станислав Максимович, я не виню вас, Бога ради! Я просто сожалею, что мы упустили возможность выявить других большевиков. Ведь не один он прибыл в действующие части. Явно их прислали с десяток, а то два и три. И мы теперь будем пожинать плоды их подрывной деятельности. Где в следующий раз появится болезнь? Ни я, ни Вы не знаем!

– Но ведь и гарантий, что он все рассказал бы, тоже нет! – возразил я. – Смолчал бы он, и было бы подобное, полная неизвестность, как и нынче.

– Возможно, возможно, но обычно в контрразведке все рассказывают… – не согласился со мной бывший жандарм. – Так-с, еще вопрос к Вам имею, господин штабс-капитан…

– Слушаю.

– Где в настоящее время находится прапорщик Виноградов? – вопрос прозвучал несколько странно. Но что в его тоне было необычного я не понял.

Я не сразу ответил на его провокационный вопрос. Прежде чем ответить мне пришлось взвесить все за и против правдивого ответа.

– Со вчерашнего вечера мы не можем установить его местонахождение, – ответил я честно, так как рассудил, что такие вопросы внезапно не задаются контрразведкой. Значит, ротмистр точно знал, что произошло с Виноградовым, и задал мне этот вопрос только для того, чтобы проверить мою лояльность.

– Хм…, – довольно хмыкнул контрразведчик. Видимо, он был доволен моим ответом. – Ищите?

– Да. Подпоручик Минский руководит. Направили солдат по всем местам, где мог бы находиться Виноградов. Пока результатов нет.

– Не старайтесь! Виноградова все одно не найдете…

Я вопросительно посмотрел на него. Он явно что-то знал о Виноградове.

– Скажите, Станислав Максимович, Вы знали, что настоящая фамилия Виноградова – Зендер? Зендер Пауль.

– Нееет, – протяжно сказал я, начиная что-то понимать. Неужели Виноградов? Наш Виноградов?!

– Да, это так. Он сменил свою фамилию за год до начала войны. Он немец, но с Поволжья.

– Неужели…

– Нет, нет, успокойтесь! Он не шпион! Ну, не германский и не австрийский… Он наш подданный, честный и порядочный. Но в настоящее время выполняет несколько иные задачи, нежели командование взводом. Но! Об этом, пожалуйста, никто не должен знать! Продолжайте его поиски, правда, без энтузиазма. Дня через два прекратите их, мы попытаемся замолчать это дело.

– А как быть с новым командиром взвода?

– Он прибудет к Вам через три дня.

– Ясно, господин ротмистр.

– А сейчас ступайте, голубчик. У меня предстоит другая работа, менее приятная.

Я встал, отдал честь бывшему жандарму и, оставив того одного, вышел на воздух. Шагая в расположение роты, я думал о Виноградове-Зендер, о Вознесенском, о том, куда делся первый, какое задание ему поручил второй. Странно, но мне казалось, что немца можно сразу узнать по внешнему виду, легкому акценту и манере держаться, но случай с прапорщиком опроверг мою теорию. Зная Виноградова больше года, я не мог даже предположить о его германских корнях. Он пил, ел, общался, как настоящий русский. И что он делал в моей роте? Почему до поры до времени скрывал свое истинное лицо? Какое задание он выполнял? Конечно, я никогда об этом не узнаю. Начальник контрразведки никогда об этом не скажет, коль не сказал мне этого сразу.

Так в задумчивости я дошел до своей роты. Здесь меня вывел из задумчивого отрешения Минский.

– Господин штабс-капитан, солдаты вернулись, нигде Виноградова нет. Что прикажете дальше делать?

– Отставить поиски. Заниматься плановыми занятиями.

ГЛАВА 19.

Фронтовая скука.

В результате нашего плавного отступления и периодических контратак ни у нас, ни у противника сплошного фронта пока не было. Такое положение дел на нашем участке фронта, а также сам рельеф местности – покрытые довольно густым лесом невысокие горы, лощины и глубокие овраги помогали моим разведчикам периодически проникать в тыл противника. Чем мы и пользовались, посылая диверсантов и разведывательные группы для взятия в плен австрийских военнослужащих, так называемых «языков».

Стояла прекрасная теплая одна из многих летних лунных ночей. Из штаба полка поступила очередная команда схватить языка. Мы уже привыкли к внезапности таких приказов и их частоте. Уже не удивляясь ничему, я вызвал Хитрова и поставил перед ним задачу.

– Дмитрий Николаевич, Зайцев требует от нас нового «языка». К утру! У Вас во взводе, кажется, были молодцы-охотники.

– Были. Приказать явиться к Вам?

– Да, будьте любезны.

Вскоре передо мной предстали четверо нижних чинов. Один из них, рядовой Максименко был георгиевским кавалером. Крест он с груди никогда не снимал, а даже наоборот, мне казалось, выпячивал грудь, показывая его всем.

– Братцы, – начал я, – нам поставлена задача к утру взять «языка». Я знаю, что вы храбрецы и знаете свое дело. Лишних слов говорить не буду. С богом! Кто пойдет старшим?

– Я сам пойду, – подумав, сказал поручик.

– Нет, Дмитрий Николаевич, кто тогда останется во главе взвода?

– Фельдфебель Павлов. Он справится. Засиделся я, Станислав Максимович, надобно косточки размять. Хочется хоть какого-то дела.

– Понимаю Вас, – согласился и с ним, – …а знаете, что! Идемте вместе!

– Станислав Максимович! Вот это уже безрассудно! Вы командир роты!

– Идем, поручик вместе! В конце концов, на войне, как на войне! – Конечно, я осознавал всю дикость моего решения. Но полное бездействие меня угнетало так же, как и Хитрова. Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Если погибнем, то уж никто мне не скажет о моем безрассудстве, а ежели выживем, то никто и не узнает. Победителей не судят, – так я рассудил. Хотя, конечно, я отдавал себе отчет в том, что нарушаю все уставы, и мое решение даже где-то граничит с воинским преступлением. Но настолько была велика скука, что я решился на такой поступок.

Я вызвал Минского. И когда тот явился, поставил ему задачу временно принять командование ротой.

– Господин штабс-капитан! Это же довольно опасно! – удивился моему решению младший офицер. – Командование не одобрит, коли узнает…

– Минский! Принимайте командование! И, я надеюсь, никто не узнает?

– Есть…

Через полчаса я, Хитров и пятеро солдат отправились в гости к противнику. Наша группа из семи человек миновала линию охранения и перешла никем не занятую долину. Мы, прижимаясь как можно сильнее к земле, осторожно взбирались по склону, где, по моему мнению, должно было находиться охранение австрийцев. Стояла густая ночь, поэтому нам приходилось больше прислушиваться, чем приглядываться. Вскоре невдалеке явственно раздалась немецкая речь. Было ясно, что мы находимся на линии постов или застав охранения. Я шепотом и знаками приказал с особой осторожностью подползти вправо, чтобы обойти противника и напасть на него с тыла, а уж потом захватить хотя бы одного «языка». Однако хруст сухой ветки выдал наше присутствие. Разговор моментально прекратился, раздались оклики на немецком языке. Мы притаились. Я слышал только напряженное дыхание солдат. Меня охватило какое-то совсем ребяческое чувство. Я словно вернулся на много лет назад в свое детство. Мы тогда часто играли в прятки. Я явственно почувствовал дух той игры. Что-то внутри меня клокотало, и меня даже раздирал сумасшедший смех. Через некоторое время австрийцы, видимо, успокоились, их разговор возобновился. О чем они говорили, я никак не мог различить, но это было и не важно. Мы снова начали к ним приближаться. Но вот опять кто-то из моей команды хрустнул веткой. Со стороны австрийцев снова послышался оклик, и я услышал, как, видимо, унтер командует огонь. Началась неприцельная стрельба. Противник нас не видел и палил наугад. Мы прижались к земле и не отвечали, хотя у нас было чем ответить. Мы с Хитровым сжимали в руках револьверы, а солдаты – винтовки. Вскоре стрельба стихла и около часа осторожно и медленно продолжали мы двигаться вглубь леса. Неожиданно впереди я услышал выкрики и смех. «Такая беспечность будет нам на руку и поможет нашей удаче», – подумал я, осторожно продвигаясь вперед. Мы легли на землю и тихонько ползком очутились на обрыве над небольшой речушкой. Заглянув вниз, нам представилось занятное зрелище: человек пятьдесят австрийцев принимали «лунные ванны» у речки, купались, бегали по берегу, громко хохотали. Долго я и моя команда наблюдали за детскими развлечениями противника. К сожалению, я понял, что «языка» нам здесь захватить не придется. Австрийцев больше, чем нас, и они находились глубоко под обрывом. Но уж испортить их безмятежное настроение у нас была полная возможность!

Перед выступлением я приказал каждому взять по две ручных гранаты. Таким образом, у нас было их четырнадцать штук. Я приказал немедленно привести их в боевую готовность, распределил участки, кто и куда должен бросать, и по моей команде «гостинцы» полетели вниз. Через 4-5 секунд гранаты начали рваться. Началась невообразимая суматоха и паника, раздались крики ужаса, а гранаты все рвались и рвались. Уцелевшие или легко раненные австрийцы стремительно убежали, а человек десять стонущих и охающих остались лежать внизу у речки.

– Ваше благородие, – ко мне подполз Максименко, – разрешите захватить хотя бы одного раненного австрияка. Мы с Петровым подползем и заберем вон того, – он кивнул на австрийца в белой рубахе, раненного в руку осколком наших гранат. Тот сидел на земле, держался за раненную руку и раскачивался вперед-назад, что-то бубня себе под нос.

– С богом! – разрешил я георгиевскому кавалеру. А сам с Хитровым и оставшимися рядовыми стал прикрывать операцию по захвату языка.

Максименко и его товарищ тихонько сползли вниз и медленно направились к раненному австрийцу. Шагов за десять он их заметил, но ни убегать, ни сопротивляться не стал, так, как, видимо, понимал, что иной помощи ему ждать не от кого. Кругом лежали тяжело раненные и мертвые, а живые и здоровые соплеменники его разбежались. Мои храбрецы вскочили на ноги, подбежали к нему и, схватив его под обе руки, бегом потащили наверх. Благо никого из живых австрийцев рядом больше не было. Через пять минут мои солдаты и раненный австриец были рядом с нами.

Теперь нашей задачей было выбраться из расположения противника. Только когда мы переходили нейтральную безлесную зону, освещенную луной, нас заметили и открыли стрельбу. Но мы вернулись к своим без потерь и даже с раненным австрияком. В окопах нас с нетерпением и радостью ждали офицеры роты и все нижние чины.

Минский обнялся с Хитровым и, не посмев сделать то же самое со мной, просто отдал честь, а я протянул ему руку для пожатия. Солдаты обнимали Максименко и других своих братьев по оружию, гордясь их подвигом. А те в свою очередь стали наперебой рассказывать о нашем приключении. Раненного австрийца отвели в шалаш, где ему оказали первую помощь.

Мы с Хитровым и остававшимися офицерами прошли в командирский блиндаж. Признаться и меня и поручика немного потряхивало от избытка адреналина. Но именно этого чувства нам порой не хватало в окопах при длительной позиционной войне. Порой в голове возникали еще более сумасшедшие идеи, которые, впрочем, мы нет-нет, но осуществляли. Так в тот же период нашего нахождения на передовой мои головорезы учудили и другую залихватскую выходку.

Наши позиции находились за проволочными заграждениями. Патронов у нас было мало, а снарядов совсем не осталось. Австрийцы, преследовавшие нас при очередном отступлении, окопались шагах в восьмистах на опушке леса. Там на самом краю стоял домик, скорее всего, лесника под соломенной крышей. Нам он был виден хорошо. Одно окно было обращено к нам, другое вбок, а дверь не была видна вовсе. Все солдаты и офицеры были уверены, что этот домик как-то используется противником. Вокруг него постоянно велись какие-нибудь споры, разговоры и различные предположения о том, что там может находиться. Даже Минский с Хитровым спорили о том, каким образом используют этот дом австрийцы.

Мои офицеры, изнывающие от безделья, впрочем, так же, как и я, и жаждущие сильных ощущений, решили позабавиться.

– Кто спичкой подожжет крышу этого домика, получит Георгиевский крест, – заявил солдатам своего взвода во всеуслышание Минский. Его поддержали другие: Хитров и Сенцов. Я, конечно, не одобрял этой затеи, но и противиться не стал.

Пусть позабавятся, – решил я. – Ну, а все удачно сложиться можно и наградить смельчака.

Двое смельчаков вызвались на это дело. Хитров и Минский поставили им условие.

– Подходить можете ночью, а поджигать, когда станет светать. – Офицеры хотели полюбоваться на момент поджога.

За час до рассвета солдаты вылезли из наших окопов и поползли в сторону австрийцев. Вскоре они залегли у проволоки противника, прислушиваясь и приглядываясь к окружающему. Когда начало светать, из окопчика, шагах в ста от них, за кустом поднялись два австрийца и скрылись в лесу. По мнению Хитрова, это был секрет, который выставлялся на ночь к проволоке, а днем, по всей вероятности, наблюдение велось откуда-то с опушки. Скорее всего, солдаты все это заметили, и такое обстоятельство заставило их быть очень осторожными. Они продвигались к своей цели ползком, используя высокую траву и неровности почвы. Со стороны противника, по-видимому, их продвижение осталось незамеченным. Мы все, и офицеры и нижние чины внимательно следили за действиями наших отчаянных смельчаков.

Мы заметили, как те подрезали нижний ряд австрийской проволоки и поползли к той стороне дома, где не было окна. Шагах в пятидесяти они остановились. Один из них остался на месте, в готовности в любой момент отразить внезапную опасность, а другой пополз вперед. Около дома он встал. Но только он стал подносить к крыше зажженную спичку, как дверь дома отворилась, и в ней показался австриец. Нам этого видно не было и об этом позже рассказали сами смельчаки. Так вот, подстраховывавший солдат тотчас дал выстрел по нему. Враг с криком захлопнул за собой дверь. Спичка у второго скорее всего погасла и они оба, не оглядываясь, пустились бегом по кустам, потом снова поползли к проходу в проволоке. Сначала их обстреливали из двух винтовок с опушки леса, потом несколько австрийцев выскочили из дома и открыли беспорядочную стрельбу, пытаясь понять, куда побежали наглецы. Но наши сорванцы были уже за проволокой и, применяясь к местности, уходили к своим. Стрельба со стороны противника усилилась. Следя за происходящим, я отдал команду поддержать их огнем и солдаты стали стрелять по противнику, пытаясь прикрыть отступление своих товарищей. Пули летели через них в разные стороны, и смельчаки залегли в лощине. Когда стрельба затихла, они продолжили свое движение домой. Через час их уже приветствовали в наших окопах.

Я вызвал их к себе. Они вытянулись передо мной, мокрые и грязные от росы, но веселые и даже счастливые.

– Молодцы! За храбрость хвалю! Действовали грамотно и смело, но задачу не выполнили! Георгиевских кавалеров пока не заслужили, но на медаль вам подам!

– Спасибо, Ваше благородие! – весело отозвались смельчаки.

– Ступайте отдыхать! – отпустил я их, и, обернувшись к Хитрову, стоявшему возле Минского, сказал: – Напомните мне о моем обещании, Дмитрий Николаевич.

– Слушаюсь, – ответил довольный поручик.

В тот раз нахождение на передовой ничем больше не запомнилось, разве только одним совсем не приятным инцидентом, произошедшим сразу же по возвращении в тыл. Не знаю, прав ли был командир полка полковник Зайцев или же нет, но как-то месяц назад на очередном построении полка он обратился к солдатам:

– Братцы, до меня дошел слух, что вас плохо кормят, короче говоря – обкрадывают! В вашем присутствии обращаю внимание всех господ офицеров на то, что они должны лучше смотреть за питанием и за своими фельдфебелями, а вам, братцы-солдаты, приказываю: если будут давать порцию мяса меньше двадцати четырех золотников, приносить эту порцию непосредственно мне, минуя своих прямых командиров!

Признаться после этого приказа питание солдат заметно улучшилось. Не могу сказать, что и на передовой нас кормили хорошо. Всякое бывало и перебои с питанием и голод. Однако в тылу жалоб на плохое питание не было почти никогда. Однако после возвращения с передовых позиций, на следующий день меня вызвал к себе полковник Зайцев. Он был предельно вежлив со мной, но я почувствовал скрытое раздражение, которого не замечал ранее.

– Господин штабс-капитан, почему ваши солдаты жалуются на плохое питание? Вы не контролируете своих унтеров?

– Ни как нет, господин полковник! До меня жалобы не доходили. Мы вчера только вернулись в тыл и только встали на довольствие.

– Только вернулись и сразу же нарушения…

– Разрешите разобраться?

– Да, будьте любезны!

– Могу ли я узнать, от кого поступили жалобы и о чем?

– Рядовой Горбачев при получении порции мяса на обед, их взвесил, и в них оказалось на круг до восемнадцати золотников вместо законных двадцати пяти. Помня мой приказ в подобных случаях обращаться непосредственно ко мне, он так и поступил. Я спросил его, из какого он подразделения и точно ли взвесил порции? Он настаивал. Я обещал принять меры.

Уходя от полковника, я был в бешенстве. Но злость была даже не столько на фельдфебеля сколько на Горбачева. Почему он не обратился напрямую ко мне?! Неужели бы я не разобрался в случившемся.

В тот же день я вызвал прапорщика Тимофеева, пришедшего на смену Виноградову и только что принявшему командование взводом и самого виновника, рядового Горбачева. Я сидел за столиком, сделанным руками солдат. Когда мои подчиненные вошли, я пригласил обоих сесть и после паузы сказал с укором, обращаясь непосредственно к нижнему чину:

– Зачем ты, Горбачев, обратился к командиру полка? Почему не принес эти порции мне? Неужели ты и другие солдаты думаете, что я мог воспользоваться вашими золотниками?

– Нет, мы так не думаем. Но так приказывал командир полка, – ответил солдат, а прапорщик смолчал.

Я пристально посмотрел на уже немолодого солдата. На столике лежал портсигар Хитрова, я взял его и открыл, а потом предложил солдату папиросу, но тут же спохватился:

– Да, ведь ты не куришь и не пьешь. Ты, Горбачев, хороший солдат, но мог бы быть еще лучше, если бы меньше всех учил, как жить, побольше думал бы о себе. Ты имел бы уже четыре креста! Брось ты эту привычку, она тебя до добра не доведет. Но я вижу, ты раскаиваешься в своем поступке. Правда? – Я увидел, что солдат на самом деле раскаивался в своем поступке. За время службы я усвоил, что разносы, крики и нагоняи приносят меньше пользы, чем тихий и спокойный голос и старание дойти до души солдата. Поэтому больше ничего не сказав, я приказал ему уйти. Он вышел красный, как рак.

– Прапорщик, – обратился я к взводному после того как солдат вышел, впредь это ваша обязанность решать все вопросы, связанные с обеспечением своих подчиненных. Кроме того, Вы в ответе за состояние дисциплины и боевого духа взвода. И ко мне солдаты должны обращаться только в том случае, если вы не можете решить их проблем, а это крайний случай! Вы поняли?

– Так точно, господин штабс-капитан! – Тимофеев вытянулся по струнке.

Больше таких случаев в роте не происходило. Во-первых, потому что я очень строго наказал фельдфебеля, который был виновен в недовесе порций. А во-вторых, Горбачев был порядочным и уважаемым солдатом. Я уверен, что он все рассказал своим сослуживцам, которые впоследствии старались не нарушать субординации и по всем вопросам обращались непосредственно к своим командирам или же ко мне.

ГЛАВА 20.

Глупая ссора.

Я стоял возле кованого забора, окружавшего здание, в котором располагался госпиталь. Раньше до войны этот большой особняк принадлежал какому-то богатому шляхтичу. Но перед войной он куда-то уехал, местные крестьяне говорят, что подался в Америку. С тех пор там обитал только дворецкий, тоже старый поляк и семья сторожа, украинца католического вероисповедания, который одновременно исполнял обязанности и дворника и садовника. Двор дома был густо засажен вековыми липами и тонкими, высокими, словно кипарисы, тополями. Вдоль ровных, посыпанных битым красным кирпичом, дорожек стояли деревянные лавки, изогнутые под спину бывало развалившихся в тени липовых деревьев хозяев особняка. Сейчас на них сидели солдаты и унтеры, которые курили папироски, выпуская облака дыма и портя воздух, облагороженный ароматом лип, утренней росой и недавно скошенной травой. Нижние чины, легко раненные, с перевязанными руками, ногами и головами, о чем-то неспешно разговаривали и мне даже на расстоянии были слышны некоторые грубые словечки, вылетавшие из их деревенских уст.

– Здравия желаю, ваше благородие! – я обернулся. Рядовой Григорьев стоял сзади меня и, улыбаясь, отдавал честь.

– Здравствуй, Григорьев. Что ты тут делаешь? – спросил я, несколько смутившись. Мне не очень приятно было, что солдаты моей роты видели меня ожидающим Машу.

– Так, пришел навестить Максименко.

– Когда его выписывают?

– Ранение, говорят, легкое. Через неделю отпустят.

– Ну, передавай ему привет…

– Так точно. Так я пойду?

– Ступай…

Григорьев ушел, оставив меня вновь в одиночестве. Маша никак не выходила. Простояв еще минут десять, я решил отправиться на ее поиски. Пройдя тенистый двор, я оказался возле некогда парадного входа. Высокие дубовые двери то открывались, пропуская внутрь и наружу раненных, измученных болями в раненных конечностях, бледных от недосыпания сестер милосердия, вспотевших санитарок, усталых и осунувшихся врачей, то закрывались, пропустив всех и ожидая новых.

Внутри стоял стойкий запах каких-то лекарств, новых бинтов, спирта, человеческих испарений и хлорки, которая в избытке применялась санитарками.

Я шел по коридорам в поисках Маши, но нигде ее не видел. Заглядывая в палаты, никогда бывшие комнатами, я старался разглядывать девушек и женщин в белых фартуках с крестами на груди, но не видел среди них ту, ради которой я испытывал сильное неудобство. Мне казалось, что все на меня смотрят с неприязнью. Раненные – от того, что я был здоров и мог в любую минуту покинуть это заведение, а сестры и врачи – от того, что завидовали фронтовому бездельнику, позволяющему себе крепко спать, вдоволь есть и не видеть мучения тяжело раненных солдат.

С каждой минутой, с каждой просмотренной комнатой во мне росло чувство боли, сочувствия, жалости, какого-то страха и безысходности. Тяжело раненные лежали на железных кроватях под белыми простынями, прикрывавшими отсутствующие руки, ноги, все еще кровоточащие тела. В одном месте на меня посмотрели огромные глаза, они не плакали, они кричали от ужаса. Встретившись с ними, я поспешил уйти, но они еще долго преследовали меня в коридорах полных стонов и криков, отчаяния и несбывшихся надежд.

– Стас?! Что ты тут делаешь? – вдруг услышал я машин голос.

Она стояла в коридоре и держала в руках металлический поднос с какими-то медицинскими инструментами. Огромные глаза подчеркивали почти черные круги на лице. Худое изможденное лицо, грязные нечёсаные волосы выбивались из-под косынки с красным крестом. Ее тонкий нос, казалось, стал еще тоньше.

– Я тебя ищу, – ответил я, пораженный печальным зрелищем обстановки и молодой девушки на ее фоне.

– Мы не виделись уже два дня. Я скучал и решил прийти к тебе…Но тебя не просто найти. Все сестры очень похожи…

– Извини, но я очень занята. Возможно, сегодня ночью Иван Павлович меня отпустит. Тогда я приду к тебе. А сейчас уходи! Тебе здесь делать нечего! Не нужно тебе все это видеть… Я бы и сама лучше бы не видела… Уходи, пожалуйста!

– Ладно, но я буду тебя ждать!

– Жди… – я попытался ее поцеловать, но она отстранилась. – Не сейчас и не здесь… уходи…

Я отвернулся от нее, и зашагал по коридору, пропуская вперед спешащих сестер, обходя койки, которые стояли в ожидании нового «подкрепления» в виде раненных и тяжело раненных солдат.

На душе скребли кошки. Мне было стыдно, что я, проявив слабость, желание увидеть любимую девушку, помешал ей в очень важном и тяжелом деле, поставил ее в неудобное положение. Злость на себя росла, я ускорил шаг, перейди почти на бег и, в конце концов, пулей вылетел из госпиталя, весь красный и потный.

Однако, выйдя на свежий воздух, мое мнение о произошедшем поменялось. Шагая в роту, я уже винил не себя, а считал, что не права была Маша. Отчего она так со мной разговаривала? Ну, пришел я в госпиталь, и что? Возможно, я пришел навестить своего друга или подчиненного. И встретился внезапно с ней. Ведь могло быть такое! Так зачем же она злилась на меня? А потом, неужели я помешал ей? Чем? И что она такого делала, что не могла перекинуться со мной парой слов?